При первом знакомстве с миром веры, с догматами, Символом веры человек более всего озабочен проблемой зла. Сперва он спрашивает, где проходит граница ответственности за зло? Почему Бог терпит зло и не уничтожает его, как уничтожают великие империи крошечные островки независимости у своих границ? Где проходят границы ада? Современный человек приучен к некоторой скромности в мышлении и потому предпочитает спрашивать не «Буду ли я в аду?», а «Будут ли в аду некрещеные? неверующие? вечно ли будут в аду бесы?». Но, конечно, за этим деликатным беспокойством о других скрывается все же менее, может быть, альтруистическая и благородная, но именно благодаря эгоистичности более духовно надежная, здоровая и прямая забота о себе.
На все эти вопросы даётся тот же самый ответ, что на любой вопрос о границах: свобода! Граница есть грань свободы, граница зла — грань. Под острым углом встречаются свобода Бога любить человека, не понуждая его к добру, и свобода человека не любить Бога и ближних, просто потому что не хочется. Тупой угол безнадёжности и отчаяния образуется там, где встречаются свобода падшего ангела искушать и свобода человека становиться падшим.
Но «свобода» — всего лишь прилагательное к бытию, и потому человек, удовлетворившись умом, внутренне все-таки не удовлетворяется этим совершенно правильно с богословской, философской, да и научной точки зрения ответом о происхождении и сущности зла. Точно так же на вопрос о безграничности вселенной существует математический ответ, но он нимало не помогает — даже тем немногим счастливцам, кто способен его понять — почувствовать безграничность тварного мира. Мозг можно успокоить, а сердце все недоумевает: как же все-таки безграничный мир мал и ограничен в Боге, словно капелька крови — в человеческом теле? А где сердце неспокойно, там спокойствие головы обманчиво (противоположное утверждение, увы, не всегда верно).
Успокоение во время изучения догматики приходит не благодаря догматике, а благодаря тому, что само изучение основ веры, само усилие понять самого себя — верующего есть уже и начало аскетики. Человек слушает рассуждения о свободе воли, но соглашается с ними только, если одновременно начинает чувствовать иную безграничность — безграничность Божьего милосердия, и настолько, насколько преодолевает ограниченность милосердия своего.
Вопрос о зле — изнанка вопроса о добре. Беспокойстве об аде — от застенчивого страха говорить о рае. Вечность мучений беспокоит тех, кому наслаждения кажутся слишком мимолетными. Человеку действительно скучно анализировать преисподнюю, и он задумывается о ней лишь потому, что ему интересен верх мироздания. Самый настоящий вопрос: есть ли границы у Божьего милосердия? Впрочем, всякий, кому Евангелие — не звук пустой, знает, что таких границ нет. Бог сошел в мир беззащитным, сравнялся с людьми и опустился вместе с ними в могилу — вместо того, чтобы каленым железом выжечь всю гадость и гной людские — где после этого проводить границу между справедливостью и состраданием? Крест Христов — не пограничный столб, напротив: он отмечает упразднение всякой границы между милосердием Божиим и человеком.
Представить безграничное милосердие — куда сложнее, чем представить безграничную вселенную. У каждого человека есть некоторая милость сердца, есть любовь, которую он может послать ближнему. Беда в том, что ближний, чтобы получить нашу любовь, должен быть очень ближним. Библия говорит о Боге как о Том, чье дыхание подобно урагану — в противоположность человеку, чье дыхание не ощущается дальше его собственных ноздрей. Любовь Божия, как свет, не имеет пределов в скорости и в дальнобойности — любовь человеческая у кого побольше, у кого поменьше, но в среднем тоже ощущается немного дальше ноздрей (может, поэтому любящие друг друга целуются? может быть, лучший поцелуй — эскимосский, когда соприкасаются носами?).
Есть, правда, одно исключение. Каждый легко воображает безграничность милосердия Божьего и человеческого, когда думает о себе. Меня простить, меня полюбить, меня умилостивить — это кажется столь пустяковым и плевым делом, как будто наше «я» ничем не отгорожено ни от Бога, ни от людей, как будто мы доверчиво распахнуты всему миру, как будто не требуется никаких от нас разрешений на въезд внутрь нашей наши, как будто нет между «я» и миром, «я» и Богом полосы отчуждения— сделанной отнюдь, между прочим, не из песочка...
Чудо и блаженство спасения — в том, что Господь не именует нашу убежденность в том, что мы достойны милосердия, «наивной», «опрометчивой», «странной» (каковой она безусловно является). Он говорит: «Да будет так!» — и наша надежда на безграничное милосердие Божие превращается в действительность. Но, поскольку милосердие у Бога одно — в нашем сердце превращается в действительность, творится и утверждается ощущение безграничности Божьего милосердия ко всем людям, а не только к нам. Здесь кончается догматика и начинается настоящая аскетика. Вместе с Христом бросать свою любовь людям, которые бросали, бросают и будут бросать в нас совсем не воздушные поцелуи. Вместе с Христом «собирать расточенных» — собирать в любовь свою, упражняя её, упраздняя расстояние между разбежавшимися друг от друга людьми любовью, покрывающей все большие и большие расстояния. Вместе с Христом надеяться на ответ и не отчаяваться, не получая ответа. Упраздняя все и всяческие границы, любить себя, любить ближнего, как себя, и любить Бога как подлинное своё «я», как ближайшего самых близких, как сердце наше и кровиночку нашу.
