Толстой писал, что замысел «Анны Карениной» родился у него при взгляде на пушкинскую фразу «Гости съезжались на дачу».
Роман и начинался со сцены приезда гостей на дачу Вронского, но потом эта часть оказалась оттеснена.
Другое дело, что не сразу видно: роман по-прежнему начинается с пути:
«Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они».
Путь как метафора жизни это не монолог, не путешествие одиночки, как это обычно рисовали на аллегорических картах XVII века. Путь и не переплетение дорог. Путь это возможность связи между людьми. «Пути сообщения» — выражение, которое тогда было совсем свежим.
«Анна Каренина» есть именно роман о пути, о жизни как связи людей между собою.
Первый путешественник — брат Анны. Первая сцена: Стива спит на диване, потому что он изгнан из супружеской спальни. Анна в вагоне сидит на «диванчике». Анна любит, Стива блудит. Анна идет, Стива падает.
Падение — это своеобразный путь, но именно путь, почти отвесный.
Анну бойкотируют, «отменяют». Стивы сторонятся, но не более того. «Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости», замечает в конце романа дама.
Путь Стивы — это сон, морок. Роман начинается с пробуждения как приезда. Стива вспоминает: «Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке».
Начало романа симметрично окончанию. Даже в такой мелочи, как перекличка «все образуется» и «обдумает нас». «Образуется» стало даже не мемом, не идиомой, а просто вошло в повседневную речь, хотя это именно оговорка безграмотного плебея. А вот высказывание крестьянина о войне — и заодно о государственном устройстве России — словно осталось незамеченным.
«Ты слышал, Михайлыч, об войне? — обратился он [Левин] к нему. — Вот что в церкви читали? Ты что же думаешь? Надо нам воевать за христиан?»
«Что ж нам думать? Александр Николаевич, император, нас обдумал, он нас и обдумает во всех делах».
Конечно, тут ехидная перекличка с «обдурить», «обмануть», «обвести вокруг пальца».
Эпилог романа кажется избыточным, то ли ради публицистики (осуждение войны), то ли ради мистики (разговор Лёвина со звездным небом). Но это не публицистика, это опять «гости съезжались на дачу» — на дачу к Левину. Жизнь продолжается. «Идет своим чередом», используя идиому, обыгрывающую ту же метафору пути, настолько банальную, что смысл даже не воспринимается.
Продолжают издавать книги, продолжают воевать, продолжает рожать, продолжают делать подлости, но это всё видимость движения. Это движение без смысла, механическое, как у паровоза. Соединение гостей на даче Левина так же бессмысленно и случайно, как соединение людей в доме Оболенского в самом начале романа.
Как и в начале романа, Анна садится в вагоне на диван — только теперь это «испачканный, когда-то белый диван».
За несколько часов до самоубийства Анна ведет светскую никчемную беседу. «Зачем, когда в душе у нее была буря и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же все, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем».
«Поворот» — опять о пути, а вот что не так очевидно, так это выражение «внутренняя буря». Толстой вполне мог отсылать к церковным текстам. 4 кондак акафиста Богородице начинался словами: «Бурю внутрь имея помышлений сумнительных, целомудренный Иосиф смятеся». Все другие акафисты так же начинали 4 кондак с «бурю внутрь имея помышлений сомнительных», только заменяли Иосифа то то на селян, то на раскольников. Самый популярный акафист, Иисусу Сладчайшему, заменял Иосифа на апостола Петра: «Бурю внутрь имеяй помышлений сумнительных, Петр утопаше». Выйти за борт лодки к идущему по волнам Иисусу — веры хватило, но дойти до Христа — нет, испугался.
«Смирив в себе бурю» отсылает тоже к евангельскому усмирению бури (в другом эпизоде, где Иисус находится в лодке во время шторма).
В чем смысл этого «усмирения»? На протяжении всего последнего своего пути Анна видит мир — людей — насквозь. Видит и ужасается, видит и ненавидит. Она увидела мир глазами Екклесиаста: всё суета сует. Мир движется механически, как паровоз. Грохот, искры, дым, но жизни нет, есть груда бездушного металла. Люди движутся по инерции. Инерция помогает сэкономить силы для главного, только вот силы экономятся, экономятся, а до главного и не доходит, и сэкономленные силы испаряются, высыхают, исчезают.
Любовь не может быть по инерции. Любовь не против инерции, а вот инерция бунтует против любви. Анна бросается под паровоз, но убивает ее мир, движущийся по инерции, по раз и навсегда проложенным рельсам, по железной колее. Она остановилась, а бездушное чудовище катится дальше. На дачу.
Толстой заканчивает довольно оптимистически, по Канту соединяя звездное небо с нравственным законом в единый путь человечества. Текст закольцован. Другое дело, что сама эта закольцованность противоречит себе: добро оказывается внешним, точка отсчета, позволяющая двигаться по пути, оказывается в «христианстве», продукте довольно абстрактном и уже потому куда менее надежном, чем волны под ногами Петра, идущего ко Христу:
«Как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством».