Отрывок из воспоминаний, http://galesskis.info/opus/v4_p1/v4_p1_ch19.html, 2018 год. См. также его воспоминания об Эрастовых. - О религии в 1960-е годы. - О военных учениях в институте.
В 1975-м году уехал со всем семейством Илюша Шмаин.
Всю жизнь Шмаин хотел найти высший смысл бытия - политический, философский, религиозный. Он был из тех "русских мальчиков" , которых в 1949-м году отправили на каторгу за интерес к индийской философии, надо сказать, что начали эти "мальчики" с "Материализма и эмпириокритицизма" Ленина и, согласившись, что эта брошюра неинтересна, обратились к другим, запретным источникам мудрости. Тогда, в конце 40-ых годов, Шмаин получил прозвище "отец русского идеализма". И в этом, помимо иронии, был и определенный смысл, хотя очень может быть, что под "идеализмом" разумелось не столько ортодоксальное наше определение, связанное с отношением сознания и материи, сколько некий тип спиритуалистического подхода к бытию, при котором "идея" и логическое построение "идей" оказывались ценнее частного человеческого "я" и несомненнее логики фактов (а это - как раз то, чем так часто грешили в России самые отъявленные материалисты, устроители "разумного человеческого общества").
Он был наделен большой духовной силой и связанным с нею даром убеждать людей. Когда позже он стал священником, он нашел свое подлинное призвание. Это был прирожденный проповедник, учитель, сам свято и непреложно веривший и в магию живого слова и тому, что составляло содержание его проповеди... Людям надолго запоминался глубокий взгляд его серо-голубых глаз, а игра ланидных мышц его лица, обрамленного густыми черными волосами, казалась выражением чарующей симпатии его к собеседнику. Так что где бы ни появлялся Илья - в школе, в лагере, в университете, на работе - он всегда находил себе внимательных слушателей, поклонников и последователей. Его школьный учитель, спустя четверть века вспоминал голубые глаза своего ученика с сентиментальным лиризмом, но ученик учителя вспоминал с глумливой усмешкой ("а глазки так и бегают"), не зная, что стояло за жизненным испугом его учителя.
Но главным, конечно, были всегда убежденные слова Ильи, а главное в словах - не столько даже смыслы, которые год от году менялись неузнаваемо, а подкупающая простота и логическая последовательность мыслей (недаром в математике он избрал своей специальностью логику!). Простота и последовательность! - Это то, что отличало всех проповедников-фанатиков, которые презирали "нелепые факты", отдавая предпочтение убедительным идеям. Это то, что отличает все догматические доктрины. Так просто и логично Толстой доказывал ничтожество Шекспира и Бетховена, а Маркс - закон абсолютного и относительного обнищания рабочих при капитализме, так объяснял Белинский разумность гильотины, а Родион Раскольников - справедливость убийства старухи-процентщицы...
Илья за сравнительно короткий срок, как это было типично для всех "русских мальчиков", несколько раз радикально менял свои убеждения: он начал с коммунистической ортодоксии (и это, разумеется было для школьника тех лет неизбежно), пришел к выводу, что действительность далека от идеала, и, попав за этот вывод на каторгу, подумал даже сгоряча, что наш "исправительно-трудовой лагерь" - это и есть столбовая дорога к коммунизму (мысль вовсе не такая глупая, как может показаться, но весьма неутешительная). Потом, познакомившись с идеями Ж.-П. Сартра и Камю, стал экзистенциалистом и, наконец, пришел к православию... Но во всех своих метаморфозах он был фанатичен, и доказательства его были всегда просты и очевидны.
Когда я познакомился с ним в начале 60-ых годов, он убеждал меня, что все люди исповедуют или экзистенциализм или христианство - третьего просто не дано! И быть не может в силу законов логики!
Приняв православие, он погрузился в него целиком и должен был в нем дойти до крайних пределов его в соблюдении буквы его предписаний, с четырьмя большими постами, с двумя еженедельными постными днями; он не мог быть просто верующим - он должен был стать священником, и не просто священником - а миссионером, если не пророком, избранным на религиозный подвиг.
При таком способе мышления, при такой духовной организации ему в Средние века более всего соответствовала бы миссия инквизитора, в, революции - роль Сен-Жюста, нигилиста-бомбометателя в Народной воле, "железного Феликса" у нас в 1918-м году... А он оказался жертвой того устройства, ради которого он, может быть, отдал бы свою жизнь, родись он лет на тридцать раньше.
Но вместе с тем этот суровый фанатик был самым обыкновенным лагерным прохиндеем, всегда готовым увильнуть от работы, "закосить" лишнюю пайку, сдать экзамен по шпаргалке, получать жалованье, ничего не делая... Он искренне каялся, говорил о своей греховности, но, кажется, так же легко "грешил" снова и снова, хотя по тону и смыслу его слов его можно было принять за Аввакума, готового скорее взойти на костер, чем возложить на себя троеперстное крещение...
Отроду ни с кем я так не стремился познакомиться, как с Илюшей. Дело в том, что он оставался единственным из компании "русских мальчиков", с кем в течение двух-трех лет мне никак не доводилось встретиться. Но когда мы встретились, то, несмотря на очевидный взаимный интерес, у обоих, видимо, осталась досадное недоумение. И так продолжалось все время: от первой до последней встречи отношения наши были непросты. Илье не удалось меня очаровать, как это с первой встречи удалось Кузьме, а он меня принял за повторение давно известного ему по Грише, Зоре и Изе "ифлийского типа". И чем более мы узнавали друг друга, тем больше между нами возникало непонимания, так что теперь я редко вспоминаю о нем без некоторой досады.
С первой же встречи у нас с Ильей начались какие-то бесконечные, занудные и, на мой взгляд, бессмысленные споры. Так, целую ночь пытался он мне доказать, что можно придумать такое простое русское слово (т.е. не состоящее из уже имеющихся корней), значение которого будет понятно всем русским людям. А я пытался втолковать ему, что звуки речи сами по себе не являются носителями смыслов.
В другой раз Илюша целый день "разоблачал" меня за "педантизм": он узнал, что у меня есть знакомства в школьном мире, и предложил мне устроить Кузьму преподавателем языка и литературы в старших классах. Он с пафосом говорил мне, что я, выходит, дал бы умереть с голоду Пушкину только из-за отсутствия у него "какой-то бумажки"... - Спор был тем более бессмыслен, что никакая моя рекомендация не могла бы убедить директора и завроно назначить учителем 10-го класса человека с шестиклассным образованием (и как раз в это время я уговаривал Кузьму хотя бы фиктивно поступить в 8-ой класс вечерней школы!).
В третий раз Илюша язвительно спрашивал меня, какие у меня существуют основания и доказательства, что "Евгений Онегин" написан Пушкиным...
Подобные споры мне казались каким-то издевательством, и постепенно я не только охладевал к Илье, но у меня стало возникать против него раздражение. Может быть, я был неправ. Может быть, Илья действительно так странно и примитивно думал. Та простота и очевидность рассуждений, которыми Мараты и Сен-Жюеты добиваются власти над толпой, предполагают ведь и соответствующую простоту мышления.
Илья всю жизнь искал одной такой "теоремы", которая бы ему и всему человечеству объяснила всё мироздание, его прошлое, настоящее и будущее. Он как-то не понял опасности таких всеобъемлющих объяснений, хотя сам он уже однажды стал жертвой такой "простой" и "очевидной" марксистско-ленинской "теоремы". И ему суждено было всю жизнь быть жертвой этого своего влечения к простоте и однозначности. Из такого человеческого материала кроятся герои и жертвы смутных времен. Герои часто оказываются вместе с тем и жертвами. Илье всю жизнь было суждено быть только жертвой. В православии он тоже видел такую самоочевидную истину, которую стоит только людям объявить, чтобы они ее тут же приняли, - как будто забывая о религиозном многообразии, войнах, расколах, ересях, схизме. Вера в свой огромный дар убеждения тоже была непомерная, как это было у всех Сен-Жюстов во все времена. Ну и прохиндейство в нем тоже было неистребимо.
К середине 70-ых годов Илья решил уехать в Израиль. Что привело его к этому решению? Сам Илья давал на этот вопрос неоднозначный ответ. Он говорил Жене, что ему следует торопиться, так как иначе эмигранты разберут там все хорошие места, и ему придется жить где-нибудь на оккупированных территориях, а не в центре, и трудно будет получить хорошую работу. Он надеялся, что в Израиле он реализует тот новый язык программирования, который он сам сочинил, но не сумел реализовать в Москве,- и это должно обеспечить ему материальное благополучие...
Какое-то время эта не выходило за пределы разговоров, но в один прекрасный день Илья, вернувшись с работы, объявил Маше, что они должны немедленно подавать заявление на эмиграцию, так как его брат уже заявление подал, а это приведет автоматически к увольнению с работы Ильи...
Утверждение Ильи было очевидно неосновательным, хотя возможно, что Илья и не шантажировал Машу, а ему самому сгоряча так подумалось. Маша согласилась с Ильей, и заявление было подано. Но после этого он стал объяснять свой отъезд уже совершенно иначе: теперь он убежденно говорил, что он призван обратить иудеев в христианство - точнее - в православие. Илья, таким образом, определил себе миссию пророка (он так и говорил Маше, боявшейся, что их в Израиле побьют каменьями, что он будет гордиться такой участью), а стало быть, ни о каком выгодном местечке, ни о каком языке программирования уже и речи быть вроде не могло...
Шмаины уехали 20-го октября 1975-го года. 18-го были проводы. Как обычно бывает на всех таких проводах, люди приходили и уходили. Мы с Ксеней приехали сравнительно рано, так как в этот вечер надо было еще попасть на день рождения к рыжему Славе. Однако у Славы не сиделось и не пилось, пока Шмаины были еще в Москве и еще можно было взглянуть на них. Именно - взглянуть, так как говорить в такие последние часы и минуты трудно, даже невозможно - ибо не о чем, так как всё, о чем обычно говорим мы, - ничтожно в предсмертные минуты и в минуты такого вот практически вечного прощания. Разве что выть - как взвыли деревенские бабы в Мордове, когда наш эшелон тронулся на фронт... Поздно вечером, ночью, мы снова приехали к Шмаинам, которые тогда жили на другом конце Москвы, за Измайловым. Мы выпили у них по чашке кофею, еще раз расцеловались с Илюшей, Машей, Анкой и Тишкой и глухой ночью пешком отправились по домам: мы с Ксеней, Коля Котрелев с Таней и Елена Андреевна с Гарриком. Шли и пели "Avanti popolo" пока какой-то автобус с погашенными огнями не подбросил нас к каким-то обжитым местам, где можно было найти такси...
Больше мы Ильи не видали. До нас доходили глухие и самые тяжелые вести. Илья якобы встретился с главным раввином Иерусалима, но тот не признал в нем Божьего пророка и сказал, что отступников положено побивать каменьями (о чем Маша и предупреждала Илью), если только их не признают умалишенными. Раввин предположил последнее, так что "нашего Илью объявили в Израиле государственным дураком", как острил Женя Федоров. Затем Илья устроился куда-то программистом, так и не сумев успешно реализовать изобретенный им язык, но и в этом ему не было большой удачи, и семью содержала Маша, которая, кажется, только в Израиле и стала работать по специальности. По слухам, всем Шмамнам было в Израиле очень неуютно; о Рождестве у них фанатичные иудеи били однажды окна, когда они вздумали устроить "елку"; Маша кому-то признавалась, что с трудом удерживаются они от того, чтобы не наложить на себя руки. Наконец Илья в единственном коротеньком письме, которое до меня дошло писал: "Нельзя приобрести вторую родину, второй язык, вторых друзей..."
Прошло более двенадцати лет. И вот в мае 1988-го года старшая дочь Ильи Аня приехала погостить в Москву на две или три недели. От нее мы узнали подробности, в общем подтвердившие то, что мы знали по слухам.
В Израиле Шмаины были подвергнуты остракизму, ставшему особенно тяжелым после того, как Илья стал священником. Государство их не притесняло, но общественное мнение было настолько к ним враждебно, что даже московские знакомые Шмаинов избегали с ними общаться, чтобы остракизм не распространился и на них. (Так стоило ли менять шило на мыло: террор государственный на общественный, страх перед тайной полицией на страх перед тем, что скажет еврейская Марья Алексеевна!)
Понять израильтян можно и должно - ведь под угрозой совершенного истребления эти люди объединились во имя своего физического сохранения в молодое государство, где заново создаются или возрождаются традиции двухтысячелетием давности. И вот является какой-то советский выкрест, вчера пытавшийся строить коммунизм, теперь решивший их обращать в христианстве, в религию, которая иудеям принесла столько зла; хочет разрушать еврейскую общность, и это тогда, когда арабское море готово затопить крошечный еврейский островок, когда страна, откуда этот выкрест явился, сама готова продолжить истребление евреев и всеми силами подталкивает к этому арабов. Кому нужен этот непрошенный самозванный пророк!..
Анка вышла замуж за Кирилла Великанова и переехала во Францию, а через год за ней последовали и старшие Шмаины. Однако, в отличие от Анки, они не стали французскими гражданами, так как прохиндей Илья не хочет платить налога хотя бы и с того мизерного дохода, который он там имеет. Для русского правдоискателя это, пожалуй, характерно. Во Франции жить им просто и безопасно - никто им не угрожает, никто их не презирает, по и никому они не нужны. И кроме нескольких случайных эмигрантов последней волны, им не с кем обмолвиться словом. Старые эмигранты, по большей части дворяне, смотрят на них как еще в XIX-м веке смотрели наши дворяне на попов и лекарей - как на прислугу, платную и свободную, в отличие от крепостной дворни, общение с которой за пределами их служебных обязанностей почти исключено.
Их живейшее желание, всех, в том числе и Анки, которая живет более сносно, - вернуться в Россию. - Так платим мы звериной ностальгией и утратой всех надежд за нашу тысячелетнюю противопоставленность Европе, за нашу несостоявшуюся попытку построить новый, разумный мир.