[По проповеди 31 июля 2022 года]
В современном русском языке эти слова стали идиомой и означают, что каждый получает от Бога то и столько, чего он достоин. По Сеньке и шапка. Веруешь в небытие, получишь небытие, веруешь в воскресение, получишь воскресение. Горячо веруешь, будешь играть в раю на золотой арфе, слегка веруешь, на позолоченной.
Как был бы ужасен Бог, так поступающий.
Что именно получили эти люди по их вере? Зрение? И что же именно они увидели? Вот этот мир? Который мы безо всяких чудес видим? И верующие, и неверующие?
Ах да — они увидели то, что сегодня даже Папа Римский не видим. Они увидели Иисуса. Перед ним стоял точно такой же, как они, еврей. И других евреев, которые им с непривычки, наверное, как японцам, показались все на одно лицо. Отличать людей по мелким чертам лицам, по выражению лиц, этому ведь мы в детстве учимся, это не само собой.
Они не увидели райской природы, не увидели свободного процветающего Израиля…
Кого же все-таки они увидели? Чем хорошо зрение и почему нужна вера, чтобы видеть по-настоящему?
Толстой за полгода до смерти написал в дневнике, что самое трудное и самое важное — увидеть в другом то же самосознание, которое есть в себе. Я ведь не тело, я — сознание себя, самоочевидность себя, точка отсчёта для всего иного, уникальное, неповторимое. Уникальное — и поэтому других мы воспринимаем по отношению к себе, а другие для себя точно такая же уникальность. Как вместить, что уникальностей может быть две?! Миллиарды?
Поэтому человек начинает свой путь веры (или неверия) детским вопросом: «Как это может быть, что я умру? Исчезну? Всё будет, а меня не будет?»
Зато очень возможно представить себе, что всё исчезнет, а я останусь. К этому идеалу и ведёт всякий эгоизм. Пропади оно всё пропадом. Пустота размером со Вселенную и моё я величаво вращается вокруг собственной оси вечным сияющим облаком.
А пока вокруг нет ничего, заслуживающего моего внимания, моего сочувствия, моей человечности.
Когда нам даётся вера, мы невольно сохраняем инерцию эгоизма и видим в Боге лишь свой образ и подобие, вроде меня, только побледнее, хотя, может, и покрупнее. Мы веруем, что Бог источник жизни, счастья, человечности. Источник меня.
Бог — Существующий с большой буквы, то есть, не нуждающийся ни в чьём существовании и дающий всему и всем частицу Своего существования.
Только это же мы знаем о себе и потому легко принимаем. Это всё я, я, я. Это я Существующий, Дающий и т.п.
С большим трудом нам даётся, однако, принять о Боге то, о чём говорил Толстой: что Он такое же свободное, самодостаточное существо, как и я. Не подобное нам, не антропоморфным, а абсолютно такое же. Второй абсолют — первый, разумеется, я. Вторая уникальность.
Вторая? Может, всё-таки первая? Ну хорошо, вторая, но равная мне?
Невероятно!
Не верю!
Я — начало неуничтожимое. Начало мыслящее. Начало живое.
Начало может быть лишь первое, одно.
Тут порог, через очень трудно и очень важно переступить.
Легко осмыслить веру в Бога как Того, Кто не дурее меня, не глупее меня, кто любит меня (а кто ж меня не любит, если нормальный и умный).
Только Бог — может быть без меня.
Не Бог как я, а я как Бог.
Я отражение, Он — свет.
Вот что видят прозревшие, когда видят Иисуса. Не человека — Бога.
Первого. Нулевого. Не «видимого» и не «невидимого», а Дающего видеть.
Наше видение — лишь отражение Божьего дара бытия. Без Его мира наши глаза — ничто.
Мы ничто без Бога, а Бог без нас — всё равно Бог. Бог может не быть отцом, творцом, но всё равно Бог — Бог.
В то же самое мгновение мы видим, что Бог — это Иисус и Дух.
Бог может быть без нас, но Иисус — Бог, Который не может быть без нас. До такой степени не может, что становится одним из нас, лишь бы стали рядом с Ним. Становится видимым, чтобы мы увидели Невидимого.
Иисус живёт для Отца, но «для Отца» — это для нас. Оказывается, Отец настолько подарил нам Себя, что, вытаскивая нас из грязи земной нашей жизни, Иисус вытаскивает Небесного Отца. Иисус такой же как Отец, такой же как мы: самодостаточный, уникальный, не нуждающийся в существовании мира и нас. Полная личность — и ещё чуть-чуть. Наша полнота эгоистична, Его полнота — с горкой, с верхом, с довеском, и этот довесок — любовь.
Иисус — Спаситель, но в чём спасение? Спасителями звали тогда разнообразных завоевателей-повелителей, но Иисус же не завоевал и не повелел. В чём спасение? В бессмертии? А что хорошего в бессмертном эгоисте, в чёрном ящике, который всё записывает, но который никто никогда не сможет открыть?
Не просто бессмертие и самодостаточность, но — бессмертие с другими и для других.
Моё сознание, моё «я» — в бесконечной жизни с другими, как Иисус — в бесконечной жизни с Отцом и для Отца, с нами и для нас. Единственное отличие: Иисус и без нас — Бог, а мы без Бога и людей словно песочные скульптуры, которые без воды высыхают и рассыпаются. Может Христос без нас? Может Спаситель без спасаемых? Может, но — не будет, таков Бог, в отличие от нас. Мы не можем быть без других, но пытаемся, Бог может без других, но даже не пытается.
Что превращает кучу песчинок в человечество и человечность? Бог — Дух. Дух Божий превращает хлеб и вино в жизнь Сына Божия, Дух Божий открывает нас для жизни Божией, Дух Божий делает нашу неполную полноту сверх-полнотой любви.
Где-то в нас сидит голос, нашёптывающий: «А можно без всего этого? Полнота так полнота? Можно совсем на аккумуляторе, в автономном режиме? Безо всякого это „вера“, „Бог“? Чтобы сами как боги?»
Спросим себя: а оно того стоит? Если бы я был Бог, я бы хотел быть как Бог? Если я был единственный, я бы никого и ничего не творил?
Конечно, нет! Будет не скучно, будет ненавистно. Я стану ненавистью и буду ненавидеть то, что не сотворил, и самого себя впридачу.
Полнота — тарелка, полнота — для любви, а любовь не полнота и не неполнота, а просто любовь.
Вот что увидели слепые: мир, в котором есть любовь, в котором вещи и людей не ощупывают, а любят. Это выход из эгоизма? Ой, много чести эгоизму. Это не выход, это вход — вход в настоящее, а не близорукое до слепоты богоподобие, вход в божественное измерение людей и в человеческое измерение Бога.
Другой текст, написанный по той же проповеди
