На работе мы ведь не только работали, но и общались. Говорили обо всем на свете, и с каждым новым знакомством, с каждым новым лицом открывался новый, интересный мир. Здесь завязывались связи на многие годы.
В окрестности было множество кафе, столовых, забегаловок, шашлычных. И в обеденный перерыв мы отправлялись то в одно, то в другое место - и застольные разговоры доставляли огромное удовольствие. Радостна и всё еще не совсем привычна, не совсем обычна, всё еще приятно волновала политическая откровенность общения. Хруща уже сняли, но "оттепель" душевная продолжалась, как продолжается она и сейчас, и прелесть этой "оттепели", наверное, невозможно почувствовать тjму, кто не пережил сам "большого террора".
В те годы у нас с Женей установился обычай - в день получки проводить вечер у него зa вином "в разговорах о Боге" (так в шутку назывались эти встречи).
Тогда еще не было "продовольственной программы", но были кое-какие прадукты. Так что в день получки мы у Сокола покупали в фирменном рыбном магазине маслины, икру или копченую осетрину, в гастрономе сыр и копченую колбасу, водку и сухое вино - и ехали к Жене на улицу какого-то Кравченки.
В такие вечера у Жени обычно не было никого, кроме Аллы, да и та порой приходила довольно поздно. Иногда в конце вечера, почти ночью, мы сами куда-нибудь ехали, "к губошлепам", как я выражался - к Косте Эрастову или к Славе Сохранскому, - так много еще было неизрасходованных сил, так хотелось общаться с людьми, решать нерешенные "вопросы" (как будто можно было хотя бы один из занимавших нас "вопросов" решить!).
"Разговорами о Боге" эти встречи назывались нами всё-таки не совсем безосновательно. Чем более мерзкой становилась казенная сторона нашей жизни, тем настойчивее возникала тема отмененного большевиками Бога. И характерна такая возрастная подробность интереса к этой теме: чем моложе был человек, тем раньше обнаруживал он интерес к этой теме. У "губошлепов" этот интерес возник еще в школьные годы; Женя и другие "русские мальчики" (и далеко не все!) обратились к религии, когда им было за тридцать, после каторги - и то не сразу. Из поколения моего я вообще не могу назвать никого, кто решительно ревизовал бы "свои атеистические убеждения", кроме разве Гриши Померанца, да и тот - значительно позже Жени и Ильи, и осталея вне ортодоксии.
Очевидно, что это возрастное различие в отшении людей к религии связано с умиранием коммунистической мифологии. Кегда "губошлепы" вступали в жизнь и вырабатывали свои убеждения, марксизм-ленинизм уже пребывал в таком жалком состоянии, что никто не мог исповедовать его всерьез, так что им выбирать было просто не из чего. Или нужно было принять, что в мире нет никаких ценностей, ничего святого - или принять религию.
"Русские мальчики" созревали во время войны и в первые послевоенные годы. Тогда могло казаться, что война как раз подтвердила прочность нашей системы и ее основ, и они долго анализировали "Материализм и эмпириокритицизм", пока не пришли к нигилистическому выводу. Но этого, разумеется, не было достаточно, чтобы обратить их к старой вере, которую давно утратили (если только когда-нибудь ее имели) еще их родители. Они обратились к другим философам, они думали о "новом комсомоле", и даже каторга не могла отрешить их до конца от мифологии. Быть может, только непоследовательность хрущевских разоблачений довершила их духовное освобождение.
Мое поколение, рожденное в революцию, еще слышало ее эхо в последних битвах Гражданской войны и получило от учителей, школьных и всяких других, коммунистическую мифологию еще в первозданной ее цельности, без тех многочисленных и уродливых заплат, которыми время и неумелые эпигоны латали ее обветшалые одежки. Даже тем из нас, кому сама жизнь внушила отвращение к системе, идеология казалась очень долгое время весьма убедительной. Её демифологизация была для нас очень длительным процессом, процессом не одноактным, а многоступенчатым. Еще в конце 40-ых годов я полагал, что совсем освободился от нашей идеологий, а потом еще раз пять снова переживал радость освобождения.
В те годы (1964-I971), когда мы с Женей "разговаривали о Боге" на улице Кравченки я был еще страшно далек от мысли, что моя уверенность в том, что Бога нет (напоминающая утверждение Остапа Бендера в споре с ксендзами) - наследие всё той же ортодоксии. Мне как-то тогда не приходило в голову такое простое соображение, что сам возраст, в каком я сделал такой фундаментальный вывод, свидетельствует о несамостоятельности и несостоятельности этого вывода...
Как раз незадолго до моего прихода в "Информэлектро" Илья Шмаин принял православие, и Женя был его крестным отцом. Илья отнесся к своему новому состоянию с поражавшей меня серьезностью, особенно - в части обрядовой. Так, по средам и пятницам он соблюдал пост, и даже пива не пил, когда мы вместе в эти дни обедали в забегаловках у Сокола.
Крещение Шмаина и стало первым поводом для наших разговоров о Боге, которые были всегда спорами, так как Женя хотя и не сразу вслед зa Шмаином, но в конце концов тоже пришел к православию. Сперва Илюшин поступок, а главное - соблюдение какой-то обрядности казалось странным и мне, и всем окружающим, но спустя какой-то срок (к концу 60-ых годов) я оказался чуть не единственным неверующим среди "русских мальчиков" и "губошлепов". Теперь, если получка приходилась на Великий пост, мы с Женей пили вместе, а закусывал я один...
Тогда это увлечение моих друзей православием я объяснял тем, что пустоту, образовавшуюся с утратой веры в коммунизм, необходимо было чем-то заполнить. Я и сейчас так думаю. За полвека до того эти мальчики пошли бы в партию и в ВеЧеКа, как теперь они идут в храм, зачитывали бы до дыр революционные брошюры, как теперь евангелие. Но было в этом и другое, чего тогда я не видел или не понимал, - невозможность нравственного существования в безрелигиозном мире, невозможность объяснения мира и человека без некоего религиозного чуда.
Такое представление возникло у меня в другое время, лет 20 спустя, и совсем по другому поводу, хотя, возможно, разговоры тех лет как-то отложились во мне, как-то приблизили мое возвращение к вере, хотя и совсем не ортодоксальной...