«Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна» (Мк 14:38).
Молитва похожа на человека. Сколько у человека измерений, свойств, характеристик, столько у молитвы. Начиная с самой простой: у молитвы есть тело. Можно лежать пластом и молиться. Горе человеку, который не научится молитве пластом: скучно ему будет в больничной палате, в реанимации, в коме. У римо-католиков один из высших способов молитвы — пластом, но на животике (или на животе, это как у кого). Перед рукоположением в священники кандидаты простираются на полу, раскинув руки крестом. Именно так, впрочем, молился св. Димитрий Ростовский, вполне православный украинец.
Человек движется и замирает — движется и замирает молитва. Замирает, не останавливаясь. Молитва на ходу и молитва стоя или сидя, — это три разных молитвы, даже если слова одни и те же. Да и не три — ведь сидят люди очень по-разному. На Востоке, в той же православной Греции, часто усаживались прямо на пол церкви, да и по всему Средиземноморью это было в обычае, благо климат и позволяет, и прерасполагает. В России стойкое предубеждение против молитвы сидя, исключение делается для слабых, но предубеждение это суеверное. Попав в Америку, русские быстро привыкают молиться сидя.
Глядя из Кремля не верится, что можно молиться, закинув ногу на ногу, это кажется знаком презрение и отгораживания, но нет ведь никаких знаков «от природы», человек делает тот или иной жест знаком — или не делает. Наверное, можно молиться и положив ноги на стол, и уж точно можно молиться, протягивая ноги. А уж как молиться, положив зубы на полку!
Это ещё только о позвоночнике поговорили, а ведь есть ещё конечности! Можно молиться на коленях, можно молиться, подняв руки — судя по количеству древних статуэток, статуй, изображений, это вообще древнейшая форма молитвы. Коленопреклонённых таких статуэток почти нет. А вот самое привычное движение ладоней — «умоляюще» сложенные вместе, как на знаменитом рисунке Дюрера — это, кажется, относительно новый способ молитвы. Что уж говорить о такой бесконечной конечности как голова! Легко отличить православного от протестанта уже по тому, что протестант при слове «помолимся» опускает голову, а православный приподымает; протестант закрывает глаза, а православный раскрывает, словно просыпается.
Конечно, в человеке есть кое-что помимо тела, чего не отрицают даже материалисты. Но ещё больше в человеке того, чего в человеке вообще нет, а нужно — вот тогда и начинается молитва как выпрашивание. Любопытно, что перечисленные выши жесты и позы мало связаны именно с просьбами. Ну, лежит человек и лежит, сидит (тем более, если нога на ногу). Разве что сложенные ладони — но это ведь может быть и жест приветствия, как и поднятые руки (которые, впрочем, могут быть и молитвой о пощаде, и выражением удивления — а в Боге есть чему и Кому удивляться).
Самый рабский жест в молитве — это, между прочим, не стоять на коленях (на коленях — скорее жест подчинения, готовности умереть, подставив голову палачу), а молиться, скрестив руки на груди. По православному обычаю именно так подходят причащаться, но у старообрядцев так стоят во время молитвы. Правда, с течением веков положение рук чуть-чуть изменилось — они теперь у старообрядцев не сложены в виде буквы «х», правая поверх левой, а переплетены совершенно наполеоновским образом. В светской культуре это вообще-то выражение горделивого отгораживания от собеседника, но, как уже было сказано, знак дело условное, и у старообрядцев это выражение смирения перед Богом.
Если молитва похожа на человека, а человек похож на Бога, то разумно спросить: а Бог молится? Для христианина ответ обманчиво ясен: Иисус же молился! Так ведь можно сказать, что, если Иисус молился Богу, то Иисус вовсе и не Бог. Если оставить Спасителя в покое (на короткое время, потому что Спаситель тогда спокоен, когда мы Его беспокоим молитвой), то Бог как абсолютное совершенство не может молиться. Ему ничего не нужно. У Него нет убылей, недостач. У Него всё есть.
Здесь молитва Богу учит понимать Бога. Высшая молитва — не выпрашивание чего-то недостающего. Высшая молитва — даже не созерцание и вслушивание. Высшая молитва — от избытка в себе чего-то невероятно мощного, радостного, жизненного. Это не Дух Божий, это, скорее, Его плоды. Входя в человеческую душу, благодать Духа словно вытесняет то главное, что опустилось, слежалось, спрессовалось из-за неиспользования, и вот это подымается и ищет себе выхода — и этот выход в молитве. Это — Богу нужно? Это человеку нужно, чтобы стать собой, как вулкану нужно извержение, чтобы не превратиться в простую мёртвую гору.
Бог молится не потому, что Ему чего-то не хватает, а потому что Ему есть, чем поделиться. Дух Божий — молитва Бога людям. Есть тайна Святой Троицы — молитвы внутри Бога. Радостная тайна: люди не нужны Богу, чтобы молиться, Бог и без нас Бог, а значит, если Он всё-таки к нам обращается, значит это совсем по любви, не по нужде.
Конечно, человек всего лишь слабое подобие Бога. Если бы «образ»! Образина… Наши молитвы как пирамиды Маслоу — в основном, это именно челобитья. Ничего страшного — из этого лимона эгоизма, вечной нехватки сил и здоровья можно сделать лимонад, молясь о других, о чужих нуждах. Это язык, детка! Сколько в языке склонений? Три? В молитве не меньше! Просительное склонение, благодарственное преклонение, созерцательное наклонение. А ещё молитва освящения, молитва посвящения, молитва рассеянная и молитва сосредоточенная. Да-да, рассеянная молитва — тоже молитва, слава Богу. Как евреи — они и в рассеянии евреи. Просто надо вовремя понять, что молитва рассеятельная и помолиться о даровании молитвы сосредоточенной.
Человек-тело, человек-слово и, наконец, человек-человечество. Вот где начинается то, что с чего обычно начинаются вопросы о молитве: молиться своими словами или чужими? Позвольте, а с какой стати слова молитвы другого верующего — чужие? Мы во время застолья отказываемся есть, потому что вино чужое, оливье чужой?! Разве у человека в принципе есть какие-либо слова, кроме чужих?
Конечно, есть. Между любящими людьми, между друзьями, даже между сокамерниками постоянно образуются какие-то слова, не предназначенные для посторонних. Жаргон тюрьмы, арго дружбы, жаргонетки любви. Конечно, и в беседе с Богом горе тому человеку, который всегда твердит одни и те же зазубренные слова, словно режет Богу сердце зазубренным ножом.
Конечно, надо молиться и своими словами, и своим молчанием, и своим бормотанием, и своим фырчанием и пением, вздохами и прицокиваниями. Кто чем горазд, кто чем богат. Только проблема в том, чтобы понять, как молиться именно сейчас. Вот на такие сложные случаи и придумано записывать чужие молитвы. На страховой случай, на крайний — а какая минута жизни не крайний случай? Да довольно многие, к счастью! Но всегда должен быть запасной парашют, и молитвенник или любая заученная молитва вроде «Господи, помилуй», и есть такой запасной парашют с земли на небо.
Самое интересное не это. Человек довольно быстро понимает, что молитва своими словами не прихоть, а необходимость. Он может этого стесняться, но убежать от этого невозможно. В конце концов, даже «Господи Иисусе Христе, милостив буди мне, грешной» каждая (или каждый) произносит со своей неповторимой интонацией, да ещё и меняет эту интонацию постоянно. Самое интересное, что молиться одному и молиться с другими — совершенно разные состояния. Слова вроде бы одни, а вот разные.
Переход от молитвы одному к совместной, общей очень часто даётся с огромным трудом, как переезд на другую квартиру — а тут ведь надо не забыть обратно вернуться, а то бывают казусы, когда люди молятся только вместе с другими (не путать с молитвой напоказ, которая вообще не молитва), а в одиночку отвыкают или не научаются. Может быть, самое проблемное слово в религии — «богослужение». «Служение» это слово из глубины веков, обычно подразумевающее довольно бессловесное состояние. «Собачки служат». Часовой несёт службу — молча. Богослужение, во-первых, это не столько мы Богу служим, сколько Бог нам, во-вторых, это не какое-то стояние в карауле, это разговор. Застольный — если это литургия, на завалинке — любая другая служба. Вот мы сидим (даже если стоим) на скамейке с друзьями, а Бог стоит (даже если Он на кресте), и мы задушевно так разговариваем. Говорим так и говорим то, что никогда не скажем с глазу на глаз. Потому что «двое или трое» — это не переход количества в качество, это исход качества в новое качество.
Молитва похожа на человека ещё в одном отношении: она имеет свой конец. Если молитва заканчивается вместе с жизнью человека, это не беда. Беда, если между концом молитвы и концом жизни оказывается необмоленное пространство. К счастью, весь опыт веры говорит, что у молитвы есть ещё одно сходство с человеком: она есть часть человечества. Человек умирает, а молитва о нём продолжается. Продолжается его собственная молитва — пока на земле есть хоть один молящийся, он молится от имени всех, кто когда-либо кому-либо молился.
Общность не в пространстве, совместность во времени — и «общая молитва» есть молитва поверх крематория и могил. Да, человек — прах, но человек и пух — Пух пыхтящий, пух летящий, пух заботливо-неловкий. Мы заботливо расписываем, кто живой, кто мёртвый, задумываемся, как это «молиться об умерших», коли с ними уже всё порешили… Про нас, живых, нам кажется понятным, зачем молиться — брось в Бога молитву, выкатится бутылочка. Да о мёртвых куда рациональнее молиться, они только этого и ждут от нас, не стаканчика же с водочкой, не решётки с камнем повнушительнее! Вот как о себе и о других как бы каживых молиться, когда у нас для свободы и духа столько препятствий, что стипльчез с овчинку покажется… Да-да, свобода воли наша драгоценная это ведь свобода безволия, да и не свобода, а хорошо законсервированное рабство. «Хорошо» в смысле «основательно» закрутили.
К счастью, есть не только молитва живых о живых и мёртвых, но и молитва воскресших и Воскрешающего о живых и мёртвых душах. Всю жизнь мы учимся в школе молитвы, чтобы обнаружить, что преподают в этой школе люди, выпущенные в нашу жизнь из университета, который на небесах. Воскресение — это не возвращение на второй год, это приём в почётные студенты богослужения, а по нечётным вечностям — в первоклашек молитв.
