При немцах в Елгаве были и евреи. Две синагоги было (и есть). От инквизиции и дальше убежишь. Губерман шутил, что «фюреры приходят и уходят, а еврей уже не остаётся», однако же нет: сегодня в Елгаве нет ни одного немца, а четыре сотни евреев есть.
Вообще город высыхает. За сто лет он вырос всего в два раза – это очень мало, но можно объяснить двумя мировыми войнами и кремлёвским тоталитаризмом. Было при немцах 35 тысяч, сейчас 55 тысяч. Но в 1989 году было 74 тысячи, то есть, почти четверть жителей исчезли. В 2022 году город принял тысячу с небольшим беженцев из Украины (с советских времён он числился побратимом Ивано-Франковска и об этом помнили), но это всего тысяча и вряд ли надолго. Латышей стало меньше на 3 тысячи, русских на 12 тысяч – почти вдвое, но всё равно на втором месте после латышей. Естественно, белорусы – 3 тысячи, украинцев и до войны было полторы тысячи.
Всё это цифры, мало что говорящие, как и здания Елгавы всего лишь камни, если нет текстов. К счастью, есть замечательнейшие мемуары Исидора Бренсона, который родился в Митаве в 1854 году. Он годится мне в прадеды, и я готов его упрадедить тем охотнее, что почти все дети Бренсона погибли в немецких концлагерях, мемуары уцелели у правнучки, которая в США и которая поэт и живописец, выставляется в Москве – но в американской Москве. Бренсон очень типичен, и мой дед был таким же – рвущимся из тьмы хедера к знаниям через медицину. Но всё-таки перепад между тем миром, который окружал Бренсона в детстве, в Елгаве, и тем миром, который он видел на склоне лет, более значительный, чем перепад для человека, родившегося в 1893 году. Что уж говорить о родившихся в 1957 или в 2000 – переход от телевизора к сотовому телефону куда менее грандиозен, чем то, что описывал Бренсон:
«То, что пятьдесят лет назад казалось утопией, сегодня стало реальностью. Человек покорил небо, и глубины моря более не страшат его. Мы слышим голоса через всю планету, их передают невидимые волны. Скоро мы увидим лица людей, с которыми будем говорить через океаны. С помощью спектрального анализа была открыта общность всей вселенной, и возможно секрет происхождения мира тоже скоро откроется перед теми, кто ищет ответы на вечные вопросы. В медицине произошли величайшие чудеса».
Сам Бренсон чуть не умер от аппендицита – я и не знал, что оперировать аппендикс стали только в конце XIX века. Врач он был известнейший, работал и в Швейцарии, у великого Коха. Но мемуары, как это обычно бывает, самые интересные именно в описании детских лет, самые яркие, самые подробные, а потом – суховатый перечень достижений.
Да, концлагеря и газовые камеры… Но это был эпизод. Кажется.
Митава/Елгава, как её запечатлел Бренсон, это идеальный символ XIX века. Вроде бы уже началось, но всё ещё на таком низком старте, что… Митава провинциальна, но это немецкая провинция. В городе 30 тысяч человек, но всё определяют, «живут» в полном смысле слова немцы – точнее, две сотни немецких семей, аристократов и предпринимателей. Те, кого называли (и до сих пор иногда зовут) «русские немцы» - но ничего русского в городе близко не было. Единственное, хотя яркое воспоминания: 1858 год, в Митаве проездом (а что делать! Тут все проездом) император Александр II, мама с маленьким Исидором в толпе, но холодно, она напяливает на ребёнка свой платок, а ему стыдно, что он в женском платке, и он его срывает, убегает, прячется в комнате в платяном шкафу, мама с бабушкой в панике его ищут, но вдруг шкаф попросту разваливается. Счастливый конец. Мальчика не наказали, и это было счастье.
Больше всего в детстве Бренсона потрясает нищета. Правда, его отец умер, когда мать была ещё беременна, а одинокая вдова это и тогда особая печаль. Так и мать заболела «ползучей лихорадкой», ребёнка выходила бабушка, которой, возможно, и сорока не было. Комната – выгородка на чердаке:
«Из узкого простенка между домами в нашу каморку, которая одновременно была для нас спальней, поднималось зловоние от разных гниющих субстанций вроде дохлых кошек и тому подобного. Передняя комната была рабочей, в ней моя мать в окружении молодых девушек, своих многочисленных учениц, добывала нам скудное пропитание. Летом солнце нещадно накаляло комнату, обращенную окном на юг, зимой помещение было настолько сырым и холодным, что стены покрывались изморозью и слоем льда, который мне нравилось соскребать ногтями».
Ученицы – очевидно, учились портновскому делу.
Главное, что шокирует в жизни Елгавы 1860-х годов – голод. Голод не только у крестьян, время от времени, а постоянный голод городских низов. «В мире есть царь» ведь не о Романовых. «Голод названье ему»:
«Мы были очень бедны. Когда у моей матери была работа, нам едва хватало денег на жизнь и аренду в 44 рубля в год. Однако, случалось, и достаточно часто, что работы практически не было. Значит, нечем было топить, нечего есть; я собирал крошки хлеба из ящика и плакал от голода. «Кто слез на хлеб свой не ронял, кто близ одра, как близ могилы, в ночи, бессонный, не рыдал, — тот вас не знает, высшие силы!» Одна за другой чайные ложки были отданы в ломбард, туда же последовало обручальное кольцо моей матери, чтобы облегчить бремя нашей нужды».
В наши дни часто публикуют цены 1914 года (они не сильно отличались от цен 1860 года) и восторгаются – как всё было дёшево. Тонкость в том, что и копейки у многих не было. Ни копейки! И это, скорее, норма жизни в течение всех двух с половиной тысячелетий, считая от изобретения денег. Деньги – у меньшинства, как сегодня акции. Бренсон, как и мой дед, подрабатывал репетиторством, причём – внимание! – с детства: «Я еще сам читал кое-как, но уже обучал тому, что знал, а также обучал учеников чтению за 40 копеек в месяц». То есть, копейка с четвертаком в день.
При этом нравы были нетривиальные: «Мне было строго запрещено принимать подарки от посторонних. Однажды один знакомый дал мне кулек черных сладких вишен, которые я очень любил. Я не мог противостоять искушению и взял их, за что был наказан».
Так что педагогика в хедере была своеобразная: «Учитель показывал мне острой палочкой, похожей на грифель, на букву алеф. Моя задача состояла в том, чтобы найти подобную же букву. Когда это мне удалось с первой попытки, сверху на книгу упала изюмина, «которую послал ангел», и мне было позволено засунуть ее себе в рот».
Самые ранние детские воспоминания Бренсона неожиданно порождают у него ассоциацию с Берхтесгаденом, который теперь однозначно – резиденция Гитлера, а тогда иначе:
«Когда я стал посмелее, мне уже казалось недостаточным просто спускаться с нашей крутой лестницы и тогда я с быстротой молнии скатывался по крутым перилам вниз. Это мое каждодневное занятие я вспомнил очень отчетливо во время моего путешествия в Берхтесгаден в 1890 году, когда в одежде горнорабочего auf einem Geländer мчался в глубину здешних соляных рудников, держась правой рукой, одетой в толстую кожаную перчатку, за натянутый толстый канат. За спиной, доверившись моему водительству и опираясь на мои плечи, это скольжение вниз разделяла со мной одна бедовая девчонка».
Антисемитизм повлиял на жизнь Бренсона разве что тем, что он стал врачом – для еврея это была одна из немногих доступных «полноценных» профессий. Впрочем, он относился к числу людей, которые не предъявляют миру свои страдания, а его монолог о евреях не уступит монологу Шейлока:
«Они смеялись и дурачились, и увидев нас, начали издеваться над нами из-за того, что мы евреи. Я так сильно расстроился, что подошел к ним и сказал: “Разве же мы не братья? Разве не у всех нас один Отец? Почему вы нас оскорбляете?” Мальчики посмотрели на меня с удивлением и тихо ушли. Таким образом, еврейские дети с самого раннего возраста сталкиваются с презрением, насмешками, издевательствами и злобой, которые усиливаются в сотни и даже тысячи раз впоследствии. Они ранят их души, лишают их невинности и уменьшают веру в справедливость, не говоря о том, что из-за своего происхождения евреям приходится преодолевать значительные и неоправданные трудности, чтобы получить образование и право на свободы в жизни. Человечество обвиняло евреев во многих грехах и обвиняет их по сей день. Тем не менее, несправедливость, которую мы испытываем и испытывали не должна вызывать в нас ненависть. Евреи должны показать, что они более терпимы, нежели их преследователи. Каждый еврей должен стремиться к тому, чтобы быть щедрым, добросовестным и хорошим, тогда все еврейское сообщество сможет стать обществом справедливости и примером для своих угнетателей».
Последняя фраза, конечно, после Освенцима… Да и после Израиля – Бренсон был сионист, но теоретический… Был бы он против ассимиляции? Да он как раз и ассимилировался, не говоря уж о его правнучке. Ассимилировался уже в университете, когда перестал соблюдать субботу и молиться. Первый раз, когда он съел кусочек ветчины, его стошнило. Но в мире есть много куда более тошнотворных явлений, чем грудинка или корейка.
Дети Бренсонаа: Руфь, Элен, Тео, Робби. Шоа пережил только Тео. Элен (р. 1896) с мужем Яковом Метцером и сыном Толей (все убиты в Латвии). Рут (р. 1885) родилась в Елгаве, ок. 1910 вышла замуж за Степана Космина в Москве, в 1911 родилась Нора, в 1915 Леонид. Убита в Риге нацистами. Леон Косман жил в США, как и его дочь Нина Косман (https://ninakossman.com/leonidkossman/).