Род. 27 сентября 1854 г. в Митаве - ум. 21 декабря 1928 года в Риге. Кроме одного сына, жившего в Париже, все дети погибли в Холокосте. Его мемуары сохранились у правнучки Нины Косман, ninakossman.com, были опубликованы в 2016 году на сайте berkovich-zametki.com; на её сайте были в английском переводе, но в 2022 году не были доступны. Мемуары написаны на немецком.
В океан устремляется юноша
Под тысячью парусов.
Тихо в гавань гребет старик
На обломках спасательной шлюпки.
Это незатейливое повествование адресовано моим детям и близким мне людям. Если их прочтет посторонний, то перед ним пройдут картины становления еврейского мальчика, на развитие которого влияла как еврейская среда, так и культурная жизнь прибалтийских немцев. Эти два фактора во времена моей юности нередко взаимодействовали друг с другом, однако в биографической литературе нашей страны я не встретил до сих пор какого-либо описания этого процесса, которое, возможно, покажется небезынтересным. Эти воспоминания я начал писать уже перешагнув зенит своей жизни. Существенное могло забыться, второстепенное – принять очертания главного, но очерк событий и то, как я их тогда переживал и воспринимал, соответствует истине.
Как со стороны матери, так и отца я происхожу из давно укоренившейся в Курляндии семьи. Предки со стороны отца мне не известны, поскольку они жили не в Митаве (в Туккуме и других местах). Семья моей матери, напротив, происходила из Митавы и была там хорошо известна. Мой прадедушка был домовладельцем по имени Avigdor Kretzer и представлял одну из тех семей, которые 16 июня 1794 года получили право беспрепятственного пребывания в Курляндии и Семигалии. Документ назывался «План, имеющий целью надежное и беспрепятственное размещение и принятие определенного числа еврейских семей под защиту Его Герцогской Светлости и Благородного рыцарства в герцогстве Курляндском и Семигальском, а также, в Митаве – в частности». (См. R. Wunderbar. Geschichte der Juden in den Provinzen Liv - und Kurland seit ihrer frühesten Niederlassung daselbst bis auf die gegenwärtige Zeit. – Mitau, 1853, S. 44 und 46).
Я увидел свет 15/27 сентября 1854 года не в доме знатной особы и даже не в скромной квартире буржуа, а в бедной мансарде дома, стоявшего в самом начале Большой улицы в Митаве. Мой отец умер еще до моего рождения, оставив мою мать в глубочайшей бедности. Вскоре после моего рождения она заболела ползучей лихорадкой, которая на долгое время приковала ее к постели и отняла очень много сил. Меня нянчила бабушка, которая сохранила мне жизнь искусственным вскармливанием. После выздоровления моя мать должна была думать о том, как добыть пропитание себе и ребенку. Она стала белошвейкой, и эта работа нашла отклик в кругу ее знакомых. Ей было двадцать лет, ее участь и решимость, с которой она боролась за жизнь, пробуждали участие окружающих. Когда мне было десять месяцев, мы переехали на соседнюю улицу под названием Католическая в дом часовщика Гордона, который потом перешел в собственность купца Крамера. Здесь в мансардной двухкомнатной квартире на третьем этаже мы и прожили более пятнадцати лет. С этой квартирой связаны мои первые детские воспоминания. К ней вела отвесная узкая лестница, на которой можно было сломать себе шею. Лестница заканчивалась большим чердачным помещением, куда и выходила дверь нашей квартиры. Эта часть чердака освещалась через окно. Задняя же часть этого помещения, погруженная в глубочайшую тьму, тоже вела к двери квартиры, в которой жил портной Херубин.
В передней комнате нашей квартиры было окно, которое находилось на фронтоне нашего дома. Из окна была видна крыша соседнего дома, где жил пекарь Гёпкер, а далеко внизу виднелась Католичесая улица, обязанная своим названием находившейся на ней католической церкви с ее старинной четырехугольной башней. (Сейчас вместо этой старинной башни возвышается новая.) Вторая комната, которую мы называли «каморкой», была очень темной, поскольку ее окно перекрывалось близлежащей стеной дома Гёпкера. Из узкого простенка между домами в нашу каморку, которая одновременно была для нас спальней, поднималось зловоние от разных гниющих субстанций вроде дохлых кошек и тому подобного. Передняя комната была рабочей, в ней моя мать в окружении молодых девушек, своих многочисленных учениц, добывала нам скудное пропитание. Летом солнце нещадно накаляло комнату, обращенную окном на юг, зимой помещение было настолько сырым и холодным, что стены покрывались изморозью и слоем льда, который мне нравилось соскребать ногтями.
Однажды во время сильной грозы все оконные стекла в этой комнате оказались выбитыми градом. Потоки дождя, перемешанного с градом, затопили пол. Закутавшись в одеяло, я сидел на старой трухлявой софе напротив окна, наблюдая за разыгравшейся непогодой со страхом, но, однако, и с интересом. Потом я развлекался тем, что собирал градины с пола.
Этот большой чердак со своими кладовками, где через щели был виден всякий хлам, моя фантазия населяла образами многочисленных существ. Став самостоятельнее и отваживаясь уже спускаться по отвесной лестнице, я в теплое время года часами просиживал на пороге нашего дома. Меня стали узнавать соседи и заговаривать со мной. У меня были особенно курчавые волосы, доходившие до плеч, и нежное лицо с большими мечтательными глазами. Так мне рассказывала мама, и таким я вижу сам себя на фотографии тех лет. Мне было строго запрещено принимать подарки от посторонних. Однажды один знакомый дал мне кулек черных сладких вишен, которые я очень любил. Я не мог противостоять искушению и взял их, за что был наказан.
Когда я стал посмелее, мне уже казалось недостаточным просто спускаться с нашей крутой лестницы и тогда я с быстротой молнии скатывался по крутым перилам вниз. Это мое каждодневное занятие я вспомнил очень отчетливо во время моего путешествия в Берхтесгаден в 1890 году, когда в одежде горнорабочего auf einem Geländer мчался в глубину здешних соляных рудников, держась правой рукой, одетой в толстую кожаную перчатку, за натянутый толстый канат. За спиной, доверившись моему водительству и опираясь на мои плечи, это скольжение вниз разделяла со мной одна бедовая девчонка.
Став самостоятельнее, я стал предпринимать экскурсии на другую сторону улицы, которая в этом месте была особенно узкой. Почтенная дама, фрау Либхен Израэльсон, по прозвищу Фосс (Frau Liebchen Israelsohn, genannt Voss), которая жила в доме Герценбергов (Herzenbergschen Hause), что был напротив, всегда дружелюбно кивала мне из своего окна. Наконец ей удалось заманить меня в свою квартиру, где она гостеприимно, хотя и несколько долго меня угощала.
Я помню себя очень рано. В случае с фрау Либхен мне было не больше четырех лет. Моя мать была общительной по натуре, ее занимали все большие и малые события нашей городской жизни, и когда я начал ходить, она стала брать меня с собой. Так было и с факельным шествием по случаю приезда в 1858 году в Митаву императора Александра II. Мы находились в ужасной давке, я, конечно, ничего не видел, мне сбили шапку с головы, и она упала, а мама повязала мою голову своим платком, что ей казалось необходимым при такой холодной погоде. А мне было стыдно идти по улицам с платочком на голове, и я его снял. В уверенности, что получу сейчас взбучку за то, что не послушал маму, я, придя домой, спрятался в платяном шкафу. Мама и бабушка, не зная где я, стали беспокоиться. Внезапно шкаф, и так ветхий сам по себе, к тому же состоящий из двух частей – верхней и нижней – вероятно из-за какого-то моего неосторожного движения упал со своего пьедестала. Я поднял страшный крик, был невредимым вытащен из шкафа, к большой радости моих близких, и остался на этот раз без наказания.
Тогда мне было где-то около пяти лет. Довольно рано, на шестом году жизни, меня отдали в еврейскую школу, хедер Израэля Гутмана. Вступительный экзамен протекал следующим образом. Учитель показывал мне острой палочкой, похожей на грифель, на букву алеф. Моя задача состояла в том, чтобы найти подобную же букву. Когда это мне удалось с первой попытки, сверху на книгу упала изюмина, «которую послал ангел», и мне было позволено засунуть ее себе в рот. Теперь я должен был изо дня в день проделывать путь из нашей квартиры до школы на Новой улице, Neustrasse, которая была поперечной к Добленской улице, Doblensche Straße. Путь проходил мимо синагоги, позднее названной синагогой Залцмана. Я приобщался к тайнам древнееврейского языка (Loschan - Hakodesch), святого языка и вскоре уже мог на нём читать и писать.
Когда мне было восемь, в возрасте 78 лет умер мой дедушка со стороны мамы – Кретцнер**. Он был златокузнецом. Родился дедушка в Митаве, имел в Вильно (Вильнюсе) ювелирную лавку, но из-за разбойного нападения на нее и из-за болезни впал в бедность и переселился в Митаву, где снискивал себе пропитание мелкой ювелирной работой.
Это было в последние дни Суккота, праздника кущ, когда мама и бабушка рано ушли из дома, оставив меня на целый день хозяину нашего дома Гордону. Они вернулись поздно вечером и передали мне привет от покойного дедушки. Для меня начались тяжелые времена. Три раза в день я должен был читать за него поминальную молитву кадиш в молельном доме (миньяне) Зальцмана, расположенном на другой стороне улицы. С этой целью меня будили каждое утро очень рано, в шесть часов и зимой, и летом, невзирая на погоду. Сонный, я одевался и такой же сонный появлялся в молельном доме. Там же я был и в момент послеобеденной молитвы (Mincha), и во время вечерней молитвы (Mairiv). Как правило, эту молитву читало хором большое количество людей, детей взрослых, скорбящих об утере близких.
* * *
Я мало что помню о хедере Израэля Гутмана, кроме лица старого учителя с длинной бородой, узкой полутемной комнаты с большим грубо сколоченным столом, пыльного грязного двора, где мальчишки развлекались игрой в пуговки (Knöpchenspiel) и одного высокого, почти взрослого ученика, который непрерывно раскачивал верхнюю часть своего туловища в молитве. Происходили и уроки немецкого языка, которые вел учитель Нессельштраус. Он довольно серьезно подходил к исполнению своих обязанностей, за каждую кляксу Нессельштраус имел обыкновение обрабатывать кончики моих сложенных вместе пальцев линейкой. Еще долгое время спустя я с ужасом вспоминал эту процедуру.
На девятом году жизни я сделал еще один шаг на пути своего образования. Из хедера Израэля Гутмана я перешел в еврейскую начальную школу с немецким языком обучения, которой руководил учитель Берман. Школа находилась на Дворцовой улице (Palaisstrasse), на втором этаже дома, позднее принадлежавшего Гейлсбергу, напротив книжной лавки Бестгорна. Однако, когда кончился мой первый семестр, школа закрылась.
В это же самое время в Митаве открыл свою школу недавно объявившийся там раввин Соломон Пухер. Это тоже была еврейская начальная школа с немецким языком обучения, в которую устроился молодой Мендельсон, тот самый который до этого работал учителем в школе Бермана. Школа находилась на Екатерининской улице (Katharinenstraße) в одноэтажном доме, (который позднее приобрел зубной врач Нефтель, напротив дома барона Вольфа около приюта Св. Катарины).
С этой школой связано много теплых воспоминаний. Молодой раввин родом из исконно митавского местечка Шклов, был выпускником раввинистической академии в Вильно. Это был энергичный человек с большой жаждой знаний и далеко идущими планами культурного развития единоверцев. Литовско-идишский диалект очень мешал ему, и он прилагал много усилий, чтобы его преодолеть: с железным упорством он преодолел все трудности и в последующие годы говорил по-немецки без акцента и печатал вдохновенные статьи в прибалтийско-немецком журнале «Baltische Monatsschrift» (Открытое письмо к членам Курляндского Синода – «Baltische Monatsschrift», 1867) и прибалтийско-немецкой ежедневной прессе. Язык его статей был классическим языком немецких поэтов. Однако мы, мальчишки, потешались над его произношением и манерой ставить ударение в таких словах как, например, 'futurum вместо fu’turum.
Учитель немецкого языка, господин Мендельсон, который умер в Риге несколько лет назад от старости, был высоким и сухопарым, у него была светло-русая с рыжинкой борода и громкий голос. Oн усердно обучал нас, мальчишек, немецкому языку. В результате его усилий, во время визита директора средней школы графа Рачинского (Вильгельм, Граф Рачинский, родился в 1808 в Зернхофе близ Митавы, умер там же в 1889, был инспектором гимназий с 1861 по 1870), я смог блеснуть, прочитав стихотворение Мюллера “Маленький Моряк”. “Я был маленьким мальчиком/ хотя еще плохо ходил/ мой отец уже тогда брал меня с собой в открытое море”. Мое выступление понравилась директору, и он записал мое имя в свой блокнот.
Я помню небольшое уличное происшествие того времени. Я шел мимо Екатерининского фонда на Дворцовой улице вместе с еще одним мальчиком, а навстречу нам шли два немецких мальчика. Они смеялись и дурачились, и увидев нас, начали издеваться над нами из-за того, что мы евреи. Я так сильно расстроился, что подошел к ним и сказал: “Разве же мы не братья? Разве не у всех нас один Отец? Почему вы нас оскорбляете?” Мальчики посмотрели на меня с удивлением и тихо ушли. Таким образом, еврейские дети с самого раннего возраста сталкиваются с презрением, насмешками, издевательствами и злобой, которые усиливаются в сотни и даже тысячи раз впоследствии. Они ранят их души, лишают их невинности и уменьшают веру в справедливость, не говоря о том, что из-за своего происхождения евреям приходится преодолевать значительные и неоправданные трудности, чтобы получить образование и право на свободы в жизни. Человечество обвиняло евреев во многих грехах и обвиняет их по сей день. Тем не менее, несправедливость, которую мы испытываем и испытывали не должна вызывать в нас ненависть. Евреи должны показать, что они более терпимы, нежели их преследователи. Каждый еврей должен стремиться к тому, чтобы быть щедрым, добросовестным и хорошим, тогда все еврейское сообщество сможет стать обществом справедливости и примером для своих угнетателей.
Школа Пухера просуществовала всего лишь три четверти, и опять я остался без нормального школьного обучения. В то время мне было около одиннадцати лет. Моя мама возлагала на меня огромные надежды, прежде всего, потому что все учителя меня хвалили. Всякий раз, когда мы проходили мимо красивого здания Гимназии на Дворцовой улице, она говорила: «Ты обязательно будешь там учиться». Поэтому я занимался индивидуально с учителями дома, учил латынь, и мне приходилось склонять латинские существительные типа mensa и спрягать латинские глаголы типа amo. Учитель, который должен был помочь мне поступить в Гимназию, сам был учеником старших классов, его звали Леопольд Фейтелсон (родился в 1846, умер в 1903 в Ревеле [Таллине], где он работал инспектором отделения национального банка), но свои обязательства он выполнял недобросовестно. Он приходил на занятия нерегулярно, иногда не появлялся неделями, или просил своих друзей старшеклассников подменить его на занятиях, например, на лекциях Карла Грунвальда, который впоследствии стал адвокатом в Петербурге. Все, что было выучено на предыдущих занятиях, забывалось к тому времени, может быть, потому что я становился ленивым. Недобросовестное отношение к своему обучению, действительно, причинило мне много вреда; это привело к тому, что я не хотел больше стараться. Я слонялся по улицам, бегал за широкими литовскими санями, чтобы прокатиться, часами стоял напротив карусели на рыночной площади - иногда мне удавалось забраться внутрь, чтобы помочь ее крутить и тем самым заработать на беспплатную поездку на маленькой лошадке.
По утрам я ходил в еврейскую школу учителя Коппеля. Она располагалась на главной улице в доме с садом. (Позднее Экснер, производитель мыла, купил этот дом.) Именно здесь я хорошо изучил пять книг Моисея и пророков. У меня до сих пор сохранилась Библия в переводе Филипсона, которую я читал в то время. Поэтические части Библии произвели на меня неизгладимое впечатление. Я никак не мог насытиться торжественным языком и возвышенной речью пророка Исайи. Часами я наслаждался гармонией великолепных слов, декламировал и повторял снова и снова наиболее красивые отрывки из книги Пророков. Мое обучение продвигалось, но очень медленно. Наконец, моя мама решила серьезно поговорить с Фейтелсоном.
Тем временем мне исполнилось тринадцать, и я прошел свою бар мицву. В одну из суббот меня пригласили в большую синагогу, где я прочитал отрывок из Библии, и с этого момента считался полноправным евреем, иначе говоря, получил право быть одним из десяти мужчин во время молитвенного собрания. Фейтелсон, наконец-то, начал с достаточным усердием готовить меня к вступительным экзаменам в Гимназию. Он дал мне экзамен за четвертый класс, чтобы удостовериться, что я смогу сразу поступить в пятый, и я действительно поступил в пятый класс, однако мне явно не хватало знаний. Итак, я поступил в Гимназию, к большой радости моей матери и удовольствию Фейтелсона, который этим как бы искупил все свои прежние грехи.
Но возникла другая проблема – где же взять деньги на обучение? Двадцать рублей (за четверть) – это была неподъемная сумма для моей матери. Мы были очень бедны. Когда у моей матери была работа, нам едва хватало денег на жизнь и аренду в 44 рубля в год. Однако, случалось, и достаточно часто, что работы практически не было. Значит, нечем было топить, нечего есть; я собирал крошки хлеба из ящика и плакал от голода. «Кто слез на хлеб свой не ронял, кто близ одра, как близ могилы, в ночи, бессонный, не рыдал, — тот вас не знает, высшие силы!» Одна за другой чайные ложки были отданы в ломбард, туда же последовало обручальное кольцо моей матери, чтобы облегчить бремя нашей нужды.
Достаточно рано я начал немного зарабатывать на частных уроках. Я еще сам читал кое-как, но уже обучал тому, что знал, а также обучал учеников чтению за 40 копеек в месяц. Совершенно очевидно, что в таких условиях было просто невозможно платить 20 рублей за обучение в гимназии. Ангел-спаситель в лице инспектора средней школы Карла Данненберга (родился в 1832 году, умер в 1892 году, работал преподавателем в Гимназии Митавы с 1867, инспектором с 1878, и был уволен во время Русской оккупации в 1890 году), пришел мне на помощь, когда к нему обратилась моя мать. Он оплатил мое обучение за обе четверти в пятом классе, и я был спасен, мое будущее было обеспечено, а тревоги улеглись. Для меня началась настоящая жизнь. Беспорядочное обучение осталось навсегда в прошлом, и я быстро обосновался в новом классе. Я нравился учителям, даже несмотря на все пробелы в моем образовании. Я полюбил учиться и наслаждался учебой. В то время учителя еще не были государственными служащими, каковыми они стали после русской оккупации; скорее, они были друзьями и наставниками. Тогда главным не считалась необходимость дать определенное количество знаний и выполнить учебный план. Главной была потребность развить в детях личность и характер. В то время Гимназия этим славилась.
По этой же причине у учеников гимназии была хорошая репутация, и они пользовались уважением во всей империи; выпускники Митавской Гимназии обычно преуспевали в жизни.
МОИ ГИМНАЗИЧЕСКИЕ ГОДЫ
С гимназией связаны мои самые лучшие воспоминания. В январе 1868 года я поступил в пятый класс и уже в мае участвовал в первом спортивном празднике в Bergledding. Как это здорово было идти строем через весь город, а потом через лес и поле. Придя в Bergledding, мы встали в большой круг и с восторгом запели: «Freiheit, die ich meine, die mein Herz erfüllt, kommt mit deinem Scheine, süsses Himmelbid" [букв. "Свобода, наполняющая сердце, приходи при виде сладостного небосвода"]. Потом на трибуну поднялся старший учитель Крузе (Фридрих Крузе – родился в 1815 г., умер в 1891 г., учитель Митавской гимназии в 1845 – 1877 гг.) и обратился к нам со словами, которые заставили наши сердца быстрее биться. Начались главные игры. Игра “Plumpsack” («увалень») давала много поводов для смеха – когда мальчики, прыгавшие недостаточно быстро, сбивались с ног и падали. Потом мы, малыши, карабкались на плечи старшеклассников и, сидя там, отбивались от других учеников младших классов, пока не скатывались вниз. Я множество раз был победителем, и с триумфом старшеклассники несли меня дальше, к новым сражениям.
К обеду наступил перерыв. На лугу были накрыты длинные столы.
Из-за строгих предписаний относительно пищи, для еврейских учеников, - их было около десяти, - накрыли отдельный стол. К моему стыду, за нашим «экстра-столом» не всегда соблюдался порядок. Мальчики кричали, ругались и царил большой гвалт. Обед наводил тень на радость праздника. Мое хорошее настроение вернулось лишь во время послеобеденной кофейной паузы, которую мы провели совместно с другими учениками. Затем начались гимнастические упражнения, где в прыжках особенно отличился Эгберт Браатц (Egbert Braatz) (1849 -..., врач в Митаве 1880 – 1889 гг., с 1892 г. – профессор в Кенигсберге, с 1907 г. – профессор Кенигсбергского университета).
На последующих спортивных праздниках выдающимися спортсменами показали себя Теодор Бобински (1854 – 1902; в дальнейшем сотрудник Немецкой Петербургской газеты) и Вильгельм Крузе (1855 -1903), в последующем врач в Бауске и Митаве. Хорошо смотрелась и пирамида, которую образовали ученики, становясь друг другу на плечи. Она выглядела следующим образом: в основание ее спиной друг к другу садились самые сильные и крепкие ученики, на их плечи вставали другие, и так выстраивалось несколько этажей, пока самый маленький и проворный гимнаст не завершал все сооружение, озорно размахивая фуражкой, что вызывало бурные овации зрителей.
Потом играли в салки и пели песни. Учителя и ученики живописными группами располагались у подножия холма, а старшеклассникам не возбранялось даже закуривать в присутствии учителей. И вот - возвращение домой. Под звуки оркестра мы с песней и в хорошем настроении маршировали в город. Слова песен я помню до сих пор:
«Был друг, что лучше не найдешь:
Когда звучал сигнал атаки,
Он рядом шел, плечо к плечу».
Или:
«Отважный капитан,
Который нас ведет,
Идет сквозь ураган
баталий и невзгод,
Сквозь сечи ратной гром
придем с ним в отчий дом».
Запевались эти и другие подобные песни, которые мы с восторгом подхватывали.
Перед самым приходом в город мы зажигали наши факелы и в сопровождении многочисленных зрителей шли через весь город. Перед зданием гимназии был лужок, на котором мы бросали наши факелы в костер и пели старинную, но вечно юную мелодию студенческого гимна "Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus".
Так я участвовал в спортивных праздниках, которые одновременно были праздниками для всего города, до окончания гимназии.
Если говорить об учителях пятого класса, то особой любовью учеников пользовался Генрих Зееземан (род. 1838), в то время старший преподаватель Закона Божьего, затем директор школы в Fellin, позже - священник в Grenzhof. Я мог бывать на его уроках только тогда, когда он замещал других учителей. Эти уроки были для меня праздником. Он умел излагать материал захватывающим образом и так преподносил отрывки из своей «Всеобщей истории», что они до сих пор свежи в моей памяти. Он казался мне твердым, содержательным, надежным, ему доверяли и его слушались, это был настоящий воспитатель юношества. Естественную историю преподавал Адольф Торней (1810 – 1874), учитель Митавской гимназии в 1848 -1868 гг., родом из Ганновера, добродушный и остроумный. Ему я обязан своим прозвищем «Brennnglass» (зажигательное стекло), как меня потом стали величать мои друзья-одноклассники.
Учитель немецкого языка Arcov Trautweter был чудаковатым пожилым господином, который в свои преклонные годы стал моим пациентом в Митаве. Ученики мало чему учились у него. Неудивительно, что мне он частенько выставлял оценку «ноль». С немецкой грамматикой я познакомился лишь позже, когда сам стал давать уроки: docendo discimus (обучая учусь).
У меня были хорошие отношения с одноклассниками. Большой двор гимназии открывал возможность совместных игр, в ходе которых завязывались дружеские отношения. Зимой новичков («фуксов») «мыли», другими словами, бросали в снег и забрасывали комьями снега и кусочками льда до такой степени, что они иногда днями после этого лежали постели. Я испытывал панический ужас перед этой процедурой, однако одноклассники обходились со мной довольно мягко.
На Рождество 1869 года меня перевели в четвёртый класс. На этом окончились наши с мамой хлопоты о том, где достать деньги на школу. Я получил право на бесплатное обучение. Однако пробелы в моих знаниях и ошибки прежнего преподавания еще давали о себе знать. Это давало основание учителю русского языка Голотузову отпускать по моему поводу реплики типа: «Бренсон, вас следовало бы перевести не в четвертый, а в самый младший класс!» Однако именно в четвертом классе, где я из-за болезни задержался на два года, постепенно восполнились пробелы моего образования, и даже Голотузова я стал воспринимать как лучшего друга. И только в математике дела не продвигались гладко из-за пассивности и бессистемного метода преподавания старшего учителя Напиерского, которого все знали скорее, как хорошего ученого нежели как преподавателя.
Математику в гимназии практически никто не учил. На уроках Напиерского развлекались кто как мог, читали романы, готовились к следующему уроку, хулиганили, шумели. Все абитуриенты неминуемо провалились бы на экзаменах, если бы в экзаменационную пору в Митаве не имел бы обыкновения появляться бывший воспитанник гимназии и математический гений Гуго Вайдеман (Hugo Weidemann), который брал на себя роль ангела-спасителя. Он останавливался в соседнем с гимназией доме и решал все задачи. Слуга Schäfes условным знаком – бряцанием ключей – давал знать, что решенные задачи находятся в заранее обусловленном месте. Один из абитуриентов выходил, забирал работы и распределял их по отдельным столам. Дежурившие в зале учителя сидели в это время на кафедре, углубившись в чтение газет и, казалось, не замечали происходящего. Сам Напиерский во время устного экзамена спросил, почему я решил задание именно так, а не иначе, на что получил ответ: «Потому, что я считал это правильным». Таким образом, мне не дано было основательным образом изучить математику, и недостаток знаний в этой области болезненно сказывался в дальнейшем.
Моими любимыми предметами были латынь, греческий язык и история. Начав с очень скромных познаний, я быстро достиг того, что стал писать лучшие классные работы – экспромты по-гречески, чему немало удивлялся молодой еще тогда старший преподаватель Эдуард Куртц.
Латынь в старших классах достойнейшим образом преподавал старый «римлянин» инспектор Юлиус Фогель. Красота этого языка притягивала меня настолько, что я выучил наизусть множество отрывков из Цицерона, Овидия и Горация, пробовал себя в написании латинских писем и при случайных встречах на улице с господином инспектором старался отвечать на его латинское обращение ко мне по-латыни. С большим удивлением я также узнал от библиотекаря, базировавшегося в Риге Общества истории и исследования древностей Эдуарда Фере (к сожалению, умершего слишком рано много лет назад), что слухи о моих познаниях в латыни распространились до самой Риги.
Историю нам преподавал Генрих Диедерихс. Тот, кто был с ним близко знаком, знает, насколько противоречивые черты характера он в себе объединял. При всей своей тонкой чувствительности и почти фанатической преданности своим идеалам он мог быть своенравным, упрямым тираном. Во время урока он часто тратил время на пустую болтовню с учениками. У него были любимчики из семей дворян и священников, которым он давал особые прозвища типа «Pipifax» и над которыми подтрунивал большую часть урока. Но когда он начинал излагать суть своего предмета, слушать его было одно удовольствие. Впрочем, свои отклонения от хода занятий он допускал только на уроках в четвертом классе, и уже в третьем был предельно корректен.
Во время немецко-французской войны 1870/71 он на каждом уроке декламировал с большим пафосом немецкие военные стихи и песни. Ученики тоже заучивали стихи наизусть и потом декламировали их на уроках истории.
«... Ликующий набат колоколов,
От башни к башне над страной летя,
Торжественный вершил молитвослов,
Взымая пламя вещего огня.»
Или:
«Трубач из Gravelotte»:
«Они пришли, изрыгая смерть,
Погибель – был их девиз.
Того не стерпев, наш пехотный полк
и две батареи их сбросили вниз»
Таким образом, от немецко-французской войны у нас остались самые яркие воспоминания. Он доносил до нашего ума и сердца различные исторические эпизоды путем декламации соответствующих стихотворений. Смерть Алариха мы оплакивали вместе с Гете и вместе с ним славили войско готтов.
История интересовала меня в высшей мере. Возможно поэтому, взаимоотношение Дидерихса ко мне улучшилось. В то же время он был моим личным советником, то есть представлял мои интересы в школе.
Каждый учитель исполнял обязанности личного советника по отношению к нескольким ученикам. Он давал своим питомцам или их родителям советы, предостерегал в случае возможных нарушений, родители советовались с советником о животрепещущих вопросах, связанных с их детьми. Эти отношения обоюдности сближали школу и семью и шли школе только на пользу.
Как уже говорилось, я много занимался историей, используя для этого различные источники. Однажды Дидерихс в третьем классе спросил, кто такой пролетарий. Поскольку никто не мог ответить, вызвался я и под гомерический хохот класса выпалил «Kinderzeuger» [букв.: тот, кто делает детей].
Об истории евреев, насколько она была вплетена в канву общей истории, он отзывался одобрительно. После последнего жестокого подавления восстания под предводительством Бар-Кохбы евреям было запрещено произносить слово Иерусалим, а святой город именовался «Aelia Hadriana». Евреям не разрешалось находиться на территории города, и чтобы отравить для них пребывание там, на воротах города была высечена фигура свиньи. Эту последнюю деталь Дидерихс излагал, как мне казалось, с особым чувством. Позднее, когда я обосновался в Митаве в качестве практикующего врача и стал членом Общества литературы и искусств, у нас снова появились точки соприкосновения, и он стал побуждать меня к моим биографическим исследованиям в области истории медицины. Манеры его мало изменились, в то же время он стал утонченнее в своих воззрениях.
Когда Дидерихс рассказывал о какой-нибудь исторической личности, он излагал ее действия в логической последовательности. Образы возникали пластично и казалось, что события могли развиваться только так и никак иначе. Очень жаль, что он не записывал своих лекций. Сделав всего лишь несколько коротких предварительных записей, он уже имел в голове законченную картину, которую излагал нам в лекциях. Его лекции были неповторимы и оставляли неизгладимое впечатление.
В первом семестре четвертого класса учителем истории был старый Циммерман по прозвищу «Grütz». Он оказался странным субъектом; учеников вызывал отвечать строго по порядку. Если кто-то не хотел отвечать, он мог сказать: «Я – пасс», и этого ученика больше не вызывали, пока не опрашивали весь класс, что обычно длилось целый семестр.
Старый Голотузов был хорошим учителем, даже составившем довольно известную русскую хрестоматию. Однако из-за своей жадности он становился объектом для насмешек. Мальчишки в классе в разных местах раскладывали медные монетки, которые Голотузов регулярно собирал и совал в карман, что вызывало неуемное веселье его учеников. Зимой они забрасывали снежками потолок над его креслом, и тающий снег стекал каплями на кафедру и голову учителя. Он реагировал на наши проказы своим извечным рефреном: «Ах, вы негодные мальчишки!»
В третьем семестре четвертого класса я заболел оспой, которая была завезена турками во Францию и во время немецко-французской войны распространилась по всей Европе. Тогда почти половина Митавы ходила с красными оспенными рубцами на лице. Меня болезнь три месяца продержала дома и послужила причиной того, что я остался в четвертом классе еще на один семестр. Начиная с третьего класса, я сидел в каждом классе по три семестра, и всегда из-за математики. Но теперь я был учеником старших классов, сам давал уроки, так что вечерами я мог приступать к выполнению моих домашних заданий довольно поздно, часто даже в десять или одиннадцать часов. Вскоре я смог помогать моей матери, и время тяжелых материальных лишений осталось в прошлом. Однако будучи нежного физического склада, я постоянно страдал от кровотечений из носа, а мое здоровье из-за постоянной перегрузки, испытанной мною в юношеском возрасте, осталось слабым на протяжении всей моей жизни.
Естествознание, преподаваемое, в гимназии довольно скудно, закончилось в пятом классе. Несмотря на это, природа тянула меня к себе уже с ранних лет. Зимой 1868 года над окном нашей мансарды каждый вечер была видна большая комета, радовавшая глаз в течение нескольких месяцев. Вид звездного неба приводил меня в возвышенное состояние. Мне становились близки созвездия, а погружение в непостижимые глубины небосвода давало пищу размышлениям.
При приближении непогоды я из своей мансарды пробирался к чердачному люку, из которого можно было увидеть великолепное зрелище приближающейся грозы, сверкание молний, ощутить раскаты грома. Лес, расположенный в получасе ходьбы от Митавы, будил в душе особенные чувства «Непостижимый вещий зов/ Манил меня под сень лесов".
Излюбленной целью моих прогулок было местечко Alt Sorgenfrei, откуда я приносил цветы ко дню рождения мамы. Здесь начинался лес. Я мог бродить в нем часами, наблюдая за работой муравьев, слушая пение птиц и следуя за лесным эхом. В своих блужданиях по лесу я достигал иногда Henriettes Ruh – (букв.: «покой Генриэтты») – идиллически расположенного кладбища, на котором, как рассказывали, была похоронена Юлиана фон Крюденер – мистическая муза Александра I. Я даже нашел там надгробие некоей дамы фон Крюденер, что, видимо, и дало почву этим слухам. Однако Юлиана фон Крюденер похоронена вовсе не там, а на православном кладбище князей Голициных в Карассу-Базаре [ныне Белогорск] в Крыму, где она умерла 25 декабря 1824 года.
Из своих скитаний я приносил домой растения, жуков, камешки, которые складывались в коллекции. Наблюдения за гусеницами, помещенными в прозрачный стеклянный сосуд, занимали меня в особой мере. Мне доставляло радость снабжать их листьями для еды, наблюдать за тем, как они превращаются в куколку, а затем – в бабочку. Я с удовольствием сажал в горшочки зерна бобов, гороха и других растений, радовался появлению первых ростков и их росту.
В 60 -х годах 19-го века в Митаве было еще много от средневековья. В теплые летние вечера жители нашего дома собирались на деревянных ступеньках у входной двери. К ним присоединялись соседи. Конечно, и я был всегда там, с интересом извлекая из ступенек кусочки гнилого дерева, чтобы понаблюдать, как оно светится в темноте. Из ближайшей будки приносилась половинная бутылка пива для смачивания пересохших губ и начиналась незамысловатая беседа.
В 10 часов вечера на углу улицы появлялся диковинно обряженный ночной сторож со старинным напевом, известным чуть ли не со Средних веков: «Господа, послушайте и дайте вам сказать, часы только что пробили десять»). При этом он десять раз просвистывал. После второго предупреждения ночного сторожа соседи начинали расходиться, отправляясь в свои душные, перегретые дневным теплом комнаты на отдых.
Мысли о Средних веках навевал и вид Гражданской гвардии. Она наводила на мысли о средневековых цеховых объединениях ремесленников и по цвету своих мундиров называлась Зеленой гвардией.
Почтенных лет сапожники, портные, пекари, мясники, жестянщики и т. д., которых обычно видели лишь в их мастерских, по большим праздникам, маршировали в шитой золотом униформе и сопровождаемые оркестром. Не всегда стройными рядами, иногда прихрамывая, шли они по улицам города к замку, чтобы отдать честь губернатору как символу государственной власти и представителю императора. Обычно праздник заканчивался посиделками в кабачке.
Пожары в Митаве напоминали известную картину «Тревога в вороньей слободе». К трещоткам ночных сторожей и звукам дудок быстро присоединялся вызывающий внутреннюю дрожь колокольный набат. Сразу же распахивались все окна, все взволнованно спрашивали друг друга и пробегавших по улицам прохожих о том, где горит. Обычно на место пожара указывало свечение неба. В Митаве был неписаный закон, чтобы любой, кто физически еще мог хоть как-то передвигаться, поспешил к месту пожара – как помощник или хотя бы как наблюдатель.
Поскольку в Митаве тогда не было водопровода, многочисленные добровольцы образовывали длинные цепочки, передавая ведра с водой из рук в руки. К сожалению, в то время в Митаве поводом для разговоров были исключительно пожары или смертельные исходы.
Приметой Средневековья во времена моей юности казалось и то, что преступника провозили по главным улицам города, обычно по субботам. Под бой барабанов маршировала рота солдат, за ней следовала «позорная телега», на которой для всеобщего обозрения сидел преступник, закованный в кандалы по рукам и ногам. На его груди была прикреплена табличка с описанием его преступления. Так его привозили в конце концов на немощёную площадь на Валовой улице (Wallstraße), известную под названием «тухлый стол», где на продолжительное время (в зависимости от тяжести преступления) приставляли к позорному столбу под названием «Как», или даже подвергали наказанию розгами.
Идиллию представляла собой выпаска коров на городском пастбище. Два раза в день, – рано утром и сразу после полудня, – увенчанные рогами производительницы молока спешили на призывный звук рожка городского пастуха, сами выходя из своего хлева на улицу, чтобы следовать за пастухом. Вечером же они быстрым галопом, перемежаемым веселыми прыжками, спешили в направлении своих стойл.
Митава была тогда почти чисто немецким городом, насчитывавшем около 25 000 жителей, из которых 5 - 6 тысяч были немецко-говорящими евреями. Латыши тоже быстро германизировались и уже неохотно вспоминали свое латышское происхождение. Изучать латышский язык не было необходимости, если только не иметь каких-либо дел с «селянами» и не заводить себе латышской горничной. Когда я, в качестве молодого врача, уехал практиковать в сельскую местность, я не знал ни слова по-латышски, из-за чего мне в дальнейшем пришлось преодолеть немало трудностей.
Сословия были строго отделены друг от друга, и даже поминальный колокольный звон в церкви напоминал об этом. Колокола церкви Святой Троицы звонили по умершим дворянам с 12 часов дня, а по остальным смертным, уже в другое время.
Таким же образом существовало негласное правило, по которому в театре дворяне всегда занимали первый ярус. Позднее, когда эта традиция уже не соблюдалась строго, в первом ярусе время от времени можно было увидеть богатого купца, но только не еврея. И когда, наконец, некий еврей, а именно банкир Штерн, набрался мужества и вместе со своей женой занял места в первом ярусе, внимание зала было обращено не на сцену, а лишь на этот из ряда вон выходящий сценарий. А злой куплет в ближайшем фарсе о еврее в первом ряду был поводом для непрекращающегося смеха.
Благодаря своему привилегированному положению, дворяне оказывали большое влияние на общество и экономику Митавы. Самые красивые дома в городе принадлежали дворянам. Например, на улице Баха, на берегу реки Дриксы, где находились резиденция герцога и дворянское собрание, также располагались дома дворян, которые следовали один за другим. Считается, что дворец, принадлежащий графу Медем-Элли, был возведен по плану Растрелли, который построил замок в Митаве. В то время около 100 дворянских семей жили в Митаве. Именно они задавали общий тон в городе, а все остальные им подражали. Два раза в год поместные дворяне собирались в Митаве, на зимний сезон и летом с 12 по 15 июня на праздник Новый Йоанни [день летнего солнцестояния]. Во время праздника Митава была необычайно красивым и веселым городом. Главная улица кишела людьми; рынок кишел множеством повозок, прилавков, а также каруселей, животных, кукольных театров и других увеселений, так что было практически невозможно протиснуться через всю эту толпу. Все дороги и гостиницы были забиты, даже многие частные дома открывались для постояльцев. В это время деловая активность в городе усиливалась: производились всяческие выплаты, покупки и продажи, обновлялись и заключались новые договоренности. В частности, очень активно шла торговля лошадьми; везде на улицах и во дворах можно было увидеть торговцев, которые гарцевали на своих лошадях перед покупателями. Зимой дворяне ездили по улицам в каретах, запряженных двумя лошадьми, которыми правил извозчик, а на запятках стоял одетый в ливрею и белоснежные перчатки слуга. Кареты останавливались у домов, и пассажиры давали свои карточки слуге, который относил их в резиденции. Потом начинался сезон балов в дворянском собрании, как правило, во время сезона заключались многочисленные помолвки. Всему городу они были очень выгодны, так как это означало, что будут закупать приданое и будет работа для многих купцов. Но, помимо личной заинтересованности, людей интересовала и частная жизнь дворянских семей. Поскольку город был маленьким, все знали друг друга и находились в той или иной степени родства.
На праздник летнего солнцестояния приезжие актеры из Риги, давали представления в старом деревянном здании театра рядом с рынком; теперь там музей. Именно в этом старом театре мы впервые увидели и полюбили известных актеров того времени: кленовый лист Ливии Эйхбергер, Маркворда, Баттервека и позднее Гоэбля, Анну Сухрланд и Карла Галстера. Мы с нетерпением ждали выхода в свет произведений наиболее известных поэтов и композиторов, а насколько дешево все это было! Всего лишь за 20 копеек можно было купить место на галерке. Конечно, надо было прийти заранее, чтобы занять место в первом ряду. Я приходил туда в 4 часа; в пять тридцать дверь на галерку открывалась, и мы спешили занять свои места.
И, конечно же, не стоит забывать и про цирк шапито, который ставили на рынке во время праздника летнего солнцестояния. С самого раннего детства я помню Цирк Хинне с укрощенными львами. В конце представления укротитель львов засовывал свою голову в львиную пасть. Позже в каком-то городе, не помню его название, укротитель стал жертвой своего трюка - лев захлопнул пасть. Все, что я знаю о театре, я узнал именно в те годы, так как в последующие я лишь изредка мог ходить в театр. Но тогда я не пропустил ни одного из двадцати представлений, которые давали приезжие артисты. Вечер за вечером я захватывал место на галерке. И передо мной разворачивались трагедии и комедии, разыгрывались водевили и оперы. Я с волнением вспоминаю Гретхен в опере Гуно «Фауст». Красивые и волнующие мелодии звучали в моих ушах днем и ночью. А комическая опера! Я до сих пор помню лица незадачливых бандитов в исполнении Марквордта и Баттервека в комедии «Фра-Дьяволо».
Как же дешево было жить в те годы в Митаве! Конечно же, было и много бедняков, они ничего не могли купить даже по самым низким ценам. Когда моя мама зарабатывала несколько рублей, мы шли с ней на ближайший рынок, где покупали десяток яиц за пятак; за фунт масла мы платили 8 или 10 копеек, а фунт мяса стоил 2 или 3 копейки. Когда я сам начал зарабатывать какие-то деньги, мне доставляло невероятное удовольствие покупать продукты и приносить их домой. Помню, что за связку березовых дров я платил 6 рублей.
Помимо дворянских домов на улице Баха и Дворцовой улице и нескольких каменных домов на других улицах, в Митаве были в основном деревянные одноэтажные дома, которые, наверное, никогда не красили. Я до сих пор помню, какое печальное впечатление произвели на меня эти ветхие маленькие домики, когда я, уже будучи студентом, приехал в свой родной город из нарядного Юрьева. Но в Митаве было и несколько величественных зданий. Великолепный замок с классическими и строгими формами, который Растрелли построил в 1737 году; к сожалению, в 1919 году он был сожжен армией Бермондта. На Дворцовой улице - гимназия с красивой башней, она так же была частично разрушена ужасными солдатами Бермондта, и по сей день на входе гимназии сохранилась надпись: «Мудрость и Муза». Далее, дом на Дворцовой улице, его построили еще в 1699 году, а в 1771 году Екатерина фон Бисмарк организовала там Екатерининский фонд. Одним из старейших зданий в городе является и дом Герценбергов на углу Католической и Большой улицы. Он представляет собой большую историческую ценность. В 1724 году Моритц фон Саксен, получивший титул герцога по решению ландтага, был окружен поляками в этом доме. Отряд охраны герцогини Курляндской Анны Иоанновны освободил его и доставил во дворец герцогини. Однако ему не удалось сохранить благосклонность своей спасительницы, и в 1727 году пришлось, переодевшись извозчиком, бежать от русских, окруживших его последнее укрытие на острове Усмайтенского озера. Так же, стоит упомянуть еще один довольно старый скромный деревянный дом с высокой остроконечной крышей среди исторических домов Митавы; он расположен на берегу реки Дрикса неподалеку от рынка. Этот дом назывался Иерусалим. Говорят, что братья Нольде останавливались в этом доме в 1615 году. Слуги герцога выволокли их на улицу и избили. Этим поступком герцог Вильгельм навсегда обесчестил свое имя.
Это лишь часть моих воспоминаний о городе Митава, который так редко упоминается в истории и от которого осталось мало памятников. Можно еще упомянуть канал Екаба, построенный герцогом Екабом, в нем была такая грязная вода, что все нормы гигиены были нарушены, но городу приходилось довольствоваться этой водой до тех пор, пока не был построен трубопровод.
Вернемся к моим школьным воспоминаниям. Под присмотром нескольких учителей, ученики двух старших классов иногда выезжали на экскурсии за пределы Митавы. Я побывал на двух таких экскурсиях – это были поездки в города Доблен и Рига. Проводил их Генрих Сисманн. Экскурсия в Доблен была замечательной. Нас было около тридцати учеников. Сначала мы поехали на поезде до Фридрихсхофа, потом шли пешком от вокзала до Доблена, около 9-ти верст. Когда прибыли, было уже темно, и мы сразу легли спать. Нас ждали кровати с матрасами, набитыми ароматной соломой, и сено в классной комнате. Рано утром мы быстро встали, умылись холодной водой из колодца, съели по бутерброду с маслом, выпили по стакану молока и отправились осматривать руины замка. Мы очень тщательно все осмотрели, даже забрались в подвал, потому что хотели найти подземные ходы, которые, как говорили местные, вели из замка куда-то далеко в поля. Мы позавтракали в доме Хааренса. Как голодная саранча, набросились на гостеприимно предложенную еду и съели все в мгновенье ока, так что в доме не осталось ни крошки. Пастор Бок пригласил нас в дом приходского священника на полдник, там мы пили кофе. Жена пастора основательно приготовилась к нашему приходу. Нас угощали ароматным кофе, который казалось, никогда не кончится, а еще нам предложили schmand, напиток из сметаны. И, конечно же, булочки! Мы поняли, что такое настоящее курляндское гостеприимство, и мы так много съели, что сначала даже были вынуждены отказаться принять участие в играх. Но когда с едой, наконец, было покончено, мы опять ожили и смогли бегать, играть в догонялки с девочками, которые только что приехали, а им в свою очередь очень нравилось, что мы их ловили. А потом прозвучала команда «Мальчики, приготовиться к отъезду!» Радушные хозяева проводили нас через лес Бокше, и потом мы шли пешком до станции и пели песню «Мы всегда вместе/как преданные братья/Когда смерть грозит нам/и оружием бряцает враг/Нас ждет впереди чистая и радостная встреча/Мы все стремимся к ней». Обратно в Митаву мы поехали на поезде.
Наше путешествие в Ригу под руководством Генриха Сисманна и еще нескольких учителей, тоже было увлекательным и интересным. Настоящие знатоки истории помогли нам познакомиться с местами, где происходили самые важные события нашей национальной истории. На территории замка Шлоссхоф мы видели статую Вальтера фон Плеттенберга; в доме Шварцхоптеров нам показали великолепные серебряные изделия; мы побывали в Риттерхаусе (рыцарском доме), побывали в кафедральном соборе и Церкови Святого Петра. Было очень интересно подниматься по старым церковным ступеням, и мы совершенно не думали, что это так сложно и опасно. На самом верху открылся великолепный вид на город. Мы вели себя достаточно беспечно внутри узкого пространства и свободно ходили по неровному металлическому полу. Когда пара мальчишек слишком сильно наклонились через парапет, даже смелый Сисманн испугался и предупредил нас: «Мальчики, если вы хотите сломать свои шеи, пожалуйста, но только не в моем присутствии». О нас очень хорошо заботились. Усталые, но довольные, мы вернулись домой.
Со временем наша семья переехала. В старом доме, где мы прожили пятнадцать лет, я провел всю свою юность. Он не был уж такими унылым, каким вы его, наверное, себе представляете, читая о мальчике, жившим в такой нужде. Я мог ходить по городу более свободно, чем дети богатых родителей, которые постоянно находились под присмотром нянь и гувернанток. Как замечательно я проводил время после обеда на большом дворе пивоварни Симоновитца, возле дома Калмайеров! Двор этого дома тянулся от Большой улицы до Екатерининской улицы; позднее этот дом принадлежал Стрекеру. Кроме Симоновитцев, там можно было увидеть почти всех мальчишек. Мы играли в лошадок, но охотнее всего - в войну. Очень часто мы громко пели, когда играли: «В Мантуе преданный фермер закован в цепи/В Мантуе злобный враг повел его на смерть».
В пятницу после обеда меня приглашали в гостиную, я был там единственным из мальчишек, игравших во дворе. Дородная добрая миссис Симоновитц угощала меня вкусным тортом и кофе, а ее единственная дочь Дорис, очаровательная светловолосая девочка-подросток, строила мне глазки. Но мы пережили и достаточно много грустных моментов в нашем старом доме. Как-то вечером мы пришли домой и увидели бабушку, лежащую на полу в маленькой комнате - она сломала себе кости бедра: пододвинулась на край кровати, чтобы найти что-то на печке, и упала. Потом она лежала несколько месяцев, не вставая; она практически ослепла, а когда стала понемногу ходить, уже была калекой.
Мои бабушка и мама привили мне чувство религиозности. Меня приучили молиться каждый день в соответствии с еврейской традицией, а это занимает достаточно много времени, - более получаса утром. По вечерам в пятницу они накрывали стол, зажигали лампы, и я пел приветственную песню шаббата «Леха доди – Выйди, друг мой, навстречу невесте; мы встретим Субботу».
Вечера ритуальных трапез (седер) торжественно переходили к Песах (Пасха). После смерти дедушки проведение седера стало моей обязанностью, несмотря на то, что мне было всего лишь девять лет. Мы добросовестно исполняли все ритуалы, я пел пасхальные песни, и в конце мы оставляли дверь на чердак открытой, приглашая Мессию прийти, говоря: «Борух хаба – благословен кто приходит во имя Господа». Мне всегда казалось очень странным, что никто не появлялся из темноты. Сказав традиционные пожелания «Ишана хабао в Иерусалиме – до следующего года в Иерусалиме», я закрывал молитвенную книгу и ложился спать.
Я дружил с детьми нашего соседа булочника Хопкера. Старший сын, Карл, часто забирался по крыше своего дома и залезал через окно третьего этажа к нам. Я с ним занимался; его сестра, Марта - подросток с прекрасными голубыми глазами и волшебными золотистыми косичками, часто упрашивала меня сделать ее домашнее задание. Когда я поздно приходил домой уставший после своих занятий, она уже сидела и ждала меня. Ей стало еще удобнее приходить, когда мы переехали в дом ее отца. Ни дня не проходило, чтобы мы не были вместе. Я всегда торопился домой, с нетерпением ожидая встречи, и был счастлив видеть ее там, хоть и не говорил ей об этом, а подчас даже и грубил. Но она не позволяла моей мальчишеской грубости отпугнуть себя; она очень хорошо понимала, что очень мне нравится. Мы жили в доме Хопкеров до конца моего обучения. Хостел, так мы в Митаве называли Хофхаус, был расположен в дальнем углу большого двора, за которым находился еще один двор, где содержали кур и хранили дрова. У нас были две просторные комнаты на первом этаже и очень тесная маленькая комнатка наверху; она не отапливалась, и в ней было очень холодно зимой. Вот там-то я и спал. Через окно это маленькой комнаты девочки, - Марта Хопкер и её подружки Алиса и Анжелика Е, Мэри Л. Анна С. и другие, - забирались к нам в дом, чтобы повеселиться. Хотя они мешали мне заниматься, я вовсе не был против их визитов.
Шли годы. Одиссея сменил Ксенофонт, за Горацием последовал Цицерон, и Тит Ливий занял место Цезаря. Я наслаждался гармоничными строфами Гомера, выучил целые куски Одиссеи и Илиады наизусть и заучил оду Горация: Odi profanum vulgus et arceo / Favete linuis, carmina no prius / Andita, musarum sacerdos/ Virginibus, puerisque canto.
Все свое свободное время я посвящал репетиторству. Самые лучшие семьи города доверяли мне образование своих детей. У меня были ученики из всех слоев общества: немцы, евреи и латыши. Когда я учился в старших классах, у меня уже были ученики, которые ходили в пятый и шестой классы гимназии.
Прима, - так в то время назывался последний год в школе. Некоторые из моих учеников позднее стали докторами и моими коллегами, некоторые до сих пор живут в этой стране, другие в России и Америке. Пара моих первых учеников-латышей стали заметными фигурами в политической жизни Латвии. Что касается евреев, которые жили в городе в то время, я был знаком с семьей Роберта Герценберга, с семьями Рабби Пучера и доктора Хуго Бехра, и в каждой из этих семей были мои ученики. По воле судьбы, из двух предложений давать частные уроки летом 1872 года, я выбрал Герценбергов, хотя с финансовой точки зрения это было менее выгодно, чем работа у барона Бехра, которую мне предложил Инспектор Данненберг. Работа в качестве частного учителя в Бенене, скорее всего, оказала бы огромное влияние на мою жизнь, может быть, все сложилось бы иначе. К счастью это было или несчастью – кто теперь знает? Лето 1872 года определило всю мою дальнейшую жизнь, так как именно тогда я познакомился с моей будущей женой. Она была старшей дочерью Герценберга, тогда ей было всего тринадцать лет. Я был знаком с семьей Герценбергов, когда мне было семь или восемь лет; я часто бегал к ним и играл с двумя маленькими девочками Розой и Фанни. Но они заразились скарлатиной и умерли практически в течение нескольких дней; с тех пор мои визиты в дом Герценбергов прекратились. А теперь наши отношения были восстановлены заново, и с того момента мы были связаны на всю оставшуюся жизнь.
Наконец-то я стал первым среди одноклассников. Это было очень почетно в Митаве в то время. Я был вхож в самые лучшие дома нашего города, у меня было много частных уроков, и я скопил небольшую сумму денег на колледж. В борьбе за лидерство в классе мне пришлось сразиться с Теодором Ульманом, который позднее работал учителем в школе Лиепая, но сейчас его уже нет с нами. Тогда же ни он, ни я не знали, как использовать рапиру. Нас обманом заманили на эту дуэль. Моим учителем фехтования был Костя Купфер, позднее он стал членом городского совета в Митаве. В доме его родителей на Большой улице у него была комната с отдельным выходом, там же он учил меня играть на барабанах, и там же состоялась дуэль. Моим секундантом был Костя Купфер, а со стороны противника таковым был Теодор Кисерлинг; моими тренерами были Оттомар Гроссе и Вильгельм Крузе, друг Ульмана; судьей - Александр Гроттус. На головах у нас были шлемы, а на груди повязаны широкие шелковые ленты - больше никакой защиты не было. Ни один из нас не умел толком фехтовать, только у Ульмана было некое преимущество в силу его большего веса. И все равно мне удалось его задеть, но и мне досталось, я получил порез на груди; из него шла кровь. Наша честь была спасена; мы помирились, а потом нас подштопали.
Приближались выпускные экзамены. Нам посчастливилось: окончание учебы в июне 1875 года совпало со столетним юбилеем прославленной Митавской гимназии, как ее тогда называли, и нам, счастливым выпускниками, предстояло взять на себя большую ответственность. Летом 1875 года Митава была в центре внимания всех прибалтийских провинций. Учитывая, что лишь немногие соглашались брать на себя инициативу, это просто чудо, что так много удалось сделать за столь короткое время.
Три учителя старших классов, Генрих Сисманн, Карл Данненберг и Генрих Дидерихс собрали вокруг себя группу людей, благодаря которым Митава стала местом паломничества в июне 1875 года. Благодаря Генриху Сисманну была открыта Выставка торговли и промышленного производства, которая не только имела огромный успех, но и принесла прибыль. Карл Данненберг работал над обращением к публике на церемонии вручения дипломов в гимназии 17 июня 1875: «Об Истории и Статистике Митавской Гимназии»; Генрих Дидерихс возглавлял подготовку к празднованию юбилея. Во время юбилея планировалось представление греческой трагедии «Антигона» на языке оригинала, в греческих костюмах в специально построенном греческом театре в саду гимназии. За много месяцев до события Дидерихс начал проводить репетиции. Он распределил роли следующим образом: Креон - Уго Данненберг; Антигона - Лео Гоерц; Хаймон - Константин Купфер; Исмена - Иосиф Корзиковский; Тиресий - Александр Гроттус, которого заменил потом Теодор Слевойгт; Ангелом был я; Полиний - Вильгельм Друзь; дирижер хора - Оттомар Гросс; хор - двенадцать старшеклассников; безмолвные роли (дворецкие) - два мальчика Руста.
Во время бесчисленных репетиций Дидерихс заставлял нас заучивать роли так, чтобы мы их помнили даже во сне. Тем временем, уже почти наступила Пасха (1875) и вдруг оказалось, что никто не подал заявку на получение золотой медали «Гроскеш приза» за эссе на латинском языке. Тогда инспектор Данненберг потребовал от лица всего учительского совета, чтобы я написал это эссе. Вручение приза одному из учеников гимназии должно было добавить величия празднику. Но об этом вспомнили слишком поздно, оставалось всего лишь несколько недель до начала выпускных экзаменов. Нужно было еще потратить много времени на подготовку к экзаменам; кроме того, репетиции "Антигоны" занимали каждую свободную минуту. К моему глубочайшему сожалению, мне не удалось написать это эссе. Медаль так никому и не досталась. Начались экзамены. Я был хорошо готов по всем предметам, за исключением математики; особенно хорошо мне давались немецкий и история. Мои ответы по истории, по-видимому, произвели очень благоприятное впечатление на экзаменаторов. Лео Гоерц, Гроттус и я сдали экзамен на отлично; Гоерц даже получил право на 14-ый класс.
16 июня после блестяще проведенной днем раньше генеральной репетиции состоялось представление «Антигоны». Оно не обошлось без происшествий. В саду гимназии по чертежу Дидериха была построена сцена, максимально похожая на древнегреческую. Высоко наверху располагалась площадка для действующих лиц, внизу – место для хора, от которого через оставшуюся часть сада тянулись настилы для зрителей. Дидерихс ни в коем случае не соглашался сделать места для зрителей крытыми, так как, по его мнению, должен был быть сохранен греческий дух представлений под открытым небом. Представление чуть было не сорвалось, поскольку начал собираться дождь, и многие уже пораскрывали свои зонтики, но на этот раз управитель дождей – Юпитер, оказался снисходительным.
На оба представления явились лишь приглашенные. Несмотря на повышенный интерес к происходящему, билеты на спектакль не продавались, хотя это могло бы сослужить неплохую службу в плане благотворительности. Обладатели билетов выглядели в глазах остальных счастливчиками, которым можно только позавидовать. Мы, абитуриенты, получили для раздачи нашим близким на каждый спектакль по два билета. Моя мамочка была на обоих представлениях. Второй билет я предоставил в распоряжение семьи Герценбергов. За день до постановки внезапно умер старый барон Гроттус – отец исполнителя роли Тиресия. Теперь эту роль играл Слевойгт, однако в инсценировку должны были быть внесены изменения. Теперь мальчик не вел слепого Тиресия за руку; Тиресий сам должен был опираться на плечо идущего спереди от него отрока (Отто Кайзерлинг), с тем, чтобы иметь возможность читать написанный на его спине текст своей роли, Слевойгт, не знавший ни одной строчки своей роли наизусть, справился со своей задачей очень ловко. Конечно, воздействие этого образа на зрителей было бы сильнее, если бы слепой провидец обращал бы взор своих невидящих глаз наверх, в пустоту, а не держал бы глаза опущенными, косясь на листочек с ролью. При смене позиций на сцене листочек упал на пол, но публика этого явно не заметила. Другое происшествие состояло в том, что Крузе вдруг замолк, так как не мог вспомнить слова своей роли. К счастью, глава хора дал знак петь, и таким образом несчастье было предотвращено. Не все ладилось и в сцене диалога Креона и Антигоны, но Антигона спасла ситуацию.
Всех этих происшествий можно было бы легко избежать, если бы Дидерихс не налетел на меня подобно громовержцу и не выгнал из расселины за дощатой перегородкой, которую я использовал как суфлерскую будку. К счастью, публика и не догадывалась обо всех этих вещах. С благоговейным трепетом зрители вслушивались в звуки мендельсоновской увертюры к «Антигоне» и в благозвучие древнего языка. Постановка произвела на собравшихся (как издалека, так и из города) зрителей оглушительное впечатление, а ее участники вспоминали годы спустя обо всем с большим воодушевлением. Это представление действительно стало культурным событием.
“Kadmon paroika kai demon Amfionos
Ouk est hopoion stant an antroon bion
Out ainesaimen oute mempsaimen pete.
Tyche gar ortoi kai tyche katarrepei
Ton entychounta kai ton dystychount ai
Kai mantis oudeis ton katestoton brotois”
Так звучали первые строки из моей роли, в которых в форме диалога с хором и Эвридикой описывались ужасные события у могилы Полиния и повествовали о смерти Антигоны и Хаймона.
После окончания представления в саду Ширкенгофа состоялся банкет, на который абитуриенты приглашены не были. Когда удивленные этим фактом гости выразили желание видеть там исполнителей недавнего спектакля, было уже поздно разыскивать нас по городу. На следующее утро, когда мы собрались в актовом зале для торжественной церемонии, ко мне подошел учитель греческого языка и обрадовал своим благожелательным отзывом и благодарностью за мою игру. Что касается Дидерихса, то даже его молчание считалось одобрением.
Ну вот, гимназия, порог которой я переступил семь с половиной лет тому назад, исполненный ожиданий, закончена. В приподнятом настроении, с радостью глядя в лицо будущему, я шел по улицам нашего маленького города, который до сих пор был равнозначен для меня миру.
Какой профессии должен я посвятить свою жизнь? Моя конфессия делала выбор ограниченным. С большой охотой я бы поступил на семинар русской филологии в Лейпциге, но, будучи евреем, я не мог на это рассчитывать. Юриспруденция меня не занимала, и я выбрал медицину. Позднее оказалось, что невыполнимость моего тогдашнего заветного желания стала настоящим благословением. Однако прежде всего, я последовал дружескому приглашению своего товарища Эжена Якоби и провел в доме его родителей несколько чудесных недель у моря.
Осенью мои планы были поколеблены тем, что директор Фогель порекомендовал меня на место домашнего учителя у командира корпуса в Брест-Литовске генерала Ульриха. Однако мои переговоры с женой генерала, племянницей баронессы Дершау с Озерной улицы, не принесли никаких результатов, поскольку я не хотел себя связывать на длительное время.
Студенческие годы
В середине августа 1875 я поехал в Тарту (Дерпт) с Лео Герцем, Вильгельмом Крузе и Костей Купфером. Мы уже считали себя студентами, а не старшеклассниками, хотя по правде говоря, мы еще не были зачислены в колледжи. Короче говоря, мы решили, что уже достаточно взрослые, чтобы пить пиво и его было в избытке. За исключением Крузе, который знал толк в пиве, все остальные еще не пробовали его ни разу, тем не менее, мы по очереди выбегали на станциях, чтобы купить несколько бутылок для нашего купе. В Тарту (Дерпте) нас развела судьба; ребята вступили в студенческое братство, а я присоединился к еврейской общине. Мне очень нравилась студенческая жизнь в Тарту (Дерпте). Все студенты говорили друг другу «ты» [то есть обращались друг к другу по имени] и создали студенческую корпорацию, в ней были студенческий суд и суд чести, все студенты должны были вступить в это сообщество. «Дикие» студенты, которые еще не вступили ни в одно братство, должны были присоединиться к какому-нибудь братству. Того, кто осмеливался не подчиняться «Правила», так назывались студенческие законы, заносили в черный список; тоже происходило и с тем, кто совершал какой-либо бесчестный поступок. Этот черный список раздавали студентам время от времени. Было запрещено общаться с теми студентами, которые находились в этом черном списке; а также нельзя было выяснять с ними отношения на дуэли. Принудительные дуэли в то время не практиковались. Анти-дуэлянты, так называемые «моралисты» не признавали дуэли вообще. Тем не менее, все студенты, в особенности члены братств, считали, что не стоит отказываться от дуэлей. Самыми распространёнными были дуэли на рапирах; дуэли на пистолетах происходили очень редко ввиду возможности серьезных увечий. Поляки признавали дуэли только на пистолетах. Пока я учился в колледже множество молодых и многообещающих молодых людей пали жертвами этого средневекового обычая. Даже дуэль на рапире могла закончиться смертью от ранения в грудь (могла быть повреждена внутренняя грудная артерия). Будучи курляндцем, я вступил в братство Курши и пошел в Курляндский паб, «Кость», на улице Компании. В пабе меня тут же позвали к большому круглому столу, сидя за этим столом, я отлично провел время. Не потребовалось много усилий уговорить меня присоединиться к Курши. Но, когда я вернулся в свою маленькую одинокую комнатку, где мне не с кем было поделиться своими впечатлениями, это желание очень быстро пропало. Я сохранил приятельские отношения с некоторыми членами Курши, например, с незабываемым Адольфом Каттерфельдом, который был убит во время революции в ноябре 1895 года в Вальдхайме, где он работал врачом. Когда мне предстояло сдавать устные экзамены, а у меня не было ни копейки в кармане, чтобы как-то поддержать свои силы, он помог меня получить студенческую стипендию Курши, которая помогла мне свести концы с концами.
Мои студенческие годы прошли почти также, как и моя учеба в старших классах. Я усердно учился и давал частные уроки. Со второго курса я получал две стипендии, которые вместе составляли 250 рублей в год. Это были стипендии от фондов имени Вунша и Фридлендера из Митавы. Я учился бесплатно, но денег не хватало, потому что я отдавал часть своих денег матери и бабушке. Поэтому мне приходилось тратить много времени и энергии на частные уроки. Тем не менее, мне удавалось иногда повеселиться и пообщаться с друзьями. Когда я приехал в Тарту (Дерпт), я познакомился с пятнадцатью еврейскими студентами, которые, по-видимому, нашли общий язык и проводили много времени вместе, регулярно собираясь поочередно в одном из домов. На какое-то время я вступил в их круг. Как и все евреи, которые очень серьезно относятся к жизни, эти молодые еврейские студенты тоже занимались серьезными вещами. Мы организовали начальную школу для бедных евреев, и таким образом внесли большой вклад в развитие духовной и интеллектуальной жизни еврейского сообщества в Тарту (Дерпте), в то время евреи жили в ужасающей бедности и невежестве.
Мы, сами еще студенты, бесплатно преподавали в школе и управляли этой школой. Я сам работал директором школы несколько семестров. Все расходы школы, такие как аренда, отопление, покупка канцелярских товаров, а зачастую и одежды для детей, мы частично оплачивали из своих собственных средств, а частично за счет субсидий, которые мы получали: 100 рублей от нашего почетного куратора. Таковым был адвокат Теодор Вулфиус, доктор юридических наук, он великодушно жертвовал существенные суммы на нашу школу. Когда я служил директором школы, помимо Вилфиуса, в качестве почетных кураторов выступали также профессор Александр Оэттинген, автор книги об этической статистике, и профессор Генрих Мюлау, он тоже был юристом.
Все три джентльмена были приглашены на выпускные экзамены. Я так хорошо обучил девочек библейской истории, что они с легкостью ответили на все вопросы. Экзамены по остальным предметам прошли также хорошо. Почетные кураторы были восхищены и выразили нам свое одобрение. Как только они ушли, нам принесли большие чашки с горячим шоколадом и наивкуснейшим тортом из ближайшей кондитерской, это тоже было выражение их одобрения. Все были так воодушевлены и рады, что я не смог устоять перед детьми, и разрешил устроить танцы, в которых приняли участие и некоторые учителя. Семена, которые мы посеяли и удобрили в то время, принесли очень хороший урожай. После такого успеха нас заметили, мы получили хорошее финансирование, что позволило расширить школу, и она просуществовала вплоть до первой мировой войны (1914).
Мы создали еще одну благотворительную организацию, а именно фонд помощи еврейским студентам, его мы также финансировали из собственного кармана. Минимальный взнос в то время составлял 50 копеек в месяц. Этот фонд существует и в настоящее время, конечно он стал значительно больше. В первый год учебы в Тарту (Дерпте) я подружился с Йозефом Гамбургом, меня привлекли его личность, его способности и его виртуозное умение играть на фортепиано. Однако спустя год он переехал в Берлин, где он закончил свое обучение и стал работать врачом. Писал он мне часто, в своих письмах он пытался уговорить меня последовать его примеру. Мы оставались друзьями, несмотря на то, что нас разделяли огромные расстояния, до самой его смерти в 1912 году. Я продолжал поддерживать добрые дружеские отношения с его женой и тремя его дочерями уже после его смерти. Когда я приехал в Тарту (Дерпт), я снял комнату с полупансионом в доме университетского смотрителя Виссора на Петербургской улице. Это скорее была крысиная нора, нежели комната. Тучи крыс и мышей скреблись и гонялись друг за другом, а по ночам на полу моей комнаты разворачивалось настоящее побоище. Мне было очень неудобно там жить, поэтому я с радостью принял предложение своего сокурсника Теодора Лемониуса, он был сыном директора Петербургской гимназии, снять комнату на двоих. Пришло рождество, мне очень хотелось повидаться с матерью и бабушкой, и я поехал в Митаву. Это путешествие для меня было настоящим происшествием. Отец одного из моих учеников, эстонский фермер, предложил довести меня до Пскова на своих санях. Мне очень понравилось путешествие по льду, отчасти потому что я ехал в компании трех моих сокурсников, которых я пригласил поехать с собой. Поначалу все было хорошо; мы чувствовали себя, уютно устроившись на мягком душистом сене под льняными покрывалами в санях. Крепкие бодрые лошадки весело тянули сани за собой, и мы летели как стрела по льду реки Эмбах. Но на Чудском озере, наш фермер, который ездил по этому пути двадцать пять лет, совершенно неожиданно заблудился. Мы поехали в неправильном направлении. Наступил вечер, началась снежная буря, лед трещал и гудел, а вокруг нас была только бесконечная равнина покрытая снегом. Лошадки с трудом тащили сани сквозь снежную бурю. Испуганный старый фермер часто останавливался и искал следы дороги. Неожиданно пристяжная лошадь упала в воду; мы попали в небольшую полынью. К счастью, животному удалось выбраться оттуда, так как вторая лошадь неподвижно стояла на льду. Напуганные до смерти, мы продолжали наше путешествие с большей осторожностью. Наконец-то, после нескольких часов блужданий мы увидели свет. Мы были на острове, где находилась рыбацкая деревня, в ней было построено несколько домов для рыбаков. Однако рыбаки, русские староверы, сначала отказались нас приютить. Наконец нам удалось их убедить дать нам приют, когда они увидели насколько, мы замерзли. Они не хотели давать нам стаканы, так как не хотели чтобы «неверующие» касались их своими руками, но и это препятствие мы преодолели, когда предложили им хорошую цену за эти стаканы, Наконец, мы смогли напиться горячего чая и утолить голод, поев малосъедобный хлеб, который рыбаки пекли сами. Потом они привыкли к нам, а один из них даже показал нам дорогу. Мы проехали оставшуюся часть пути по льду Чудского озера уже без приключений. Мы привыкли к треску льда и пурге, наконец, к нашей великой радости утреннее солнце осветило купол Псковского монастыря на берегу реки Великая. Наше трудное, но, тем не менее, интересное путешествие из Тарту (Дерпта) в Псков, которое заняло двадцать четыре часа, подошло к концу. Домой мы поехали на поезде. В январе 1876 года я отправился назад и решил поехать на почтовой карете через Ливонию. Я путешествовал вместе с Германом Шлокером, он был пожилым врачом, это было интересное путешествие, наполненное разными забавными происшествиями. Однако именно тогда первый раз в жизни я заболел бронхитом, с которым боролся несколько месяцев. На протяжении всего второго курса я жил с Теодором Лемониусом. Это был мой самый веселый год в колледже. Доктор Исаак Файертаг, который стал потом уважаемым врачом в Бобруйске, помог мне познакомиться с семьей Юлиуса Хеннингсона. Он был богат и жил в большом доме Кохлера на улице Компании недалеко от ратушной площади. Я начал работать у него в качестве репетитора для его сына Роберта и племянника Евгения. По условиям я получал 40 рублей в первый год и по 25 рублей далее, помимо бесплатных обедов и ужинов. Однако мне было достаточно трудно, потому что репетиторство занимало большую часть моего свободного времени. Несколько часов в день я должен был занимать с этими мальчиками, один их которых вообще не хотел учиться, а второй был еще менее одаренным, если не сказать весьма тупым. Благодаря работе с этими мальчиками я быстро разобрался с Лютеранским катехизисом, я выучил все вопросы и ответы наизусть. С другой стороны, я вошел в круг общения этой семьи, познакомился с их друзьями и родственниками, что в какой-то мере примирило меня с крайне сложной и изматывающей работой. Особенно мне нравилось проводить время с миссис Амалией Хеннингсон, ее красивая и живая младшая дочь Эльза привлекла не только мое внимание, но также и преподавателя университета и городской гимназии Пауля Буро, который был значительно старше меня. В доме Кохлеров мы с Лемониусом снимали двухкомнатную квартиру на верхнем этаже. В первой комнате мы организовали место для работы и гостиную, там было много места и пять окон с видом на реку Эмбах, город и дальше на земли, тянущиеся до Карлова. У Лемониуса был музыкальный талант, он мог импровизировать на фортепиано часами, но музыки он не обучался. Позже мы приобрели клавесин, и наш друг Йозеф Гамбург (Йозеф Гамбург, он был практикующим врачом в Берлине и умер в 1812 году), стал нашим учителем музыки. Наличие огромной гостиной в сочетании с нашими музыкальными навыками привело нас к необычной идее – организовать балл, пидду. Мы очень хорошо подготовились, разослали приглашения всем милым домохозяйкам и поварам в квартале, а также заказали много еды и напитков. Джентльмены, которые пришли на балл, помимо нас, были друзьями Лемониуса из братства «Эстония», врачи Лео Вендрих, Миша (Майкл) Сологуб, юрист Виктор Энманн, историк Александр Энманн, врач Вольдемар Берг, юрист Ричард Раудит, фармацевт Карл Гримм и теолог Макс Лемониус. На бале танцы были веселыми; Гамбург танцевал то с одной девушкой, то с другой и был счастлив. Все было очень прилично. В три часа утра бал закончился, все девушки ушли домой, а мы остались, чтобы обменяться смешными и остроумными комментариями по поводу прошедшего вечера. В этой квартире мы прожили только первый семестр 1876 года, так как ее владельцу, фармацевту Кохлеру, самому потребовался дом. Я решил, что буду жить один, чтобы никто мне не мешал готовиться к экзамену под названием «полу-Философия». Мы разъехались, но наша дружба продлилась еще многие годы. Во втором семестре 1876 года я жил на Рижской улице неподалеку от семьи Хеннингсонов. Они переехали туда, чтобы им было удобнее следить за постройкой своего дома на улице Пеплера; позднее этот дом принадлежал доктору Оттоу. Мне не понравилось жить в этом доме, во-первых, его хозяйка продавала обеды студентам, а во-вторых, у меня украли маленькое золотое кольцо, которое мне подарила Марта Хопкер. Несмотря на все это, я упорно готовился к экзаменам, и отлично сдал все, кроме зоологии, к которой я не был готов. Начиная с четвертого семестра, я жил в комнате, которая находилась в небольшой башенке, что украшала дом Николауса на улице Альт недалеко от площади Барклая. Позже там же построили прекрасный дом для декана университета Ливена. В этом замке я провел три спокойных семестра, в счастливом одиночестве работая над второй половиной своего Философского экзамена, который я сдал в декабре 1877 года. Так как у меня была модель скелета, многие однокурсники приходили ко мне позаниматься анатомией. На мой день рождения 15/27 сентября 1876 года моя мама и друзья из Митавы подарили мне турецкую ночную рубашку, феску и турецкую трубку. Чтобы подурачиться, мы нарядили скелет в эти вещи и воткнули трубку ему в рот. А поскольку скелет стоял рядом с окном, его можно было легко видеть, а мы часто садились к окну чтобы поработать или просто поболтать, так что все соседи знали нас. Однажды я получил длинное анонимное письмо в стихах:
"О, оставьте в покое бедного юношу, что стоит у окна вашей маленькой комнатки с утра до вечера, всякий может оскорбить и смеяться над ним."
Поэтому по желанию "Детей Евы", которыми это письмо было подписано, мы передвинули скелет от окна вглубь комнаты. Мое спокойное и счастливое одиночество вскоре подошло к концу. Семья Таубе из Митавы, к которой я очень хорошо относился, ним, попросила меня приютить их сына Юлиуса, моего бывшего ученика, а ныне студента медицинского факультета. Так как моя квартира была слишком мала для двух человек, я снял другую квартиру на Петербургской улице. Там я недолго жил с Юлиусом Таубе до моего устного экзамена. Юлиус позднее стал многоуважаемым врачом в Москве. И когда мне понадобилось быть в абсолютном одиночестве, чтобы подготовиться к экзамену, Юлиус переехал на другую квартиру.
И вот начались месяцы прекрасной, хоть и тяжелой, интеллектуальной работы, которая давала мне ощущение гордости, от того что мои знания увеличиваются. До сегодняшнего дня я помню эти замечательные счастливые дни, которые я провел наедине со своими мыслями и книгами. Зима 1880/1881 была суровой и долгой; в январе и феврале было минус 28 градусов и много снега, так что мне был вынужден реже ходить на ужин в ресторан, который находился недалеко на Петербургской улице. Кроме того я оказался настолько беден, что впервые за все мои студенческие годы я начал жить в долг. Добрая официантка, которая давала мне завтрак и скудный ужин в долг. Я не мог выплатить свои долги, пока я наконец не получил место врача в Суббате. Моей главной проблемой был ужин. Согласно договору мы получали десять талонов на 3 рубля. Когда талоны заканчивались, я пытался перехватить талоны у сокурсника или, в крайнем случае, занять у официантки. Несмотря на все материальные затруднения, я пребывал в хорошем настроении, был счастлив и неустанно работал. Без особых происшествий, за исключением нудной фармацевтической химии с Драгендорфом, которые задержали меня в Тарту (Дерпте) на три недели, я сдал свой устный экзамен, получил степень доктора медицины и разрешение представить на рассмотрение свою диссертацию. В этой связи, мне необходимо упомянуть о педантизме, который был обычным делом в то время: письменный экзамен, который следовал за настоящим экзаменом, когда тот был уже закончен. Этот письменный экзамен представлял собой медицинский трактат, который писали на латыни при закрытых дверях. Этот экзамен, в том виде как мы его сдавали, сохранился еще со Средних Веков, когда латынь считалась языком ученых. В Тарту (Дерпте), докторские диссертации писали на латыни до конца 1859 года. Последняя докторская диссертация была написана на латыни Карлом Юлиусом Зеперником на тему «Эссе о катаракте» в Тарту (Дерпте) в 1859 году. Первую диссертацию на немецком языке написал гражданин Риги Август Албанус в 1860 году на тему: «Экспериментальные исследования взаимодействия спинного мозга симпатической нервной системы и температуры заячьего уха». Что касается письменного экзамена, то ситуация была такая же, как и с финальным экзаменом по математике в Митаве, я уже рассказывал о ней. После того как каждый из нас брал билет, появлялся соответствующий помощник или первокурсник готовый помочь. Этот помощник через замочную скважину получал тему вопроса, относил ее к двум студентам, которые были выбраны заранее для этой цели. Их было двое: врач, который должен был составить ответ, используя учебник, и филолог, который должен был все это перевести на латынь. Я уже забыл имя врача, который написал для меня тест, но помню, как звали филолога Йозеф Треу. Пока мы были заперты, мы развлекались, как только могли, потом получали готовые тесты также через замочную скважину. И вот так мы сдавали все части экзамена.
Моя учеба была закончена. Теперь пришло время начать настоящую взрослую жизнь. А разве жизнь, которая была до этого момента, не была настоящей? Было ли это время только подготовкой к настоящей жизни? Я рассуждал на эту тему в моем исследовании. «Ты, Тор» - сказал я себе - «Куда ты торопишься? Наслаждайся спокойно каждым моментом, потому что все, что ты имеешь сейчас, а именно отдых, работа и наслаждение, твоя «подготовка» к жизни и есть сама жизнь». Эта мысль неожиданно пришла мне в голову как откровение, и теперь каждое мгновение моей жизни казалось необычайно ценным. Однако такие соображения бессильны против ежедневной суеты. Во время грустных и тяжелых дней, посреди суеты, связанной с работой врача, эти мысли – дети спокойных рассуждений – улетучивались и растворялись.
Я очень сильно изменился в этот период, вырос в настоящего мужчину. Глубоко верующий мальчик, которые регулярно молился и соблюдал все религиозные ритуалы, превратился, не без тяжелой внутренней борьбы, в свободомыслящегостудента старших курсов. Еще когда я учился в школе, я не носил учебники по субботам и старался не делать письменных работ в такие дни. Когда же позже оказалось, что учеба не всегда соответствует канонам моей религией, мне приходилось себя заставлять, но я чувствовал, что я совершаю нечто плохое. Я даже начал сам носить свои учебники, спрятав их под рубашкой, но потом разозленный своим лицемерием, я перестал их прятать. То же самое произошло и с ограничениями в еде. Когда я в первый раз поел мяса у Хопкеров, меня вырвало. Шаббат был настолько священным днем отдыха для евреев, что даже во время войны они не всегда оборонялись. Говорят, что римляне атаковали Святой город на шаббат, потому что они поняли, что не встретят никакого сопротивления. Существует множество малопонятных (а также подчас трудновыполнимых) заветов и запретов, которые составляют основу существования евреев и охраняются какой-то непреодолимой преградой, которая на протяжении многих веков спасала еврейский народ от истребления, от жестоких беспрецедентных преследований и репрессий. Однако именно такие ограничения задержали развитие евреев, народ был как бы застывшим в своем развитии на протяжении двух столетий. Еврейский народ не сможет полностью освободиться от устаревших оков, пока он не будет самостоятельно управлять своей жизнью и жить на земле своих предков, на земле своих отцов, не боясь потерять свою идентичность.
«Я видеть хочу ликующую толпу людей/свободных людей на свободной земле».
Чтобы достичь этой возвышенной цели, все евреи на всей земле должны трудиться все вместе. Каждый еврей, без исключения, независимо от того на каком языке он говорит, какой философии или политической партии принадлежит, каждый должен быть сионистом. Мне совершенно непонятно, как можно быть евреем и не быть сионистом. Сионистские убеждения ни в коей мере не отрицают преданность и любовь к своей родине, где вы родились и выросли. Напротив, эти две концепции неразрывно связаны с ними.
Бенджамин Дизраэли, граф Биконсфилд, будучи вдохновленными пламенной любовью к своей родине, Англии, он восхвалял еврейский народ и сионистов в своих ранних работах. Только при помощи сионизма евреи, разделенные и разбросанные по свету, смогут начать новую жизнь и исцелиться. Но сионизм не должен превращаться в шовинизм. Несмотря на свою занятость учебой и работой, я все же наслаждался студенческой жизнью. С одной стороны, я общался с еврейскими студентами, нас с ними объединили общие интересы и страдания, а также упомянутые выше благотворительные фонды, а с другой стороны, у меня был небольшой круг друзей, с которыми я познакомился пока жил с Лемониусом. Помимо уже упомянутых сокурсников, я бы хотел рассказать про Георга Шнеринга, который сейчас находится в Таллинне; Евгении Лоеве, позднее он был преподавателем в Александровской гимназии и учителем в Екатерининской школе в Петербурге; Викторе Энманне, который умер 15 сентября 1910 года, когда был президентом Варшавского коммерческого суда; о его брате, Александре Энманне историке, а также о помощнике библиотекаря в Академии наук в Петербурге, Иоганне Саломоне. Последний был нам очень дорог, все уважали и любили его за великолепную игру на фортепиано. Он также был частым гостем в доме куратора Сабурова. Когда он играл, то не замечал ничего вокруг, а когда заканчивал, то казалось, что он как бы просыпался ото сна.
Именно он познакомил меня с Шуманом.
Я должен был быть очень осторожным с алкоголем, так как и мой желудок и моя голова не очень с ним дружили. Но однажды, на день рождения Саломона, я решил не думать о последствиях и хорошенько его отпраздновать. В результате следующим утром я обнаружил себя в постели и абсолютно не помнил, как я там оказался. Лемониус отвел меня домой и уложил в кровать. Саломон оставался с нами недолго. В начале русско-турецкой войны он поехал работать в военный госпиталь под началом профессора Вааля, госпиталь был развернут на берегу реки Дунай, там он заболел тифом. Но он умер уже дома 17 сентября в 1877 году, и все его друзья долго скорбели по нему. Я все еще помню мрачную ночь, которую я провел рядом с его гробом перед похоронами, а его скорбящая мать плакала в соседней комнате. Моя семейная жизнь было ограничена общением с семьей Хеннингсонов, их друзьями и родственниками. Меня приглашали на все их семейные праздники. Что мне нравилось больше всего, так это проводить тихие вечера в своей комнате, читая интересные книги. Помимо книг по медицине, я читал книги по истории евреев и Прибалтики, а также статьи на разные важные проблемы того времени. В то время в Западной Европе светское население выступило против проведения медицинских экспериментов на животных, и разгорелась нешуточная баталия. Отголоски дошли и до Прибалтики, где главный пастор Люткенс в Риге и барон Людингсшосен-Вольфф в Митаве быстро окрестили опыты на животных ненужными истязаниями над животными. В ответ на эти нападки Александр Шмидт, наш уважаемый профессор физиологии, опубликовал четыре письма, эффект которых можно было сравнить с эффектом разорвавшейся бомбы. С сарказмом и, не стесняясь в выражениях, он логично и убедительно объяснил необходимость экспериментов на животных для развития медицины и человечества в целом. Запоем я прочел его письма, которые с того момента положили конец всем нападкам на научную медицину. А потом я прочел «Ливонский ответ», Карла Ширрена, из-за него ему пришлось бежать из Таллинна под покровом ночи. Каждое слово отбивало нападки Юрия Самарина, как клюшка для гольфа бьет по мячу. Все, кто знали стиль письма Ширрена и его темперамент, могли легко представить себе какое впечатление его «предательская», запрещенная книга произвела на юные умы. Я также следил за политическими переменами, которые начали разворачиваться в то время. В конце семидесятых появилось течение нового консерватизма, которое задержало развитие либерализма на много десятилетий.
В то время я жил с Юлиусом Таубе, о котором я писал ранее, он был хорошо воспитанным, добрым и очень приятным сокурсником. Дома он был спокойным и достаточно замкнутым, только когда приходили друзья он немного оттаивал. В целом, он был очень трудолюбивым и надежным, однако раз в месяц он куда-то уходил. Когда ему присылали деньги из дома, он уходил из дома на всю ночь и возвращался только под утро, без копейки денег, а потом весь оставшийся месяц едва сводил концы с концами.
Я уже упоминал мои взаимоотношения с другими студентами. Я не так много общался со студентами вне узкого круга моих друзей немцев, а также нескольких еврейских сокурсников. Иногда я посещал заседания студенческого суда, где мне очень нравилась слушать высокопарные речи, наслаждаться красноречием и умом как студентов так и судьи. Но я никогда не бывал на судах чести. Братство рижан считалось антисемитским. По уставу евреи не могли носить их цвета. Доктор Леон Бернштейн из Кишинева настолько сильно хотел удостоиться этой чести, что ему пришлось стать христианином, чтобы вступить в это братство. Единственное братство, которое допускало евреев, было Курши. Когда я учился в колледже, Курон был сыном еврейского сапожника из Митавы, Александра Сандера очень уважали в обществе, но он умер в июне 1878 года на Дунае во время войны, заразившись тифом. После того как я окончил университет, Юлиус Клейн из Митавы занял мое место в братстве. Кого не любили, так это поляков, их боялись из-за дуэлей на пистолетах. Борис Шольц был единственным студентом-евреем, кто с ними общался, он был из Каунаса, а позже работал врачом в Юрбаркасе. Я подружился достаточно близко только с Вильгельмом Миезковски, который позднее служил священником в протестантской церкви Бирсена. Но потом я снова снимал квартиру с русским, сыном священника из Вятки, Григорием Поповым, у нас были достаточно хорошие отношения. После учебы в церковной семинарии, Попов приехал в Петербург изучать медицину. Во время случайной проверки его арестовали по подозрению в революционной деятельности, и посадили в Петропавловскую крепость. Спустя два года, его выпустили на свободу, и он получил разрешение учиться, но только в Тарту (Дерпте). В то время Тарту (Дерпт) считался оплотом веры и преданности Императору. Пока он сидел в крепости, он выучил немецкий, читая философские письма Карла Фохта. Нас объединила общность предметов, которые мы изучали; дружба, основанная на глубоком взаимоуважении, появилась позже. Он был очень одаренным человеком, трудолюбивым, он обладал столь необычными познаниями в медицине, что во время экзамена патологоанатом профессор Артур Ботчер подумал, что перед ним известный петербургский врач Попов. Он стал звездой русской науки, но умер, когда служил ассистентом в Олденбургского госпиталя в Петербурге в декабре 1883 года от дифтерии, которой заразился от больного ребенка, во время проведения научного эксперимента.
Конечно же, мы очень любили петь в Тарту (Дерпте). Членам братства не полагалось петь песни, но «дикие» студенты делали это с удовольствием. И даже теперь, в моем преклонном возрасте я все равно слышу их голоса. Был создан прекрасный эстонский квартет, который включал: Эрнста Хоэршельмана (героический тенор), доктора из Петербурга, а позднее он работал в Везенберге, Артура Бетдже, врача из Таллинна; Уильяма Фрея (умер молодым) и Адольфа Бергмана, инспектора Анненской школы в Петербурге. И по сей день, я слышу, как они поют:
Радуйся, благодатная красота,
Эта песня посвящена тебе,
Для тебя наши голоса звучат
Радуйся, прекрасная дева
Радуйся, радуйся, много тысяч раз
Из цветов, что цветут там
Те что пробудились от сладкого сна
И сладко купаются в утреннем свете,
Ты - самая прекрасная роза
Я был в хороших отношениях с профессорами, но из-за застенчивости и сдержанности, ни с кем из них не сблизился. Профессор Людвиг Стиеда, наш учитель по анатомии, был известен своими прямолинейными высказываниями, поэтому многие не любили его. Он так сильно раздражал своих соотечественников из Риги, что они как-то, раз даже хотели устроить для него кошачий концерт, но к счастью не стали этого делать.
Несмотря на свою резкость, он был честным, приятным и справедливым человек, который всегда с удовольствием помогал нуждающимся студентам, независимо от их религии и национальности. Будучи очень трудолюбивым, он и от своих студентов требовал того же, благодаря чему и достигал таких прекрасных результатов.
Однако он не знал, как заинтересовать студентов и привить интерес к его достаточно скучному и сухому предмету, поэтому студенты, даже отличники, плохо разбирались в анатомии. Стиеда, который работал кропотливо как муравей, опубликовал три сотни длинных и коротких научных исследований, также интересовался антропологией, и подсказал мне тему моей диссертации: антропология литовцев.
Что касается известного химика Карла Шмидта, бытовала масса анекдотов на тему его забывчивости рассеянности. Он писал огромное количество химических формул на доске, потом поворачивался и говорил: «Итак», и начинал свою лекцию, в которой самым интересным было описание экспериментов. Его простота и добродушие были очень трогательными. Во время экзаменов он проявлял чудеса терпения, потому что мог слушать даже чепуху, которую порой несли студенты. Провалить его экзамен было практически невозможно.
Профессор зоологии Август Флор читал свои лекции днем. И те немногие студенты, которые их посещали, просто на них спали вместе с ним. Он был известным ученым и занимался насекомыми. Он очень рассердился на одного из своих гостей, который как-то жил в комнате для гостей, в ней стояли две кровати, и этот гость менял одну кровать на другую, пытаясь спастись от клопов, а в результате он смешал два разных вида насекомых, испанского и русского.
Константин Гревинк, профессор минералогии, происходил из семьи иммигрантов из Швеции, и студенты-медики без проблем сдавали его экзамены. Однажды, когда один предприимчивый студент пришел на экзамен, ничего не зная о минералогии, и к тому же он был известным выпивохой, профессор сказал: «Ваши познания действительно впечатляют! Все, что вы знаете о минералогии - это, где находится сточная канава» (игра слов: Rinnstein имеет значение – водосточная канава и стекать). (Прим.: это утверждение основано на ошибке. Семья не была из Швеции. Личность героя и его имя свидетельствуют об обратном).
Лекции Артура Оттингена по физике были не очень интересны для студентов медицинского факультета, поскольку первоначальная подготовка по этому предмету у нас была слабая. Артур Оттинген, младший из трех братьев (двух других звали Александр и Георг), был убежденным идеалистом, в его голове роилось множество самых странных утопий, и он вел непрерывные дискуссии со своими братьями (Александром и Георгом). Когда они оказывались все вместе на каком-либо мероприятии, то говорили только они, и никому более не удавалось вставить хотя бы слово. У Александра Шмидта была большая и крепкая голова, выразительные, но немного причудливые черты лица, большой лоб с залысиной, и он всегда носил большие черные очки. У него было прекрасное чувство юмора, но его юмор был агрессивным и едким, он с легкостью мог разгромить своих оппонентов в дискуссии (как в ситуации с открытым письмом к оппонентам вивисекции), но на его поддержку всегда можно было рассчитывать. Там же я познакомился с его ассистентом, Вильгельмом Оствальдом, который позднее стал знаменитостью в Европе.
В самом начале мы готовились в одной комнате, в старой лаборатории на верхнем этаже анатомки, поэтому, нам очень не хватало места. Но достаточно быстро для нас освободили большие залы в анатомическом музее, так что с этого момента у нас было достаточно места и воздуха. Среди объектов, которые принадлежали музею, имелись несколько скелетов китов, несколько костей мамонта, а также египетская мумия. Один из студентов, которому была «особенно дорога история», позаимствовал небольшой кусочек кожи мумии [или: ткани] на память, поэтому я очень сомневаюсь, что сейчас от мумии осталось хоть что-то. В целом, мы много работали над нашими образцами, но зачастую мы просто резали ткани и не готовили их соответствующим образом. И когда Стиеда однажды увидел то, что мы приготовили, он сердито спросил, кто был автором такой работы, ему ответил А. В. (Александр Видауэр, сейчас он работает врачом в Лодзи), который плохо разбирался в анатомии, он сказал: «Это сделала кошка». Стиеда удивленно посмотрел на него и ответил: «Ну да, когда мясо исчезает с кухни, то повар всегда винит в этом кошку». В другой раз, граф М. (граф Теодор Медем, владелец Штокманхофа), который изучал медицину в качестве хобби, должен был продемонстрировать органы брюшной полости. «Что это, мистер М.?» - спросил его Стиеда, указывая на селезенку. «Это - сердце» - уверенно ответил Т. М., на этом его обучение медицине закончилось. Больше мы ни разу не видели его в анатомке.
У Карла Шмидта, которого прозвали «Иноходец» из-за его слегка подпрыгивающей походки, были выразительные глаза, молодое лицо, короткие волосы и острая седая бородка, он говорил ужасно быстро, и слова сыпались из него как горох. Флор носил большую фетровую шляпу с широкими полями, у него было гладковыбритое неподвижное лицо.
После того как я сдал экзамен по философии, мне стали больше нравится другие предметы. Меня восхищала физиология, которую преподавал Александр Шмидт. Его лекции были сбивчивы, но содержательны, он часто заикался. «Кровь одновременно и наша кладовая, и сточная яма». Подобные предложения врезались в мою память на всю жизнь. Помимо прозвища «Александр - кузнец», его окружало облако популярности; его по праву называли «кузнец крови», так как именно в области исследований крови он сделал свои главные открытия. Такие термины как фибриноген и фибрин изобрел именно он. Мне также очень нравились лекции по фармацевтике, гигиене и диетологии, которые читал Рудольф Бёме. Сдав экзамен, я поступил в интернатуру в университетскую клинику в январе 1878 года. Мне повезло учиться у профессора Эрнста Бергмана, правда, недолго; он как раз вернулся с русско-турецкой войны, а потом его сразу пригласили Вюрцбург, так как переговоры с Петербургом потерпели неудачу. Но я никогда не забуду тот короткий период времени, когда Бергман возглавлял хирургическое отделение. Харизматичный, высокий и статный он возвышался посреди аудитории хирургического отделения и с завораживающим красноречием рассказывал об успешном использовании новых антисептиков в военно-полевой хирургии. В качестве доказательства он показал нам коленный сустав, в котором застрял кусок амуниции, оторванный пулей, причем рана заживала без гноя. После его отъезда в клинике стало скучно, даже, несмотря на то, что его преемником стал очень умный и трудолюбивый Эдуард Вааль. Эдуард фон Вааль был образцовым англичанином, все в его внешности и фигуре, черты его лица, его невозмутимость и идеальные бакенбарды выдавало в нем английского лорда. В отличие от внушительной фигуры своего отца, его дочери были невысокими и пухленькими, они были розовощекими жизнерадостными и пользовались большой популярностью; у одной из них был большой талант к рисованию. Еще одним лектором в отделении был Вильгельм Кох из Берлина. Он был абсолютно бесполезен для профессора Вааля из-за своего постоянного брюзжания и большого самомнения. В связи с неожиданной кончиной профессора Вааля, именно он стал его преемником и оставался на этой позиции даже во время русской оккупации. Большего контраста, чем эти двое и представить невозможно. Они были разные во всем и внешне и внутренне, Вааль был высоким, рассудительным, спокойным и сдержанным, он любил все английское. Кох был невысоким, суетливым и громогласным, он все время пытался выпятить свое я.
Моими учителями в клинике были Альфред Фогель и Ф.А. Гоффман. Жена Фогеля, Жозефина, урожденная Хефнер, в прошлом была известной оперной певицей, она очень интересовалась музыкальной и социальной жизнью города. У Фогеля была своеобразная присказка: «А вы знаете, что?» Эти двое (Фогель и Гоффман) были полными противопожностями. Фогель, родом из Мюнхена, был приветливым немцем с юга страны, тогда как Гоффман был консервативным пруссаком.
Первый был выдающимся врачом, опытным диагностом, его краткие уроки и высказывания запомнились мне на всю жизнь и я вспоминал их во время своей собственной практики. Гоффман, напротив, был теоретиком, прекрасным диалектиком, а также искусным диагностом. Мы, студенты, не могли себе даже представить преподавателей лучше этих двух; они идеально дополняли друг друга, и нам очень повезло учится у них теории и практики. С Фогелем, также как и с Гоффманом, у меня сложились прекрасные личные отношения. Фогель с величайшим терпением выслушивал все жалобы студентов по поводу их болезней, которые увеличивались и менялись по мере прочтения книги Нимейера (великолепный учебник по медицине внутренних органов), потом успокаивал их, ставя самый распространённый диагноз «медицинская ипохондрия». И Гоффман. Я часто прерывал его домашний отдых на горе Телфер, где после ужина он сидел с чашечкой чая, а я упрашивал его пойти со мной в прокуренный подвал, чтобы разобрать очередной непростой случай болезни. Я ни разу не заметил, чтобы это раздражало или сердило его.
В 1918 году я обратился к профессору Ф.А. Гоффману по поводу обучения моей дочери Элен в Германии. Гоффман, который в то время был деканом медицинского факультета в Лейпциге, с удовольствием согласился принять Элен, а также всячески посодействовать ее поступлению.
Акушерство и гинекологию преподавал Иоганн Хольст, «Длинный Джон», он был очень высокий с длинными ногами, как у аиста, он широко шагал, никогда не прятал свои чувства, и даже при женщинах он совершенно не стеснялся делать свои грубоватые и прямолинейные комментарии. Хольст пользовался славой, которую он заслужил, будучи еще молодым врачом, он исследовал признаки беременности. Однако клиника пустовала, и на одной роженице приходилось обучаться трем или четырем студентам. Его ассистентом был племянник, Иоганн Мейер, уже тогда он был способным гинекологом и у него был свой помощник Фердинанд Грэбер. Кроме них двоих еще три студентам наблюдали за родами, а все вместе и повитуха осматривали – достаточно часто – одну роженицу. Однажды когда воды отошли с хлопком, огромный Грэбер был настолько напуган, что он с воплем отскочил от стола. Мы же тряслись от хохота, видя страх этого гиганта.
Гори (Георг) Оттинген, самый умный из трех братьев, впоследствии он стал мэром, а еще раньше он был ректором университета. Он был очень остроумным человеком. Из воспоминаний Георга Оттингена, ректора университета в Тарту (Дерпте). «В феврале 1868 года меня выбрали ректором, я занял место неожиданно умершего профессора Гвидо Самсона. В то время появилась известная книга Юрия Самарина о «Границах прибалтийских республик», она вызвала общее негодование среди населения в отдаленных провинциях. В 1858–’69 Карл Ширрен, профессор истории, написал всем известную книгу «Ливонский ответ господину М. Юрию Самарину». Книга вызвала очень бурный отклик, и люди боялись, что могут быть предприняты самые серьезные действия против Ширрена. Ширрен скрытно эмигрировал заграницу. Ночью, на моей машине, он с одним из своих друзей покинул Ригу. Я нисколько не удивился, когда он возник у меня на пороге через несколько дней со словами «Я забыл свою расческу», так он оправдал свое возвращение. Позже Ширрен все же покинул страну, и сыграл важную роль в истории Киля. Кисерлинг в то время был куратором. В 1870 году он ушел на пенсию и получил это звание. Его преемником стал Гервис, который был губернатором в Сувалки. Он всегда производил плохое впечатление из-за своей подозрительности. В скором времени он переехал в Ригу, а в Тарту (Дерпте) он был одним из первых, кто выступал за русификацию прибалтийских земель. В 1872 Сабуров начал еще активнее продвигать эту идею в Прибалтике.
У Гори (Георга) Оттингена мы научились многим практическим методикам и терапевтическим техникам в области офтальмологии. Когда же на его место пришел Эдуард Рейманн, мы могли наслаждаться прекрасными лекциями, но сами болезни глаза так и остались для нас практически неизведанными. В 1880 году я решил начать работу по теме, которую мне предложил Рейманн, а именно «Исследование физиологических функций периферийных отделов сетчатки глаза», для того чтобы сдать ее на золотую медаль, с чем Рейманн полностью был согласен. Но я был вынужден оставить эту тему из-за моей близорукости, или, по крайней мере, мне так объяснили. Теодор Кубли, ассистент Рейманна, поддержал эссе своего друга, а не мою работу.
И мне хотелось бы упомянуть еще некоторые из моих учителей. Густав Рейер приложил немало усилий в то, чтобы научить нас клиническим методам исследований. Позднее он оставил свою практику и красивый дом в Домграбене и жил посреди виноградников близ Рейна. Леонард Кесслер из Моравии, он начал изучать медицину, когда ему было уже тридцать лет, обучал нас акушерству на муляжах. И последний, но не менее важный это профессор Эмиль Розенберг, он виртуозно читал лекции по истории развития [эволюции] и гистологии, а также познакомил нас с практическими методами микроскопической анатомии. Именно этим преподавателям, которые украсили бы любой западный университет, я обязан своим медицинским образованием и всем тем, что я знаю о естественных науках. Я вижу их лица и сейчас настолько ярко и живо, как будто еще вчера я сидел рядом и внимательно ловил каждое их слово. «Вы храните в себе воспоминания о счастливых днях, и множество дорогих вам лиц смотрят на вас из небытия».
Постскриптум: Драгендорф, известный фармаколог, нам врачам приходилось штудировать его лекции по «фармацевтической химии», у него была маленькая голова и большой рот, что навевало мысли о каннибализме.
Бернхард Кёрбер, простодушный и по-детски наивный, преподавал нам «методику кесарева сечения», он совершенно терялся без своих записей и был абсолютно не способен говорить без подготовки. Он очень любил рассказывать нам свои истории про то, как работал врачом на фрегате «Паллада», о называемом строе кильватера, когда корабли выстраивались на парад друг за другом. По рекомендации профессора Стиеды его выбрали вести судебную медицину.
Профессор Висковатов был еще одним нашим преподавателем, это был красивый блондин с голубыми глазами (истинный ариец) и длинной ухоженной светлой бородой. Предполагалось, что он будет говорить по-русски со студентами, однако при всей его добродушности ему это не удавалось. Полной его противоположностью была его жена итальянка, у нее были темные глазами и волосы, которые контрастировали с его внешностью настоящего Лоэнгрина. Куратор Сабуров, позднее министр информации [народного образования], был очень популярен в Тарту (Дерпте). Вместе со своей женой, графиней Сологуб, дочерью русского поэта, они превратили свой дом в место для собрания профессоров, местных дворян, русских аристократов и молодых студентов. Миша Сологуб, брат жены Сабурова, жил в Эстонии и входил в компанию моих друзей, с которыми я познакомился еще, когда жил с Лемониусом.
Я старался посещать все концерты в университетском зале, когда у меня было свободное время, они были просто незабываемы. Я ни разу не пропустил репетиции любительского оркестра, который в основном состоял из профессоров, а также нескольких профессиональных музыкантов. Было очень интересно наблюдать за тем, как преподаватели играют на своих инструментах. Артур Оттинген и историк Брюкнер.
ПЕРВЫЕ ТРИ ГОДА МОЕЙ ПРАКТИКИ В ДЕРЕВНЕ
12 мая 1881 года я успешно сдал экзамен и получил степень доктора медицины. Именно эту дату я считаю началом своей профессиональной деятельности в качестве врача. Естественно, я был счастлив, что достиг цели, ради которой я столько лет работал, однако я не чувствовал той же радости, которую испытал, когда окончил гимназию. Объяснение такому положению вещей было очень простым. Вспоминая то время, когда я приехал поступать в университет, у меня было много надежд и ожиданий, а кроме того был небольшой собственноручно заработанный капитал в 300 рублей. Теперь, у меня не было ни копейки денег, к этому времени я жил в долг уже почти два года. Мне пришлось отказаться от моего страстного желания учиться дальше и получить научную степень по медицине. Именно такими плачевными были мои обстоятельства, когда я вернулся домой, став молодым доктором. Ситуация еще более усугубилась, так как моя мать, практически ослепла и не могла больше зарабатывать себе на жизнь. В день своего приезда я сильно простудился, у меня была высокая температура, и я сильно потел. Было очевидно, что когда я ехал на почтовой карете через Ливонию, то подцепил малярию. Тогда было очень жарко, поэтому я путешествовал в легкой одежде. Инфекция, возможно, была вызвана и укусом комара, как мы все знаем. Долгое время я прилежно принимал хинин, и приступы не возвращались. На память от того времени у меня осталась увеличенная селезенка, а также левосторонняя невралгия, которая проявляется и по сей день.
Пришло лето, и мне захотелось пойти на пляж, где мне очень нравилось находиться. Целыми днями я бродил по лесу, там было тихо и спокойно, не то, что сейчас, когда посетители то и дело перекликаются между собой. На лето я снял небольшую комнату всего за пятнадцать рублей. Комната была с небольшим балконом, который выходил прямо на улицу Карлсбад, где ходил трамвай № 11. Там же висела табличка с моим расписанием. Но за все лето ни один пациент не появился. Я снимал комнату вместе с талантливым молодым человеком из литовской деревни, его звали Ф. Гётц, позже он переехал в Германию и стал директором школы в Ганновере. Я получал много приглашений, ко мне очень хорошо относились местные дамы, а прелестные девушки бросали на меня многозначительные взгляды. Лето было прекрасным. Небольшие путешествия, пикники, концерты и визиты заполняли все дни этого короткого замечательного лета. Однако в конце меня ждало разочарование. Оказалось, что мое страстное увлечение, которое длилось почти десять лет, было не более чем ошибка, или мне так показалось в то время, ведь впоследствии выяснилось, что я ошибался. Эмоциональный стресс, вызванный этим разочарованием, тем не менее, совпал и с острыми проблемами в моей повседневной жизни и профессиональной деятельности. Я вернулся в Митаву и после некоторых раздумий решил принять приглашение занять место врача в церковном приходе городка Суббат в Курляндии. Приглашение мне прислал доктор Густав Отто, он был окружным врачом в Митаве, а ему меня любезно порекомендовал мой непосредственный предшественник доктор Макс Штраух, который потом работал врачом в Москве. Я намеревался писать диссертацию, и мне нужна была клиническая практика, но как всегда не хватало денег, чтобы содержать себя и маму, которая к тому времени почти ослепла. На мгновение мне показалось, что мне улыбнулась удача, и все мои желания могли бы осуществиться, но все испарилось из-за моих религиозных пристрастий. Профессор Людвиг Стиеда порекомендовал меня доктору Грегору Брутцеру, он был директором психиатрической больницы Ротенберг недалеко от Риги. У него появилась вакансия в связи уходом доктора Клёпфеля. Брутцер обещал мне как говорится златые горы, типа участие в приеме пациентов, и сказал, что решение даст через несколько дней. Вдохновленный обещанным, я пришел к нему, и оказалось, что все лопнуло, как мыльный пузырь. Вполне возможно, что вся моя медицинская карьера сложилась бы иначе, если бы не узколобость и предвзятость чиновников, которая помешала мне пройти клиническую практику. В 1881 году не принимали евреев на место ассистента в клиниках Прибалтики. В Тарту (Дерпте) эти места обычно занимали члены братств, а студентам евреям или врачам занять подобное место было практически невозможно. Такое неприятия евреев царило по всей Прибалтике. Потом очень медленно что-то начало меняться, и отдельным врачам евреям удавалось прорваться через этот барьер, например Макс Шёнфельд начал работать в Ротенберге в 1887 году. В Тарту (Дерпте) евреи ассистенты появились в клиниках только в 90-х, когда русские профессора стали занимать места главных врачей в клиниках. Среди первопроходцев, которые преодолевали старые предрассудки, был доктор Пауль Клемм в Риге, он был прекрасным врачом и человеком.
Но у меня не было выбора. Я отправился в Суббат, чтобы пройти проверку и самому попробовать свои силы. Дорога была очень долгой, мне казалось, что за это же время я мог бы доехать до Берлина. От последней железнодорожной станции в Абели нужно было ехать на повозке от Радзивилишки до Калкуунена 10 верст по бездорожью, повозка так дребезжала, что, казалось, развалится на ходу.
Деревня Суббату состояла из двух частей: старый Суббат и новый Суббат. Их соединял небольшой мост, который построили через самое узкое место прекрасного озера Суббат. Сначала я приехал в старый Суббат; это самая лучшая часть деревни с одноэтажными домиками больше похожими на хижины, там же располагалась католическая церковь. Деревня выглядела очень неприглядно, в ней жили бедные евреи, литовцы, латыши и так называемое племя мухобродов. Это были кочевники, смешанный народ из латышей, литовцев и русских. И вот здесь мне предстояло жить. От всего увиденного у меня щемило сердце.
Когда я подъехал, меня встретил фармацевт Александр Отто, он был явно не очень рад видеть меня, потому как он криво мне улыбнулся. Он был старше меня и имел подтвержденную степень бакалавра. У него был нездоровый цвет лица. Александр был братом доктора Г. Отто, который служил окружным врачом в Митаве. Самое лучшее, что у него было это его маленькая черная такса, с которой я быстро подружился. Как-то вечером меня пригласила баронесса Мария Будберг в свою усадьбу Болтензее. Впервые я попал в круг дворянства. Может быть, я был уставшим или немного зажатым, потому что меня немного подташнивало, хотя я совсем не пил. Тем не менее, мой дебют оказался не совсем плохим. Конечно же, на меня смотрели с настороженностью, особенно дамы. Там была старая баронесса Корф, которая впоследствии всегда целовала меня в лоб, когда я целовал ей руку, это было в обычаи у поляков. Потом нынешняя хозяйка поместья баронесса Мария Будберг с ее тремя дочерьми, которых звали Мэри, Гела (Гелена, Ангелина) и Фёкла. Далее там была ее золовка (жена ее брата) вдова баронесса Будберг. Что касается джентльменов, там были барон Леон Штемпель, доверенное лицо по делам поместий Вальтер Виттенгейм, старый барон Корф - дядя Марии Будберг и управляющий поместьями Болтензее, Гарсен и Гницгальн. На следующее утро трехлетний контракт подписали барон Леон Штемпель и барон Закен-Гульбен с одной стороны, и я с другой стороны. Я получил 1100 рублей в год (без оплаты жилья и каких-либо других льгот), за это я был обязан оказывать медицинские услуги в 12 поместьях, то есть лечить владельцев этих поместий, их домашних и работников на фермах.
После подписания контракта я все еще чувствовал себя очень тревожно, мне было не по себе. Это было предупреждение. Следовало ли мне прислушаться к нему? У меня не было денег, моя бабушка ослепла, мама тоже была практически слепой. Мог ли я или следовало ли мне стремиться реализовать свое желание учиться дальше или стремиться к своему идеалу, что был перед глазами и выбрать академическую карьеру?
Я должен был начать работать 1 сентября 1881 года. До этого еще надо было сделать многое. Я купил хирургический и акушерский инструментарий у доктора Г. Отто, этот инструментарий раньше принадлежал его родственнику доктору Эрнсту Вормсу, который умер от тифа в 1878 году. Инструменты были не новыми, но очень качественными, их сделали на знаменитом заводе Луттера в Париже. Будучи городским человеком, я не знал, какую нужно носить одежду осенью и зимой в деревне. Тот же доктор Отто продал мне поношенный тулуп, который был мне велик и как позже, оказалось, был совсем непригоден для носки. Я и сейчас удивляюсь, как я не заболел чем-то серьезным в то время, потому что зимой я приходил домой после посещений больных совершенно замерзшим, продрогшим до костей, меня всего трясло от холода, а ног и рук я не чувствовал. Молодой крепкий организм преодолел все эти болезни и невзгоды. Однако мой желудок по природе своей очень слабый все время восставал против грубой подчас ужасной участи, которую я должен был нести как помощник фармацевта Отто. Мои постоянные проблемы с желудком начались именно тогда.
Я приехал в деревню, будучи совершенно не приспособленным к жизни там. Мое несчастное тело не могло противостоять стрессам деревенской жизни, одежда была неудобной, а хуже всего я совершенно не понимал местный язык то ли литовский, то ли латышский. Я не понимал ни слова из того, что говорили мне больные, как будто они говорили на китайском. Единственное, что я мог делать, так это укладывать их на кушетку и обследовать с ног до головы самым тщательным образом. Затем я выписывал рецепт с четкой формулировкой того, что надо делать, а фармацевту приходилось потом его переводить. То, что это мне не нравилось совершенно понятно, но в тех условиях, это было единственно приемлемым действием. Мне казалось, что надо мной смеются пациенты, когда они благодарили меня за правильно поставленный диагноз и успешное лечение. В поместьях в качестве переводчиков выступали дамы. Каждое поместье имело свою достаточно хорошую аптеку, и очень часто дамы прекрасно разбирались в том, какие лекарства у них есть, даже лучше меня. Когда я только начал свою медицинскую практику, мне порой казалось, что я ничего не понимаю в медицине, но я не растерялся и не впал в пессимизм Вересаева (Викентий Вересаев был автором книги «Записки врача»).
Постепенно по мере того, как я выучил латышский язык и стал понимать, что говорят пациенты, и мог записать их истории болезней. По мере того, как я начал четко осознавать, что происходит с больными, симптомы их болезней, моя уверенность и удовлетворение от работы начали расти. Мне доставляла удовольствие мысль, что все молодые врачи, которым не повезло продолжить свое академическое образование через практику в клинике, все смогли получить хорошие знания и умения через практический опыт работы и тщательное наблюдение. Я также знал, что мало что умею в области акушерства и гинекологии. Если я так неловко себя ощущал в такие моменты, хотя я прилежно занимался этой областью медицины в студенческие годы, то я спрашивал себя, как же молодой специалист, который, как я знал, практически ничего не знает об этом, может просить оплату.
Меня очень раздражал армейский хирург, который чрезвычайно нагло вел себя при приеме пациентов в соседней деревне Окнист, это была литовская деревня, но территориально она относилась к Латвии. Дела мои шли не очень хорошо, бывали дни, когда у меня не было ни одного пациента. Сама по себе деревня с ее бедным населением не могла дать возможность более обширной практики, которую я мог вести либо бесплатно, либо за 30 копеек за вызов на дом, что уже было выше, чем цены, которые установил мой предшественник Макс Штраух. А иногда я весь день проводил в дороге, передвигаясь на ужасных повозках. Я должен сказать, что в Курляндии дороги были неплохи, но в соседней Литве они были самыми жуткими (дороги из бревен – это такие настилы или бревна, положенные в топких местах). Я ездил от одного поместья к другому, от одного крестьянина к другому. Но во обоих случаях и сидя дома без дела и мотаясь по деревням, меня мучила скука. Пока погода была хорошей, можно было наслаждаться природой, которая была столь разнообразна и красива. Курляндия – это земля красивых холмов и озер, в которых много минеральных солей; осенний лес завораживает своим разнообразием красок, с высот открываются прекрасные виды на плодородные земли и маленькую церковь вдали, ее шпиль прячется посреди яркой зелени. Дома фермеров манят своим гостеприимством. Мне, как горожанину, все это было интересно. Но потом погода испортилась, непроглядная темная ночь начиналась очень рано, я шел по этим бездонным улицам весь продрогший, поскольку ехать на повозке было невозможно. Так вот под аккомпанемент лошадиных копыт, которые разбрызгивали грязь и воду во все стороны, иногда сидя на шаткой повозке и не чувствуя от холода рук и ног, я думал, что я больше не выдержу и проклинал тот момент, когда я согласился сюда приехать. Но моя молодость снова помогла мне найти способ справиться с хандрой, я даже начал часто шутить. Как-то кучер из Продена не справился с поворотом, и нас занесло на санях и выбросило прямо в сугроб, так я не мог остановиться от смеха. Но часто бывало и по-другому. Однажды я ехал в Гульбен на усадьбу барона Сакена, было очень морозно, дорога обледенела, а снега почти не было, лошадь понесла, поводья оборвались, и железные болты, соединявшие передние колеса повозки сломались. Меня швырнуло на землю со всей силой, у меня были отбиты внутренние органы. Я так ударился, что лежал неподвижно на дороге довольно долго. Кучер тоже пострадал, но очнулся быстрее меня и отправился искать лошадь, которая убежала вместе с передними колесами повозки. Мне очень было больно и плохо ехать всю оставшуюся часть дороги до поместья. Последствия этой контузии еще долго меня преследовали. Другой случай произошел ранней весной, когда таял снег, я выехал из Суббата рано утром и удачно перебрался через небольшой ручей на краю деревни, хотя он и был покрыт коркой льда. Когда же я возвращался поздно вечером, эта корка растаяла, и маленький ручей превратился в бурную и широкую реку. Что было делать? Никого на горизонте не было видно. Возвращаться назад в поместье и провести там ночь? Нет, я уже слишком устал для этого, да и лило как из ведра. И тогда кучер предложил мне перебраться через реку верхом на лошади. Сказано сделано! Мы распрягли лошадь, я забрался на нее, кучер забрался сзади, и вот так умное животное перевезло нас через реку.
Как-то теплым сентябрьским утром, я еще только начинал работать в Суббате, я поехал с одним литовцем на его ферму. Я немного нервничал, но мне было интересно, ведь я впервые ехал на вызов как врач в совершенно непривычные для меня места к незнакомцам, чей язык я не знал, более того человек, который меня вез тоже ничего не мог объяснить мне. В полном молчании мы ехали нескольких часов через замерший лес и огромное озеро, которое мы пересекли на барже, потом опять через леса, горы и долины, пока мы, наконец, не добрались до его фермы. Потом нам пришлось проделать весь этот путь еще раз, но уже обратно. Во время этого первого для меня вызова, после которого я вернулся домой очень поздно, мне вдруг в голову пришла мысль, что было бы очень просто напасть на меня и обокрасть. Однако мне сказали, что даже в таком достаточно опасном месте, доктору ничего не угрожало. Поэтому я ездил по району в полной уверенности в своей безопасности безо всякого оружия, даже в отдаленные места, где я никого не знал, а как-то я поехал вообще один ночью без кучера. Однажды мы, я и моя молодая жена возвращались домой в час ночи после визита Готхарду Лизандеру, который жил в Продене. Когда я свернул с дороги на Проден на проселочную дорогу недалеко от мельницы, двое мужиков неожиданно появились перед экипажем, они как будто из-под земли выскочили. Они схватили лошадь за упряжь и встали по бокам экипажа. «Доктор едет», - закричал я в страхе, и как будто по мановению волшебной палочки оба мужики отступили, молча и дали нам проехать. Однообразие жизни в Суббате лишь изредка разбавляли приглашения в дома, где мне удавалось общаться с культурными и приятными людьми. В Ассерне жила госпожа фон Вальтер-Виттинхейм, одна из умнейших дам, к чьим суждениям я всегда прислушивался с уважением, хотя у нее было весьма своеобразное отношение к деньгам. В ее старом доме был огромный, прекрасный, двухэтажный бальный зал, со специально огражденным местом для музыкантов, построенный по приказу его владельца капитана фон Вальтера - Виттинхейма. Насколько я знаю бальный зал ни разу не использовался по назначению в течении трех лет, пока я жил там. Капитан вложил очень много денег на построение и улучшение проселочных дорог, которые находились в пределах его имения. По ним было можно было ехать как по паркету. В то время каждый хозяин постоялого двора должен был отвечать за состояние своей части дороги. В соседней Литве, где такой практики не существовало, дороги находились в удручающем состоянии, что служило источником мучений для людей и животных. Я вспомнил про бальный зал, когда меня пригласили на постоялый двор в то время, когда я работал в Митаве. Когда я туда приехал, хозяин встретил меня босой, что, в принципе, было неудивительно для этой страны. Его больная жена находилась в небольшой комнате, которая была очень хорошо освещена. Комната была обставлена в типично деревенском стиле. После того как я осмотрел больную, меня пригласили пройти в соседнюю комнату. Представьте себе мое удивление, когда я оказался в огромном бальном зале с высокими потолками и окнами, и казалось, что зал полон света. Там практически не было мебели, только несколько стульев и стол, но зал выглядел каким-то чужим. Хозяин пояснил, что этот зал не был добавлен к дому, он изначально был заложен в план строительства дома, который он построил несколько лет назад. Нигде более я не видел такого роскошного убранства на постоялом дворе или ферме. Они жили в районе Митавы, в очень удобных и комфортных условиях. Когда их взрослая дочь, которая училась в школе в Митаве, приезжала домой, то в этом зале появлялась роскошная мебель и фортепьяно. В менее процветающем Субате приходские служащие то же жили в хороших условиях, многие владели, за некоторым исключением, комфортабельными и большими домами. Работники больших имений тоже жили в неплохих условиях; богатые землевладельцы строили новые дома для них, дома были чистыми, там было достаточно воздуха и света. У работников также была земля, которую они могли обрабатывать и использовать по своему усмотрению. У каждого из них была корова и пара свиней, куры, и так далее. Они хорошо одевались и выглядели вполне довольными своей жизнью. Однако в некоторых отдаленных имениях, где у хозяев были проблемы с деньгами, никто не строил новых домов, работники жили в гораздо худших условиях. Они жили по восемь или девять человек в маленьких домиках, больше похожих на лачуги, где имелись очень небольшие комнаты с маленькими окнами. Дома были абсолютно неприспособленные для проживания с точки зрения гигиены. Когда члены таких семей заболевали, что случалось достаточно часто, то все болели долго и тяжело, даже не смотря на природную стойкость фермеров к болезням. В таких жилищах дышать было просто нечем, такой был спертый воздух, что однажды я не выдержал и высадил оконную раму, несмотря на то, что снаружи было очень холодно, только для того, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха в комнату, где лежал тифозный больной. Зять госпожи фон Вальтер-Виттинхейм, барон Лионс Штемпель, доверенное лицо по управлению [возможно опекун] наследуемой собственностью Вальтер-Виттенхеймов, жил в Сюссей, еще одной огромной усадьбе Вальтеров. Он был очень гостеприимным хозяином и прекрасным пианистом. Я обычно оставался на ночь в усадьбе Сюссей, которая находилась в 18 верстах от Суббата, и наслаждался сочинениями Ричарда Вагнера, которые виртуозно исполнял Штемпель. Его жена была очень серьезной и очаровательной дамой. Этот дом украшала его племянница баронесса Алиса Брунов, чья красота, очарование и жизнерадостность, как будто соперничали между собой. Достаточно скоро я почувствовал себя как дома в Болтензее, благодаря гостеприимству и искренней доброте баронессы Мари Будберг, ее вдовье имение находилось там. Она была практичной, здравомыслящей и прямолинейной дамой, именно благодаря ее поддержке, я смог преодолеть много сложностей в моей практике. В те крайне консервативные времена она была абсолютно не подвержена предрассудкам и часто повторяла, что счастье ее ребенка не должно зависит от социального статуса, религиозных взглядов …
… Но я забегаю вперед. Поскольку я все же не потерял интерес к научной работе, которая помогла бы мне полностью реализоваться, я нужно было найти и проработать тему моей диссертации. Поэтому я поехал в Тарту (Дерпт) на рождество в 1881 /82 году. Мне пришлось долго ехать на поезде сначала на север через Даугавпилс, Псков и Гатчину (недалеко от Петербурга) и оттуда на юго-запад в Тарту (Дерпт). Мне нравились две темы, над которыми я мог работать в деревне, одна была по био-статистике, а другая по антропологии. По поводу первой темы я пообщался с доктором Бернхардом Кёрбером, профессором фармакологии и судебной медицины, который в свою бытность деревенского доктора тоже работал над этой же темой. Сам он не так много сделал в науке, однако был добросовестным и энергичным преподавателем, который серьезно относился к нам и хорошо обучил нас методике вскрытия трупов. Название его книги «Кесарево сечение» вызвало у нас бурю веселья. Он составлял свои лекции по учебникам, и был абсолютно беспомощным без своих записей. Как-то мы очень сильно подшутили над ним. Кёрбер зашел в аудиторию, встал за кафедру и принялся искать свою тетрадь в портфеле. О ужас, ее там не было. Все больше нервничая и волнуясь, он продолжал ее искать. Но, когда мы уже начали веселиться, он громко сказал: «Джентльмены, я забыл свою тетрадь дома и сейчас же отправлюсь за ней!» Примерно через пятнадцать минут он вернулся и спокойно начал вести лекцию, которую он слово в слово прочитал из своей тетради. Будучи судовым врачом на фрегате «Паллада», он плавал по всему миру и постоянно нам об этом рассказывал. Он красочно описывал, как проводил осмотр моряков на наличие болезней передающихся половым путем, потом он все это по порядку записывал. Он был одноклассником профессора Людвига Стиеды, который помог ему занять позицию профессора, после того как доктор Вейш из Калише отказался от нее.
Будучи молодым доктором в северной Ливонии, он сделал достаточно много в области биостатистики. Он одолжил мне свои записи, которые вел в то время. Профессор Стиеда предложил мне тему «Антропология литовцев». И мне надо было сделать выбор. С самого начала у меня не заладилось с темой по биостатистике, так как когда я уже ехал домой, где-то между железнодорожными станциями Псков и Даугавпилс, у меня украли вещи вместе с записями Кёрбера. Я крепко заснул и не мог проснуться, хотя все же чувствовал, что люди входят и выходят. Возможно, мне подсыпали какой-то наркотик. Когда я наконец-то смог стряхнуть с себя дремоту, я увидел, что мой багаж был украден. Мне было не так жалко лишиться одежды и белья, но пропажа манускрипта Кёрбера, а также моей собственной тетради, в которой я вел свои записи, была действительно невосполнима. Я был ужасно расстроен, когда приехал в Илуксте, но решил не сдаваться и продолжить свои исследования. Для того чтобы продолжить работу по биостатистике, мне нужно было получить доступ к церковным записям по разным религиозным сектам.
Католический приходской священник в Илуксте, который, как я знал, был интересным и просвещенным священником, дал мне рекомендательное письмо к католическому священнику Суббата. Он был моим пациентом в свое время. Тем не менее, он не разрешал мне воспользоваться церковными архивами, используя всяческие отговорки. Книга записей о рождении и смерти евреев [в данном контексте имеется в виду очень важная книга регистрации с точки зрения религии], которую раввин дал мне без всяких колебаний, она помогла мне добиться значительных результатов. На каждые 100 девочек рождалось около 125-130 мальчиков, а в отдельные годы даже 140, тогда как в среднем считалось, что соотношение составляет 100 к 106. Объяснение такому редкому избытку мальчиков в еврейской общине Суббата было найдено, когда я провел более тщательное исследование. Раввин регистрировал рождение мальчиков после проведения ритуала обрезания, в то время как, рождение девочек часто не регистрировали вообще. К тому же, как правило, люди не регистрировали детские смерти, таким образом, многие имена в списках принадлежали людям, которые умерли еще в младенчестве. В результате такой небрежной регистрации, власти города пришли к выводу, что евреи намеренно уклоняются от призыва в армию. А поскольку такая же ситуация наблюдалась в маленьких городах и деревнях, где учет евреев тоже был неточен, в итоге это создавало проблемы для всей нации. Так как количество евреев, которые служили в армии, не совпадало с их численностью среди населения, потому что те, кто должны были занять место ушедших из армии, не были зарегистрированы как умершие. Пастор лютеранской церкви Летц разрешил мне работать с его регистрационными записями. Однако я быстро понял, что моя работа будет лишь указывать на несовершенство ведения статистики, поэтому я решил бросить это исследование. Много лет спустя, когда я уже работал врачом в Митаве, я попробовал заняться биостатистикой снова, на этот раз мои исследования были подкреплены информацией, полученной от пастора Густава Сесманна и лютеранской консистории.
Тем временем я начал работать над темой по антропологии, предложенной профессором Стиедой, тогда я и не подозревал, какие трудности и опасности принесет мне это исследование. Я начал изучать тексты Топинара и Брока, точнее сказать, я сражался с этими текстами со словарем в руках, так как французским я владел не очень хорошо. Вооружившись измерительной лентой, линейкой для измерения длины тела, циркулем, а также инструментов Брока для измерения головы, я начал свое исследование. Проводил я его на литовцах, которые приходили ко мне на прием. Они очень удивлялись, когда после жалоб на несварение и осмотра, я принимался тщательно измерять длину тела, диаметр головы, ширину и длину носа, рта, рук, ног, пальцев, и так далее. Особенно их удивляло то, что я измерял расстояние между вытянутыми руками, разведенными в стороны, так называемый размах крыльев. Постепенно обо мне распространился среди литовцев слух, что я был агентом российского правительства в пользу турецкого султана, и моим заданием было найти и зарегистрировать мужчин, которые пойдут служить в армию султана, женщины и девочки отправятся жить в его гарем, а вытянутые и разведенные в стороны руки символизировали клятву верности. Естественно, что литовцы моментально перестали ко мне ходить, и это очень сильно ударило по моему финансовому состоянию. Однако я был далеко не одинок в такой ситуации. Профессор Рудольф Вирхов, проводивший антропологическое исследование среди детей в восточной Пруссии, которая считалась более продвинутой в культурном отношении, чем Латвия, также фиксировал смешные и серьезные эпизоды, которые происходили из-за суеверности и доверчивости сельских жителей в ходе своего исследования.
Теперь мне приходилось разыскивать литовцев в деревнях и поместьях. В этих поездках меня сопровождал молодой человек по имени Апсан, сын повитухи, он был учеником фармацевта в Суббате. Во время этих научных путешествий, он носил мои измерительные инструменты и заполнял бланки, где фиксировались измерения, под мою диктовку. Сначала мне сопутствовала некоторая удача, но вскоре страх по отношению ко мне был настолько силен, что, как только я появлялся в деревне, все бежали от меня как от чумного, и никто не пускал в дом. Очень странно, что они не убили меня, или хотя бы не побили, так как я приезжал в эти деревни совершенно беззащитным. С другой стороны, чем больше я охотился за литовцами, тем лучше у них получалось прятаться от меня. В усадьбах мне повезло немного больше. Мой авторитет среди землевладельцев, в большинстве случаев, особенно в отдаленных усадьбах, куда моя плохая репутация еще не успела добраться, мне разрешали провести измерения. Частенько случались курьезные моменты, как, например, в поместье графини Ледоховской после того, как я обмерял слуг в доме, я отправился на ферму в сопровождении графини и ассистента. И вот, что мы увидели: мужчины, женщины, дети, в общей сложности где-то человек сорок или пятьдесят быстро покидали свои дома, бросали работу в полях и бежали в близлежащий лес, только бы спрятаться. Следующее происшествие имело несколько иной конец. Я, барон Лионс Штемпель и его племянник Эрнст фон Вальтер-Виттинхейм поехали в поместье Вальтера «Кревна» in Ковно, чтобы провести измерения. Сразу по прибытию, после обеда, я обмерил всю прислугу в доме, там было где-то человек десять. Очень довольный своим результатом, я проснулся ранним утром на следующий день, разбуженный шумом и громкими голосами. Вся прислуга во главе с приказчиком [администратор усадьбы] вразнобой говорили управляющему поместьем [человек, который отвечает за все в поместье] Штерну, что они все уходят. Приказчик бросил тому ключи от хозяйственных помещений, крикнув, что не позволит продавать себя и покинул усадьбу вместе со всеми служанками, изрыгая угрозы. Штерн был в отчаянии, а мне было стыдно, что я поставил своего друга в такую неудобную ситуацию. Но что сделано, то сделано. Этим же утром барон Штемпель, его племянник и управляющий отправились в лес проверить молодые лесопосадки. Я остался дома один и занялся классификацией антропологической информацией, которую я собрал вчера вечером. Я настолько погрузился в работу, что забыл обо всем на свете. Неожиданно я услышал звуки в соседнем зале и увидел приказчика, он был очень крупным мужчиной и кряжистым как дуб. Я помню его до сих пор, как он стоит прямо передо мной, огромный мужик с черными волосами и бородой, перекошенным от ярости лицом, а его кулак был нацелен прямо мне в голову. В тот момент я осознал всю опасность ситуации, ведь находясь один на один с ним, я зависел от милосердия этого фанатично суеверного мужика. Но я не растерялся и остался стоять в зале, у меня ничего не было при себе, никакого оружия, только мое бесстрашие. Неожиданно на пианино я увидел кобуру от пистолета барона Штемпеля. Я тут же его схватил, и это спасло мне жизнь. Приказчик испугался и убежал, ругаясь и выкрикивая угрозы. Я был спасен, по крайней мере, меня не избили. Еще одно столкновение с литовцами произошло в Ракишино, и оно было еще более колоритным. В этом маленьком городишке жил архитектор по имени Вернер, которого привез туда граф Пшежецкий, он собственно и был владельцем Ракишино. По приказу графа Вернер построил католическую церковь и усыпальницу. В свое время я вылечил его от ревматизма, и после этого мы поддерживали хорошие отношения. Он приглашал меня с визитами в Ракишино, и решил поддержать мое антропологическое исследование. И вот осенью я и мой помощник отправились в путь. Когда мы добрались до маленького городка, уже наступали сумерки, я понял, что комитет по призыву в армию уже начал свою работу. Я поспешил туда, так как надеялся, что смогу поработать с новыми рекрутами. Несмотря на то, что военный врач был настроен благосклонно, было уже слишком поздно. И я поехал к архитектору Вернеру, который встретил меня гостеприимно и предоставил мне возможность измерить всю свою прислугу и других литовцев по соседству.
Я возлагал большие надежды на следующие несколько дней католического праздника. По этому поводу ожидался приезд тридцати католических священников и других людей. Рано утром я нанес формальный визит местному католическому священнику и увидел, что это был обаятельный и образованный человек, который был уже наслышан о моей работе и пообещал набрать новеньких среди своих коллег. Потом он пригласил меня пообедать, он был настолько гостеприимен, что я не смог ему отказать. Около тридцати достаточно упитанных священников заняли свои места вокруг стола, который ломился от еды и напитков, и вид этой еды будил небывалый аппетит. Проворные слуги приносили вкуснейшие блюда из птицы, дичи и другого мяса, пудинги и сладости, фрукты, ликеры и вина, которые бесследно исчезала в желудках слуг божьих. С нетерпением я ожидал окончания этого обильной трапезы, чтобы приступить к своим измерениям. Однако ожидания мои были напрасными. Церковники, уставшие после столь обильной еды, разрешили обмерить только свои головы. И чтобы не терять еще больше времени, я вернулся в дом Вернера, который находился неподалеку, и куда мой ассистент пытался заманить людей, предлагая им деньги. Во всех комнатах толпились литовцы, они стояли группами на улице и пытались прорваться в дом. Я и мой ассистент сели за стол в дальней комнате и стали ждать, что будет дальше. Было очевидно, что толпа была настроена агрессивно, и ни о каком обмере не могло быть и речи. Их позы становились все более и более угрожающими, и люди сзади напирали на передние ряды все больше и больше. Ситуация еще больше накалилась, когда на мою просьбу принять участие в обмере или уйти, они возмущенно зашумели и послышались грубые выкрики. Мы не могли больше терять время. Я шепотом попросил Апсана вызвать полицию немедленно, любой ценой. Я остался один и притворился, что спокойно работаю над своими бумагами. Какое-то время все было тихо, но потом они начали кричать и окружать со всех сторон. Я был беззащитен против возбуждённой толпы. Пока ни один из них не решился дотронуться до меня пальцем, но в любой момент толпа могла наброситься на меня. В самый критический миг прибыл полицейский и спас меня от фанатично возбужденных людей, которые вторглись в дом. Я не мог оставаться в Ракишино ни минуты больше. Как только толпа разошлась, мы отправились домой. Уже темнело. В сумраке ничего не было видно. Мы отъехали совсем немного от городка, как прогремели выстрелы, и пули пролетели над моей головой. Я выхватил свой револьвер, который я начал брать с собой в поездки. Однако в темноте никого не смог разглядеть. Лошадь, напуганная выстрелом, сорвалась в галоп и быстро унесла нас прочь от опасности. Это было моим последним приключением, связанным с литовцами. Я покончил с измерениями и стал готовить материалы для диссертации. Монотонность моей жизни в Суббате была нарушена в июле 1882 года, когда ко мне в гости приехали трое известных ученых: профессор Людвиг Стиеда из Тарту (Дерпта), Адальберт Безенбергер из Кенигсберга и пастор доктор Август Биленштейн из Доблена. Они путешествовали по восточным провинциям с целью проведения исследований по археологии и лингвистике. Профессор Стиеда, с которым я переписывался в связи с моим исследованием по антропологии, написал мне заранее о том, что они собираются приехать. Вместе с фармацевтом и его двумя сестрами, которые приехали в гости к нему, мы ждали гостей. Мы приготовили все, что смогли найти в этой дыре, чтобы наши гости чувствовали себя хорошо в моем доме после долгого путешествия. Пастор Биленштейн, который уже в то время начал собирать материал для своей работы «Границы Латвийских Племен», держал свою записную книжку под рукой; профессор Стиеда развлекал нас во время ужина своими анекдотами. Когда любопытный еврейский извозчик спросил его о цели поездки, то он ответил ему: «Мы интересуемся старыми вещами». Профессор Безенбергер, который сначала живо участвовал в беседе, но потом замолчал, подозвал меня к себе. Из-за переутомления у него разыгрался гастрит. После того, как я устроил его в своей маленькой комнате, мы отправились под предводительством местного приходского школьного учителя [или учителя в церковной или монастырской школе] Геркау, посмотреть на гору недалеко от Суббата (Пилскалнес), которая также называлась Галгенберг [Картавкалнс - гора висельников], так как ранее именно на ней вешали преступников. Пастор Биленштейн сделал все замеры и все аккуратно записал в свою тетрадь. Зима 1881/1882 была настолько теплой, что я пользовался своими санями только несколько раз за всю зиму. В конце января 1882 года солнце было настолько теплым, что можно было увидеть навозных жуков, которые летали по всему городу. 8 марта температура была 10 градусов по шкале Реомюра в тени, и прогремела первая гроза. Лето 1882 года было необычайно жарким. Солнце жарило немилосердно, и на небе не было ни единого облачка. Во время поездок я чувствовал себя очень плохо, кое - как пошатываясь, я вылезал из своего экипажа. В то время мне приходилось совершать множество поездок, так как в Суббате и его окрестностях разразилась эпидемия тифа. Осенью же, произошло самое главное событие в моей жизни, я обручился. Но незадолго до этого, я даже и помыслить не мог о браке. Когда свахи, которых не испугала трудная дорога, приезжали ко мне в Суббат, я только смеялся над ними и занимался своими делами. Однако судьба привела меня в Митаву на свадьбу сестры одного из моих друзей по колледжу. И там я снова встретил ту, которую я не видел с августа 1881 года. Мы снова стали проводить много времени вместе. Мы смогли разобраться во всем, что разделяло нас раньше. В Суббат я вернулся уже, будучи обрученным. Мои пациенты снисходительно относились к тому, что мне приходилось каждый месяц на несколько дней уезжать в своей невесте в Митаву. Но с другой стороны, новые испытания пришли оттуда, откуда я их совершенно не ожидал…
… В декабре 1882 года я поехал в Тарту (Дерпт), чтобы дописать свою докторскую диссертацию и получить степень. В качестве своей замены я оставил молодого доктора Пола Зелинского, с которым раньше работал в Тарту (Дерпте). В Суббате я приготовил все материалы по антропологии. Теперь мне предстояло проверить и вычитать работу, сравнить ее с другими по той же теме и собрать библиографию по истории антропологии. Чтобы поскорее завершить эту работу я проводил большую часть дня в библиотеке университета, где изучал источники и делал выписки. Так как я работал очень интенсивно, мне удалось написать всю диссертацию за неполные шесть недель, просмотреть ее и сдать в печать. Диссертация делилась на три части, первая была посвящена историческому обзору работ по этнографии и лингвистике Литвы. Во второй части я собрал материал по физическим параметрам данного народа. В третьей части были представлены материалы по сравнительной антропологии литовцев и их ближайших родственников – латышей, далее шло сравнение с ливами и эстонцами, эти три национальности были изучены другими учеными. Итак, работа была близка к завершению. После многочасовых хождений по номеру в гостинице, которая на счастье была в этот раз достаточно просторная, я садился за стол и писал ночь напролет, пока очередная глава не была готова, даже не было нужды что-то править. Я написал работу, как говорится на одном дыхании. Лаакманн, известный печатник в Тарту (Дерпте) очень быстро напечатал мой труд, и 31 января 1883 года состоялась моя защита. В качестве оппонентов выступили: доктор Герман Эммингаус, психиатрия; доктор Бернард Кёрбер, судебная медицина и доктор Людвиг Стиеда, анатомия. Я был очень рад получить высокую похвалу от своих оппонентов. Среди слушателей также были оппоненты, против которых я отважно защищался, и чьи атаки я удачно отбивал. Затем действующий ректор профессор Александр Шмидт, который стоял за мной, повернулся к назначенным оппонентам и спросил, следует ли считать меня достойным присуждения степени доктора. Все трое ответили положительно. «Торжественно объявляю вас доктором медицины», - сказал ректор, поворачиваясь ко мне, - « и надеюсь, что всей вашей дальнейшей жизнью вы докажите, что достойны этого звания». Он прочел клятву Гиппократа, я поднял правую руку и сказал в конце клятвы: «Клянусь». Защита закончилась, ректор и оппоненты поздравили меня, а потом друзья и знакомые окружили меня и поздравили меня с успешной защитой. Мои однокашники евреи, с которыми я когда был в одном братстве, проводили меня в гостиницу, где организовали что-то типа клубного ужина, чтобы отпраздновать мою победу как победу своего первого филистимлянина. Произносились веселые и серьезные речи. Наполнив бокалы в очередной раз, я произнес речь во славу нашего еврейского братства и нашей альма-матер в Тарту (Дерпте), которая объединила нас всех. Вечером был студенческий спектакль, который поставили в мою честь, он мне очень понравился. Меня вырвали из этого радостного состояния и отправили в пучину моей врачебной практике очень неожиданно, потому что пришла телеграмма из Болтензее, баронесса Будберг родила своего первенца и заболела родильной лихорадкой. За этим последовали недели тяжелой борьбы с болезнью, огромной ответственности и беспокойства с моей стороны. По желанию молодого Лео Будберга я практически поселился в поместье, чтобы быть всегда под рукой и ухаживать за его женой, которая находилась между смертью и жизнью. Она выжила, а старая немецкая кружка из богемского стекла с надписью от Лео Будберга всегда напоминает мне об этом страшном времени. В мае 1883 года состоялась моя свадьба в Митаве. Старый Херценберг считал, что согласно его социальному статусу он обязан устроить пышную свадьбу, однако спокойная свадьба в кругу семьи и поездка домой при первой же возможности нас устроила бы больше. Так наша свадьба проходила в огромном зале дома Херценбергов, который раньше принадлежал старому герцогу Моритцу фон Заксен, на свадьбе было много гостей. Я тоже радовался, видя счастье своей матери и бабушки, которым довелось дожить до этого дня. Взволнованный и переполненный эмоциями я надел золотое кольцо на палец своей невесты и произнес древние слова: «Вот, с этим кольцом ты посвящаешься мне согласно закону Моисея и Израиля». В этот момент солнце, которое пряталось за облаками, выглянуло и освятило всю свадебную сцену своим волшебным светом (в немецком языке солнце относят к женскому роду). Будучи в приподнятом настроении, я воспринял это как знак свыше. 16 мая мы вернулись в Суббат, в этот же день состоялась коронация царя Александра III, который виноват во всех несчастьях России сегодняшнего дня. По приглашению окружного врача Илуксте доктора Джонаса мы отправились к нему через Даувгапилс. В результате долгого путешествия и пребывания у Джонаса мы добрались домой только в 2 часа ночи, так что пропустили праздничную встречу с музыкой и фейерверками, которую устроили жители городка под руководством приходского учителя Николая Геркау. Нам удалось отдохнуть лишь несколько часов, мне пришлось встать в 5 утра и отправиться на вызов в дом пастора Летца, к его жене, которая уже давно боролась с хроническим недугом. За этим первым вызовом после свадьбы последовала бесконечная череда поездок так, что я не мог уделить совсем немного времени своей молодой жене и дому. Когда я отсутствовал, ей приходилось общаться только со слугами и необразованными людьми, доверчиво слушая их ужасные россказни об убийствах, нападениях и ограблениях. Когда я отправлялся на вызов, она думала, что я еду на верную смерть, прижималась ко мне и плакала в ужасе, так что я уезжал с тяжелым сердцем. Когда я возвращался, она опять была в слезах, все ее тело сотрясалось от страха. Я очень ее жалел, но ее страха причиняли мне боль беспокойство, что мешало мне в работе. В то время я был очень загружен, согласно моим записям тех лет я покрывал огромные расстояния в течение месяца. Так в спокойные периоды это было где-то 300 верст в месяц, а в более неспокойные доходило и до 1000 верст в месяц. В среднем я преодолевал 600 верст в год, а за три года работы на селе я проехал 18000 верст. У моей маленькой жены были свои проблемы с ведением домашнего хозяйства, потому как девушка, которую мы наняли как кухарку, призналась к нашему ужасу, что не умеет готовить. Не смотря на такие трудности, моя жена быстро училась премудростям ведения домашнего хозяйства. Благодаря ее энергии и усердию наши соседи и пастор Летц, который приходил к нам по воскресеньям, всегда хвалили блюда, которые готовила жена. Хотя конечно же особенно вначале происходили разные казусы, часто ужин нужно было просто выкинуть. Когда мы были одни, это не имело никакого значения, но однажды мы были ужасно смущены, когда молодой Лео Будберг и его жена пришли навестить нас, им предложили выпить кофе, а вместо него им пришлось пить какую-то мутную бурду, причем они очень мужественно ее выпили. Что касается прочих домашних дел, то дело было плохо, гуси дохли, куры несли яйца без скорлупы, так что в конце концов жена оставила свои попытки заниматься такими делами, да и толку от нашей служанки не было никакого.
Шло время; лето 1883 года было самым прекрасным и незабываемым временем для нас, молодоженов, но оно прошло так быстро. Наступила осень, пришло время сбора урожая, в садах созрело много фруктов. Рано утром, только проснувшись, моя жена шла в сад к сливовому дереву и начинала его трясти, чтобы сливы падали прямо на землю. Как она только могла съедать столько фруктов тогда! После слив, она собирала яблоки, груши, и это еще не считая ягод. Она одна, за осень и зиму, опустошила целый ящик яблок, который я поставил на веранду осенью. Наш дом с большим садом находились на берегу голубого озера Суббат, и сад был единственным местом, где моя жена могла гулять. Ей не нравилось гулять по пыльным улицам города, которые к тому же были осенью очень грязными. 1883 года не был богат событиями в нашей жизни.
А вот в феврале 1884 года родился наш первенец, мальчик, которого мы назвали Эдгар. Я не был большим сторонником древнего обычая обрезания, хотя он действительно имеет некоторые плюсы с точки зрения гигиены, тем не менее, я разрешил провести этот ритуал. Мальчик быстро рос и хорошо развивался на грудном вскармливании. В июне мы втроем отправились в Дуббельн (Юрмала), городок недалеко от Риги, чтобы провести лето на море. Именно там произошло нечто, что негативно отразилось на моей дальнейшей жизни. У меня случился серьезный приступ аппендицита. Не оправившись в полной мере из-за нехватки времени, я заработал хроническое воспаление, которое сопровождалось затяжными болями, недомоганиями и частыми рецидивами, я насчитал тринадцать в течение двух лет. Аппендэктомия, то есть операция по удалению воспаленного аппендицита, в то время еще была неизвестна. Лишь со временем пришли к пониманию того, что следует пересмотреть концепцию воспаления слепой кишки, что настоящая причина аппендицита связана с воспалением маленького отростка кишки, то есть причина проблемы заключалась в самом червеобразном отростке. В апреле 1887 года Мортон выполнил первую операцию по удалению аппендикса по показаниям, но только в девяностых эта операция получила свое признание и широкое распространение. Благодаря совместным усилиям патологоанатомов (Ашофф, Зитцен), терапевтов (Дьюлафой, Заали) и хирургов (Рукс, Зонненбург и другие), характер заболевания был четко определен, и оперативное лечение было признано в качестве основного. Операция стала насколько популярной, что превратилась в некую прихоть, многие дамы просили удалить их аппендикс в качестве «превентативной» меры, даже не имея проявлений данного заболевания.
Вскоре стало очевидно, что я совершенно не могу продолжать свою карьеру врача в деревне. К тому же, произошло нечто, что в корне изменило мое семейное положение, в июле внезапно умер мой тесть. В конце августа 1884 года я поехал в Суббат, чтобы продать наш дом и попрощаться со своими пациентами. Я провел три года в этом удаленном уголке Курляндии. Безусловно, я многому научился благодаря возможности работать с большим количеством больных, при этом я мог полагаться только на себя и свои знания. Я научился верить себе и приобрел уверенность. Я завел знакомства и вращался в таких кругах, которые в противном случае были бы закрыты для меня. Но чувство тревоги, которое сопровождало меня с самого начала, как я занял должность врача, оказалось верным. Я бы мог провести эти три года с намного большей пользой для себя и своей научной карьеры, кроме того я покидал Суббат, приобретя хроническое заболевание.
Тем не менее, расставаться с людьми, с которыми я работал все это время, было трудно. Так как я прощался с друзьями, которые не хотели, чтобы я уезжал. Я активно участвовал в общественной жизни этого прихода. Не было ни одной сфере жизни прихода, в которой я бы не принимал участия. С близкими друзьями мы обсуждали насущные вопросы того времени. Тогда вся страна интересовалась проведением реформы сената, предложенной Манасейном [врач, общественный деятель, профессор] и введением системы земств [система местного самоуправления, в которую включались все сословия (в том числе и дворянство) в городах и сельской местности] в провинциях Прибалтики, в особенности Курляндии. В то время эту систему поддерживало дворянство, хотя и не все. Во время обсуждения преимуществ и недостатков управления землей оппозиция всегда выигрывала. Графу Уго Кейзерлингу, который был представителем землевладельцев, а он поддерживал идею земств, пришлось уволиться со своей должности. Я уже упоминал некоторые семьи, с которыми я поддерживал отношения, такие как Будберги и Штемпели. Моим ближайшим соседом был Готхард фон Лизандер из Продена. Так как его владения находились на расстоянии трех с половиной верст от Суббата, я часто приглашал его к себе в гости. Ему нравилось выбираться ко мне, так как его восемь детей были чрезмерно шумными. Он был остроумным собеседником, который славился хлесткими комментариями. Его жена, урожденная Заккен, была прекрасной хозяйкой и матерью. Она была дочерью бывшего владельца Ловидена, и о нем ходило немало слухов, о его нечистоплотности и грубости. Пастор Фридрих Летц, который женился на приемной дочери фармацевта Краузе из Риги, он был приятным и открытым человеком, простым в общении, с ним можно было вести очень приятную беседу. В деревне я наконец-то был посвящен в тайну игры в преферанс так, что я наконец-то смог выигрывать, чтобы поправить свои финансы, до этого я знал только две карточные игры: «Черный Человек» и «Шестьдесят - Шесть». Когда мы играли в преферанс все, как правило, снисходительно относились ко мне как новичку, однако старая миссис Краузе, жена фармацевта и приемная мать жены пастора, очень сильно на меня сердилась, когда я не понимал ее подсказки и ломал ей игру.
Во время переписи населения в 1883 году, которая, как мы знаем, прошла крайне неудачно из-за низкого уровня образования в деревнях и предрассудков, распространённых среди сельских жителей, пастор Летц высказывался против оппозиции. «Император приказал сделать это. Вы думаете, что император глупец, когда он отдает такие приказы?» Фермеры же переврали его слова и говорили: «Пастор Летц назвал императора глупцом». Слухи дошли до властей, и пастору пришлось объяснять, что он на самом деле говорил. У меня было много друзей среди дворян. Я не искал знакомства с ними специально; они сами меня находили и приглашали к себе. В Гарсене жил дядя Лео фон Будберга, который в то время был мелким помещиком и владел фамильным домом, а также барон Корф, главный управляющий владений Будбергов в Гарсене, Болтензее и Гритцгальне. Это был старик, который все время ворчал и шумел, у него была мягкая и слегка суеверная жена, урожденная фон Гор. Его дети, две дочери и три сына уже были взрослыми. Их семья была очень приятной, особенно молодежь, вам наверняка бы понравилось проводить время у них дома, если бы вы не боялись неожиданных вспышек ярости старика. Годом позже молодой владелец поместья, Лео Будберг вернулся в Курляндию уже, будучи женатым, ему был всего лишь 21 год. Он познакомился со своей женой, англичанкой, в Восточной Пруссии, и они поселились в новом особняке в Гарсене, который до этого времени служил домом для семьи Корф, а те в свою очередь переехали в старое поместье. Практически сразу начались ссоры между дядей и племянником, что в прочем легко было предсказать, и в результате старому барону пришлось уволиться и переехать в другое место.
В других поместьях я бывал только в качестве врача. В Гульбене жил Барон Заккен, который был женат на фрейлейн [мисс] Вольтер, дочери госпожи Ашер [миссис Ашер], это был его второй брак. С ними жили две очаровательные дочери от его первого брака с госпожой Ропп, их воспитывали как католичек, их мать была католичка, но это очень не нравилось их мачехе, которая была убежденной лютеранкой. Их дяди, молодые бароны Ропп, один из которых позднее стал достаточно известным епископом в Варшаве, часто гостили в моем доме в Суббате. Я приехал в Анзинишек, будучи простым врачом, где жил господин из Хертца, он был управляющим имений Рубинен и Подувей, которыми владел графа Платер-Зиберг, а также Шлоссберг недалеко от Илуксте, это поместье принадлежало старой графине Платер-Зиберг, урожденной Ропп.
Моя врачебная деятельность в соседней Литве приводила меня во владения польской знати и мелких землевладельцев, в поместье Аутосово, которое принадлежало графине Ледоховской, а также поместье Абели, которое принадлежало господину фон Ромер, к господину фон Козелло и многим другим. Я бывал на усадьбе господина Топарски, который был очень похож на Плюшкина из «Мертвых Душ» Гоголя, потому что комнаты в его доме были грязными и захламленными. Его рабочий стол был похож на мусорную яму, туда складывали всякий хлам, который на самом деле стоило бы выбросить: остатки сигарет и сигар, пепел, стаканы с недопитым соком с осами и мухами, грязная бумага, скомканные и порванные газеты, пыльные книги с оторванными обложками, остатки еды и даже мышеловка. В комнате роились тучи жужжащих мух и других насекомых, и сам господин Топарски был таким же грязным и неопрятным. Мне нравилось представлять, что передо мной был настоящий Плюшкин. А теперь немного про мои визиты на фермы в Курляндии и соседней Литве, а также в дома евреев, которые жили в небольших литовских городах. Когда я приезжал по вызову к богатому еврейскому купцу, который мог заплатить десять или пятнадцать рублей за визит доктора, который живет за 40 или 50 верст от него. В этом маленьком городке начинался переполох, на главной улице выстраивались все евреи этого городка, которые хотели поговорить с доктором о своих болезнях. В доме больного тоже стояли очереди, и мне было очень сложно выгнать их из комнаты. После того как я заканчивал со своим пациентом, меня приглашали из дома в дом, чтобы я осматривал одного за другим больных, и я был вынужден помогать и что-то рекомендовать всем. Обычно такие поездки растягивались на пару дней. Будучи сельским врачом, у вас нет возможности выбирать, кого лечить, вы должны выполнять свой долг всякий раз, когда вас позовут. В частности, из-за того, что в то время врачей вообще было мало, мне часто приходилось быть и терапевтом, акушером и хирургом и даже зубным врачом, а порой даже приходилось стать ветеринаром в экстренных случаях. После моего отъезда из Суббата я чувствовал себя не очень хорошо, как физически, так и морально. Мое заболевание, хронический аппендицит, сильно тяготило меня. По совету одного моего друга доктора я провел несколько недель на минеральных водах у доктора Ч. Шрёдера в Зассенхофе, а после этого я поехал в Либау (Либава – Лиепае), чтобы осмотреться т решить, подходит ли это место для меня. После короткого и быстрого экономического роста бизнес быстро там замер. Магазины на улицах пустовали, порт не работал, поэтому Оттомару Гронету, моему другу со студенческих времен, который работал в Либау (Либава – Лиепае), было легко отговорить меня от переезда туда, учитывая мои частые депрессии. Я почти сразу решил остаться в Митаве из-за моего постоянного болезненного состояния. Месяцами я носил повязки с компрессами на теле и днем, и ночью, в результате вся кожа была постоянно мокрая, появились язвы, и было больно, а потом все это начало распространяться по всему телу. Так как я хотел быть врачом общей практики, я поехал в Берлин для повышения квалификации. Я поступил в университет и там познакомился с известным Рудольфом Вирховым, который был деканом медицинского факультета, и которого можно было назвать вторым отцом медицины. Когда я работал в деревне, я четко понял, что мне не хватает знаний в области акушерства. Я переехал в комнату на Артиллерийской улице напротив женской клиники, которой руководил незабываемый профессор Карл Шрёдер. Он всегда вдохновлял меня своими классическими лекциями. Я прекрасно помню, как он выглядел: светловолосый мужчина среднего роста и крепкого телосложения. Два его ассистента, Георг Винтер и Страц, впоследствии они сделали блестящие карьеры, приглашали меня на каждые роды в клинике. Винтер также приглашал меня на свои обычные приемы в клинике. Подвижный и темноглазый Винтер производил незабываемое впечатление своими умениями в области акушерства. Шрёдера, у которого была обширная практика в то время, каждый день увозили домой в его роскошной карет, которую везли две великолепные лошади. Его лекции были четкими логичными, речь завораживала, а объяснения по поводу диагнозов и терапии были понятны и интересны. Поэтому совершенно неудивительно, что он так меня вдохновлял. Он был необычно добр ко мне и даже порекомендовал меня главному терапевту, Гофмейеру, и его помощники предоставили мне свои клинические исследования. Несколько лет спустя, 7 февраля 1887 года, он умер на 49 году жизни от воспаления мозга, он отдал все своей профессии. В то же время я посещал и детскую клинику профессора Эдуарда Геноха при университетской больнице; он был родом из еврейской семьи, и его дядя был известным неврологом профессор Ромберг. Осенью 1884 года ему было уже 64 года, и он напоминал мне моего старого учителя, профессора Альфреда Фогеля из Тарту. Он был таким же приятным в общении человеком, у него был примерно такой же стиль преподавания. Обучение должно быть обязательно ориентировано на практические задания – так считал этот выдающийся клиницист. Те несколько месяцев, которые я провел в Берлине, я много и плодотворно работал и даже начал подумывать о том, чтобы взять еще несколько практических курсов, но очередное несчастье в моей жизни опять выбило меня из колеи. У меня случился еще один сильный приступ аппендицита. Винтер, который лечил меня, считал, что все очень серьезно и настоял на том, чтобы я проконсультировался у других авторитетных врачей в Берлине. У профессора Германа Зенатора был интересный акцент вероятно потому что, он говорил на жаргоне (возможно, на каком-то диалекте) в юности, когда жил в отчем доме в Гнесене и Познани. Он производил впечатление врача, которому можно было доверять. В то время ему было немного за пятьдесят, и он находился в самом расцвете своей профессиональной и научной деятельности. Будучи главным врачом, он заведовал отделением по заболеваниям внутренних органов в университетской больнице. Он был очень серьезным и посоветовал мне срочно отправиться в Висбаден, чтобы пройти курс лечения минеральными водами. Однако мне было достаточно сложно бросить работу в Берлине, которая мне так нравился, поэтому я решил послушать мнение других экспертов. Профессор Фрерикс, всемирно известный специалист, с которым я решил посоветоваться, разочаровал меня. Он провел осмотр, сидя на стуле, а я стоял перед ним. Возможно, он уже был болен в то время, так как несколькими месяцами позже, 14 марта 1885 года, он умер от удара, ему было всего лишь 66 лет. Профессор Эрнест Бергман очень тепло принял меня, так как я был его бывшим студентом из Тарту, а кроме того мы были земляками, однако он также не смог сказать мне что-либо определенное. После первого осмотра он решил, что моя воспаленная, уплотненная и опухшая толстая кишка (восходящая ободочная кишка) - это результат невропатии. Поэтому я решил все-таки поехать на воды в Висбаден после того, как Зенатор осмотрел меня во второй раз и настоятельно советовал мне поехать. Эти четыре недели лечения на минеральных водах в Висбадене и последующие декабрь 1884 года и январь 1885 года остались в памяти как самые грустные моменты в моей жизни. Я был наедине с постоянной болью, болело все внутри и правая нога, которая напоминала мне о себе повторяющимися рецидивами, поэтому большую часть времени я проводил в постели. Я не покидал постель еще и потому, что в комнате было очень холодно, хотя этот институт был одновременно и лечебным центром и отелем, причем по трубам поступала вода прямо из источника. Один раз в день разжигали железная печь, которая давала тепло только в течение получаса, а все остальное время она стояла холодная как лёд. Чтение было моим единственным спасением в то время. Я практически не видел красот Висбадена и его окрестностей, так как у меня там не было никаких знакомых, и я не мог ни с кем подружиться, и даже прекрасные ежедневные концерты в Курхаусе меня не радовали. В каком-то смысле я почувствовал себя свободным, когда покинул Висбаден и вернулся в Митаву через Берлин, где я провел несколько дней со своим другом доктором Гамбургом,
МОЯ ЖИЗНЬ В МИТАВЕ 1885-1907
Однако жизнь продолжается, а находясь в центре событий, не замечаешь остановок на пути. Хотя уже позже, оглядываясь назад и глядя как бы с высоты птичьего полета, отдельные периоды жизни становятся более очевидными. Это очень похоже на чтение романа вот только что закончил первый том и уже начинаешь второй. С переездом в Митаву начался второй период моей жизни, который продолжался целых 22 года (1885 – 1907). 17(29) апреля 1885 года я начал работать в доме Герценбергов, на Католической улице, в доме номер 4. Почти сразу после своего переезда я заинтересовался ортопедией. Потом в конце лета 1886 года, вместе с женой мы отправились в красивый городок Кёзен в Тюрингии, чтобы насладиться тишиной и покоем на лоне природы и пережить горе от потери нашего старшего ребенка. Там мы провели несколько приятных недель, которые восстановили и укрепили наш дух. Мы проводили время вместе с раввином А.М. Голдшмитом из Лейпцига и его энергичной женой Генриетой Голдшмит, которая была известна в Германии как активный деятель в области дошкольного образования, кроме того мы познакомились с философом Морицем Брашем. Мы жили в уютном домике, который был увит виноградными лозами, прежним владельцем этого дома был Бертольд Ауэрбах, многие жители Кёзена еще помнят его. Мы плавали в гондоле по реке Зале и пели: «На песчаных берегах Зале высятся неприступные и гордые замки», мы забирались на горы Залек и Рудельсбург, посетили школу Шульпфорт, где обучались многие известные люди из Прибалтики, например, Биленштейн, а также предприняли небольшие поездки по ближним и отдаленным окрестностям Кёзена. Мы съездили в Веймар и почтили память таких великих поэтов как Шиллер и Гёте. Во второй половине сентября мы отправились в Берлин, где я принял участие в конгрессе ученых-натуралистов, я узнал там много нового и интересного. Среди прочих я встретил известного Ричарда Фолькмана, одного из самых блестящих хирургов второй половины 19 века, через несколько лет после конгресса я навестил его в Галле. Под псевдонимом «Леандр» он был известен как автор великолепных «Снов у французского камина». Молодой Вильгельм Шульцес из Цюриха, который позднее стал профессором ортопедии, представил на конгрессе новый искусно сконструированный инструмент для измерения и определения сколиоза, Фолькман очень высоко оценил данное приспособление. В результате этот инструмент приобрели разные ортопедические клиники. Когда через несколько лет я приехал в клинику (общей практики) в Берлине, этим громоздким измерительным прибором уже никто не пользовался и про него все совершенно забыли. На общих собраниях нам читали интересные лекции. Рудольф Вирхов представил исторический обзор конгрессов ученых- натуралистов и рассказал о развитие новой естественной науки [биологии]. Георг Швайнфурт рассказал о задачах, которые предстоит выполнить Европе и перспективах развития тропической Африки. Великий ботаник Фердинанд Коэн из Бреслау представил занимательную лекцию «О проблемах жизни». Из всех мероприятий мне больше всего понравился фестиваль артистов, они разыграли сценки из жизни древней Греции.
После этого мы вернулись в Лейпциг, где я решил заняться ортопедией. Я ходил в ортопедический институт профессора Шильдбаха, который написал прекрасную монографию о сколиозе, она актуальна и в настоящее время. Одновременно я посещал лекции в ортопедической клинике университета в Лейпциге; их читал доктор Кёлликер, сын известного анатома Рудольфа Кёлликера из Вюрцбурга. Я много раз обсуждал проблемы и условия проживания людей в Прибалтике с профессором Рудольфом Кёлликером, когда он приезжал в Лейпциг.
Когда он был еще молодым учителем, у него была прекрасная шевелюра, однако уже, будучи профессором и частным консультантом, он стал практически лысым, хотя и остался таким же добряком. Старый Шильдбах и его молодая жена (вторая) очень тепло относились к нам. В то время ортопедия еще только начинала развиваться. Сколиоз был единственной болезнью, которую умели определять и лечить. В связи с этим неудивительно, что в огромном и известном институте Шильдбаха лечили тоже только сколиоз. Дети со всех континентов бывали в его институте даже из Австралии. В качестве терапии тогда применялась «растягивающая кровать», которую Шильдбах прописывал иногда на всю ночь. Далее он придумал полезные и энергичные упражнения, они применяются и в настоящее время. Тогда же появились две новые звезды, Адольф Лоренц из Вены и Альберт Гоффа из Вюрцбурга, со временем они оба внесли огромный вклад в развитие ортопедии. Лоренц стал известен своей работой «Патология и лечение искривления позвоночника». Гоффа хотел уехать из Вюрцбурга и работать в более крупном профессиональном учреждении, поэтому позднее (в 1902 году) уехал в Берлин, где стал преемником профессора Юлия Вольфса. В конце 1886 года мы вернулись в Митаву, где я полностью посвятил себя врачебной деятельности и вскоре добился больших успехов. Моя деятельность в качестве врача - терапевта и ортопеда, эти специальности хорошо сочетались на практике, со временем сделали меня одним из самых востребованных врачей в Митаве. В моей приемной побывала «вся Курляндия». Меня приглашали на консультации во все поместья Курляндии и даже в Ригу. Вряд ли во всей Митаве был хоть один дом, где я не побывал в качестве доктора, начиная от бедных подвальных квартир и заканчивая роскошными дворцами. В Митаве я постоянно совершенствовал свои знания и умения. Во время частых поездок на учебу в Берлин, Вену, Галле, Вюрцбург, Гейдельберг, Франкфурт - на - Майне, Петербург и Москву я бывал в самых известных ортопедических клиниках и клиниках по другим направлениям. Тем не менее, я всегда жалел, что мне ни разу не выпала возможность поработать в качестве ассистента в клинике. Моя известность в Митаве росла из года в год. Мой статус как медицинский, так и общественный укреплялся. Я был членом научных обществ и общественных клубов, я участвовал в интеллектуальной и социальной жизни города. Будучи активным членом хора и «Филармонического сообщества», которым руководил музыкальный директор Рётгер, я познакомился с бессмертными произведениями Гайдна, Моцарта, Шуберта и Мендельсона среди прочих других. Точно так же я упрочил свои отношения с еврейской общиной, которая интересовала меня, прежде всего как способ заниматься благотворительностью. Интеллектуальная деятельность этой общины была плохо развита, хотя ею руководил замечательный раввин Саломон Пучер. Но члены общины не понимали его, и ему пришлось уехать из Митавы в Ригу из-за финансовых проблем. После его отъезда община показалась мне осиротевшей, а сам я потерял единственного человека среди евреев, с кем мог поделиться своими мыслями.
Работая в деревне, я быстро нашел общий язык с дворянами, в городе я также сблизился с интеллектуалами, которых научился уважать за их образованность, знания и трудолюбие. Именно среди образованных людей процветало преклонение перед Германией, а русификация Прибалтики только способствовала укреплению такого отношения. В самой же империи не придавали никакого значения столь горячей любви прибалтов к Германии и всему немецкому. Они просто называли их «русские немцы» и не понимали тех чувств, которые испытывала эта «отверженная часть населения». В этом отношении прибалты напоминали греческого скульптора, который безответно и безнадежно влюбился в холодную мраморную статую женщины, которую он сам же и сотворил. Когда во время городских праздников не только молодежь, но взрослые и пожилые пели: «Немецкие слова слышу я снова» торжественно и с таким энтузиазмом, то казалось, они дают клятву хранить немецкий язык и сущность самой Германии как «Земли свободы, земли песен, приветствую ее всем сердцем». На первый взгляд Митава, как она описана в первой части этих записей, была провинциальной [мещанской] и ограниченной, там мало что было связано с наукой. Медицинское общество, основанное в 1839 году, состояло в основном из стариков. После того как статус эпидемии был обсужден, они рассказывали анекдоты на тему медицины и разные другие, а затем доктор Густав Отто, который был президентом на протяжении многих лет, произносил: «Господа, так как на сегодня у нас больше нет никаких медицинских вопросов, я закрываю нашу встречу». Когда более молодые коллеги присоединилось к этому обществу, дела пошли веселее. Я организовал круглый стол на тему сколиоза, после чего я и мои молодые коллеги прочитали несколько лекций на другие темы. Мое назначение в терапевтическое отделение больницы колледжа на место скончавшегося доктора Стефани поддержал медицинский инспектор Мюлерт, но махинации чиновника Томашевского, который играл в карты и пил с губернатором Пащенко, привели к тому, что это место отдали доктору Дженсену. Отказ создать библиотеку для медицинского общества служил свидетельством того, как плохо относились к науке, если она не обслуживала какие-то насущные ежедневные потребности. «Дни медицины в Курляндии» тоже не разрешили провести, хотя другие провинции успешно проводили подобные мероприятия. Только намного позднее, когда я уже уехал из Митавы, мое предложение было реализовано. Очень немногие посещали заседания Курляндского общество литературы и искусства. Кроме лидеров этого общества: Брюгена, президента; Дидрикса, его секретаря; Отто, казначея и Дёринга, хранителя, только два или три человека приходили на эти встречи, и все могли комфортно разместиться за столом посреди зала. Некоторые интересные документы были представлены на заседаниях этого маленького общества; старый доктор Карл Блум часто приходил на эти встречи. В 1900 году по случаю празднования его шестилетнего членства в обществе была выгравирована специальная медаль. После семьдесят пятого юбилея общество, наконец, получило известность, и его стали посещать многие люди. Таким образом, моя жизнь в Митаве была наполнена интенсивной работой и интеллектуальной деятельностью. У меня появилось много друзей, которые сделали мою жизнь гораздо лучше, и мы остаемся друзьями до сих пор. Однако мой хронический недуг не давал мне в полной мере насладиться жизнью.
Практически двадцать лет я постоянно страдал, не спал по ночам из-за серьезных проблем с пищеварением, возможно, это было связано с нарушениями, которые были вызваны частыми приступами аппендицита, а может быть это была язва двенадцатиперстной кишки. Токсины в результате разложения проникали в пищеварительный тракт, вызывая боли и нарушения во всем организме. Мои коллеги, к которым я обращался за советом, решили, что это неврастения. Именно поэтому их советы не помогали. Я знал, как бывало, кое-кто из них пренебрежительно и насмешливо заявлял: «Этот молодой человек - настоящий неврастеник», и уже ничто не могло заставить их поменять диагноз, пока обсуждаемый «неврастеник» вдруг не умирал от какой-то совершенно иной болезни к их большому удивлению. Многие врачи часто ставят поспешные диагнозы типа это все «нервы» или «неврастения». Многие случаи, которые диагностировались как болезни, связанные с нервами, в итоге оказывались иными серьезными заболеваниями. Слово «нервный» вообще очень неоднозначное и подчас просто бессмысленное. В будущем в учебниках по медицине нужно значительно ограничить ту часть, в которой описывается неврастения. Дрейфус пытался доказать, что нервное расстройство — это умственное заболевание, а отнюдь не заболевание желудка. Широко известный врач Крель имел дело с такими случаями, которые Дрейфус описал в своем исследовании, причем там явно присутствовали признаки язвы желудка. «Это нам дает хороший повод для дальнейших исследований», говорит Кремер в своем кратком отчете по «нервным заболеваниям желудка». Мои боли и слабость тем временем усилились настолько, что я всерьез подумывал о том, чтобы перестать работать, а тогда мне было всего сорок лет. По воле случая я оказался в Петербурге, и мои родственники посоветовали мне посетить доктора Кёрнига, который в то время служил главным врачом в женском отделении заболеваний органов брюшной полости Обуховской больницы. После тщательного и педантичного (скрупулезного) осмотра, таков был его стиль работы, он обнаружил снижение тонуса и серьезное растяжение желудка, а также зарождающийся диабет. Однако прошло много времени, и потребовалась очень строгая диета, которую он мне предписал, учитывая соответствующие изменения, прежде чем я почувствовал какое-то облегчение, более того мне приходится соблюдать эту диету и сейчас. Но жизнь снова стала сносной, и я опять мог посвятить себя своей любимой работе и обычным делам. Я начал писать свою автобиографическую медико-историческую работу в последние пять лет жизни в Митаве. Школьный директор Дидрикс посоветовал меня найти статью Отто о медицинском статусе Курляндии тех лет и дополнить ее. Я мог работать над этим проектом с большими перерывами. Неделями, а иногда месяцами, лежали нетронутыми медицинские архивы Курляндии, которые инспектор Войцеховский любезно разрешил мне взять домой, но моя работа и мое заболевание часто мешали мне. Ситуация с моей второй медико-исторической работой «Врачи Ливонии» была совершенно иной, я начал ее с нуля. Я занимался ею в течение двух лет. Я так погружался в эту работу, что ничто более не существовало вокруг меня. Я все время думал о ней с утра до ночи. Столы и стулья в моей маленькой комнате были завалены книгами и записными книжками, когда пациенты приходили в мой кабинет, а я продолжал работать и во время приема, им некуда было сесть. Все, что мешало, сильно меня раздражало; мне даже порой хотелось, чтобы пациенты не приходили, а уходили. Сколько замечательных часов я провел, изучая в одиночестве государственные архивы Ливонии, у меня был постоянный и безграничный доступ к ним благодаря разрешению вице губернатора! То было время блаженства, я почти не чувствовал свою болезнь и забыл о несправедливости, что всегда присутствовала в моей жизни, по сей день я вспоминаю эти дни с удовольствием.
Итак, два десятка лет я отработал в Митаве, мой организм, ослабленный болезнью, уже больше не мог выдерживать такое напряжение и работать в полную силу. Становилось все более очевидно, что если я хочу продолжать и дальше содержать свою семью, то мне придется как-то себя разгрузить. К тому же отношения между людьми в Митаве изменились после революции 1905/1906 годов. Многие идеи и суждения, которые появились в маленькой Митаве, где все друг друга знали, казались мне совсем неприемлемыми. Поэтому я уехал из Митавы, когда мне исполнилось пятьдесят три года. Я проработал врачом в этом городе двадцать два года, у меня был налаженный быт, но я переехал в Ригу. В 1906 году я практически стал врачом в свободной Швейцарии. Осень 1905 года с сентября до конца октября я провел в Давосе, где я побывал в санатории для больных с заболеваниями легких и каждый день посещал амбулаторию доктора Карла Шпенглера. Когда он был еще только студентом у Роберта Коха, он занимался проблемами туберкулеза, в частности он изучал возможности использования туберкулина при лечении туберкулеза и, не смотря на свою неудачу и критику, о которой говорилось ранее, он все равно продолжал настаивать на применении туберкулина в лечении этой болезни. Именно благодаря его исследованиям, туберкулин начали все-таки применять при лечении туберкулеза, его использовали в меньшей концентрации, чем Шпенглер и достигли хороших результатов. В его клинике всегда было огромное количество пациентов, сюда же съезжались врачи, привлеченные его репутацией, тоже в его клинику. В 1906 году я получил от него приглашение поработать его помощником. Его письмо совершенно застало меня врасплох, однако по разным причинам мне пришлось отказаться от его великодушного предложения. Далеко не последней из них было требование швейцарского правительства, сдать выпускные экзамены за старшие классы в швейцарской школе. Я с большим удовольствием вспоминаю медицинский конгресс, который проходил в Таллинне с 17 по 29 августа 1902 года и свое путешествие в Хельсинки. Все билеты первого и второго класса были раскуплены. И мои надежды на то, что я смогу спокойно и комфортно путешествовать в первом классе из-за этого рухнули. Мне пришлось делить купе с жителем из Риги, купцом Эрхардтом, доктором Теодором Шварцем и еще несколькими другими пассажирами, которые менялись во время поездки. В Тарту в наше купе вошел высокий господин и сел рядом со мной, вскоре он захрапел так, что даже мог составить конкуренцию Эрхардту. В Домском соборе в Таллинне он представился бароном Энгельгардт и извинился за свой ужасный храп. Я провел бессонную ночь, поэтому сойдя с поезда, я чувствовал себя измотанным и уставшим. Я сел в пролетку и поехал к баронессе Мейделл, которая жила по адресу Брейтштрассе 45, где я и собирался жить. Хозяйка была очень гостеприимна, что в некоторой степени восполнило отсутствие комфорта. Кроме меня там же остановились: доктор Аппинг из Вольмара; доктор Вольферз младший со своей молодой женой, урожденной Эрхардт, они были из Риги; доктор Кухель со своей женой из Болдереи; доктор Дорманн из Приекуле; и доктор Треу из Риги. Наутро все эти люди собрались вместе, чтобы выпить кофе. Кроме Дорманна он как всегда вернулся около шести часов утра и все еще храпел в своей комнате. Всем очень понравилась жена доктора Кухеля, она была высокой и шикарной дамой, тогда она была беременна, и у нее был отменный аппетит. Почти на каждой станции она выходила, чтобы перекусить. Молодая жена доктора Вольферза была немного бледной и болезненной и очень немногословной. Наша хозяйка была достаточно молода и производила очень хорошее первое впечатление. Как и все леди ее круга, она умела поддержать беседу на любую тему.
Первый день конгресса прошел как обычно; после того, как доктор Грейффенхаген торжественно открыл конгресс, представители различных медицинских сообществ и клубов произнесли короткие приветственные речи. Коллега Умбия, главный терапевт города, типичный эстонец, поприветствовал нас на русском языке и выразил сожаление, что город не может разместить всех своих гостей. Доктор Грейффенхаген, который также говорил по-русски, сожалел, что из-за нехватки времени что конгресс не смог принять «дружественного приглашения», видимо, имеется ввиду возможность проведения данного конгресса в Германии. Соперничество между немцами и эстонцами было в самом разгаре, и это было заметно по их холодным взаимным приветствиям и ответам. Медицинский инспектор Малиновский передал приветствия от губернатора, на которое очень кратко ответил Грейффенхаген на русском языке. Из всех пленарных лекций мне особенно хотелось послушать профессора Дехио и его лекцию по философии о виталистическом и механическом взгляде на медицину, в самом конце лекции он заявил, что медицина не может развиваться без использования виталистических методов. Все заседания проходили в клубе «Адель» на Брейтштрассе, там же мы обедали все вместе. Однако еда была настолько плохой, а цены -такими высокими, что многие предпочитали обедать где-нибудь в другом месте. 17 августа днем прошли выступления на самую важную тему, а именно о научном значении алкоголя. Все выступающие пришли к одному выводу, что алкоголь – это яд, и его лучше всего не принимать, в частности, его стоит объявить национальным злом, так как тому существуют научные и статистические доказательства. Другие выступающие, особенно профессор Дехио, cоглашались с таким подходом, но считали, что особого вреда он не приносит, если употреблять его редко и в небольших дозах – «гигиенически приемлемых количествах». Обсуждение этих вопросов, безусловно, позднее продолжилось частным образом, вечером в Таллиннском клубе и на следующий день в пансионате за утренним кофе, мы с воодушевлением обсуждали все за и против, и даже баронесса Мейделл приняла участие в наших спорах. Затем мы отправились в клуб «Адель», чтобы продолжить наши дебаты там. Гипотеза профессора Дехио подверглась острой критике, но он защищал свою позицию очень упорно. Доктор Аппинг из Веймара, с которым мы уже спорили на эту тему вечером и утром, также принял участие в научных спорах и выступил против сторонников воздержания от спиртных напитков, кроме того он хотел, чтобы его выбрали в комитет, который отвечает за финальную публикацию. Конечно же, в заключительной публикации была представлена позиция профессора Дехио, и она была очень неясной и бесцветной. Сторонники воздержания (Аппинг, Кюгельген, Отто Штендер) не смогли доказать свою теорию остальным. Им было очень сложно оспорить позицию любителей алкоголя, многие из которых выступали не с позиций науки, а с позиции силы, как, например, доктор Вольфганг Хунниус из Таллинна. Некоторые из комментариев были откровенно слабыми и надуманными, так, например, доктор Рафаэль из Митавы взял слово, и пока вся аудитория готовилась услышать его мудрые слова, он произнес: «И зачем же нам отказываться от удовольствия?» Произнеся эти слова, он победно оглядел всех собравшихся и сел на свое место, считая, что выполнил свой долг. Доктор Кюгельген-Сивальд очень хорошо говорил о необходимости трезвости, а Дехио об умеренности. Дискуссия разгорелась нешуточная, и доктору Грейффенхагену пришлось напомнить нам, что есть еще много других тем, которые надо обсудить.
Погода была замечательная и манила меня на улицу. Я не смог удержаться и в перерыве взял пролетку, чтобы проехаться по городу. Я посетил наиболее красивые части города: городскую стену с ее живописными башнями, порт, где было множество торговых кораблей, а на рейде стояли русские боевые корабли и изумительные окрестности Таллинна. Было жарко и душно, и солнце палило нещадно. Прекрасная погода и великолепные виды Таллинна полностью компенсировали плохие рессоры и рытвины на дорогах. Все вместе – воздух, вода, булыжники на мостовой, живописные церкви и дома действительно производили волшебное впечатление. С моря Таллинн выглядел внушительно и удивительно, он мог легко выдержать сравнение с любым из приморских городов Европы. Среди разнообразия церквей и домов особенно выделялся кафедральный собор, шпили которого устремились прямо вверх. Всем известна церковь святого Олафа (455 футов) с ее великолепной башней. Ее шпиль выше шпиля кафедрального собора, хотя церковь стоит в долине. Внутри находится множество интересных вещей, и эту церковь можно назвать Вестминстерским Аббатством в Эстонии. Все известные люди и исторические события представлены здесь на гербах и стягах разных времен. Знамена и флаги придают этой церкви особый шарм. Церковь святого Николая (Нигулисте) производит незабываемое впечатление, там находятся надгробия на могилах знаменитых людей, а также известная картина «Пляска смерти».
КОНЕЦ
Период времени с 1907 по 1934 я считаю третьим периодом своей жизни, и он еще не закончился. Мои дети были и есть свидетели этого периода, они достаточно хорошо его знают, поэтому мне не надо вдаваться в детальное его описание. В Риге появилась возможность продолжить мою преподавательскую деятельности, я должен был организовать обучение массажу, физиотерапии и подготовку медсестер. Несмотря на то, что эта работа занимала все мое время, она не была такой физически изматывающей, как моя практика в Митаве, кроме того я мог работать дома. Таким образом, установился приятный рабочий график, когда я мог сочетать работу в городе и на пляже, и так было до июля 1914 года, когда началась первая мировая война. Мои планы, как и планы других людей, были в одночасье нарушены. Я хотел основать санаторий для лечения костного туберкулеза в Риге и надеялся начать в сентябре 1914 года. Однако война закончилась, а потом и послевоенный период, но и мои деньги тоже практически закончились.
Но хуже всего было то, что я практически потерял способность к восстановлению, у меня не было средств, чтобы реализовать свои планы. Мне пришлось жить очень экономно.
Теперь я достиг возраста, про который в псалмах говорится: «Наша жизнь длится семьдесят лет или, если сильны мы, восемьдесят лет, но даже лучшие из них – это борьба и печаль» [псалом 90:10].
В этом смысле, безусловно, моя жизнь была счастливой, и я бы начал свою вторую жизнь, в которой бы не было места ошибкам из моей первой. Милосердная судьба сохранила во мне желание и силы, чтобы работать. Я вижу по многим признакам, что мои дни и годы уже сочтены. Я спокойно встречу свой конец; мы также подчиняемся великим законам жизни и смерти, как все органические или неорганические создания во вселенной, да и сама земля. «Согласно великим вечным жестким законам мы все должны закончить цикл своего существования».
Я думаю, что счастье человечества заключается в уничтожении любых ссор и распрей, а особенно религиозной и национальной ненависти. Древнее еврейской приветствие «салам алейкум – мир с вами» должно стать главным внутренним убеждением всех людей на земле. Человечество должно существовать как одно целое; человечество должно быть важнее, чем отдельная нация. Я понимаю суть развития человека как свободное и непрерывное развитие каждой личности, и только законы этики могут управлять этим развитием.
Я жил во времена великие и беспокойные. Я пережил и выстрадал самую великую войну за всю историю человечества. Моя родина подверглась невероятные изменениям, которые прошли прямо у меня на глазах. Европа пережила сильнейшее потрясение, последствия которого она все еще не преодолела. Три из ее величайших монархий пали. В одной из них воцарился хаос; другая нация, которой еще предстоит поглотить австрийскую монархию, отважно сражается за свое выживание. Обе нации восстановят свое былое могущество и расширят свои границы, но только на основании истинной свободы.
То, что пятьдесят лет назад казалось утопией, сегодня стало реальностью. Человек покорил небо, и глубины моря более не страшат его. Мы слышим голоса через всю планету, их передают невидимые волны. Скоро мы увидим лица людей, с которыми будем говорить через океаны. С помощью спектрального анализа была открыта общность всей вселенной, и возможно секрет происхождения мира тоже скоро откроется перед теми, кто ищет ответы на вечные вопросы. В медицине произошли величайшие чудеса. Теперь то, о чем медики могли лишь мечтать менее пятидесяти лет назад, сегодня стало обычной практикой. Уверенно и со знанием дела современные хирурги и акушеры берутся за самые серьезные операции, исход которых ранее зависел от капризов жестокой судьбы. Анестезия и асептика позволяют проникнуть во все полости человеческого тела практически без опасности, и проводить операции на жизненно важных органах. С помощью мистических лучей врач добирается до темных глубин человеческого тела, и имя Рентгена теперь навсегда останется бессмертным. Была определена причина возникновения туберкулеза, который был проклятием людей долгие годы, и наука успешно победила бациллы Коха. Невероятные возможности открываются для человеческого ума во всех областях знаний. Воображение едва ли может нарисовать картину будущего. Пусть эти великие достижения служат только во имя счастья и мира, а топор войны будет закопан навсегда. Мне повезло жить именно в эти великие времена. Жизнь человека не всегда бывает солнечной и спокойной, так и моя жизнь тоже была временами тяжёлой и мрачной. Но позднее полуденное солнце в моей жизни пробилось сквозь тучи и осветило мои дни и согревает мою умиротворенную душу. Пусть оно освещает и согревает своим светом с и вечер мой жизни, и пусть её закат будет гармоничен.
Примечания
* Материалы предоставлены Ниной Косман, правнучкой Исидора Бренсона
** Мой дедушка Песах Кретцер (Pesach Kretzer) родился в 1789 году и был прямым потомком Авигдора Крейцера. Последний принадлежал к шестидесяти еврейским семействам Митавы, за которыми комиссия по рассмотрению общих городских дел в 1784 году признала законное право обладания гражданскими правами. Эти шестьдесят семейств проживали в Митаве издревле и пользовались всеобщим уважением.