«Анна Каренина» начинается со Стивы Облонского, который предваряет появление Левина, как Иоанн Предтеча предваряет появление Христа. Этого нельзя не заметить. Легко не замечают другого: «Анна Каренина» этим же и заканчивается. В той самой восьмой части, которая после гибели Анны и многим казалась лишней. Как же: если роман называется «Анна Каренина», значит, он об Анне Карениной. Вот уж нет! Чудо «Карениной» в огромном заряде иронии. Постоянная выворотка: как в черновике Облонский, решая, куда ехать обедать: в ресторан, где он много должен, и в ресторан, где он мало должен, выбирает, «естественно», второй, а в беловике наоборот. Пусть видят, что ему не стыдно!
Ровно то же с эпиграфом. Какое там «Мне отщение и Аз воздам»: никому Бог в романе не мстит и никому ничегошеньки не воздает. Все подлецы остаются безнаказанными, а более всего безнаказанным остается Облонский.
Облонский появляется – и он уже законченный подонок. Кознышев отвечает ему «неохотно». Облонский обращается к даме. «Княгиня, не отвечая, посмотрела на Кознышева. Но то, что Сергей Иванович и княгиня как будто желали отделаться от него, нисколько не смущало Степана Аркадьича».
Облонский подвергнут такому же остракизму «света», как и его сестра, но какая же разница в поведении. Княгиня, не ответившая ему, тем не менее заочно к нему снисходит: «Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне русская, славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть».
Для ясности полезно помнить, что у Облонского было как минимум два прототипа. Один – симпатичнейший, порядочнейший, закадычнейший друг (и ровесник) Толстого Василий Перфильев. Он жил на Малой Никитской в доме Урусовой (номер 20, не сохранился), у него постоянно останавливался Толстой в 1960-е годы и отсюда бегал в Кремль к возлюбленной (Бирс был придворным врачом, он жил в Кремле, в комендантском доме, который отлично сохранился и который все видят, входя через Кутафью башню). Перфильев, прочтя начало романа, говорил Толстому: «Ну, Лёвочка, цельного калача с маслом за кофеем я никогда не едал. Это ты на меня уже наклепал».
Был у Облонского и другой прототип, к написанию романа давно умерший: Валериан Толстой, первый муж сестры Толстого Марии (монахини). ««Муж Марии Николаевны был невозможен. Он изменял ей даже с домашними кормилицами, горничными и пр. На чердаке в Покровском найдены были скелетца, один-два новорожденных». Это из воспоминаний сестры Софьи Андреевны.
Вот чего у обоих прототипов не было, так это разорения. И тут принципиальный момент. Облонский в конце романа живет отдельно от жены. Он по-прежнему расточительствует, бросает пятирублевую ассигнацию «на сербов», заверяет, что all right, и одновременно упоминает les petites misères de la vie humaine. Три детальки, а человек во всей неприглядной наготе показан, и – к вопросу об ироничности Толстого – что всё хорошо по-английски (и в начале романа Облонский выбирает ресторан в гостинице «Англия»), а что на самом деле всё плохо – по-французски.
Облонский легко сделал то, что Толстой готовился сделать всю жизнь. Клоп легко делает то, к чему долго готовится Лев. Раздал имение. Правда, не свое, а чужое, и не нищим, а рестораторам и сербам, но ведь сделал же. Сатанинское бессеребренничество, антихристова беззаботность. Если этого не заметить, то, конечно, роман не вполне понят, хотя почувствовать-то читатель всё равно почувствует, в том-то и сила образов.
