Яков Кротов

СВОЙСТВА БЕЗ ЧЕЛОВЕКА

РАБОТНИКИ ИЛИ НОГИ

ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТЬ

Карл Вебер заметил, что ум изобретает, остроумие находит. Изобретательность и находчивость. За сто лет до "Смысла творчества" сказано. Самое трудное - поверить, что изобретение возможно. Менее всего изобретают изобретатели, они-то как раз лишь находят, "находят остроумные решения". Как трудно новое, видно из того, что, собственно, слово "изобрести" происходит ровно от той же метафоры, что слово "найти". "Обрести", "найти" - то есть, нащупать нечто существующее.

Ясно, что Вебер имел в виду нечто иное - творение из ничего. В этом отличие науки от техники. Учёный целомудренно претендует лишь на то, чтобы познать уже существующее, оставляя технике использовать знание для изобретения. На самом же деле, законы природы - это новое для природы, как любовь - новое для того, кто полюбил, какие бы гормоны-мормоны ни толкали любить.

Любовь не "приходит", она появляется. Не извне, не изнутри - из ниоткуда. Бог соединяет любящих, но даже Бог не может заставить полюбить, наслать любовь. Во всяком случае, Отец Небесный. Бог Библии - не амурчик с лучком.

Так и любовь к познанию, любовь к творению, - всё то, что побуждает творить (познание есть самый богоподобный способ творения). Любовь творит новое, и учёный - творец, этим и оправдана наукой. В этом отличие от лженаук - астрологии, алхимии, которые виновны не столько тем, что они неверны, сколько тем, что они занимаются изобретательством там, где нужно творить.

Другой пример - Бердяев. Почти каждой его идее можно найти источник у какого-то автора. И что же из этого следует? Бердяев - эпигон, во всяком случае, в этих идеях? С таким же успехом можно назвать эпигоном Шекспира. Дуб - эпигон дождя, солнца, ветра, которые помогли жёлудю вырасти? Филиация идей - одно, изучать это достойно и праведно, но ведь это - техника интеллектуальной жизни. Техник, возможно, не видит нового, не чувствует того, что чувствует любой читатель Бердяева, который ненавидит или любит Бердяева - но именно Бердяева, а не тех, у кого Бердяев, по выражению, кажется, Мольера, "брал своё".

ПРОФЕССИОНАЛИЗМ

Профессионализм противостоит непрофессионализму. Это не банальность: зло иногда противопоставляет профессионализм святости. «Хороший человек» противопоставляется «профессионалу», а не «плохому человеку». Такой парадокс возникает возникает там, где грех становится профессией. Прежде всего, это армия. «Солдат» это прежде всего человек, решающий совершить грех убийства, тренирующийся ради этого, взламывающий психологические предохранители, мешающие совершить убийство. «Научить» такому нельзя, если у «ученика» нет воли к учёбе.

В российском милитаристском дискурсе бытует рассказ о том, как некий офицер советских времён спрашивал у новобранцев, с кем бы они предпочли идти в бой – с хорошим человеком или с профессионалом. Получив ответ «с хорошим человеком», он стал над ними издеваться и отправил в многокилометровый бег с полной нагрузкой, чтобы «выбить дурь».

Любопытно, что при этом именно русская армия в свой советский период (как, впрочем, и в другие) отличалась недостаточным профессионализмом. Чрезмерно жёсткая структура делала эту армию слишком «армейской». Солдат и за пределами армии был лишён полноценного жизненного опыта, инфантилен, в армии же эти черты гипертрофировались. Даже в грехе убийства эта армия уступала армиям других стран. Недостаток профессионализма компенсировался избытком насилия. Символом этого могут служить русские ядерные ракеты, точность которых много ниже, но это компенсируется большей убойной силой. Идеальное оружие таких «профессионалов» - огромная дубина, которой можно расплющить весь земной шар. Что при этом будут уничтожены и «свои», а скорее всего, и сам, значения не имеет. Профессионализм, сведённый даже не к достижению цели, а к отчёту, превращается в высшую степень непрофессионализма.

Противопоставление профессионализма и святости (беря «святость» как синоним «хорошо») появляется всюду, где средства порабощают цель. Наиболее заметно это в политике, поскольку это публичное измерение экономического и социального поведения. Менее заметно, но составляет основной массив греха «профессионализм» в личной жизни. Техника берёт верх над этикой, а в результате гибнет и техника, и этика. «Я изменяю жене, зато кормлю семью». «Я пилю мужа, зато я ему верна и дети сыты».

«Хороший человек – не профессия». Слова, золотые для усмирения ханжей, полагающих, что не прелюбодействовать есть уже солидное занятие, а быть священником весомая причина для получения зарплаты. Профессионализм – могильщик конфессионализма. Где проповедники превращаются в профессионалов, чья личная жизнь никак не связана с тем, что они проповедуют, там живая вера превращается в механическую религию. Тем более, соблюдение заповедей не заменяет профессионализма. Но это не означает, что «хорошесть» - враг профессионализма. Врагом профессионализма является только непрофессионализм. Если человек пьёт, он тоже плохой профессионал, что бы ни говорили выпивохи.

Хороший человек не профессия, но плохой человек ещё менее профессия. В этом неправда богемности, которая пытается ехать не на бензине, а на зле, хотя достаточно компьютера и сердца, причём своего. Всё равно, что ловить рыбу, бросая в реку динамит. Но в этом неправда и того вполне добротного профессионализма, который намертво отделяет работу от жизни. Быть отличным плотником, священником, программистом, а после работы пить, блудить и бить жену не означает быть профессионалом. Профессионалом может быть лишь человек. Компьютер не профессионал, а орудие профессионала. Кто профессионал от звонка до звонка, а между звонками плохой человек, на работе – не человек, а механизм. Отчуждение от орудия, процесса или результата труда, которое так угнетало Маркса, - ничто в сравнении с отчуждением от человечности, а именно это происходит в профессионализме без души.

Бывают профессионалы, которые противопоставляют себя окружающим как умейки – неумейкам. Это полбеды, люди просто болели, когда в школе проходили разделение труда. Настоящая беда – когда человек противопоставляет себя-профессионалу себе же – человеку. Увы: если человеку вживляют механизм для поддержания работы сердца, это продлевает его жизнь как человека. Если человек отделяет своё сердце от своего труда, это убивает его как человека, превращая в настоящий кошмар. Лучше уж быть кентавром, чем компьютером, скальпелем или кадилом с ногами и руками.

*

Профессионализм бывает "как", бывает "что". "Что" неизмеримо важнее. У человека должен быть не только профессионализм в деле, но и само дело. Это не так очевидно в мире, где новизна становится из свойства содержанием. Профессионализм превращется из умения хорошо делать дело в умение быстро переходить от одного дела к другому. Само "дело" становится текучим. "Быть менеджером" куда расплывчатее "быть крестьянином".

Здесь пропасть, в которую проваливаются многие люди. Они путают расплывчатость с пустотой. Профессионализм тогда усматривается в отказе от профессии. Это своего рода Дон Жуаны профессионализма. Ни с одной профессией они не могут сойтись навсегда. В лучшем случае, это профессиональные методологи, методисты, которые учат других приёмам и, чаще, приёмчикам, трюкам логики. Новые софисты, к сожалению, как и древние часто убеждены, что приёмы это и есть дело, что цели нет, а есть лишь средства.

Худший случай - профессионализм, не желающий вообще ничего. Информационное общество не карает подобный тип людей, а ведь в любую предшествующую эпоху они бы умерли с голоду. Информационное общество терпит людей не занимающихся никаким делом, но имеющих прекрасные профессиональные навыки в той или иной сфере или хотя бы такие навыки грамотности, которые в не очень далёком прошлом были достоянием элиты. Такой профессионализм есть глубинное извращение гуманизма - гуманист впрягается в телегу интеллектуального труда, хотя ему достанется лишь кнут, "профессионал без профессии" поплёвывает на тех, кто тянет и пашет. Здесь и обнаруживается, что "дело" - не пустой звук. Дело не спасает, но отсутствие дела губит.

Профессионализм без профессии как пакетик с чаем без воды - можно жевать, но ощущения неприятные, чаепития не получится. Голый король - ужасно, но всё-таки король и голым - король, а мантия без короля вообще всего лишь тряпка. Не надо поддаваться иллюзии. Профессионал без дела чувствует себя прекрасно, свободным человеком, он знает свою силу, но не знает, что эта сила давно уже испарилась. Он ещё может облаивать других, но сам уже давно не может сделать половины того, что сделает профессионал, может, и послабее его, но прикипевший к делу. Потому во всех рецептах успеха навязчиво - для некоторых - повторяется "труд".

Должен быть результат. У балерины - балет, у писателя - книга, хотя велико искушение ограничиться сознанием своего (несомненного) умения танцевать и писать. Иначе мнение крестьянина, который вырастил хороший урожай, будет даже в вопросах математике звучать весомее мнения человека с отличными математическими способностями, который, зная за собой талант, успокоился, и не освоил даже алгебру.

Даже непрофессионал может придумать одну гениальную мысль. Именно непрофессионал всего одну мысль и придумывает. Если это несостоявшийся профессионал-мыслитель. Несостоявшийся как профессионал художник делает один - гениальный - набросок. Только это ничего не стоит, потому что гениальность есть умение достичь всеединства, внести в него вклад, и тут одна точка значит даже меньше, чем одна точка.

Профессионал вырос из дилетанта и противостоит ему, но профессионализм противостоит не дилетантизму, а кое-какерству. Профессионал и дилетант - если они маляры - одинаково красят тщательно и в спецовках, которые при этом безукоризненно чисты. Один за деньги, другой для удовольствия. Кое-какер красит обычно плохо, но главное - он либо не одевает спецовки, либо одевает, но она грязная. Кое-какер обычно отговаривается нехваткой времени, сил или низкой оплатой - но тут его обличает само существование дилетантизма. Кое-какеру совести не хватает, а не денег, энергичности, а не энергии.

Кое-какерство - прозябание, ублюдочность, приблизительность, халтурность.

Кое-как потреблять - не стыдно, стыдно кое-как жить. Только жизнь-то разная, поэтому нельзя считать старость или детство, болезнь или нищету - жизнью кое-как, прозябанием. Точка отсчета не внешняя. Что и придает существованию приятную и напряженную неопределенность.

*

Виолончелист Борисяк сказал: "Любитель может играть хорошо, даже лучше профессионала. Только он играет то, что умеет, а профессионал — то, что надо" (Нечаев, 2004, 87). Это было сказано профессионалом творчества, но процитировано - профессионалом предательства, церковным иудой, который доверил другим решать, "что надо" - в обмен на деньги, безопасность и, что самое страшное, право решать "что надо" за нижестоящих.

ТРУДОЛЮБИЕ

ПОСРЕДСТВЕННОСТЬ

Способов заняться не своим делом – множество, к сожалению, как способов ходить по залу приёмов, чокаясь со знакомыми. Способ заниматься своим  делом один – как ходить по проволке. Посредственность старательно делает вид, что проволоки нет, что по ней никто не идёт. А там всегда кто-то идёт! И для посредственности есть проволока, на которой посредственность превращается в гения. Потому что «посредственность» - это лишь гусеница, которая предпочитает быть гусеницей, не превращаясь в бабочку, а в худшем случае объявляет гусеницу единственной нормальной формой бабочки. Вот уж долг, который Богу трудно «оставить» - преступление перед призванием.

Люди, которые занимаются человеческими болезнями – телесными, душевными, духовными – всегда рискуют заболеть цинизмом, «болезнью эксперта», видеть в человеке лишь носителя – реального или потенциального – той или иной болезни. Собственно, здоровых нет. Оптимизм здесь неуместен. Уместно здесь усилие. Под всей коростой, под всеми грехами и слабостями, под вялостью и предательством – а все люди предают, только большинство предаёт не других, а себя – под всем протухшим в человеке есть алмаз. Образ и подобие Божие. Увидеть его воочию даже любви не дано, но чувствовать, ощупывать, склоняться перед этим центром – дано. Собственно, напрягаться перед этим центром и есть хождение по проволоке.

КОЕ-КАКЕРСТВО

Прозябание, ублюдочность, приблизительность, халтурность.

Cлово "кое-какство" появилось, по воспоминаниям военного священника Георгия Шавельского, во время русско-японской войны. Спустя полвека о "кое-какерах" как типичных советских людях сказали Стругацкие.

Насколько хороши квакеры, настолько нехороши кое-какеры. Лучше лодыри и лежебоки, которые вообще ничего не делают, чем те, кто что-то делает, но плохо, причём из принципа. Лень пассивна, кое-какерство агрессивно.

Это кое-какерство искушает человека: "Не напрягайся! Неужели ты не боишься раствориться в своей работе? Подумай сам, да есть ли ты - или уже только есть плоды твоих рук?" Так родилось суеверие: будто обязательно нужно оставить работу недоделанной, а иначе мастер умрёт, передав изделию свою душу. Чистое язычество - полагать, что мир есть сумма, к которой нельзя ничего прибавить, а можно лишь перекладывать с места на места раз и навсегда данное. Да ещё от перекладывания оно истирается.

Кое-какерство так же пытается обессилить человека, отвести его от предназначения, как и перфекционизм. Стремление к невозможному совершенству мешает выпустить в свет уже законченную работу, рождает "неведомые шедевры", которые либо никогда шедеврами не были, либо перестали им быть от бесконечных доделок - производимых ради удовлетворения самолюбия, не ради блага других людей, не ради восторга творчества.

Кое-какерство удовлетворяет самолюбие иначе. Оно заявляет, что творчество - иллюзия, временность, а "настоящее", "полнокровное" - это дать другому в зубы так, чтобы кровь брызнула, это напиться до валяния в канаве, это облапать женщину, невзирая на её сопротивление. Это самая гнусная - самая агрессивная - разновидность потребительства. Кое-какер возмещает свою творческую кривость модным нарядом, жаргоном, обзиранием того, что натворили другие - обзиранием с высоты своего кое-какерского превосходства. Ибо кто более велик: кто снял фильм или кто смотрит фильм? С точки зрения кое-какера - смотрящий, ибо без него фильм не находит отклика.

Кое-какерство часто выражает обычную зависть, иногда - наивность, всегда - материализм. Подросток, добившийся больших успехов в спорте, с презрением смотрит на сверстника, который возится с бумажками: да разве это жизнь! Весь ушел в виртуальное пространство!!

Если кое-какер читает Монтеня, то думает, что Монтень был книжным червём, который целиком ушёл в мир отвлечённых размышлений. А Монтень был куда активнее и результативнее как политик, как хозяин, тех своих современников, которые, словно мельницы, размахивали руками, сражаясь за полудохлые идеалы. Махали много, а зерна-то в жерновах не было. Что уж говорить о канувших в клозет ландскнехтах того столетия, которые думали, что они - самые главные люди на земле, потому что громче всех рыгают и палят.

С годами обнаруживается, что мечи и мячи- пространство игры, ненастоящее, имитирующее победу и творчество. Что было настоящим: античное язычество с его величественными храмами, солидными жрецами - или бегущий голым по улице Марк, будущий евангелист? Что в наши дни настоящее - величественные храмы и высокомерно-солидные жрецы, устроившиеся под Крестом, которые за день пишут столько, сколько Марк за всю жизнь не написал, или... Умрут жрецы, умрут государства и общества, их содержавшие, а ещё раньше умрут их идеи, титулы, труды.

"Как" никогда не определяет "что": один проводит целые дни у компьютера, потому что растворился в блуждании по порнографическим сайтам, и лишился реальной жизни, но другой - что-то созидает, и благодаря этому живёт полнокровнее любого горнолыжника. Лев Толстой полноценно жил не тогда, как палил из пушек по чеченцам, а когда писал "Хаджи-мурат", хотя у его однополчан, возможно, было другое мнение. Но Всеволод Соловьев, строчивший не менее, а может, и более Толстого - и не писал полноценно, и не жил полноценно.

Человек, презирающий культуру, обычно думает, будто для написания книжки нужно отказаться от семьи, от пива, от кино - потому что он, если бы ему понадобилось вдруг писать книгу, вынужден был бы от всего этого отказаться. Кое-какер думает, что невозможно добиться полноценного результата, не отказавшись от больших и малых радостей жизни. На самом деле, как и в спорте, здесь тренировка и навык бесконечно умножают время и возможности: творец за день проживает и в семье, и в труде столько, сколько кое-какер проживает за неделю.

Не всякая плодовитость - по делу, но вовсе отрицать плодовитость как принцип есть трагедия для отрицающего и комедия для окружающих его. "Зелен виноград..." - вздор, но "слишком обилен виноград" - вздор вдвойне.

Наибольших результатов и в культурном творчестве добивается не тот, кто оскопляет себя ради великой цели, и не тот, кто надеется количеством оплодотворить качество, а тот, кто выбирает цель настолько великую, что великим делается и малое - то, что считается "малым": семья, частная жизнь, общение. Халтурщик, полагающий центр тяжести не в работе, а в семье или в пивной, никогда не получит от семьи и пива того насыщенного удовольствия, которое знает творец. Кое-какер - он и в семье кое-какер, и в бою кое-какер, и в Церкви кое-какер.

Кое-как потреблять - не стыдно, стыдно кое-как жить. Только жизнь-то разная, поэтому нельзя считать старость или детство, болезнь или нищету - жизнью кое-как, прозябанием. Точка отсчета не внешняя. Что и придает существованию приятную и напряженную неопределенность.

В моем компьютере в конце июля 2002 г. испортилась материнская плата. Потекли конденсаторы. Пришлось соприкоснуться с компьютерщиками. В каком-то смысле - самая совковая среда. В ней преизобилует ресентимент - смесь агрессивной обиды со защитной самоуверенностью. И все это посыпано густым кое-какерством. Один компьютерщик (его пригласил в мое отсутствие сын) даже не открыл корпус - просто прогнал все через антивирус, что заняло два часа без всяких результатов. (А сколько я видел врачей, которые выписывали рецепт и ставили диагноз, даже не глядя на больного). Взял две тысячи рублей. На Савеловском плату поменяли, обругав всех и вся, кто мог иметь к ней отношение, и заявив, что кто-то "разгонял" процессор (что совершенно исключено). При этом гордо поставившие плату господа не знали, где в настройках включить автоматическое управление питанием. Разумеется, эти люди ненавидят всех - и Запад, и Восток, и ближних, и дальних - потому что каждый человек для них опасен. Они знают о себе правду и боятся всего, что может эту правду раскрыть, обнаружить, что они скверные компьютерщики - политологи - медики - родители - историки. Впрочем, не компьютерщики, конечно, наиболее агрессивные и высокомерные персонажи в Москве. Есть ведь еще и духовенство... А есть и прихожане... А если в одной персоне соединится прихожанность и компьютерянность?

Одна радость - что уже есть и нормальные люди. Беда в том, что именно благодаря своей нормальности они слишком заняты.

ЕСТЕСТВЕННОСТЬ

Аренд сближает зачатие в пробирке с полётами на луну как проявления жажды свободы, побега от "естественного", точнее, от ограничений естественного. Телевизор тоже освобождает от необходимости видеть лишь то, что естественно видеть глазу, как и все средства записи, начиная с узелков и до способов фиксации всякого звука и видео - освобождают от природных ограничений. в этом отношении презервативы и ракеты одного поля ягоды. Нельзя сдавать фанатикам "естественного" телевизор - тогда они и азбуку изведут. Или, точнее, оставят себе, умным и совершенным, могущим даже бесовские изобретения использовать к славе.

НОРМАЛЬНОСТЬ

Нормальное есть свойство не человека, а человеков. Этим нормальность ненормальна: она сравнивает несравнимое и, более того, утверждает, что уникальное состоит из не уникального, и что уникальное может быть положено на прокрустово ложе и там признано слишком лёгким.

Нормальное приложимо поэтому к той части человека, которая поддаётся тиражированию. Не может быть двух царей - один царь, другой самозванец. На одном троне нельзя сидеть двоим людям. Бревно, однако, следует относить именно двум людям. Капитан на корабле неизбежно один, но моряков должна быть команда. Поэтому нормальных капитанов не бывает (единица не может ни с чем сравнена), и в этом смысле все капитаны (цари, императоры и пр. головы) - ненормальны, уникальны, а вот уникальный матрос существо ненормальное.

Нормальное трудно определимо, потому что норма есть не сущность известного мира, а его свойство. Лучшее из всех доказательств грехопадения (плохие - все). Нормальность - свойство исключительно человеческое. То, что лишено свободы, не бывает нормальным или ненормальным. Поэтому говорить "плохая погода" не только кощунство, но и ненаучно. Человек стремится обрести нормальность, но обычно это приводит к полной запутанности, что, конечно, ненормально.

Самый нормальный способ создать нормальность - это решить, что обычное есть нормальное. Самое распространённое есть нормальное. Кажется, что это логика жизни: нормально то, что живёт. Шизофреник ненормален, потому что он мешает жить другим и сам, если ему не помогать, быстро сойдет в могилу.

Врачи, возможно, и правильно определяют норму как то, что помогает жить. Особенно ветеринары. Но человек не корова, и для человека не может быть нормальна логика выживания. Тогда нормально убивать - и человечество живёт, спокойно убивая. Нормальная - здоровая, весёлая, упитанная - корова обречена стать бифштексом. Может быть, злоба на Бога, таящаяся в вопросе: "Откуда в мире зло?", есть перенос на Бога своих моральных установок? Человек подозревает, что Бог так относится к человеку, как человек относится к корове. Умирает корова - человек её съедает, поджаривая мясо на медленном огне. Умирает человек - Бог его съедает, а поскольку Он бесконечен, то процесс жарки превращается в бесконечные муки.

"Откуда в мире зло?" - неправильный вопрос. Правильный вопрос: "Откуда в мире добро?" Добро ненормально. Добро патологично. Любовь же настолько ненормальнее добра, насколько психоз ненормальнее невроза.

Правы те атеисты, которые подчеркивали, что стабильность этических норм - иллюзия. То, что кажется нормальным, поскольку существовало, когда я появился на свет, и досуществовало до моей кончины, - это лишь суета сует. Многожёнство было нормальным, кое-где и сейчас нормально, но нормального в многожёнстве не больше, чем в разводе.

Нравственные нормы так же ненормальны как лекарства. И так же необходимы. Так же и меняются, но так же и неизменны. Есть вещества, которые никогда не будут лекарства, ни в каких дозах. Так и супружеская измена никогда и ни в каких количествах не может быть лекарством для любви. Правда, "нормального брака" тоже не существует - как не существует "нормальной еды". Таблетка не может заменить еду. Брак - не таблетка, он - еда. Браков столько же, сколько людей (то есть, конечно, в два раза меньше). А вот воздержание - одно на всех, как аспирин - один на всех, кроме тех, кому приходится давать заменить аспирина. Но именно заменитель аспирина, а не пулю в голову.

Зло радуется понятию нормальному. В падшем мире зло - норма. Оно стабильнее любви и добра. Оно продолжительнее. Тьма ласково сжимает свет в объятиях. Человек рождается в мире, где нормальны доносы, расстрелы, война - и он полагает, что доносы, расстрелы, война нормальны. Спастись от этой ненормальности можно либо изучением истории, либо открытием сверх-нормального, открытием Бога.

ИНТИМНОСТЬ

Интимность должна быть сутью человеком, а она - его свойство. Это такой же кошмар, как выпадение прямой кишки, только к этому кошмару привыкли. Внутренности у всякого человека есть, а интимность не только надо приобретать и сохранять, надо ещё и знать о её существовании.

Внутренности дают о себе знать, когда им очень хорошо или очень плохо, - интимность даёт себя знать, когда её нет. Отсутствие интимного вызывает агрессию, попытку компенсировать сердечную недостаточность, жить чужой жизнью. Охота за интимным может вылиться в идолопоклонство, может - в вампиризм вплоть до людоедства, но суть остаётся прежней - душевная пустота не терпит существования чужой души и старается её присвоить или, хотя бы, уничтожить. Не стоит считать убийство результатом голой деструктивности. Человек переносит на духовный мир то, что он знает в материальном. В материальном мире съеденное исчезает внутри человека. Отсюда слишком легко сделать вывод, что исчезнувшее - стало моим внутренним.

"Интимное" означает "внутреннее" лишь буквально, на деле же интимное проявляется как граница между внутренним и внешним. Интимное всегда - фронтир, пограничье, и человек искушается жить жизнью пограничника, контролёра - или контрабандиста. Сам по себе глаз не интимен, подмышка не интимна, но закапывать капли в глаз или щекотать подмышки допустимо лишь самому близкому человеку, а вообще-то лишь сам себе такое можешь позволить. Интимна не еда, интимно кормление. Лишь при одном условии человек легко допускает другого в своё интимное пространство - если другой становится рабом, то есть из человека превращается в предмет. Раб допускается туда, куда не допускается жена.

Человечество не хочет интимного, оно прорезается постепенно, словно зуб из десны. Коли уж оно появилось, человеку предлагается считать интимное небольшим, меньше, чем он сам и уж подавно меньше чем "общее". Лишь постепенно приходит сознание того, что интимное заведомо больше всего остального, чем занимается человечество. Так паровоз больше дыма от паровоза. Размер определяется не объёмом, а долговечностью и плотностью. К вечному причастно лишь интимное, ничто остальное "Царство Божия не наследует".

Интимное внешне кажется потреблением, будто то еда или секс. Однако, попытка заменить интимное - потреблением сразу показывает, что это вещи не только несовместимы, но и противоположные. Коллективистские общества именно вытесняют интимное, раздувая потребление - потребление напоказ, потребление сверх всякой меры, от пуза и за пузо. Иногда от этого пытаются сбежать в воздержание, но воздержание есть всего лишь оборотная сторона потребление, всё то же не интимное, а показное и агрессивное отношение к творению как к предмету властвования. Отказ от власти не составляет любви, и любовь даже может властвовать, хотя делает это походя и безболезненно.

Интимность есть проявление не творческой, а работящей стороны человека, не царственной, а исполнительской его ипостаси. Царь - вперёдсмотрящий - платит за возможность глядеть за горизонт отсутствием интимности. Его спальня проходная. Его самые тайные советники - насквозь явные. Его тайны хранятся не им.

Интимность по смыслу слова близка к интровертности, но интимность это "что", интровертность - "как". Кажется, интеллектуал, царь, судья - все эти роли поощряют обращённость в себя и определение через внутренние ориентиры, что обычно и подразумевается под интровертностью. Однако интимностью при этом приходится жертвовать. Царь всё время на виду, да и любой литератор торгует, в сущностью, своей интимностью, которая, соответственно, уменьшается. Чем более в человеке начала, обращённого к будущему, начала самостоятельного, тем более он жертвует интимным - хотя бы потому, что своё слово он вынужден подтверждать личной жизнью и опытом.

Публичная профессия (хоть царь, хоть журналист) и означает превращение интимной жизни в публичную. Правда, для этого нужно интимную жизнь иметь. Проблема большинства людей в том, что они от публичности убежали, но сам по себе такой побег не означает появления интимного.

УЮТНОСТЬ, КОМФОРТНОСТЬ

Комфортность есть не свойство материального мира, а свойство человека. Человек делает мир удобным, уютным. Это всё равно, что сделать внешнее - внутренним (в русском языке не случайно так много "у" там, где речь идёт об уюте - это "у" есть "в", обозначение "унутреннего"). Комфорт добавляет к той бесконечности, которая внутри человека по праву Духа, - вселенную. Вселенная, конечно, меньше бесконечности, но ведь силы-то какие нужны, и силы творческие, чтобы подчинить себе холодное мироздание, последовавшее за человеком вопреки своей воле и всячески при каждом удобном и неудобном случае дающее почувствовать своё недовольство - то землетрясением, то болезнью. Так человек даже и в больничной палате может сделать уютно.

В России певцом уюта был Василий Розанов - гордо противостоя могучей антимещанской традиции. Пел-пел, а в конце всё-таки поперхнулся и помер. Потому что ненавистный Розанову революционный дух был именно духом стяжания уюта и комфорта - за чужой счёт. За чужой счёт был комфорт и Зимнего дворца, и купеческих палат.

Розанов на Евангелии пытался основать защиту уюта: "Звезда и чудное рождение воссияло именно из тишины и незаметности". Да нет, из хлева, где было неуютно и очень шумно они воссияли, а вовсе не из тишины. Правда Рождества не есть правда домашнего уюта. В мире греха и тьмы уют не противостоит злу, а защищается от него - но защита эта сама есть зло, только помягче. Именно любовь к домашнему уюту не пустила беременную Марию с Иосифом переночевать в тёплый, добрый дом. В хлеву не было уютно! В хлев загнали Бога одновременно и царство Кесаря, и царство уюта. Вина уюта даже больше, потому что непосредственно дверь перед Марией не Август захлопывал, и Август вовсе не приказывал хлопать дверью.

Уютность плоха тем, что легко сочетается с агрессивностью. Высшей аргумент насилия - защита уюта. Ведь "жену", "детей", "самовар в саду" защищали и защищают оружием те люди, которые любят не жену и детей, которые смертным боем их иногда бьют, которые и самовар давно пропили, и саду загадили. Они не семью защищают, а своё право развалиться "в кругу семьи" и чувствовать себя комфортно.

Вот почему Розанов не удержался и к самовару с вареньем присовокупил "российскую державушку", которая-де никому не хочет портить нервов, которая есть просто "всеобщая любовь к обыкновенной бытовой жизни". Толстовский Платон Каратев тоже умел комфортно обустроиться и в плену, и на фронте, - в общем, на войне. У хорошего палача в доме уютно. Уютно жили колонизаторы и учили покорённые народы чаи гонять. Только это уже уют бесчеловечный и даже античеловеческий - "державушка" это не какой-то неосязаемый газ, это будет посильнее самовара и рано или поздно так рванёт, что человек вспомнит: уют хорошо, а правда лучше. Настоящая жизнь началась неуютно и неуютно продолжилась - на Кресте отнюдь не уютно. Розанов умиляется тому, что мать, потерявшая сына, утешается молитвой перед распятием, но разве Распятие - уютно? И уж вовсе неуютна "державушка", которая как раз и отнимает сыновей и губит их, чтобы "утешить", чтобы кому-то стало "комфортно".

Комфорт - достояние работников, а не царей, и когда воспевается уют "державушки" - это противоречие по определению. Может быть уютно самовар в дачном саду, не может быть уют атомная боеголовка. В царских апартаментах невозможен уют, это плата за царственное достоинство. Там - роскошь. Там - напоказ, для других, не для себя.

СКРЫТНОСТЬ

«Тайну цареву добро есть хранити», - с этих слов начинается большинство средневековых русских житий. В этом отношении все люди делятся на тех, кто порождает тайны, и тех, кто хранит эти тайны, на тех, в ком есть таинственность, и тех, в ком вместо таинственности - скрытность (то есть,у мение тайну хранить). Древний мир не знал секретности, хотя поклонялся таинственному и ценил скрытность. Наука по мере роста отвергала таинственность как обязательную черту мироздания – и наука была права, потому что таинственность и с богословской точки зрения есть свойство не творения, а Творца.

Таинственность есть один огромный вопрос к тому, кто столкнулся с Таинственным. Таинственность не спрашивает не потому, что не хочет знать ответа, а потому, что она и есть ответ. Поэтому Бог таинственен, но не равнодушен.

Нежелание спрашивать - преступление, - сказала бывшая секретарша Гитлера Траудль Юнге. Гитлер, разумеется, считал нежеланием отказ отвечать, для чего и завёл допросы в гестапо. Кажется, что одно не имеет отношения к другому, а всё же это антонимы.

Нежелание спрашивать противоположно не желанию спросить, не любопытству и уж подавно не любозначительности. Оно противоположно способности человека быть личностью, когда это наказуемо и даже бессмысленно. Способность молчать и зреть человеку так же нужна, как птице - пребывание в яйце, и так же должна быть реализована в речи, в ответе и вопросе, как яйцо должно быть разбито. Самодостаточность человека - исходная точка любви. Так одиночество (монашество) есть не отрицание брака, а обозначение его отправной точки. Человек может не спрашивать, тогда как животное или камень не могут спросить.

Человек как подчинённое реализует свою самодостаточность (точнее, портит её) иначе? чем в роли начальника. Начальник - закрыт, подчинёный - скрытен. Вопроса не задаёт начальник в душе человека, не отвечает на вопрос - подчинённый. Человек может быть один и тот же, и всё-таки равновесия нет никогда: либо человек преимущественно не отвечает, либо человек в основном не спрашивает. Опознать это, когда человек один - невозможно даже самому человеку. Познать себя можно, только когда ты среди других.

Борьба за право на информацию есть борьба за власть, конечно. Равновесие всегда не в пользу индивидуальности, и как бы далеко ни продвигалась демократия, не видать этого равновесия. Любовь к свободе есть прежде всего любовь к чужому ответу, а не к своему заявлению, и свобода слова есть прежде всего свобода слышать ответ.

Это доказано всем опытом российских 1990-х годов, когда право говорить было брошено, словно косточка, а вот право спрашивать не было отдано. Когда Лубянка заявила журналистам: "Просим больше не обращаться за комментариями" ("Новая газета", 20.6.2, с. 3), это был уже последний штрих.

В отношениях с личностью это нагляднее: вежлив не тот, кто вежливо поучает, а тот, кто выслушивает, пусть даже не очень почтительно. Да почтительность именно в том, чтобы слушать, "почитать" другого как читают книгу. Почтительность побеждает и скрытность, и закрытость. Кто терпеливо слушает другого, тот ставит себя в положение спросившего и выслушивающего. Но "терпеливо слушать" включает в себя и готовность в любой момент заговорить самому, приняв другого как выслушивающего.

Скрытность побеждается либо допросом с пристрастием, либо детскостью. С людьми надо быть тем вежливее, чем ты старше. Чем больше тебе есть, что сказать, тем больше желание слушать - не путать с желанием отмолчаться. У больных большевизмом это наоборот. Крайне полезно и в пятьдесят лет глядеть на 20-летнего глазами детсадовца. Это кажется тяжело, потому что возвращает в ситуацию подчинения. А от подчинения надо освобождаться не хамством, а надеждой. Иначе человек оказывается в положении сексуальной позиции номер шестьсот шестьдесят шесть: "ты спиной - я спиной".

ДОБЛЕСТЬ

Йегер Вернер. Пайдейя. Воспитание античного грека. Т. 1. М.: Греко-латинский кабинет Ю.А.Шичалина, 2001. 593 с.

Немец (писавший в Берлине под Гитлером) восторгается самой идеей образования. "Воспитание - это средство, с помощью которого человеческое сообщество сохраняет и продолжает свой род телесно и духовно" (1, 11). Особенно греческое воспитание, "образование" - оно ещё и ставит высший идеал человеку (эйдос). Отличие человека от животного при этом оказывается не в человечности, а в социальности, "политическое существо". Индивидуальность опрадана культурой как сопряжением с целым. Немец с гордостью говорит о своём "расовом родстве" с древним греком (1, 14), и с негодованием напоминает, что все иные культуры - это вообще не культуры (китайцы и индусы не имели ведь высшего идеала). Язычники унижали "широкие массы", чтобы возвысить безмерно правителя (пирамиды, императоры). Греки - возвышали индивидуальное у каждого. Правда, они вместо царя возвышали "логос" - "общее" для всех как закон в полисе один для всех, выше автономного Я ставили человека как Идею. "Грекам впервые удалось понять, что воспитание также должно стать сознательным процессом формообразования" (1, 21). И очаровательная цитата в гаспаровском переводе: "Трудно стать человеком, который хорош - Безупречен, как квадрат, И рукою, и ногою, и мыслью" (1, 21).

Известно, чем это кончилось: эсесовцами, которые были безупречны именно как квадратики (у немцев "квадратиш" - как у русских "кругленький", симпатичный, милый). Большевики позаимствовали идею человека-винтика, но все-таки не восхищались красотой винтика и даже пытались придавать им какую-то индивидуальность.

А воспитание есть питание, и воспитатель, который ставит своей задачей человека возвысить, приобщить к служению человечеству, приблизить к некоему идеалу, подобен извергу, который соглашается накормить голодного при условии, что тут будет слушать его проповеди. Таких патерналистов много в современном мире - и не только среди патеров.

ДЕРЗОСТЬ, СМЕЛОСТЬ, РИСКОВОСТЬ

Психолог Вадим Петровский связывает склонность к риску с умением переступать запрет. Около 20% людей "склонны к так называемому бескорыстному риску". Среди монтажников-высотников таковых 80%. "Чем сильнее наказание, тем выше желание рискнуть! ... при сильной опасности в человеке просыпается ребёнок! Ведь именно у детей дистанция между побуждением и действием короче всего - в эту дистанцию контроль просто "не помещается" (Новая газета, 21.6.2004).

Дерзкий человек успевает воспринять информацию о возможности, но не успевает дослушать информацию об опасности, связанной с возможностью. Склонность к риску можно сдержать - например, воспитанием, причём лучше, чтобы запрет был связан с символом. Например, в присутствии иконы дети меньше шалят. Советские дети меньше шалили в присутствии портрета Ленина.

Впрочем, склонность к риску увеличивается, если рядом человек, готовый рискнуть.Воспитание сводится к тому, чтобы человек оглядывался на ближнего, прислушивался к нему. Плохое воспитание подменяет ближнего человека близостью идола. Икона, портрет действуют сильнее, потому что с ними невозможно поспорить, вступить в диалог. Образ неоспорим. Правда, образ можно свергнуть - отсюда иконоборчество как положительное явление, как отказ от идолопоклонства.

*

Валерия Новодворская (Новое время, №32, 2003, с. 32): подлинный риск - ради идеи, истины, добра. Риск Сергея Ковалева. "Но уж совсем жалкими и малодушными выглядят старания советских, а потом и российских граждан получить "адреналинчик" по сходной цене, не портя служебную карьеру и не входя в конфронтацию с властью" (Новодворская приводит в пример "героизм" альпинистов). Смущает меня, что Ковалев, писали, увлекается охотой - тоже, надеюсь, не чтобы выпить и закусить, а ради адреналину. Все-таки потребность в приключении - первична, потому что приключение возможно и тогда, когда ты нашел истину, а приключения в поисках истины - вторичны, они уже после грехопадения. В раю не будет философии, а вот альпинизм, в каком-то виде, наверное будет. Хотя бы в виде восхождения на Синай.

*

Воспоминания летчика-испытателя Марка Галлая ("Я думал — это давно забыто", Знамя, №3, 1999): "Летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще говоря, летать не может".

ДИНАМИЧНОСТЬ И СТАТИЧНОСТЬ

Сама Библия содержит в себе и динамику, и статику. Содержит, прежде всего, на уровне языка, образной системы. Праведник и неподвижен - как колонна, как дерево, глубоко пустившее корни, как Израиль, обретший Землю Обетованную. Но праведник есть и тот, кто идёт по пути праведности. Нет "точки праведности".

На уровне социальном Библия говорит одновременно от лица статичного, патриархального общества, в котором правит старость, а молодость есть лишь служение старости и приготовление ей. Но даже в Ветхом Завете есть Авраам, религиозный опыт которого есть опыт разрыва с предками; есть постоянный парадокс младшего брата, который оказывается выше старшего. Новый Завет же делает старцев, старейшин и их мудрость лишь подложкой, на фоне которой сияет откровение о Боге не только более древнем, чем всё сущее, но о Боге - младенце, о спасении как достоянии детей и младенческого состояния духа. Новый Завет не ждёт одобрения старших и расцветает вопреки их неодобрению. Динамичность трех лет проповеди Спасителя превосходит и современную.

*

Ничто не есть хаос. Ничто вообще - не есть. Ничто лучше хаоса, ибо хаос - преступление против творения. Что-то положено не так и не туда. "Всему своё место под солнцем" - но не всё на своём месте. А виноват человек. Он один обладает способностью помещать всё на нужное место. Он один знает, что мир иерархичен, что кое-что может быть упорядочено простейшим способом, по прямой линии, а что-то должно ставиться иначе, а кое-что ставится то так, то сяк. Ботинки следует ставить ровненько, когда они ставятся в прихожей. Но те же ботинки, если они изображаются на картине, придётся изобразить стоящими сикось-накось, и ни один компьютер не подсчитает нужного угла. Чем живее предмет, тем сложнее определить, где он должен находиться - и, наконец, о подлинно живом даже нельзя сказать "должен находиться", "иметь место". Живое в непрерывном движении.

Жизнь есть танец. Человек может развить навык танцевать, выучив определённые фигуры. Любой профессионал отточенными движениями делает своё дело - режет хлеб, регулирует движение, бьёт в челюсть. Возникает искушение свести жизнь к набору танцев. Это можно - ценой убийства большей части того, из чего состоит жизнь. Таково обрядоверие - оно достигает совершенства за счёт изгнания Совершенного.

ЛИХОСТЬ

Замечательное русское слово: "лихо". Лихо чеченцы взорвали своего иудушку. Такое высказывание означает и то, что чеченские партизаны совершили зло (а разве не зло?), и то, что зло они совершили изящно. Во время парада, в день "победы" (фальшивой сталинской победы в фальшивой "великой отечественной войне" вместо настоящей победы во Второй мировой войне). Не всякий запретный плод сладок или хотя бы красив. Зло чеченских борцов за независимость - лихое, зло наших борцов с международным терроризмом вызывает омерзение, скуку и гадливость у самих же борцов. Потому что, как ни крути, есть естественный закон, и по нему не все черненькие и прыгают, а некоторые черненькие и прыгают, а другие черненькие и гадят. Чтобы заглушить голос совести, психика целого народа уродует себя. Порядочно было бы объявить траур в связи с гибелью Кадырова, отменить праздник... Вместо этого реакция болота: хлюп - и как будто и не было никакой трагедии, никакого поражения. Печальнее этого только судьба двуглавого российского орла, который одним клювом клюет чеченских партизан, а другим клювом поглаживает партизан иракских и палестинских. Вы пробовали двумя руками писать два разных письма?

АВАНТЮРИЗМ

Авантюризм бывает позитивным свойством, проявлением царственной способности человека ставить задачу, не вникая в возможность её практического достижения. Чтобы взяться за большое дело нужна большая фантазия, нужно сочинить огромный план, нужно благородное безумие. Но значительно чаще под видом благородного безумия скрывается весьма неблагородный ум. Человек обещает золотые горы не потому, что верит в их существование, а потому что верит, что ему простят отсутствие золотых гор и не попросят вернуть аванс, выданный на их поиск. Благородный авантюризм готов голодать ради успеха через тысячу лет и тысячу миль, авантюризм расчётливый оправдывает себя необходимостью кушать здесь и сейчас. И кушает, кушает, причём - не работая. Авантюризм сам по себе не опасен, но иногда авантюриста использует бюрократ, и это гремучая смесь. Даже, если до смертоубийства не дойдёт, авантюризм эгоистический разрушает главное в отношениях между людьми - надёжность языка. Бывают консерваторы, бывают либералы, авантюрист же не "бывает", он всегда "случается". Он может объявить себя консерватором, если это поможет достижению его цели, а может податься в либералы. Он и рад бы назвать себя консерватором, да не может быть консерватором, как вор не может считаться социалистом (вопреки мнению консерваторов XIX века). Авантюрист - существо, конечно, несчастное, хотя обычно он это тщательно скрывает, потому что ничто так не мешает обману и самообману как несчастный вид. Несчастье авантюриста - в неудачных отношениях со временем. Авантюрист не заглядывает в завтрашний день. Этим он отличается от карьериста, который живёт в "завтра" и потому так небрежен в "сегодня". Карьерист тоже несчастен, тоже редко добивается успеха - хотя чаще авантюриста. Мало беспринципности и ловкости, чтобы преуспеть - нужно ещё хоть немножечко искренности, хоть каплю идеализма, веры, хотя бы крупиночку интереса к людям. Авантюризм и карьеризм эти свойства затаптывают. Поэтому власть захватывают не беспринципные карьеристы, а люди, наделённые хоть какими-то идейками, даже такими, как у Гитлера с Лениным. Самые гнусные авантюры удаются не гнусным авантюристам, а очень расчётливым прагматикам и циникам.

Католическая номенклатура, при всей своей западной суровости, законничестве, тщательности чрезвычайно легко попадаются на крючок авантюристов. А может быть, именно строгость, законничество, крючкотворчество (описался - а хорошее слово!) и делают их особенно лёгкими жертвами авантюристов. Таков проклятие реакции - отрицая свет, пытаясь бороться со злом тьмою, она успешно дистанцируется от Эразма, зато оказывается на побегушках у очередного Тартюфа. К православным, протестантским и просто всяким номенклатурщикам это тоже относится. Авантюризм холопа есть лишь отражение авантюризма власти.

Патологический авантюризм есть разновидность плутовства, плутовство в обществе модерна. Плутовство - лучше ереси или хуже? На первый взгляд , да, поскольку ересь нарушает первую заповедь, а плутовство нарушает заповедь из второй половины списка - "не укради". То есть, Бог строже накажет за ересь, чем за мошенничество. Однако, Бог есть любовь и наказывать не будет вообще, так что этот подход бессмысленен. Человек же, которого мы обвиняем, более рассердится (и, если сможет, накажет), если его признают обманщиком. Ведь, называя другого мошенником, мы отрицаем человеческое в нём, мы отрицаем, что он "говорит" в точном смысле слова. Он лишь манипулирует словами для выживания и обогащения, это "анти-говорение". Предпочитая назвать другого плутом, мы обнаруживаем не плутовство другого, а лишь свою склонность к цинизму, которая, на свой лад, есть та же кончина человеческого, разумного и словесного начала, только в нас.  Жизнь-то, может, обвинение в плутовстве и утверждает, но это утверждение жизни животной, неразумной, которая стремится к выживанию. Сводить жизнь к выживанию и есть цинизм. Кроме жизни-выживания есть жизнь человеческая, жизнь - поиск истины и любви.

НАГЛОСТЬ

Есть особая разновидность наглости. Человек нарушает очередь и идёт вперёд - здесь и появляется у наглеца особое выражение лица Беспредельное царственное величие, при котором вполне естественно не обращать внимание на такие мелочи плебса, как очередь. Отсутствующее выражение лица мистика, который, конечно, даже и не подозревает, что сейчас попадёт в музей, ресторан или куда там ещё выстраиваются очереди. Человек шагет по звёздам, не трогайте его, смертные.

Парадоксальным образом точно такое же выражение лица появляется у человека (не обязательно подлого, конечно), когда он идёт в туалет, причём идёт в публичном месте, так что всем очевидно, куда он направляется. Очевидно, что никто его не попрекнёт, и что совесть его вполне чиста - в отличие от идущего вне очереди- а всё-таки неписаный запретик-то нарушен, нарушен... Такое же выражение лица появляется, если долго рассматривать себя в зеркало, или делать вид, что ты просто идёшь по улице, тогда как на самом деле тебя снимают для документальго фильма... В общем, человек не чемодан и двойное дно у него всегда бросается в глаза. Что само по себе не стыдно. Стыдно хранить в этом потайном отделении ворованное - к примеру, время - да ещё попрекая настоящего хозяина тем, что он всё ещё существует, а не сгорел со стыда.

КУРАЖ

ЭГОИЗМ

Гордыня думает, что она одна, но человеческий язык свидетельствует: много их, гордынь. У царя гордыня проявляется как надменность, у дворника как эгоизм. Царь не может быть эгоистом, даже если бы захотел, а дворник и хотел бы побыть надменным, да работа мешает. Большинство людей - не цари, а дворники, работники, исполнители, и поэтому эгоизм самая распространённая форма гордыни. Да и у царя эгоизм тоже случается, когда он вдруг не распоряжается, а исполняет чьё-то распоряжение. Жена, знаете ли, или там Бог...

Вот случайно подвернувшийся пример простого наёмного эгоизма - эгоизма наёмника. Журналистка Елена Стафьева пишет в передовице гламурного журнала "Вещь" (№3, 2006, с. 4): "Интеллигентский плач по "разрушенной Москве" давно уже превратился в никого не волнующее общее место". И тут же жалуется: по городе невозможно проехать на машине, нет недорогих магазинов. "Мест, куда можно податься со своими вполне достойными, но не сверхвысокими доходами, в Москве чрезвычайно мало, а потому, например, любое кафе, где можно скромно, но прилично поесть вдвоём без выпивки на 20-30 долларов, тут же набивается народом так, что даже днём столик приходится ждать".

Интонация жалобы начальству: как же так, мы молчим про войну в Чечне, мы поддерживаем деспотию, а нас заставляют в очереди стоять! Точно так же в советские времена писали в газеты жалобы на очереди за туалетной бумагой. Простая мысль о том, что уничтожение архитектурных памятников и очередь в кафе прямо связаны через бескультурье, одичание, нравственное разложение и коррупцию, эгоисту в голову не приходит.

Эгоизм кажется доверчивым. Он доверяет диктатору: тот обещал, что жертвы - во имя прогресса, так почему же нет прогресса? А потому, что прогресс не там, где жертвы (тем более, человеческие), а там, где свобода. Доверие эгоиста - инфантильное: оно изначально знает, что его обманут, но полагает, что у него иного выхода, как изобразить доверие, а тем временем надувать губы и готовиться заплакать: "Дяденька, пустите меня без очереди".

Между тем, у эгоиста зарплата, видимо, около 2 тысяч долларов, что раз в пять выше средней зарплаты учителя или врача, у эгоиста машина, эгоист может себе позволить обед за 30 серебряников без вина. Но ему ещё и в очереди не хочется стоять.

Эгоизм прикрывается ссылками на непреодолимые обстоятельства, "форс мажор", и отличить одно от другого логически вряд ли возможно - слишком многообразен как внешний, так и внутренний мир человека. Между тем, отличие устанавливается очень легко, только не логически, а процессе общения. Форс-мажор может заставить человека украсть хлеб, но никакой форс мажор не может заставить его считать кражу нормой. Эгоист же ест среди голодых и считает нормальным не делиться, считает социализмом призывы разделить трапезу.

У ребёнка довольно долгое время после рождения налицо хватательный рефлекс. При этом он не говорит - лишь плачет. Он еще не соображает, но он уже эгоист.

В США в 2005 года случилось знаменательное событие: впервые американец, получающий установленный законом минимум платы, не смог найти жилья, оплата которого стоила бы не больше этих денег. Для справки: в России минимум заработной платы по закону с 1.5.2006 - 1100 рублей в месяц. При этом на улице валяются только те, хочет валяться. Никто не бунтует, даже жалуются вяло. Чтобы жить хорошо, надо хотеть жить, а несвободный человек и это желание уже утерял. Он выживает, но вообще-то согласен и умереть - во всяком, бороться за жизнь он будет с кем угодно, но не с властью. И не потому, что борьба заведомо неуспешно - нет этой заведомости. А потому что инстинкт самосохранения, не говоря о более возвышенных вещах, у этого человека подменён эгоизмом. Эгоизм деформирует восприятие мира. Близкое - ближние - кажется далёким. Маленькое - государство - кажется большим.

ЦИТИРОВАНИЕ

Одной из самых странных способностей человека является цитирование. Человек повторяет чужое своё так, что делает его своим, но при этом не своей собственностью, а своим гостем. Это проявление уникальной способности человека к сочувствию, к поставлению себя на место другого, к поставлению другого внутрь себя. "Сие есть Тело Мое" должно быть цитатой и только цитатой, иначе - сие есть кощунство.

Цитирование есть раздвоение - только не своей личности, а чужой. Открытие, сделанное другим, отделяется от другого - хотя, конечно, оно остаётся и у другого. Значит, где-то посередине оно удваивается, копируется, причём копия настолько идентична с оригиналом, что они неотличимы.

Цитирование может быть творческим средством - оно помогает переносу опыта. "Учись, мой сын, цитаты сокращают...". Всякое обучение есть обучение цитированию и через цитирование. Поговорка, пословица, притча - цитаты, и эти цитаты при своей заезженности свежее большинства "впервые говоримых" слов. И разговор об Истине, и проповедь всегда будут в огромной степени оставаться предложением цитат. Это спасает от гордыни. Лучше искренне процитировать, чем искренне полагать, что "Воскрес Христос" звучит хорошо, поскольку ты это "со своим особым выражением" сказал.

Цитирование - наиболее явный случай удвоения и обмена личности, потому что человек есть существо словесное. Однако, цитата из слов - лишь частный случай цитирования делом или предметом. Только там, где удвоение происходит помимо слов, особенно - вещами, легче видятся недостатки цитирования, чем сильные его стороны. Вор тоже может заявить, что он "цитирует" - и борьба за "авторское право" есть борьба не с цитированием, а с воровством. Беда не в том, что воровство берёт именно то, что не удвоено, так что - в отличие от цитаты - ворованное исчезает в одном месте, да и в другом не вполне появляется. Где-то до сих пор висит украденный нацистами в Кракове автопортрет Рафаэля. Кто-то любуется им в одиночку, не показывая другим - но, следовательно, не вполне видя. Цитата ведь предназначена прежде всего для публичного текста, не для своего.

Настоящая же беда - что человек может обокрасть самого себя, повторяя однажды получивший одобрение жест, манеру, способ речи или мышления. Материалом для такой вторичности может быть и чужая жизнь, но тут очевиднее патология. Когда же человек строит своё настоящее и будущее из обломков своего прошлого, это может показаться преемственностью. Хотя тут не преемственность, а обычное бегство от действительности, отчуждение, превращения себя в напоминание о себе.

Нет надёжного способа отличить благое удвоение и цитирование от дурного перепева и воровства. Не беда: воевать нужно не со способностью цитировать, повторять. Это не самый страшный враг. Лучше бездушная цитата, чем звериный вой - и многие люди искренне (но напрасно) полагают, что, когда они матерятся - или плачут - или хохочут "от души", это должно быть более понятно, чем связная речь. Между тем, именно близкая к животному речь есть цитирование самого худшего сорта - цитирование недочеловеческого. Это бегство от отчуждения в расчеловечивание. Из огня в полымя.

Особенно опасно бороться с цитированием в России, где убивают культуру, которая на цитировании основана.  Цитату заменяют клише, лозунгом, что намного хуже.

Отчуждение проявляется в цитировании, но отчуждение лежит глубже. В цитировании вполне есть место и творчеству, и личности.  Поверхностность часто единственное средство справиться с бурей, не утонуть.  Важно сознавать границу между вторичностью и искренностью, цитатой и первоисточником, фрагментом и целым. 

Языковеды много сил убили на то, чтобы раскрыть в языке ресурсы человечности и силы, но ничего особенного не нашли. Не язык виноват. Человек опошляет всё, к чему прикасается, потому что человеку хочется сверхчеловеческого.  Единственное средство от расчеловечивания - обретать человечное, но это не может быть механическим и изнутри. Чтобы стать человечнее, надо признаться, что человечности не хватает, а это смертельный номер. Любой литератор, которому удавалось написать что-то оригинальное и искреннее (а кому не удавалось - тот графоман), знает, что такой успех - награда, а не результат, и награда не за усилия, а за то, что ты живой.  Надо смириться с тем, что ты не можешь преодолеть отчуждение, чтобы появился шанс преодоления. Это означает, что требовать преодоления от другого - самое пошлое дело. Любое ханжество есть упрек и упрек бесчеловечный, и не стоит добавлять к ханжеству религиозному ханжество религиозное, к ханжество риторики ханжество антириторики, к ханжеству цитат ханжество "простоты".

Настоящим примером для человека является животное в нас. Бог потому и создал людей из "праха" эволюции, чтобы некоторые простые вещи присутствовали в человеке, напоминая о норме. Поцелуй (сексуальный акт) никогда не является банальным, тем более - цитатой, хотя формально и дыхание, и кровоток, и любовная судорога - повторы. Вторичность - не там, где материя, а там, где ослабевший дух. Материя не мешает духу, а помогает - если, конечно, к материи отнестись по-человечески, а не цитируя вздор про "немощь плоти".

Христиане, как и любые верующие (хочется верить, что больше) задыхаются от невозможности сказать об Истине свежо, так, чтобы форточки распахивались и стаканы разбивались. Так и надо задыхаться, а не тратить остатки кислорода на призывы "быть свежими". Вторичность есть результат отсутствия живого человеческого общения, цитата появляется всюду, где речь из средства общения становится средством утверждения, а то и самоутверждения.

Первичности, искренности в общении всегда - после грехопадения - маловато. Но, во-первых, часто неискренность носит игровой характер и предотвращает агрессию, а главное - человек умеет делать поправку на неискренность. Т.е., слушая проповедника, человек понимает, что тот может быть неискренен, что тот может быть грешник, даже может быть циник. Но все равно слушает внимательно (если это умный человек), потому что знает: истина бывает не только в вине, но и в цитатах. Заезженность такой же дефект, как заикание, только еще распространённее.

Обличения пошлости - это тоже пошлость и самоутверждение. Лекарство, следовательно, не в том, чтобы пытаться обновить авторитарную речь. Черного кобеля не отмоешь добела. Цитирование - болезнь не социальная, а личная, и лечить её нужно не через "верхнюю речь", не через обращение ко всем, не через угрозы и упреки, а через единственную доступную свежесть разговора с единичным, конкретным человеком. Любящие друг друга говорят о пустяках и редко оригинальны, но они никогда не вторичны. Упрек в отчуждении нельзя бросать отчужденно, а если в глаза - так он уже и не упрек, а всего лишь цитата "Любите друг друга, как Я возлюбил вас". Что, в переводе на язык литературы, означает: "Цитируйте Меня, воспроизводите Меня в жизни на земле, и тогда Я процитирую вас и воспроизведу вас в жизни вечной",

БАНАЛЬНОСТЬ

Способность цитирования есть проявление базовой способности человека - способности к труду без фантазии, просто через подражание. Ноги идут за другим, и ничего тут дурного нет. Во-первых, есть разделение труда: каждый выдумывает что-то своё и дарит другим. Любой подарок, любая банкнота есть цитата. Никто не обязан сам своим умом доходить до всего, и чем выше растёт человек, тем более он опирается на другим, пока не подымается на опоры на Бога: идти по Его стопам, когда мой шаг - это цитата Его шага. И - не цитировать безбожного ("блажен муж, иже не иде на..."; а ещё более блажен муж, иже не посылает на...).

Люди творческие склонны плохо относиться не столько к цитированию, сколько к самоцитированию, к самоповторам. Действительно, если у человека призвание вглядываться и видеть, то он не может не насторожиться: как это так - всё время видно одно и то же? Разве поезд жизни остановился? Если из окна всё время видно солнце в зените, значит, это солнце нарисованное или сфотографированное.

***

Проблема в том, что уже не в силу разделения людей по профессиям, а в силу сохранения извечного единства людей как некоторой (не вполне понятно, какой) целостности, банальность и тривиальность очень трудно отличимы от цитаты (как уместная цитата не может быть гарантированно и убедительно для всех отделена от цитаты неуместной, банальной). Цитата есть - в лучшем случае - драгоценный камень, вделанный в оправу собственной речи. Банальность есть - тоже в идеале - чёрный бархат, на котором лежит перстень. Банальность оправдана лишь тогда, когда это настолько полная, банальная банальность, что она просто незаметна.

Бог не брезгует банальностями: небо - банально, лужаечки, леса, жучки-паучки, - банальны. Жизнь банальна. Да во Вселенной учёные не могут даже через инструменты увидеть три четверти её состава. Что-то такое неразличимое - это и есть банальность, на которой держится способность расти.

Мыслитель не избегает банального, он погружается в банальное так, как ни один мещанин, целиком, и привыкает к банальному настолько, что перестаёт его видеть. Банально не говорить банальности, а говорить их восторженно, значительно. Декарт тоже просил пить и есть, но не нагружал эти просьбы ничем (будем надеяться), кроме банальности аппетита. Видит детали, видит будущее тот, кто усвоил банальность крепко. Шерлок Холмс отлично помнит, сколько ступенек у парадной лестницы - для Ватсона узнать это количество было совершенно небанально.

Память помогает победить банальное, приручив его и отправив в подсознание или, во всяком случае, из краткосрочного отдела, где банальность будет вечно надоедать и скакать словно мартышка, в отдел долгосрочного хранения. Не тот политолог, кто знает, что нельзя верить демагогу - это и циник знает, но всё равно вновь и вновь доверяет очередной демагогии, потому что знание его не глубоко. Политолог никому не доверяет настолько капитально - в том числе, циникам - что способен выудить какой-то смысл из совершенно лживой речи. Тот, кто приручил мир - а банальность есть свойства мира, зло и ужас которого ещё не побеждены не силой оружия, но уже приручены - тот может утешить и себя, и другого. Потому что даже в ужасном горе человек нуждается в таком сочувствии, которое было бы банально, а не экстравагантно. Банальное - суть любого обряда, обрядности как принципа. Потерявший любимого должен горевать, но горевать он должен банально - оригинально горюют лишь те, кто никого не любит. К утешающим это тоже относится.

Развратник никак не привыкнет к тому, что секс - нечто вполне банальное, и вот он вертится на совершенно простых вещах, словно ребёнок, который никак не привыкнет к банальности буквы О и всюду, где увидит её на вывески или в газете, восклицает: "О! О! ОО!" Тот, кто смирится с банальностью секса, с банальностью быта, с банальностью восходов и заходов, тот освобождает себя для небанального в любви и мире.

Человек цитирующий пересаживает в свой огород цветок из соседнего сада. Человек банальный возделывает сад и, между прочим, не обязательно свой и не по своей воле. "Банальность" - от средневекового термина, обозначавшего во Франции нечто вроде барщины: пейзане/пейзанки собирались и шли собирать барону грибы, виконту ягоды, герцогу цветочки. Традиция - нечто абсолютно банальное, оправданное только своей древностью. "Исстари тянули", как выражалась в таких случаях на Руси.

Рабство банально, порабощение - оригинально. Различие как между родившимся в рабстве и обращённым в рабство. Что ж - Эзоп был рабом, но находил время для басен. Басни были банальны, но Эзопа они освобождали. Когда те же басни перелагали надушенные аристократы, они превращались в банальность протухшую. Банальность может позволить себе угнетённый, но не угнетатель и не оправдывающий угнетение. Что напоминает: Иван Андеевич Крылов был, как и все россияне, всего лишь холоп на царской службе.

ТРИВИАЛЬНОСТЬ

Из того же Средневековья, а пожалуй даже, из ещё более дремучих времен - тривиальность. Тривиальность - то, что делается на перекрестке, там где дорога утыкается в распутье из трёх дорог. Ничего хорошего там не делается - распутье считалось таким же опасным пространством, как сумерки - временем. Это момент перехода, точка бифуркации, когда одна устойчивость закончилась, а новая не началась. На перекрестке позволяли стоять проститтукам и, натурально, на перекресток ходили мужики, когда очень кое-где чесалось.

Тривиальность и есть нарушение заповеди Козьмы Пруткова "не всюду чеши, где чешется". Этим, видимо, она и отличается от банальности - когда отличается. Определить, где не надо чесать - совершенно не банальная задача, хотя основные параметры ясны. Особенно ясно, что не всякое место можно чесать в любом месте. Неуместная банальность - вот тривиальность. Это - агрессия. И если банальность характерна для интеллектуалов и мыслителей, то тривиальность - для миротворцев, для священников, для тех, кто призван быть посредником и извращает своё призвание, подставляя вместо себя - имитацию. Проститутка тоже ведь не себя продаёт, она продает имидж, она зарабатывает деньги самым страшным образом - отслаивая от себя какую-то свою часть. Страшнее только пошлость, когда то же самое делают совершенно бесплатно.

Одно и то же слово может деградировать от цитаты до банальности. "Бога нет" - в Библии цитата, в устах атеиста - банальность, в устах агностика - неприличная тривиальность, и в устах всех - пошлость.

"Слава Богу!" в устах всех - пошлость, в устах агностика - банальность, в устах атеиста - цитата, и в устах всех - тривиальность, пытающаяся задёшево получить то, что вообще не продаётся, а даётся даром, быстренько решить неразрешимую задачу.

БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Безответственность всегда избирательна. Никто не отвергает ответственности вообще - хоть за что-то, а человек соглашается отвечать. Ему это нужно, чтобы чувствовать себя человеком. Часто человек снимает ответственность с себя и с ближних, но не с дальних и не с врагов. Например, солдат, попавший в плен, может заявить, что он всего лишь "выполнял приказ" и не отвечает за свою страну и её правительство. Но если в этом плену с ним будут обращаться плохо, такой человек вряд ли удержится и ограничится обвинениями в адрес тюремщиков: он будет бранить всю державу, у которой ему случилось оказаться в объятиях.

ПРАГМАТИЧНОСТЬ

Ср.: Улучшает религия людей.

Прагматик производит неестественный отбор знакомый и друзей по принципы "нужника" - а нужен ему тот, кто согласен быть объектом манипуляции. Прагматизм такой выдаёт себя молниеносностью. Он не тратит много времени на установление отношений, на знакомство, один контакт – и достаточно, чтобы вынести решение. Этот прагматизм никуда не пойдет просто повеселиться, просто «себя показать и других посмотреть». Он лишь «себя показывает», а на других смотрит не больше, чем на кусок колбасы, покупаемый в магазине. Человек оценивается по возможности поглощения и манипулирования.  Это не означает, что прагматик – эгоист. Он – коллективист, а совместный эгоизм так же отличен от индивидуального как свингинг от онанизма. Настолько же и вреднее. Такой прагматизм резко отличен от западного – там прагматизм есть способ жизни свободного человека, в России – способ выживания человека несвободного. Это лагерный прагматизм, когда артель даёт лишний шанс выжить, дополнительную (хотя всё-таки слабую) защиту от надзирателя.

*

Прагматизм – странное слово, дублирующее «практичность» и явно обозначающее какое-то извращение, «чрезмерную практичность». «Чрезмерная» оказывается тут практичность не слишком большая, а слишком маленькая. Человек, например, помнит имя своего начальника, жены начальника, кузины жены начальника и даже имя собаки брата кузины жены начальника, но не помнит, а точнее, не знает и не желает знать имени вахтёра, мимо которого проходит каждый день. Ладно, вахтёр, возможно, существо из иного мира, слишком похожее на угнетателя-надзирателя, его хочется игнорировать. Прагматичный человек, однако, может не знать – самый простой пример – дня рождения жены. Не потому, что он её не любит, а потому что это не имеет значения для карьеры, или для написания научной монографии. Да, научной монографии, - прагматизм совершенно напрасно считают привилегией политиков, карьеристов, в общем, людей бездуховных.

Прагматизм всюду, где практичность соответствует поставленной цели, а не стремится объять необъятное. Между тем, объять необъятное – абсолютно безумная задача, когда речь идёт обо всём, за исключением человечества.

*

Прагматизм почти расчётливость, а всё-таки не совсем. Расчётливость - почтенное буржуазное свойство, конфуцианское стремление соблюсти справедливость между отданным и полученным. Прагматизм же просчитывает соотношение не должного, а возможного. У русской интеллигенции прагматизм - бранное слово, обозначающее интеллектуала, который посчитал невозможным достижение идеала, посчитал невозможным хотя бы норму, а посчитал возможным предательство, трусость. Тем не менее, начиная с Гончарова и Лескова, мечталось соединить прагматизм с интеллигентностью, Штольца с Обломовым.

Между тем, Штольц - уже и есть соединение прагматизма с интеллигентностью, которой у Обломова нет и в помине.

Прагматизм превращается в порок, когда рассудок, способность считать затуманиваются гордыней, себялюбией. Тогда кажется, что "возможное" - это гулькин нос, это кроха с барского стола. На самом деле, возможно куда больше, чем кажется предателям прагматизма, тем, кто меняет жизнь на карьеру.

Воскресение возможно! Свобода в России - возможна даже без восклицательного знака. Идеал - это не выдумка. не доведение до абсурда желаемого, а это исток желаемого. Прагматично жертвовать собой. Прагматично хранить верность. Прагматично быть щепетильным - то есть, всегда считать возможным чуть больше, чем кажется в данный момент. Потому что момент - уже дан, а возможность - ещё в будущем.

*

Ужасен прагматизм естественный, неотрефлектированный - такой прагматизм легко топчет других, потому что не замечает их. Прагматизм спасает от легкомыслия и убийства времени, но прагматизм легко убивает человека, и в этом правда обломовщины. Прагматизм обычно не вполне прагматичен, он склонен отсекать как лишнее то, что является на самом деле насущным. Прагматик вырежет из "Моны Лизы" кусок с улыбкой, а потом будет удивляться, почему исчезло очарование улыбки. Прагматик заменит чаепитие и пустой разговор - докладом с обсуждением, но ведь человек не для докладывания, а для чаепития, и хорош тот доклад, который помогает пить чай с возможно большим числом людей и с возможно лучшим настроением. Беда, если прагматик страдает близорукостью или дальнозоркостью, он непременно пожертвует либо шумом, из которого рождается мелодия, либо мелодией.

Самодисциплина не может и не должна быть постоянной, но она должна присутствовать в жизни как столбики по обочине крутой дороги, чтобы действовать в наиболее критические минуты жизни. Вдохновение не приходит в критические минуты, потому что критические минуты это именно те, когда вдохновение убегает от греха. А самодисциплина - остаётся и помогает вернуться к вдохновению.

*

Прагматизм – странное слово, дублирующее «практичность» и явно обозначающее какое-то извращение, «чрезмерную практичность». «Чрезмерная» оказывается тут практичность не слишком большая, а слишком маленькая. Человек, например, помнит имя своего начальника, жены начальника, кузины жены начальника и даже имя собаки брата кузины жены начальника, но не помнит, а точнее, не знает и не желает знать имени вахтёра, мимо которого проходит каждый день. Ладно, вахтёр, возможно, существо из иного мира, слишком похожее на угнетателя-надзирателя, его хочется игнорировать. Прагматичный человек, однако, может не знать – самый простой пример – дня рождения жены. Не потому, что он её не любит, а потому что это не имеет значения для карьеры, или для написания научной монографии. Да, научной монографии, - прагматизм совершенно напрасно считают привилегией политиков, карьеристов, в общем, людей бездуховных. Прагматизм всюду, где практичность соответствует поставленной цели, а не стремится объять необъятное. Между тем, объять необъятное – абсолютно безумная задача, когда речь идёт обо всём, за исключением человечества.

*

Психолог Ольга Маховская в "Иностранце" от 21.1.3: "В нас заложено особое представление о жизни: не как о процессе, в котором инициативы и авантюры сменяют одна другую, переплетаются, складываются в сюжеты. Для нас жизнь - путешествие к конечной станции, где и начнется счастье". Это - иждивенческий подход. От себя замечу, что такой подход рождает стремление монополизировать жизненные оценки, нетерпимость к другим, оценку чужого поступка как авантюры греховной и глупой, коли она идет вразрез с нашим жизненным планом.

"Власть всегда интересуют только узкие, прагматичные вопросы". Власть близорука - ох, верно! К сожалению, обратное неверно, а то бы я был сейчас папой римским. Юр. Левада (Новые Известия, 22.1.2003)

РЕЗУЛЬТАТИВНОСТЬ

Джон Ирвинг в "Гарпе" роняет фразу: настоящий писатель не тот, кто пишет, а тот, кто кончает писать и выпускает текст в свет. Результативность! Однако, в русской культуре все шедевры - "Онегин", "Мертвые души", "Братья Карамазовы", "Война и мир" - оборваны. Что не опровергает Ирвинга - ведь не так важно закончить в высшем смысле, как во вполне практическом. Лучше живой недоносок, чем мёртвый переношенный плод в утробе. Критерий типографской завершённости помогает отделить писателя от неписателя, но нимало не помогает отделить писателя от графомана, который кончает куда чаще писателя.

ПРЕДСКАЗУЕМОСТЬ

Анна Политковская (Новая газета, 23.12.2002) о погибшей главе администрации чеченского села Алхан-Кала Малике Умажевой (убийцы не найдены, Политковская полагает, что это "бессудная казнь"): ее застрелили неизвестные 1 декабря 2002 г. В характеристике на нее глава района писал: "Непредсказуема, непостоянна. Политически не уравновешена". У милитаризма нарушено восприятие времени: он боится будущего, не в силах примириться с неизвестностью, ему все нужно знать (в отличие от науки и философии, которые аскетично обходятся без полной ясности гг. офицеров). Ресентимент ценит пророков - а получает лжепророков, не тех, кто знает будущее, а тех, кто умеет подменять будущее при помощи террора и насилия, конструируя будущее, как большевики конструировали советскую жизнь. Предсказуемость и постоянство (стабильность) - лозунги всех диктатур. Жизнь непредсказуема, вечная жизнь непредсказуема абсолютна, почему и не скучна в отличие от представлений о ней как идеальной неподвижности.

МЕЩАНСТВО

Гуманитария легко отличить от естественника. Естественник требует определения термина (например, "мещанство"), гуманитарий категорически этому противится. Естественник убеждён, что определение возможно - убеждён по своему опыту, который он пытается перенести туда, где этот опыт ошибочен. Естественник подобен человеку, который отказывается слушать музыку и считает допустимым лишь разглядывание акустической диаграммы. Разумеется, и гуманитарий способен наломать дров в чужой епархии; кошмарным примером может служить астрология (впрочем, фоменковщина - не меньший кошмар, учинённый естественником в гуманитарной епархии).

Мещанство можно определить лишь исторически. Мещанин есть, как это явствует из названия, житель города. Название не показывает главного: не всякий житель города есть мещанин, а лишь крестьянин, который переселился в город и тем спасся от крепостного рабства. Не всякий обитатель бурга есть буржуа, но лишь тот, который добился освобождения бурга от власти князя. Папа Римский живёт в городе Ватикан, но он не мещанин и не буржуа, а владетельный князь. Жаль: о его вере в Христа больше свидетельствовала бы бегония на окошке и кружевные салфетки на телевизоре, чем выпуск собственных марок.

Мещанство в этом смысле есть сугубо положительное явление из истории свободы, и психологически "мещанство" состоит из трёх частей.

Во-первых, "мещанство" есть умение трудиться. Не "ратный труд на благо мира", а просто - пахать и пахать, будь то на огороде, в бизнесе, в литературе. Чехов в своём отношении к литературной работе был типичный мещанин. Он писал много и считал необходимым писать много.

Во-вторых, мещанство есть забота о своём пространстве, уюте, доме. Эта забота может обернуться мещанством в самом нехорошем смысле - тот же Чехов много обличал мещанство как насилие отца семейства над семейством. Впрочем, аристократия в этом смысле ничуть не лучше мещанства, только её даже обличать бесполезно. Мещанин же увещеваниям и трансформации поддаётся. О своём быте (квартире, доме, усадьбе) Чехов заботился в лучших мещанских традициях.

В-третьих, мещанин защищает свободу. Он делает это без пафоса и ненавидит пафос, он защищает свободу как пропалывает картошку. Поэтому любая тирания первым делом стремится заменить мещан на люмпенов, чиновников, рабов, да хотя бы на аристократов. Антимещанский пафос предлагает ложный выбор между мещанином и героем. Выбор же намного проще: мещанин - либо чиновник, феодал, холоп. Свобода для мещанина - как бегония на окошке. Премудрый пескарь - не мещанин, а холоп. "Дьявольская разница" (Пушкин).

Мещанство есть  редкое свойство, потому что оно относится к самой нижней ипостаси человека - рабочей (напомню, что я придерживаюсь деления на пять ипостасей - царь, пророк, судья, миротворец, работник). Есть любопытная диссертация Тимо Вихавайнена - "Внутренний враг: борьба с мещанством", где он описывает как советская власть боролась с мещанством и попутно лягает и дореволюционную интеллигенцию за нападки на мещанство. Фактуры в диссертации много, теория слабенькая.

Мещанство известно под многими именами - самый свежий, кажется, "макрабство", но в России именно "мещанство" основной термин. Возникает термин одновременно с победой горожан, "бурга" и "буржуазии" - в конце XVIII и в начале XIX века. У французов М. критикуют уже просветители, затем доходит до Германии (Гофман) и Англии (все классики). Определение мещанина при этом очень простое: это буржуа, который считает занятие литературой и искусством делом недостойным прежде всего в силу убыточности. Понятно, откуда феномен: уже побеждает индустриальная и в этом смысле "буржуазная", городская цивилизация, которая стоит прежде всего на работе со знаками, символами, но ещё эта работа не набрала полные обороты. В информационном обществе самые прибыльные для буржуа профессии - это именно то, что связано с культурой. Конечно, большинство поэтов, как всегда, не могут прожить поэзией, но если уж человек попал в "массовую культуру" - он становится богачом.

Было бы снобизмом и ложью считать, что хороший автор в массовую культуру не попадает. Весь XIX век демонстрировал обратное - точнее, вся вторая половина этого столетия была временем, когда хорошо пишущие люди зарабатывали хорошо, лучше, кажется, чем в наши дни. Проблема заключается не столько в том, что хороший заработок для творческого человека - как выигрыш в лотерее, сколько в том, что у творческого человека очень низкий, очень долгий старт. Математик набирает мощные обороты уже в 18 лет, настоящий беллетрист - не ранее 30.

Помочь здесь почти невозможно, во всяком случае, система пособий пробуксовывает тем больше, чем более творческим является продукт. Легче выявить способного историка, чем способного беллетриста. Рыночные механизмы дают сбои, причём сбоят тем чаще и масштабнее, чем они мощнее. В этих условиях "мещанство" получает двоякий смысл: во-первых, мещанин - тот, кто неспособен понять, насколько чужое творчество необходимо для его и всего общества здоровья, во-вторых, мещанин тот, кто имитирует творчество ради скорейшего личного успеха, тем самым предавая собственное предназначение (Гоголь, "Портрет"). Критикуя мещанство, необходимо помнить одно: творчество в его современном виде есть неотъемлемая часть буржуазно-демократической цивилизации. Про эту цивилизацию можно сказать то, что говорят обычно о демократии: "Самый плохой вариант, но лучше нет". В любую предшествующую эпоху творческому человеку было хуже, и не только в материальном смысле (количество выигрышных билетов было в разы меньше), но и в духовном - очень возможно, что Фидий предпочёл бы ваять не богов и героев, а абстрактные скульптуры.

«Цену жизни спроси у мёртвых», цену мещанства спроси у тех, кто его ругает. Претензий к мещанству много, а главных три: «посредственность», «эгоизм», «вещизм». Претензии эти выдвигали самые разные люди, носители самых разных идеологий, объёдиненные, пожалуй, только тем, что они несли идеологию. Это могло быть православие, это могло быть католичество, но чаще получалось так, что это был социализм. Может быть, виноват не социализм, а коллективизм, который встречается и среди христиан, и среди антихристиан.

Посредственность мещанства есть реакция на агонию предыдущих тысячелетий. «Агония» в буквальном смысле – как смертельная схватка за первенство, установление своего господства, выяснение того, чья честь честнее, сила сильнее, слава славнее. Этим были пропитаны почти все древние культуры, и уж во всяком случае таков был феодализм, против которого восстало мещанство. Восстало не для того, чтобы доказать своё превосходство, а чтобы положить конец превосходству кого бы то ни было. Этого не мог снести феодализм – в России любят цитировать филиппику разорившегося аристократа Константина Леонтьева о том, как прекрасно разноцветье амуниции Ахилла и Наполеона, как тоскливо одноцветье буржуазных сюртуков. Красота аксельбантов спасёт мир, мещанские бегонии – погубят. Милитаризм, который тратит деньги не считая («честь дороже!»), доходнее трусливых попыток «жить по средствам».

Мещанство или буржуазность и есть отказ от агоничности, от соревнования в смертоубийстве и завоевании, вообще от утверждения себя за счёт другого. Не просто «жить по средствам» (любое тщеславие есть жизнь в долг, и кто молится «прости мне долги», тот молится об избавлении от гордыни). «Посредственность» есть жажда жизни в середине. «Средний класс» есть ещё и класс «посредственный» в смысле «посередине». «Не высовывайся» - не потому, что это опасно для тебя («слабо», так это трактует надменный феодал), а потому что это опасно для окружающих. Силы некуда девать? Конкурируй! А драться не надо, не надо…

Классика мещанства – это голландцы и англичане, это подозрительное отношение к тем, кто идёт в политику (уж не компенсация ли каких-то комплексов?). Нужно было основательно выварить русского интеллигента в кровавом котле социализма, чтобы он на склоне лет догадался: «Быть знаменитым некрасиво». А ещё быть знаменитым неприлично, неудобно и не совсем человечно. Опросы постоянно показывают показывают, что большинство американцев не мечтает о большом богатстве. Зачем? И «дауншифтинг», и хипповое опрощение, и многое-многое другое изобрели мещане – не для того, чтобы бежать от мещанства, а чтобы быть ещё более мещанами. Просто в определённой ситуации даже «средний класс» - чересчур роскошно. Многое ведь зависит от того, какая у человека система координат.

«Индивидуализм» мещанства, бывший предметом наибольшей ненависти советских  идеологов, есть самая драгоценная его черта – не случайно именно этим восхищался в английском мещанстве Честертон. Коммунисты считали, что фашизм есть мещанство, дошедшее до апогея, Бердяев то же самое говорил о коммунизме, но правда была в том, что именно мещанство сопротивлялось коммунизму-фашизму, мещанство его и победило. Ходить строем – не мещанство. Строить светлое будущее, возлагать живот на алтарь отечества – не мещанство. Князь Пожарский, может, возлагал живот и спасал отечество, а Кузьма Минин спасал живот и коммерцию. Мещанство сидит у себя в садочку и ковыряет – кто в моторе, кто в носу, кто в компьютере.  Собственно, пресловутый «вещизм» мещанства, его «потребительство» - продолжение индивидуализма. Вещь так же символизирует личность, как икона – Бога. Ну не паспорт же!

Индивидуализм и вещизм мещанства сами по себе отнюдь не добродетель, но и не порок. Существование у клетки оболочки и ядра тоже не добродетель и не порок. Раздражает существование клетки тех, кто хочет засадить ближнего в клетку. А ближний не даётся, упирается, кусается и уползает или, если уж посадят, хиреет. Абсолютно нормальная и здоровая реакция. Как и гремучая змея, мещанин не нападает первым – кто нападает, чур не мещанин. Конечно, мещанин может расстаться со своими погремушками – и это он делает не только, отправляясь в хиппи, но и постригаясь в монашество. Только мещанин ревниво оберегает своё право самостоятельно решать, когда и с чем расставаться, когда и с кем встречаться.  Захочет – пожертвует всё на ополчение, не захочет – сгноит. Но гноище будет своё, а не организованное сверху! Поэтому, между прочим, мещанин не жалуется. Он может скрипеть, но не стенать, и вечно озлобленные, жалующиеся, лопающиеся от смердяковщины жители советской и нео-советской.

Мещанин противоположен «совку» - «совок» менее всего заботится о себе, о своём здоровье и быте. Он живёт в ядовитом воздухе, он рано начинает болеть и рано умирает, он с трудом поддерживает чистоту в квартире (или даже не поддерживает), он спокойно смотрит, как растут в отравленном мире его дети… Мещанством с его инстинктом самосохранения тут даже не пахнет – к сожалению. Социализм заимствовал у мещанства умение работать (напрочь отсутствовавшее у феодалов), насадил на это жажду счастья для всех любой ценой. Умение работать умерло через неделю после начала социализма, а вот жажда счастья любой ценой – что без умения работать означает жажду халявы – осталось. Мещанин никогда не польстится на халяву – он её боится и знает, что бесплатная мышеловка бывает только там, где кончились и мыши, и сыр.