См.: слава - сила - власть - царство - закон - премудрость - логос.
В христианстве есть несколько часто повторяющихся слов, некоторые из которых не очень понятны, некоторые обманчиво понятны. Слова из Библии, слова молитв. Эти слова не случайны — они появлялись постепенно и отражают развитие отношений Бога с людьми.
Самое первое, древнее — слава. Та самая слава, о которой Кант: «звёздное небо надо мной». Слава — это сияние, то сияние, которое мы видим в любимом человеке. Все окружающие смотрят и недоумевают: что она в нём нашла, что её лицо так светится? А она нашла в нём свет очей своих, и она для него — звёздочка светлая, звёздочка ясная, путеводная. Весь мир был задёрнут чернотой, бархатным траурным занавесом, и вдруг в нём — дырочка. Тут дырочка, там дырочка (кто бывал на сцене, знает, что нет занавеса без крохотных дырочек). И вот уже не театр, а планетарий.
За славой приходит сила. Та сила, которая в Евангелии «динамис». Как в фонариках, где лампочка светится, потому что счастливый владелец нажимает на рукоятку крохотной динамо-машины. Не какая-то особо созидательная сила, а просто сила, активность, движуха. Творческая, конечно. Бог так мир сотворил, этой силой. Можно посуду вымыть, тоже творение мира, и вообще-то вот Бог посуду отродясь не мыл, а человек — бывает!
Сила эволюционирует во власть. Власть как способность делиться силой, освобождать силу другого, власть как соединение нескольких сил в одном направлении.
Из такой силы образуется то, что называется архаичным словом «царство». Царство-государство. Общежитие. Социум. Это царство свободы. Тут люди делают добро не потому, что должны, не потому, что это разумно и выгодно, а потому что могут. Добро — возможность, а не необходимость. Вот почему «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали с тобой» — правильно, а позитивная формулировка неправильно. Добро — не данность, а возможность, непредсказуемая, всегда импровизация. Земля — данность, небо — возможность, бесконечность, поэтому царство — Небесное.
Жизнь как общежитие, как огромная страна человечности, порождает закон. Точнее, наверное, сказать, «право». Право это не простая «правота», право появляется там, где правота невозможна, потому что правота дело личное, даже единоличное, а жизнь многолична. Жизнь это правота моя, правота другого, права мои и права другого, их соревнование и сотрудничество, и на стыке этих прав и правот неизбежно возникает право и закон как гармония, как свобода, обернувшая солидарностью. Не солидностью, которая камень, скала, в которой нет жизни, а солидарностью движущихся душ и сил.
Над законом возвышается софия. Премудрость. Мудрость. Хокма. Считается, что премудрость была двоякая: умение выстраивать отношения с людьми и умение понимать смысл мироздания. Как сидеть на царском пиру и как понимать идеи и философствовать. Только не два умения, это одно и то же умение, просто в разных измерениях. Мудро вести себя на царском пиру или в кругу друзей — та же мудрость, как мудро вести себя во вселенной, в мире идей, в обсерватории. Нас всех призвали Всеблагие, как собеседника на пир. Пир смыслов, понимания, в общем, вечный пирдуха.
Чтобы скучно не было, чтобы пир был не тупиком, а привалом, чтобы вполне зерно проросло в колос и в зёрна, появляется седьмое слово — «логос». От греческого глагола, обозначавшего когда любое соединение, складывание — хоть складывание букв в слова при чтении, хоть складывание чисел при подсчёте.
Логос выше софии, потому что вопрос выше ответа. В начале было слово, а не мудрость. Мудрость присутствует, наблюдает, а слово — творит. Творит не как сила, водопадом, грозой и бурей, а творит как диалог, творит как общение. Златоуст считал, что творение чудеснее воскрешения как создать из ничего свечу чудеснее зажигания потухшей свечи, но общение чудеснее творения как заговорившие друг с другом свечи чудеснее любого благодатного огня. Светить — всегда, но светить, чтобы говорить, потому что смысл жизнь в слове, и не в монологическом слове. Логос, слова — то, что поразило Канта в душе человеческой. Неужели мы думаем, что «нравственный закон» в нас это куча столбов с запрещающими надписями? Нравственность — это творчество в его результате, это синтез любви, сила, фантазии. Это появляние в душах человеческих сверкающих, сияющих точек — просветов вечности.
У этих семи слов есть свои тёмные подмены. Зло ведь самое страшное не то, которое тупо давит и разрушает, а то, которое подменяет. Мелкий бес подзуживает изменить жене, а сатана подзуживает изнасиловать жену, подменить саму любовь.
Пробежимся ещё раз по этим семи нотам человечности. Противоположность света не тьма, а блеск — бездушный гламур. Подменить звёзды — бриллиантами.
Сила фальсифицируется, превращаясь в насилие. Конечно, насилие уверяет человека, что никакой другой силы не бывает, кроме насилия, и человек — пророк насилия. Враньё. Если человек прибегает к насилию, виновато не насилие, виноват человек, а почему... Как и во всех извратизмах, причин много и они разные, а причины не прибегать к насилию одна — я человек.
Власть имеет своего тёмного двойника в угнетении. Власть свободна, власть освобождает, а доминирование и угнетение — порабощают. Различие как между политикой и политиканством, как между отрубанием головы и мытьём ног.
Доминирование превращает царство в казарму. Бесконечный серый унылый плац Угрюм-Бурчеева. Всё прекращает течение своё. Тотальная остановка.
В этом тупике закон превращается в манипуляцию, софия — в софистику, оправдывающие любое преступление, от тоталитаризма и геноцида до крысятничества и предательства. Логос, слово диалога, превращается в слова ссоры, разрыва, изоляции и самоизоляции, в орудие разъединения и обессмысливания, расчеловечивания. Логос превращается... Превращается логос... Логос превращается... Что, что-то заело? Да! Потому что логос это вроде бы барашек, которой даже не блеет, когда его режет... Агнец, кротко влекомый на заклание... И не брыкается... Не блеет, да. Но чего брыкаться? Жить надо, как до заклания, так и в процессе, и после заклания тоже есть жизнь, и даже вполне себе вечная. Да и какое уж там такое особое заклание! Только со страху и отчаяния мы каждый пригорок принимаем за Голгофу и требуем себе у мироздания, чтобы как у царя во время походов в монастырь были ухабничие — пусть и нам кто-нибудь тут срежет, тут подсыпет, ковёр развернётся... Бог с ним, с ковром, ты душу свою разверни и будет большое счастье — да не тебе, дурашка, а всем, включая, конечно, и тебя, но чего стоит счастье-для-себя, если оно не часть счастья-для-всех.
