«И пришли к Нему с расслабленным, которого несли четверо;» (Мк 2:3).
Это ведь прямо детская загадка: куда один на четверых едет, чтобы одному без четверых ходить. Если священник — дворники на автомобильном стекле, то Церковь это автомобиль, и каждый в Церкви кому-то одно из колёс, кому-то приборная доска, кому-то мотор, но и для каждого Церковь — и колёса, и руль, и мотор. А бензинчик-то Дух Божий! Сидит человек в автомобиле, и автомобиль его, и если он мотор не заведёт, то не поедет. Священник тоже может не помочь — как и стеклоочистители не стеклоочистят ничего, если не залить жидкости, чтобы прыскать. Без жидкости просто размажется грязь по лобовому стеклу. Что
Зачем нужно исповедоваться перед священником, если кается человек Богу? Ну да, зачем нужно колёса, если едет машина по дороге. Почему Христос не пришёл к расслабленному на дом? Да потому что это человек, физически расслабленный, а духовно-то явно был не слаб. Разыскал людей, готовых ради него землю рыть (буквально, потому что крыша была не деревянная, а настил из веток, соломы, земли). Убедил их, что есть смысл напрячься. Убедил и себя, между прочим.
К расслабленному духом Бог, конечно, приходит на дом. Слушает, утешает, прощает, исцеляет. Вот поэтому-то человек и идёт на исповедь — он исцелён. Он здоров, поэтому идёт исповедовать грехи. Больной духом не исповедуется в грехах, больной духом грешит. Грешит, думая, что третий не нужен. Грешит, думая, что все сволочи, а попы особенно. Грешит, замыкаясь в себе — это замыкание и есть эталонный грех. Это не уединение, это одиночество, и преозлобленное.
Исповедь — это даже не первый шаг к выздоровлению, это уже здоровье. Духовно мёртвые не исповедуются. Хотя каются, возможно, каждый вечер, и грызут себя, и пьют, а толку нет, потому что они сильно больны. Больны силой. Они мужественно сражаются с собой и своими проблемами. А расслабленный — поискал, кто бы его к Богу подтащил, признав, что слаб, не Маресьев нимало, не доползёт.
Покаяние — не таинство, а исповедь — таинство. Таинство не тем, что человек преодолевает стеснительность и говорит другому о своих слабостях, а тем, что человек видит в другом не судью, а помощника и спутника. В человеке видит — в слабом человеке. Значит, верует в Бога! Исцеление начинается в момент, когда о своей оторванности от человечества говорят человеку. Но если нет Бога — исцеления не будет. Будет выздоровление, может быть, будет психотерапия, будет утешение. Но силы Божией — не будет. А человек без силы Божией — эволюция на ветер. Хорошо модерированная обезьяна, не более.
Исповедь родилась у сильных людей. Это были монахи, которые жили в раскалённых пустынях Египта или в кишащих мошкарой болотах Ирландии, люди гордые и самостоятельные, способные голыми выжить там, куда десантники без пуда снаряжения не сунутся. Потому что они пошли не убивать, а убиваться о своей слабости — о том, что сил много только на то, чтобы портить жизнь другим. Кирпичи об голову разбивать, когда нужно из кирпичей дом строить. Другой оказался для них не целью, а спутником. Один другому говорил, о чём вчера в одиночку каялся, а другой клал ему руку на шею и отвечал: «Твои грехи слились на меня, брат». Или сын. Или отец. Или мать. Кстати, женщины часто бывали и бывают исповедниками мужчин, хотя прочесть отпустительную молитву в православии пока — прерогатива священников.
В течение многих веков православные причащались один раз в год, а то и реже (хотя по древним правилам — не реже раза в месяц), а исповедовались и того реже. Это были весьма Средние века. Чем более зрелым и свободным становился человеком, тем чаще он приходил исповедоваться. В России накануне революции многие даже чаще исповедовались, чем причащались. А затем вдруг всё изменилось — там, где люди остались свободными, они постепенно стали исповедоваться всё реже и реже, и сегодня опять у католиков раз в год, а у православных, возможно, чаще, но только эти частые исповеди как раз не совсем исповеди. Как говорил американский православный священник Александр Шмеман, русские эмигранты используют батюшку в качестве бесплатного психотерапевта. Это как автомобильным дворником очки протирать. Всем плохо.
Таинство исповеди не в исповеди, не в человеческих словах, будь то слова кающегося или священника, молящегося о прощении кающегося. Таинство исповеди в прощении. Просить и принять прощение может лишь сильный слабый человек. Но чтобы стать сильным слабым человеком, надо перестать быть слабым сильным человеком, который убить запросто, а признать, что убил — не в силах. Изнасиловать — пожалуйста, а признать, что изнасиловал, а не «она юбку короткую надела» — нет сил.
На самом деле, даже искренне кающийся человек всё же не достоин прощения. Простишь — а он за старое. Вырабатывается даже привычка каяться, когда грешишь — и уже заранее вписываешься в колею «я грешу, Бог прощает, слава Богу». Нельзя прощать человека! Вредно это ему! Наказать его надо! Ну вот приносят Христу расслабленного, а Он ему: отжаться десять раз в знак покаяния! Вот почему «епитимья» — на греческом это всего-навсего «по-учение», по старославянски «на-казание» — вовсе не обязательная часть таинства исповеди. А что обязательная? А обязательной части нет вообще. Твёрдо можно сказать, что исповедь — не о чужих грехах разговор, не «согрешил ненавистью-завистью к соседу, который берёт взятки, сволочь». Этому выучиться нетрудно, не более 30-40 лет уйдёт. Вот как так вздохнуть, чтобы выдохнуть себя и вдохнуть прощение — этому не научиться, а произойти может в любой момент. Ощутить это можно? Ну… Таинство оно потому и таинство, что оно далеко не всегда ощутимо. Иногда после прощения такая слабость… И слава Богу, окружающие целее будут! А то пойдёшь опять косячить…
Вот почему последнее из семи таинств — соборование — такое редкое. В современной России они стало не таким уж редким, Великим постом по нескольку раз проводят, а раньше соборование — это как крещение, только впритык перед смертью, а не после родов. Лучше всего, как это обычно и бывает, описано соборование у Льва Толстого, с этой сцены роскошной начинается «Война и мир» (как венчание лучше всего описано им же, в «Анне Карениной»). «Соборование» — потому что это единственное таинство, которое должен проводить сбор священников, собор, собрание из семи человек. Семеро молятся о здоровье восьмого — одного или многих восьмых. Семеро читают семь евангельских рассказов об исцелениях. Семеро помазывают больного — или, по крайней мере, чувствующего себя больным, в общем, слабого человека — маслом, «елеем», почему это таинство называет ещё «елеосвящением».
На деле, конечно, во многих обстоятельствах семерых священников не набрать, обходятся тем, что один читает молитвы за семерых. О чём молятся? Об исцелении? О том, чтобы человек никогда не умирал? А если Бог вдруг станет на каждое таинство соборование отвечать исцелением, на что будет похоже существование верующих счастливчиков? На пародийную увертюру, где завершающие возвышенные аккорды взметались — а потом опадали, и так раз сорок не могли закончить.
Как и в таинстве покаяния, тут другой — один священник, четверо или семеро — это друзья, через которых несут к Богу свою слабость, своё бессилие, и одно то, что человек молится при друзьях указывает на силу этой слабости и на силу его веры. Академик Сахаров сказал однажды, что любого политика можно поддерживать лишь условно. Вера говорит человеку не то, что Бог поддержит его безусловно и всегда, а прямо наоборот: Бог, может, и готов поддержать меня безусловно, но я прошу о другом. Собственно, я прошу, а не требую.
Я могу и даже должен требовать от Бога объяснений — как Иов требовал, но я не могу требовать бессмертия. Я могу и должен требовать от Бога безусловной любви, но было бы неверием требовать от Бога счастья без всяких условий. Любовь по определению безусловна, а всё остальное — условно.
Таинство соборования не есть таинство безусловного исцеления. Как, между прочим, и таинство исповеди не есть таинство безусловного прощения. Бывает, что прочтёт священник молитву о прощении, скажет, что «прощает Бог все прегрешения твои», а Бог вовсе и не простил. Не потому что Бог дурной, а потому что покаяние было дурное. Приоткрылся Богу не до конца — а прощение в щель не пролезает, ему нужно распахнуть душу. Это можно сказать и о любом другом таинстве, как и обо всём, что есть подлинно вечного в жизни человека.
Любое таинство, и таинство венчания может быть фикцией. Может, и священник из рукоположения не получился, может, и человек не крестился. Не потому, что какие-то условия не были соблюдены, а потому что человек принимает безусловную любовь, безусловную благодать и разменивает на пользу, уют, спокойствие, счастье, а то и карьеру. Бог может заступить место предателя — и защитит жену, детей, прихожан, заполнит Собой обрыв, свяжет провода. Только это слабое утешение, потому что не ради же галочки в отчёте живём, а чтобы каждый был жив и никто не был мёртв, ни душой, ни телом.
Таинство соборования именно тогда, когда оно совершалось над тяжело больными, вполне показывало настоящий смысл любого таинства. Статистически, конечно, результат был, мягко говоря, почти нулевой. Как с предсмертным причащением: получается, что Евхаристия — предисловие смерти. Уж на что суеверны суеверы, а рассказов про целительную силу предсмертных таинств немного. Тут и обнаруживается, что Бог — это Бог. Не протянуть подольше, не устроиться получше, а прильнуть покрепче и обнять посильнее. Будь что будет, но быть вместе. В здоровье и в смерти, в богатстве и в нищете, в силе и в слабости Бог остаётся с человеком, и это таинство, потому что механизма соединительного нет, а единение — есть. Вечность не просматривается нигде и ни в чём, а любовь есть, когда исцеляющая, когда нет, но всегда — именно вечная и именно Божья.
