«И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте» (Мк 14:34).
Жизнь не делится на вечную и не вечную. Если жизнь не вечная, то это смерть. Христос уничтожает традиционное представление о рае как о месте, которому противоположно другое место. Иисус рассказывает притчу о богаче, который из ада просит послать из рая кого-нибудь на землю, предупредить об адских мучениях, и получает отказ: уже посылали, бесполезно. Иисус рассказывает эту притчу, но ведь это же глубокий парадокс, это как сказать «все мои утверждения лживы, включая и это». Иисус ведь послан, Иисус-то пришёл! Пришедший разбудить заверяет, что разбудить невозможно — зачем? Да чтобы разбудить! Есть абсурд греха: человек не может грешить, в принципе не может и не должен. Он же человек! На абсурд греха Бог отвечает абсурдом Христа: спасает тех, кого нельзя спасти, спасает так, как спасти невозможно. Словом спасает! Острым, парадоксальным, но всего лишь словом. Иногда словом с высоты горы, иногда словом с креста, иногда — разговором, иногда просьбой просто побыть рядом и бодрствовать. Не разговаривать, не присоединиться к Его молитве, просто бодрствовать.
Кстати, «бодрствуйте» — образчик отличного перевода. На латыни это «вигилате», а на греческом — «грегорейте», ровно от того же корня, что имя «Григорий». Стражник. Стражник, конечно, бодрствует, пялится в темноту, но переводчик из всего, что заложено в «сторожить» выбрал именно усилие не заснуть.
Бодрствующий не обязательно бодр, но обязательно делает усилие. Это усилие делает Иисус, обращаясь к Отцу в последние минуты перед арестом. Он не впадает в транс, не уходит в экстаз, Он — говорит. От апостолов не требуется даже этого. Просто силиться быть.
«Быть или не быть» интуитивно понимается людьми пространственно. Быть там-то или быть в другом месте. На этом и основано представление о делении жизни на посюстороннюю и потустороннюю, а потусторонней на низ («ад») и верх («рай»). У Бога другой взгляд — да и любой нормальный человек понимает, что «рядом» не есть «вместе». Поэтому наибольшее одиночество человек испытывает часто в «толпе» — а «толпа» есть любое количество людей, хотя бы и один, если ты чем-либо не объединён с этим человеком.
Пространственное представление о жизни (и смерти) достигает апогея в «Божественной комедии» Данте. Каждому сверчку свой шесток. Точнее, каждому грешку. Страшный суд оказывается всего лишь механическим процессом, похожим на селекцию в Освенциме: этот совсем плох, в огонь, а этот крепкий, пусть послужит. Попоёт Богу.
Понятно, почему даже верующие иногда повторяют остроумное «в раю погода получше, в аду кампания повеселее».
Правда же заключается в том, что жизнь — это общение. Иногда словами, иногда — усилием не заснуть, иногда — едой. Чем домохозяйка, положившая жизнь на то, чтобы все были вовремя и вкусно накормлены и чувствовали себя согретыми и утешенными, отличается от Христа, на Тайной вечере и на каждой литургии говорящего «Примите и ешьте, Сие есть Тело Мое»? Ничем. Господь это Сам и подтвердил, сказав, что на Страшном суде спасутся те, кто кормил, а не те, кто болтал. В течение Своей земной жизни Христос обличал не домохозяек, не безмолвных обывателей, мещан, пастухов, а как раз высоколобых и длиннобородых проповедников. «Ты заботишься и суетишься о многом» — это о ком? О говорливых, а тех, кто полагает, что без их руководства и проповедей Бог не Бог, заповеди не заповеди. Женщина, всю жизнь тихо обслуживавшая этого деятеля, это как раз Мария, а он — Марфа.
Всё зло в мире — от обывателей, мещан, тихих и мирных людей, потому что и всё добро в мире — от них же. Они не ходят на демонстрации, они даже и на выборы ходят редко. Тем не менее, именно они — те, кто в решающий момент и выйдет, и проголосует, и закроет своей грудью кого-то, не видя в этом особого подвига. Они хранят кусочки разбитого андерсеновского зеркала не для себя, а для других. Они работают на Бога, часто не подозревая этого, вполне неверующие, а то и атеисты.
Зачем же тогда веровать? Как тогда понимать последнюю фразу Евангелия от Марка: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет»? Во-первых, понимать, что эта фраза — не Марком написана, а приписано спустя, как и несколько предыдущих. Заметим, что «не будет креститься» всё-таки отсутствует, полной симметрии нет. Во-вторых, понимать, что, когда слово «веровать» приобретает столь мощное значение, то оно приобретает и другой смысл. Верует ли Великий Инквизитор? Субъективно — конечно. Как и Каиафа с Иудой. Спасутся ли они? Будем надеяться, ведь тогда и у нас появляется шанс! Мы же не лучше их, спросим себя вкрадчиво.
Можно ли человека, который до седьмого пота вкалывает день и ночь, чтобы прокормить семью, назвать неверующим? Иисус так никогда не делал. Таким Он просто открывал объятья, чтобы утешить и подставить плечо. Таким Он просто говорит слова поддержки и любви. Не обязательно через ангелов — через жизнь, через обстоятельства. Что уж говорить о семье бедолаги!
А если бедолага поступает работать в Освенцим истопником? А если бедолага убивает по пьянке жену, а то и всех детей, бывает ведь и такое? Каково ему будет, если на Страшном суде Бог простит и пригласит в рай? Ему ж мучительно будет, разве нет?
Это любимая мысль многих проповедников христианства. Мол, сказано же в Евангелии, что между праведниками и грешниками непреодолимая пропасть — непреодолимая в обоих направлений. Мы к вам, вы к нам — не ходоки.
Сказано в Евангелии такое. А сделано — прямо противоположное. Описать это невозможно, а выражено это словами «Христос сошёл во ад». За святыми, за праведниками — да. Но кто сказал, что там кто-то остался?
Просто мы вновь мыслим пространственно. Бог — большой, Рай — огромный, а грешник-то маааленький. Ему будет страшно в раю. Бог — Огонь, а грешник — бумажный тигр, ему в раю будет нестерпимо жарко и он убежит. Не втыкают европейский штепсель в американскую розетку.
А Бог — не большой, Бог — живой. Бог — Слово. Быть лиллипутом среди великанов плохо, но быть лиллипутом среди говорящих великанов — ничего страшного. Неужели Бог-Слово не найдёт таких слов, которые самого распоследнего обывателя — условно говоря, Ленина или Гитлера — не образумят, не сделают безболезненным вхождение в Рай? А святые в раю — они что, немые, как их обычно и воображали, и рисовали. Знают лишь слово «аллилуйя» и его воспевают? Боже, какой кошмар эта ваша проекция своих представлений о рае на Рай! Ах да — ещё святые урчат, глядя на мучения грешников в аду.
Если человек способ получить удовлетворение от мучений другого — хоть Сталина, хоть Бен Ладена — этот человек уже в аду. Но и его Бог спасёт! Уговорит! Уболтает!
«Мне отмщение и Аз воздам» есть совершенно особое представление о мести. Бог не говорит людям, что мстить бесчеловечно, Он обещает отомстить, но Его месть — это Христос. Воплощённое Слово. Не меч, а «Прости им, ибо не ведают, что творят». Так это — о творящих зло, но ведь большинство людей вовсе не творит зло. Грешим — да, но чтобы вот эдак торжественно творить зло, геноцид и прочее, так это нет.
Означает ли это, что Церковь и всякую религию нужно распустить, священные книги сжечь, и всем сидеть по домам и друг друга кормить?
Кстати, вечную жизнь часто представляли в виде вечного пира. Конечно, это большой шаг вперёд по сравнению с идеей кинозала, где крутят ужастик про ад, но всё же еда — это всего лишь прообраз общения, условие общения, но не само общение.
Когда Иисус шёл последний раз в Иерусалим и предупредил учеников, что Ему предстоит гибель, апостол Пётр стал убеждать Его повернуть назад (Мк. 8, 32). Тут Иисус ответил крайне резко, даже резче, чем в Гефсиманском саду, когда Он упрекнул учеников, что они не настолько Ему сопереживают, чтобы не задремать. «Сам иди прочь», — это если смягчить сказанное Петру, а вообще-то «пошёл к чёрту». Видимо, Петра перекосило и он сказал что-то про то, что вовсе не имел в виду, не бросит, и пойдёт за Ним куда угодно, потому что Иисус буквально прокричал через его голову всем: «Кто хочет идти за мной, должен отвергнуться себя и взять себе крест».
«Отвергнуться себя» не означает убить себя. Это даже не означает замолчать. Это означает всего лишь понять, что быть человеком иногда означает смерть, но смерть — не вечна.
Беда в том, что чаще всего человек, который хочет сберечь себя, свой дом, свою жизнь, рассуждает не как личность, а как «все». «Все», «народ», «семья», «коллектив», просто «мы» — это нечто несуществующее, но могучее. Это средство освобождения и защиты, становящееся целью, ради которой и убивают, и лгут, и просто насупленно молчат и уходят в сторону. «Мы» — последнее прибежище несостоявшегося «я», «я» испуганного, незрелого, струсившего, не находящего слов, чтобы выразить себя, не имеющего достаточного словарного запаса, чтобы понять слова другого, ближнего, дальнего, Бога.
«Мы» не может спасти от эгоизма и гордыни. «Мы» это и есть эгоизм с гордыней, только склеившиеся с чужими эгоизмом и гордыней. Спасает «я», нашедшее общий язык с другим «я». Общий язык, а не общую территорию, не общего врага, не общую кормушку. И язык этот — Бог.
Бог спасает нас только тем, что даёт нам Себя. Всё остальное — мелочи. Бог есть общий язык человечества и человечности. Осваивая этот язык, человек из «мы» становится «я». Это означает, что если человек «я», а не «мы» — он знает Бога. Не язык определяет, каков человек, а Бог определяет.
Тут ответ на вопрос о том, возможны ли «анонимные христиане», возможны ли праведники, даже святые, не верующие в Бога, а то и атеисты. Они не возможны, они — необходимы!
Бог не спасает человека от человечности. Бог не спасает человека от дара речи. Бог спасает человека от безличности, от замены дара речи болтологией, штампами, клише. Речь превращается в болтологию постоянно, ежедневно и ежеминутно. Человек обладает способностью и опошливать свою человечность, превращать её в пустую форму, — и тогда он величайший преступник, обладает человек и способностью воскрешать в себе дар слова. Есть слово — есть Бог.
Это не означает, что слово есть Бог. Бог есть слово с большой буквы. Бог есть сама возможность человеку говорить и общаться от себя, от сердца, а не от безликих абстракций. Вот — норма, вот — рай. Ад там, где человек, мучается он или наслаждается, сопровождает это чужими, заимствованными словами, не превращая их в свои. Рай там, где «здрасьте» звучит как только что рождённое, неповторимое, оригинальное слово.
Критерием отличия мёртвого слова от живого, разобщения от общения является не форма слов, а дух. Никаких других, формальных критериев в речи быть не может. Вот почему иногда живое слово — это молчание, иногда — слёзы, иногда еда, афоризм, а иногда длинный монолог. Но никогда слово не может быть ненавистью.
Если слово ненависти — значит, не слово, а пустой звук. Другое дело, что бывает фальшивое добро, бывает и игровая ненависть, игрушечная и вовсе не ненависть на самом деле, но только в общении выявляется, каким является то или иное слово. Не один человек это определяет — двое. Вот это — в общении с Богом — и называется верой. Вера есть признание человеком Слова Божия — Богом. Может быть, Слово Божие горькое, обидное, неяркое, странное, доказать, обмерив и сравнив со словарём, тут ничего нельзя, но вера — знает и признаёт.
Спасает не вера в Бога, спасает Бог, и далеко не всякий спасённый верует, но всякий спасённый жив Богом — опять возвращаемся «вы накормили Меня». Очень жаль, что некоторые живы только верой в Бога, но и это лучше, чем ничего, и это, кажется, просто часть огромного Труда Спасения.
Понятно, что менее всего говорят Богом люди, которые заявляют, что вера «в глубине души», где слов вообще нет, что все слова — это негодные средства, а уж за Символ веры вообще в аду люди будут гореть. Это тот же догматизм, та же глухота к Богу, что и у фанатиков слов, только вывернутый наизнанку.
Молчать о Боге так же само по себе не спасает, как и говорить о Боге. Это физиология. Спасает молчать — если молчишь с Богом, если бодрствуешь, пока Христос Сам с Собой спорит о последней чаше. Спасает говорить — если говоришь с Богом. Или с тем, Кого Бог пошлёт поговорить. Как отличить самозванцев (случаются и такие) от посланцев? А никак! Приходится то верить, то проверять, а чаще — просто идти на риск. Кто не рискует открыться людям, тот рискует тем, что ему Бог не откроется.
Притча о сеятеле говорит о семенах, которые по-разному прорастают. Иисус объясняет: семена — это слово Божие. Прорастает оно по-разному. А вот чего Иисус не объясняет: что такое «прорасти». Пойти в Храм? Застелить кровать? Поговорить с внучкой? Эмигрировать? Накормить голодного? Может быть и то, и другое, а может что-то ещё и кое-что из этого. Непредсказуемо именно потому, что слово — Божие. Это не «щёлкни кобылу в нос, она махнёт хвостом». Именно поэтому святость — это ещё и терпеть непознаваемость спасения, разнообразие воли Божией, безмерную сложность вытаскивания человечества из бесчеловечности в вечность. «Станут последние первыми», — пошутил однажды Иисус, но не сказал, что новоиспечённые последние не пойдут в рай. Просто с первыми часто больше хлопот, именно потому, что они все такие набожные и говорливые, вроде бы святые, а в глубине хуже — и агрессивнее, и конформистее — среднего обывателя. Только в раю мы будем вполне говорить Богом, понимать Богом, это, а не погода или кампания, и будет райское блаженство — райское, потому что живое, живое — потому что вечное, вечное — потому что только безусловный, неистощимый Бог есть условие бесконечной человечности.
