Лк. 1, 23 А когда окончились дни службы его, возвратился в дом свой.

№4 по согласованию. Фразы предыдущая - следующая.

На греческом красиво - "конец" обозначается словом "наполнение". "Конец" в русском всё-таки ассоциируется с обрывом, пустотой, а не с полнотой. На русском раньше иногда переводили "исполнение", да и сейчас это осталось в обороте "исполнилось столько-то лет". "Служба" - на греческом тут хорошо знакомый русским термин "литургия". Только надо понимать, что для русских "литургия" - нечто исключительно религиозное, как "метафора" - исключительно поэтическое, для грека же и "метафора" прежде всего "перевозка", и "литургия" - "повинность". Трудовая, военная, религиозная, - в общем, много их, "почётных долгов", которые надо отдавать обществу. Если для русского немыслимо себе представить немого священника (а Захария ведь лишился дара речи), то для грека и еврея - нормально. Дело священника - приносить жертвы. Когда сегодня православные и неправославные падают в обморок при виде того, как мусульмане режут баранов, надо спросить себя: "А как же Захария - резал? Резал!" Литургия была изрядной резнёй. "Когда перерезал всех баранов, возвратился домой". Там благополучно зачал ребёнка.

Для многих важнейших в жизни поступков слова не нужны - для богослужения, для зачатия ребёнка. Слова нужны в критические мгновения - когда человеку грозит опасность расчеловечиться, вернуться в звериное состояние, а также на противоположном полюсе - когда человеку предстоит возможность счастья и блаженства. Человек кричит "караул", когда совсем плохо, и человек шепчет "люблю", когда совсем хорошо. В обоих случаях налицо молитва - о спасении от зла и благодарность за счастье. Интересно, чего Захария ждал нетерпеливее: появления сына - доказательства своей мужской состоятельности - или возвращения голоса - доказательства состоятельности человеческой?

У детей и слов то общее, что и дети становятся на ноги и уходят, и слова исходят, и не поймать ни вылетевшего воробья, ни выросшего ребёнка, но при этом человек тем богаче и человечнее, чем легче он отпускает на волю свои слова, свои мысли, своих детей, и тем более слова и дети "свои", чем менее мы претендуем быть их собственниками, чем щедрее дарим их миру и Богу.

*

Служить Богу - одно, жить - другое. Дом Божий сам по себе, дом человеческий сам по себе. Иисус обещает, что дом Божий будет разрушен, чтобы Богу могли поклоняться повсюду. Беда в том, что "повсюду" - это всюду, кроме своего дома. Мой дом - моя крепость, и главный враг, против которого эта крепость - Бог. Человек с удовольствием идёт в храм Христа Спасителя, но тщательно огораживает от Христа Спасителя "храмину души". Именно верующий человек, с неверующего вообще спросу нет! Огораживаем не со зла и не потому, что занимаемся грехом или не уверены, не является ли секс грехом. Мы в себе уверены, мы в Боге не уверены. Останется ли моя жизнь жизнью, если разделить её с Богом? Поэтому и в воскресенье трудно верить полностью. Не хочется воскресать в чужой мир, хотя бы трижды Божий, хочется воскресать в свой мир. А "свой мир" Бог воскресить не обещает, да и не может - нельзя воскресить иллюзию, которую мы принимаем за "дом свой".

С точки зрения Екклесиаста всё пшик пшиком, потому что - ну, родишь наследника, а он всё промотает, и дом твой сперва к чужим людям отойдёт, а потом просто исчезнет.

С точки зрения ханжи всё путём, потому что Захария родит Иоанна Предтечу, и построим музей - ну, придумаем, что вот это дом Захарии или на месте дома Захарии, и музеефицируем, и туда уполномоченные Московской Патриархии будут экскурсии водить.

А самая правильная - совпадающая с Божьей, видимо - точка зрения у Елисаветы. Родился ребёнок - радость. Погиб ребёнок - горе. А дом... Где все живы, там и дом, а значит, только Божий дом - вполне свой для человека.