I.
Библия начинается вовсе не с рассказа о грехопадении, как «Война и мир» начинается вовсе не со сцены в московском салоне. «Война и мир» начинается с Толстого, который уходит в кабинет, садится и пишет. Библия начинается с Авраама, который уходит из своего отечества, встречается с Богом Библии. Не ушёл бы – не описал бы, да и не встретил бы.
Если бы на родине Авраама были газеты, основанные коммунистами, были литературоведы, воспитанные коммунистами, были священники, выращенные коммунистами, - что они написали бы об Аврааме? Ровно то, что пишут сегодня о Толстом в России к столетию ухода Толстого из Ясной Поляны и из жизни России. Из жизни России ушёл Толстой, но не из жизни человечества, не из жизни вечной, и уж подавно не из Церкви. Как нельзя было отставить Ломоносова от университета, так нельзя было отлучить Толстого от Церкви.
Церковь как единство Бога с людьми начинается с Толстого. Он – именно он, а не Достоевский или Чехов – дал ответ на главный вопрос атеизма и богословия, на вопрос о смысле зла. Это единственный вопрос, который не даёт человеку подойти к Богу, который заставляет человека оставаться на своей родине – в родном зле, в родном грехе, бесмысленном и беспощадном, зато дающем чувство безопасности и стабильности.
Ответ Толстого - это мир, написанный Толстым и очень напоминающий мир, написанный Рембрандтом. В этом мире видно зло, но нет проблемы зла. В этом мире не видно Бога и проблемы Бога, но есть Бог. Это мир наполнен светом Божьим и согрет Толстым. Этим мир Толстого отличается от мира богословов, который наполнен светом богословия и согрет теплом богословия – то есть, бел и холоден как мороженое. Только Толстой мог заявить, что все счастливые семьи счастливы одинаково, потому что уж он-то как раз живописал разнообразие человеческого счастья и стандартность человеческого зла.
Вот этого-то Авраама судят или хвалят те, кто не только не имеет смелости выбраться из спальника, но и полагает, что надо всё человечество железной рукой загнать в спальник. Раньше они называли этот спальник счастьем коммунистическим, теперь счастьем православным, но спальник есть спальник, и главное в нём – закрытость. Эта закрытость и потрясает своей молнией в адрес тех, кто от неё уходит, будь он хоть Авраам, хоть Толстой. Наши спальники на все лады повторяют сказанное Бердяевым – что, мол, Толстой гениальный художник, но никакой религиозный мыслитель.
Нельзя быть гением в творчестве и нулём в религии. Справедливо и обратное утверждение: нельзя быть гением в религии и нулём в творчестве. Потому и злобятся на Толстого, что хотят подчеркнуть: мы, мол, гении от религии и потому имеем право судить Толстого религиозно, а про художества его мы молчим или даже присоединяемся к аплодисментам. Религиозный гений свящ. Тихон Шевкунов, выпускник иститута кинематографии и околочекистский игумен, смеет мнение о Толстом подавать. Как же, Шевкунов возглавляет патриарший совет по культуре, а Толстой никогда ничего не возглавлял. Шевкунов позволяет молиться о Толстом «в сердце» - хотя о сердце люди, которые, как Шевкунов, считают Толстого соучастником русской революции, знают ещё меньше, чем об истории, и вместо сердца у них чернильница и сейф с партбилетами. Кто с революционерами – Толстой, обличавший насилие вообще и революционное насилие и терроризм в частности, или «бывшие» чекисты со своими духовниками, которые насильничали и воспитывали террористов во имя коммунизма без коммунистической этики до 1990 года, а после 1990 года – во имя православия без православной этики?
II.
Люди, которые легко признают этический гений Толстого лишь для того, чтобы принизить Толстого как религиозного гения, возвысив себя, - эти люди так и не поняли, о чём Библия. Хоть Ветхий Завет, хоть Новый Завет – они не просто о Боге, но о Боге, Который восстанавливает справедливость, даже если уравновесить зло можно, только положив на другую чашу весов жизнь Сына Божия. Не меч, а Того, Кто отложил меч и понёс – крест.
О Толстом нельзя сказать трафаретное «обострённая жажда справедливости», потому что жажда справедливости не бывает «обострённой». Она либо обострённая, либо – не жажда или, что ещё хуже, жажда не справедливости, а мести и разрушения. Толстой жаждал абсолютной справедливости и потому сказал абсолютную религиозную истину: Иисус принёс не мир, но меч, и этот меч человечество должно само переплавить на мир. С Божьей помощью, но – само.
Какая же парткомовщина все эти рассуждения о том, что «Церковь не имеет права», «Церковь не имеет возможности» признать Толстого членом Церкви. Ну как же – Толстой прямо сказал, что он не член Церкви! То ли дело мы – мы прямо сказали, что мы члены Церкви! Как будто всё дело в прямоте сказанного, а не в весомости, обоснованности сказанного.
Когда Толстой кричал, что он не член церкви, он одновременно шептал в дневнике, что ему ближе те, кто Иверской суеверно молятся, чем те, кто суеверно молятся на науку или политику.
Когда наши «воцерковлённые» кричат, что они – члены Церкви, а потому обязаны выносить Толстого из избы, они шепчут про себя: «Избавь нас, Господи, от толстых, а от Тебя мы и сами избавимся!»
Толстой умел писать и потому ни единого слова лишнего не написал в жизни. Если он писал, что не считает себя членом церкви, называющей себя православной, так он не зря вставил «называющей себя». Он не был членом Церкви, называющей себя православной, а других называющей всякими «сектантами», «либералами», «врагами святой Руси». Толстой был членом Церкви Христовой, и в раю многие из тех, кто не уместится на лоне Авраамовом, обретут радость на лоне Львином.
III.
Религиозный и, более того, православный гений Толстого проявился во многом, здесь же можно ограничиться тремя пунктами.
Толстой один из немногих мистиков русского православия. Его мистицизм не истероидно-декадентский, как у Владимира Соловьёва, и уж подавно не книжный, не спроецированный в 3D опыт чужих видений, как у тысяч православных интеллектуалов. Да, читать его дневники нелегко, но читать дневники любого мистика нелегко. Толстой – это мистическое восприятие пространства и времени, разглядывания их со стороны вечности. Конечно, тут прямая связь с его художественным и этическим гением. Пространство как зло и кошмар разъединения, рабства, ненависти – и время как возможность блага, объединения, обретения себя как личности и как члена человечества. Это одна из самых редких разновидностей мистического опыта, и тут Толстой стоит рядом с блаженным Августином, а кто будет третьим, это ещё надо посмотреть.
Толстой мистик личного. Многие мистики говорили о том, что, погружаясь в Бога как в Свет, они оказывались в Боге как тьме, в Боге как абсолютном ничто, абсолютной тайне.
Толстой рвался к Богу как к Личности и мучался от того, что Бог открывался ему лишь как абсолютно безличное, как цельный кусок той безличности, которая в человеке содержится разрозненно и неполно. Только в том ли дело, что Бог не дал Толстому того опыта, который есть у каждого, хочется верить, новообращённого христианина? А может быть, дело в другом: Толстой как личность немножко не обычного масштаба существо и критерии личности у него другие. От Бога Толстой требовал не доказательства Его доброты или красоты, а доказательства того, что Он, Бог – личность. Чуда требовал! Потому что Толстой переживал личность как чудо, как явление в мире законного и закономерного свободы и любви. Редкое явление! Толстой считал, что Бог Себя вот таким – не явил. Но Толстой это считал лишь применительно к себе, а о других – судил иначе, и видел явление свободы и любви в других. Себя же судил – и тут так же проявилось не просто просто его христианство, но его принадлежность именно к русскому православию – себя же Толстой судил так, как никаким нынешним и тогдашним смиренникам не снилось. У нас-то смирение на импорт, гордыня – на экспорт, у Толстого же всё было наоборот: против волков в православных шкурах – молодец, с молодцом Христом – и сам овца. Достоевский – это благоразумный разбойник, а Толстой – это неблагоразумный праведник.
«Толстовство», «непротивленчество» потому и вызывало, и вызывает такое озлобленное, сатанинское сопротивление со стороны миллионов и верующих, и неверующих, что это – мистическое откровение, а не социально-политическая программа. Как можно молиться Богу Библии, забывая о том, что это – Бог мира? «На земле мир» - это основное, это глубина и высота Библии, это Христос, а «не мир, но меч» - это горькая шутка Христа над бесчисленными меченосцами, которые сперва на Него набросились и распяли Его, а потом от Его имени набросились на других и распинали неверующих в Распятие.
Кто верует в Распятие как высшую разновидность меча («Меч и крест – одно»), тот кто угодно – боевик, охранник, силовик, но не мистик. Толстой пережил Бога как мир, как «шалом» - и потому он куда более христианин, чем нынешние и прошлые полковники всех мастей, которые переживают армию как Бога. Осторожнее надо быть тем, кто смеётся над «пацифизмом» Толстого. Производители свеч, небось, смеялись над Эдисоном. Владельцы скаковых лошадей – над изобретателем автомобиля Кюньо. Да и нынче Кюньо не считают изобретателем автомобиля, потому что он, видите ли, не изобрёл заодно двигатель внутреннего сгорания. Только вот когда горючее для этого двигателя кончится, что будет совсем скоро, кто будет смеяться? Когда кончится топливо у насилия и тьмы, кто над кем будет смеяться? А оно кончится, кончится - потому что смерть умирает, а Воскресение воскресает.
ДОПОЛНЕНИЯ
ТОЛСТОЙ
Отец Александр Мень:
«Что же касается войны, то любой христианин признавал её злом. Однако, как показал Вл. Соловьев в своей полемике с Толстым, именно с нравственной точки зрения было бы грехом оставить беззащитных во власти насильника. Поэтому и Церковь издавна не отказывала воинам в благословении. Повторяю, тут речь идет опять-таки не о личной, а о социальной этике. И хотя хорошо, когда дистанция между ними сокращается, может ли она полностью исчезнуть?».
Перед кем беззащитнее человек: перед другой страной, которая отделена от него сотнями километров или перед своей страной, которая рядом? Самого отца Александра - китайцы убили или свои, русские?
Что до того, может ли исчезнуть дистанция полностью... Так, может, и супружеские измены не могут исчезнут никогда? Просто надо пореже красть, пореже лгать… Грешить не в одиночку («личная этика»), а грешить вместе («социальная этика») – и этим оправдать грех. Если один человек изнасилует женщину – он грешник, а если взвод солдат во время войны – это «социальная этика»…
Насмешки над практикой толстовцев (впрочем, о.Александр не насмехался, это уже о других), над попытками жить без насилия напоминают насмешки обладателя роскошной кареты над обладателем первого автомобиля, который и ездит медленно, и воняет, и тряский…
Толстого ненавидят за то, что он - боевой офицер, пропахший порохом - выдал самую главную военную тайну России - что Россия есть военная страна. Толстой сравнил тайну Россию с замком, к которому нужно подобрать ключ.
«Замок, запирающий всё, солдатство. Ключ, отпирающий замок, - один: вера в Бога. Солдаты производят и держат солдат. Разумное соображение о том, что мы сами себя мучаем, недостаточно, нужна вера».
* * *
Как же хорошо - было в 1883-м году:
"Бей по голове двуглавую хищную птицу! – кричала на всю степь молодежь.
Не тронь и клопа! – отвечал Толстой".
Цитируется в статье Волковой, завершающейся словами:
"Личное духовное подвижничество Толстого напоминает историю, случившуюся с Данте, который однажды разбил церковную купель, спасая тонущего в ней младенца. Его осудили. Толстой, образно говоря, разбил купель догматики, и его, как и в случае с Данте, осудили, забыв о "младенце", которого он бросился спасать. Младенец этот – сам Бог, которого Толстой пытался возродить в своей душе напряженной исповедальной работой, и к возрождению которого призывал все человечество".
Но если бы Толстой просто насаждал клополюбие, он был бы интересен лишь клопам. Но вот Толстой в 1889 году косит вместе с толстовцем Алёхиным, косит и спорит, отстаивая необходимость семьи. Спорил-спорил, а потом, рассвирепев на дубинноголового, замахнулся на бедолагу косой. Поэтому Толстой интересен всякому человеку, потому что всякий готов на идиота замахнуться косой, только не всякий решится. Да и коса не у всех наготове.
*
ХРИСТОС И ТОЛСТОЙ
Привычнейший аргумент против Толстого: он-де художественный гений, но моральный зануда и религиозное ничтожество. Бога этот балбес представляет в виде туманного облака, в котором всё растворяется, которому невозможно молиться. Вот не писал бы религиозных трактатов, не давал бы дурацких нравственных советов, а описывал бы наташ и ильичей, и был бы огурец-молодец.
Такие обвинения, особенно исходящие от христиан, показывают поверхностность нашего понимания Бога и Евангелия. Это ведь на Толстого переносят упреки, адресованные Троице. Бог Отец - Он же, действительно, непознаваем, недоступен. Надо же понимать, что такое был "отец" для древних евреев - божество, туманное облако, молчаливое, с которым нельзя говорить, он же работает, к которому все просьбы нужно через маму адресовать. Таким описывали своего отца еще дети историка Сергея Михайловича Соловьева, а это практически вчера.
Моральное занудство, максимализм и ригоризм - это, если уж по большому счету, Нагорная проповедь. Заповеди Христовы. То, что в течение двух тысячелетий подменялось, упрощалось и выхолащивалось. Не нравится Толстой в этой части - значит, и Христос не нравится. Значит, поклоняемся не Христу, а антихристу. "Антипаста" - это ведь соус к макаронам, не что-то ужасное. Антихрист - значит, мы макароны отодвигаем, а жрем соус. Детское такое поведение. Зачем есть кашу, если можно конфетами наесться. Ну и выходит все то же - убийства, смертные казни, войны, угнетение женщин, иностранцев, детей, только под соусом любви. Тьфу, гадость!
Что до "художественного гения", до того, что составило славу Толстого и ради чего читаем его по сей день, то это третье лицо Троицы. Это Дух Святой. Это пророчество. Это сама жизнь. Черные буковки на бумаге вдруг оживают, и ты переносишься из своей жизни - плоской, картонной, фальшивой - в жизнь настоящую и, кстати, вечную. Потому что в жизни, какой ее видел и запечатлел ("печать дара Духа Святаго") Толстой жизненность не от собачьей же охоты и не от пития шампанского на подоконниках, а от незримой динамики Творца.
Кто оплевывает морализм и религиозность Толстого, лукаво льстя его художественному гению, тот трижды хулит Бога. Хулит Бога Отца, сводя Его к свадебному генералу. Хулит Бога Сына, сводя Его к пресс-секретарю, оправдывающему в премилой парадоксальной манере традиционные людоедства-распутства. Хулит Бога Духа Святого, представляя Его в виде скачущей по спортплощадке жизни девочки в мини-юбке с пушистиками в руках, подбадривающей тебя речевками.
Читайте, читайте Толстого - и религиозные многословные записи в дневнике, и занудные размышления о мире, труде, добре, и "Отрочество" читайте. Но с благоговением-смирением, а не с вальяжностью Пупкина, у которого диплом Приоткрытого Университета и который поэтому уверен в своей квалификации интеллектуала, гуманитария и вообще титана мысли и веры.
*
Отец Георгий Кочетков, извините за американизм (англицизм?), сделал мой день. Цитирую:
"Если бы не было проповеди непротивленчества Толстого, большевики бы не удержались в нашей стране. ... хотя весь народ российский не знал учения Толстого, однако его знали люди интеллигентные, учителя, а не только люди из высшего общества, то есть все те, кто как раз сыграл очень большую роль в продвижении всяких коммунистических и прочих идей. Они не были совсем уж из простого народа, но они руководили простым народом и они руководствовались этими соображениями".
Ну да, интеллигенты проклятые удержали народ от расправы с большевиками...
И уж совсем зря о.Георгий утверждает, что Толстого отлучили не от Церкви, а от причастия. Его, смешно сказать, отлучили от панафиды. И кто? Люди, которые преспокойно отпевали и отпевают не то что неверующих, а и воинствующих безбожников, лишь бы деньги уплатили. Сталина отпели, Толстого не отпели, ирои... Охо-хохохонюшки...
Мда... Если каждого судить по его правилам, то Кочеткову надо крепкий срок дать за то, что он не противится злу добром, а подлаживается под зло, чтобы сохранить свою церковную структуру...
На всякий случай вместо справки:
"Датированное 4 марта 1953 года письмо-распоряжение, подписанное Патриархом Алексием I и разосланное по всем епархиям необъятной Страны Советов. В частности, в нем сказано: «Правительственное сообщение о неожиданной тяжкой болезни, постигшей Иосифа Виссарионовича Сталина, глубокой скорбью отозвалось в сердцах всех русских людей. Наш долг, долг всех верующих прежде всего обратиться с молитвой к Богу об исцелении дорогого для всех нас болящего. Благословляю во всех храмах всех епархий совершить молебствие о здравии Иосифа Виссарионовича. Церковь наша не может забыть того благожелательного к ней отношения нашего правительства и лично Иосифа Виссарионовича. И ее долг - свойственным ей образом, то есть молитвой горячей, отозваться на постигшее наш народ испытание - болезнь дорогого нам вождя и мудрого строителя народного блага».
9 марта 1953 года Его Святейшество в Елоховском соборе произнес небольшую прочувствованную речь. «Память о нем для нас незабвенна, - проникновенно говорил Патриарх, - и наша Русская Православная Церковь, оплакивая его уход от нас, провожает его в последний путь, в «путь всея земли», горячей молитвой. Мы молимся о мире его бессмертной души. Мы веруем, что и наша молитва о почившем будет услышана Господом и нашему возлюбленному и незабвенному Иосифу Виссарионовичу мы молитвенно, с глубокой горячей любовью возглашаем вечную память».
И ведь что характерно - гадит Страгородский, а расстреливают не Страгородского, расстреливают честного священника, а потом Страгородский возглашает: "Нас расстреливали, а потому теперь мы обязаны получить компенсацию"...
Либерализм о.Георгия исключительно в том, что он позволяет молиться о Толстом, правда, не уточняя - в церкви или, подобно Шевкунову, в сердце, если таковое наличествует. Хотелось бы поглядеть на перечень тех, о ком нельзя молиться даже в сердце. Я там, чай, во втором десятке, а кто ещё?...
Также о Толстом как Торе.
