Жизнеописание императрицы Адельгейд

от Одилона, аббата Клюнийского

(Пер., вводн. ст. и коммент. В.Д.Балакина)

Оп. в кн.: История через личность: Историческая биография сегодня. - М.: Кругъ, 2005. - 720 с.

Латинский текст

Матерью королевств (mater regnorum) называл Герберт Орильякский в своих письмах императрицу Адельгейд [1], выражая тем самым глубочайшее почтение к этой даме – женщине, матери и правительнице. Адельгейд, в течение полувека оказывавшая – сначала в качестве супруги немецкого короля Оттона I (936-973), затем как императрица, а позднее мать и бабушка двух других императоров, Оттона II (973-983) и Оттона III (983-1002) – существенное влияние на судьбы Империи, происходила из бургундского королевского дома. В 947 г., шестнадцати лет от роду, она была выдана замуж за Лотаря, короля Итальянского (Лангобардского) королевства. Овдовев спустя три года, она оказалась втянутой в политические смуты, возникшие в Северной Италии вследствие борьбы за престол, из которых сумела с успехом выйти, вступив в брак с Оттоном I, вместе с которым 2 февраля 962 г. была коронована в Риме императорской короной. После смерти второго супруга ей довелось еще дважды брать на себя управление империей – сначала за умершего сына, а спустя несколько лет и за малолетнего внука. На старости лет, отойдя от государственных дел, она, религиозная и преданная церкви женщина, проявляла все большую склонность к созерцательному образу жизни (vita contemplativa), посвящая дни и ночи чтению Священного Писания и молитвам. Смерть Адельгейд, наступившая 16 декабря 999 г., в сердцах многих отозвалась искренней скорбью. Ее могила в Зельце (Эльзас), на которой, как гласила молва, творились чудеса, стала местом паломничества, так что Ватикан был вынужден признать стихийно возникший культ, причислив Адельгейд к лику святых.[2]

Никто иной как сам Одилон, знаменитый аббат не менее славного Клюнийского монастыря, счел своим долгом почтить память столь замечательной дамы, близким другом которой в последние годы ее жизни он являлся, написанием ее биографии, дабы не забывали о ней потомки. Здесь мы имеем дело с нечасто встречавшимся в средние века случаем, когда название дошедшего до нас произведения дано самим автором: Epitaphium domine Adalheide auguste ("Эпитафия госпожи Адельгейд августы"). Тот факт, что Одилон выбрал именно этот термин, а не более распространенное слово Vita, имеет объяснение: здесь, как и во многом другом, он следовал глубоко уважаемому им св.Иерониму, полагавшему, что жизнеописание уже умерших людей должно называться эпитафией.[3] Аббату Клюнийскому употребление этого термина представлялось не только уместным, но и единственно возможным.

Вопрос об авторе "Эпитафии" не представляет сложности: Одилон сам называет себя автором в письме к аббату Андрею. Личные замечания в гл.18 подтверждают это.[4] Не столь просто ответить на вопрос о времени написания. Большую часть своего произведения Одилон посвятил рассказу о последних годах жизни Адельгейд, причем стиль изложения, особенно описание ее кончины, свидетельствует о том, что автор находился под впечатлением от увиденного. Живая непосредственность повествования позволяет предположить, что "Эпитафия" создавалась вскоре после кончины импратрицы, видимо, в 1000 г.

Стиль Одилона достаточно изыскан, хотя местами и перегружен ремисценциями, и не лишен известной живости. Важным элементом его повествования являются библейские тексты, которые он тут и там вплетает в свой рассказ. Встречающиеся отклонения от дословного текста Вульгаты позволяют предположить цитирование по памяти. Но наряду с непроизвольным использованием библейской лексики и оборотов можно отметить и прямые цитаты, местами весьма пространные. Несмотря на частое использование выражений античных авторов, стиль Одилона весьма далек от классического. Видимо, благодаря Иерониму он узнал Цицерона, влияние которого более ощутимо, нежели других классиков. Цицерон и Иероним прославляются в вводной главе "Эпитафии" как вершины, соответственно, языческого и христианского красноречия. Хотя клюнийский идеал образования и воспитания и не предполагал основательное ознакомление с сочинениями авторов языческой античности, для "Туллия" могло делаться исключение как ни для кого другого. Большой знаток сочинений Иеронима, Одилон создал произведение, совершенно иеронимианское по духу, но не являющееся бессодержательной копией того или иного из его произведений.

Для композиционного оформления "Эпитафии" Одилон часто прибегал к топике, что в то время считалось обязательным.[5] Письмо к аббату и вводная глава представляют собой вереницу таких пригнанных друг к другу общих мест.[6] Но и в ходе дальнейшего повествования Одилон часто обращается к этому испытанному приему средневековых авторов. Изобилует общими местами гл.21, а заключительная глава – сплошное общее место. При изложении фактических событий их значительно меньше, а там, где автор начинает рефлектировать или морализировать, они опять выступают на передний план. Композиция жизнеописания следует классическому образцу биографий Светония, хотя Одилон, видимо, непосредственно и не обращался к этому литературному жанру. Он придерживается трехчленной схемы: сначала сообщается о происхождении и молодых годах императрицы, после чего следует рассказ о вершине ее жизни. Третья часть, посвященная ее болезни и кончине, занимает особенно большое место. Возможно, образцом для композиционного построения "Эпитафии" Одилону послужило "Жизнеописание святого Мартина" Сульпиция Севера: обращает на себя внимание членение текста тут и там на 22 главы.[7]

При описании жизненного пути Адельгейд Одилон в основном придерживается хронологической последовательности. Рассказывая о раздоре императрицы с Оттоном II, а затем с Феофано, он откровенно становится на сторону своей героини, не в силах скрыть собственную антипатию к византийской царевне, а о ее смерти сообщает даже с отчетливо выраженным удовлетворением.[8] В своем повествовании Одилон особый упор делает на то, что всё, о чем он сообщает, ему известно "не только понаслышке, но и как очевидцу и соучастнику" (гл.4), что в данном контексте означает нечто большее, нежели просто топос. Общеизвестно, что аббаты Клюнийские еще со времен Майоля были весьма близки к императорскому двору, отсюда и эпитеты, коими Одилон наделяет Оттона I ("августейший", гл.5) и Адельгейд ("августейшая", гл.3).

"Эпитафия" дошла до нас в 16–ти рукописях, которые обычно делят на три группы: содержащие только текст жизнеописания; жизнеописание с предпосланным ему письмом Одилона аббату Андрею; рукописи, включающие в себя "Эпитафию" и составленное во второй половине XI в. неизвестным автором описание чудес, творящихся на могиле Адельгейд. Все они неоднократно издавались в течение XVII–XX вв. Представленный здесь перевод "Эпитафии" и письма Одилона, которые являют собой единое тематическое и смысловое целое, выполнен по последнему их научному изданию, подготовленному Х.Паульхартом.[9]

---

* * *

Господину Андрею,[1] достопочтенному аббату, и всем вверенным ему братьям, в предместье города Павии благоговейно служащим Господу и Спасителю нашему, брат Одилон[2] от имени всей клюнийской братии желает всяческих благ в этой жизни и вечной радости.

Я потрудился переслать эпитафию госпожи нашей Адельгейд, императрицы августы, написанную простым стилем, вашей братии, полагая правильным, чтобы у вас вечно почиталась память о той, чьей старанием и разумением поднялись от самого фундамента строения вашего монастыря и от обильной щедрости которой вы постоянно питаетесь. Но не оттого решились мы коснуться простой и краткой речью столь великой темы, что считаем достаточным собственное дарование для восхваления таких добродетелей и благородства, но единственно с целью побудить какого–либо довольно искусного мужа взяться за перо, дабы даровитый рассказ о великих делах звучал в ушах императриц и королев, кои, услышав великое о великих, возымели бы желание сравняться добродетелями с той, о коей речь идет, по крайней мере, чтоб они о домашних делах проявляли такую же заботу, как та всегда и повсюду пеклась о делах государства.

 

Эпитафия госпожи Адельгейд августы

Начинается [пролог].

Итак, во времена сего века нашего, Господь, щедрый даритель любого достоинства и всяческих добродетелей, проявляя заботу об устроении всего, дал, когда счастливо царствовал Оттон I, Римскому государству достопочтенное украшение женского пола. Именно тогда стала императрицей божественной и славной памяти Адельгейд, немало свершившая с Божьей помощью добрых дел и явившая множество добродетелей. Силясь писаниями увековечить ее в памяти потомков, я боюсь услышать справедливые упреки, до того мало пригоден мой бедный стиль для рассказа о столь благородной и добродетельной жизни. Кто бы ни упрекнул нас, ибо заслуживаем мы упрека, по причине ли речи, лишенной изящества, новизны ли самого начинания или же вследствие естественной простоты речения, пусть знает, воистину пусть знает, что взялись мы за это не ради людской похвалы, но по чистому побуждению любви. Коли угодно будет тебе, читатель, с отвращением отринуть грубую простоту нашего малого дарования, на что ты, несомненно, имеешь право, то обрати хотя бы внимание на духовное и телесное благородство той, к рассказу о коей мы приступаем. Если хочешь поискать мужа, наделенного таким красноречием и мудростью, что сумел бы должным образом описать жизнь сей дамы, то придется или из преисподней вызвать ритора Цицерона[3] или спустить с небес пресвитера Иеронима. Ибо жил бы святой и несравненный, посвященный в божественную и человеческую мудрость Иероним во времена этой августы, то о ней, если уж написал о Пауле[4] и Евстохии, Марцелле и Мелании, Фабиоле и Блезилле, Лете и семикратно пронзенной Деметриаде, он сочинил бы немало томов книг и писем. Но раз уж нет такого, как Иероним, или иного, столь же сведущего в свободных искусствах, кто мог бы достойно описать нрав и жизнь столь замечательной женщины, то мы несведущие с Божьей помощью приступаем, как можем.

1. Она происходила из благочестивого королевского рода[5] и, когда была совсем еще юной девушкой неполных шестнадцати лет, Бог дал ей в мужья короля, связав узами брака с королем Лотарем, сыном богатейшего короля Италии Гуго.[6] От брака с ним она имела дочь, от которой у Лотаря, короля франков, родился [сын] король Людовик, умерший, как известно, бездетным и похороненный по–королевски в Компьене.[7] Когда же вышеупомянутый Лотарь умер,[8] не прожив и трех лет после женитьбы на госпоже Адельгейд, она, овдовев, осталась лишенной мужа, королевства и супружеского совета. Были на нее великие гонения, от коих обычно очищаются избранные, подобно золоту в печи. А выпало ей на долю такое не за собственные прегрешения, но, полагаем, скорее как дары Божественного Провидения. Были [ниспосланы] ей, думается, по мановению Божию внешние телесные терзания, дабы не сжигала ее, юницу, неодолимая внутренняя плотская похоть. Захотел Господь подвергнуть ее стольким страданиям, дабы, по мысли апостола Павла, не умерла заживо, живя вдовой в сластолюбии.[9] Ибо захотел он по отеческой любви, чтобы претерпела она столько невзгод, дабы стать достойной той божественной родовой преемственности, о которой гласит Писание: "Бьет Господь всякого сына, которого принимает".[10] Именно поэтому она часто воздавала благодарение Богу и беседовала с близкими о том, сколько и чего довелось ей претерпеть в ту пору, и сколь милосердно вызволил ее Господь из рук врагов. Ибо, рассуждала она, лучше для нее было претерпеть временные земные тревоги, чем, живя в сладострастии, быть осужденной на вечную смерть.

2. Когда же скончался Лотарь, муж ее, престолом Итальянского королевства завладел некий человек по имени Беренгар, имевший супругу по имени Вилла. Безвинно схваченная ими, [Адельгейд] подверглась различным мучениям, будучи остриженной, битой кулаками и ногами и, наконец, заточенной в мрачную темницу с единственной служанкой; чудесным образом освободившись,[11] позднее по Божественному устроению была вознесена до вершин императорского достоинства. В ночь же своего вызволения из темницы она попала в какое–то поросшее тростником болото,[12] где терпеливо скрывалась дни и ночи без еды и питья, взывая к Богу о помощи. В такой опасности она пребывала, когда вдруг появился некий рыбак с нимбом, везший в челне рыбу, называемую осетром. Увидев их, спросил, кто такие и что там делают. Они дали ему ответ, довольно подходящий сообразно бедственным обстоятельствам: "Разве не видишь, что скитаемся здесь, по людскому умыслу брошенные на произвол судьбы, но что еще хуже, подвергаемся опасностям в пустынных местах и голодаем. Если можешь, дай нам немного еды, если же нет, утешь хотя бы словом". Тронутый состраданием к ним, как и сам Христос, коим и был послан, некогда сжалился над бедняками, претерпевавшими голод в пустыне, он сказал им: "Ничего у нас нет из необходимого для [приготовления] пищи, кроме рыбы и воды". Был у него с собой огонь, как обычно у тех, кто пробавляется рыбной ловлей.

3. А тем временем прибыл некий клирик, помогавший ей освободиться от плена и бежать, сообщив, что наготове отряд вооруженных воинов, которые с радостью приняли ее и доставили в одну неприступную крепость.[13] Позднее же она по решению итальянских князей, но прежде всего по милости Божией, с королевского престола поднялась на вершину императорского достоинства.[14] Ибо она достойна называться и прославляться августейшей из всех август.

4. Довольно сказано о благородстве плоти. О том же, как она взрастила свое благородство духа, никто не сумеет рассказать. Но все же в меру кратко скажу: была она тверда в вере, преисполнена двойной милостью, весьма правдолюбива, сильна духом, разумна и отличалась редкой скромностью, счастливо жила, пока управляла мирскими делами с помощью Господа, правящего вселенной. Речения мудреца Соломона весьма подходят к этой святейшей женщине: "Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает нуждающемуся. Не боится стужи для семьи своей, потому что вся семья ее одета в двойные одежды. Она делает себе ковры: виссон и пурпур – одежда ее. Муж ее известен у ворот, когда сидит со старейшинами земли. Крепость и красота – одежда ее, и весело смотрит она на будущее. Уста свои открывает с мудростию, и кроткое наставление на языке ее. Она наблюдает за хозяйством в доме своем, и не ест хлеба праздности. Встают дети и ублажают ее, муж –  и хвалит ее: "Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их".[15] То, что мы говорим о ней, известно нам не только понаслышке, но и как очевидцу и соучастнику.[16] Много спасительных слов слышали от нее, много даров приняли. Ибо часто она нуждавшихся в деньгах делала богатыми, а лишившихся злата в результате ежедневных трат – славными воздававшейся хвалой. Она, созданная для украшения мира, супруга Оттона I Величайшего, во всем свете славнейшего императора, и родоначальница многих преуспевавших императоров, заслужила благословение, коего удостоился, как читаем в книге его отца, Товий, а именно, увидеть сынов сыновей до третьего колена.[17]

5. После того, как августейший Оттон завершил свой земной путь,[18] августа [Адельгейд] с сыном долго и счастливо правила Римской империей. Но когда по воле Божией, благодаря заслугам и усердию самой августы, окрепла власть в Римской империи, нашлись злые люди, постаравшиеся посеять раздор между матерью и сыном. Обманутый их льстивыми речами, кесарь почувствовал сердечное отчуждение от матери. Если бы описать, сколько и чего претерпела она в то время, то можно было бы подумать, что речь идет вовсе не об особе женского пола. Так и не будем доверять перу того, что в скором времени было улажено простым извинением. Любя сына и не в силах сносить виновников раздора, она, согласно заповеди апостола, благоразумно дав место гневу [Божию],[19] решила отправиться в отеческое королевство, где была радушно и с почетом принята братом, королем Конрадом, и его благороднейшей супругой Матильдой.[20] Из-за отсутствия ее печалилась Германия, прибытию ее радовалась Бургундия, ликовал Лион, славный город, некогда слывший пристанищем и питомником философии, равно как и Вьенн, знатная королевская резиденция.

6. Позднее же кесарь Оттон, движимый раскаянием, направил посольство к королю, брату матери, и блаженной памяти отцу Майолю, самым настойчивым и смиренным образом упрашивая их выступить посредниками, дабы мог он снискать любовь матери, утерянную им по собственной вине, а также заклиная и умоляя их как можно скорее прибыть с августой-матерью в Павию на встречу с ним. По совету таких мужей мать в установленное время встретилась в Павии с сыном. Завидев там друг друга, они, обливаясь слезами и пав ниц, смиренно приветствовали друг друга. Почувствовал сын смиренное раскаяние, и было от матери милосердное прощение.[21] С тех пор они жили в мире и обоюдном согласии.

7. По прошествии же малого времени она лишилась единственного сына, коему наследовал Оттон III, рожденный от гречанки.[22] И снова подверглась она долгим терзаниям, так что мы не в силах даже пересказать, сколько и каких тягот претерпела по смерти сына. Хотя та императрица-гречанка и была довольно полезна и хороша для него и других, свекрови же августе оказалась отчасти противницей. Под конец она, слушаясь советов некоего грека[23] и других льстецов, будто бы пригрозила ей, показывая руку и говоря: "Если проживу еще год, то во всем свете не останется места для господства Адельгейд, которого нельзя было бы прикрыть одной ладонью". Эти оплошно сказанные слова волей Божией оказались истинными. Не прошло и четырех недель, как императрица гречанка отправилась на тот свет,[24] августа же Адельгейд счастливо пережила ее. Впредь, скорбно и с плачем перенося мирские тяготы, она поневоле брала на себя заботы о Римской империи. Поскольку же Оттон III, отпрыск ее единственного сына, достойнейшим образом воспитанный магнатами королевства, не совершал по отношению к ней ничего, что не было бы достойно его и ее, благодаря заслугам бабушки и старанию князей он стяжал принципат Римской империи.[25]

8. С младых лет императрица, о коей ведем рассказ, много претерпела от чужих и своих, так что могла бы сказать словами пророка: "Много теснили меня от юности моей" и так далее.[26] Часто повторяла она речение апостола: "Ибо думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас".[27] Или в другом месте: "Если терпим, то с Ним и царствовать будем".[28] Или же: "Если станем участниками страданий, то будем и участниками утешения".[29] Многим она воздавала добром за причиненное зло и, по заповеди Господней, согрешившим против нее прощала еще до захода солнца. Она не помнила ничего из причиненных ей обид, но всё препоручала Господу, зная сказанное Господом через пророка: "Мне отмщение, Я воздам".[30] Прошу, щадите тех, кого [Он] пощадил. И, пользуясь случаем, скажем о том, как она стремилась служить добру, невзирая на обстоятельства. Ибо сколько, по милости Божией, имела королевств, сначала с супругом-кесарем, затем с сыном и сына сыном – Оттонами августами-кесарями, столько учредила из собственных средств во славу Царя Царей монашеских обителей.

9. В королевстве своего отца Рудольфа, славнейшего правителя, и государя Конрада, брата своего, в поместье Петерлинген,[31] где она похоронила мать, королеву по имени Берта, во всем ее добросердечии благоговейно преданную Богу, учредила во славу Богородицы монастырь, по собственному великодушию и совету брата своего, короля Конрада, передав его в вечное управление отцу Майолю и его преемникам. Затем в Италии, близ города Павии, с почтением начала строительство монастыря во славу Спасителя мира,[32] по воле императора и благодаря собственным щедрым пожертвованиям завершила его сооружение, обильно обеспечив имениями и утварью, и по всем правилам передала в управление вышеупомянутому отцу Майолю. В Саксонии, после кончины уже упоминавшегося государя, при сотрудничестве с единственной своей, весьма премудрой и благоразумной дочерью[33] одарила женские монастыри.

10. Лет за двенадцать до собственной кончины она основала в имении Зельц город по римскому праву, впоследствии доведя это начинание до полного завершения. В самом же городе учредила монастырь, дивным образом выстроив его, во славу Господа и князя апостолов.[34] В присутствии императора Оттона III, своего внука, за 14 дней до декабрьских календ она велела Видеральду, епископу Страсбургскому, самым торжественным и благочестивым образом освятить его. И чтобы сие святое место могло в последующие времена пользоваться большим авторитетом, часто упоминавшаяся и достойная частого упоминания августа Адельгейд вместе с вышеупомянутым кесарем, коему приходилась бабкой, созвала собрание епископов. В самом же монастыре она устроила довольно подходящий для этого монашеский затвор, подчинив его уставу святого Бенедикта. Аббатом там поставила некоего Экцемагнума, мужа, имевшего добрую славу, сведущего в человеческом знании и божественной мудрости, которого хотела видеть постоянным наставником в Священном Писании. Сам же монастырь до того обогатила и прославила имениями, постройками, золотом и драгоценными камнями, дорогими одеждами и всякой иной утварью, что ни в чем не было недостатка служившим в том месте Богу. За четыре года, после этого прожитые ею,[35] отдавая своему Творцу всё своё и себя, она приобрела в друзья нищих во Христе и рабов, чтобы они, когда иссякнут земные блага, приняли ее в вечные обители.[36]

11. Итак, несмотря на возложенные на нее высшие государственные обязанности, она не гнушалась оказывать помощь обремененным заботами обездоленным и неимущим. И хотя могла она украшать свой стан, как подобает достоинству императрицы, дивными одеждами и убирать голову драгоценными камнями, не хотела обременять себя такой мишурой, но щедро раздавала богатства бедным или жертвовала на украшение хоругвей креста Господня и Евангелий Христовых, усердно следуя примеру своего Искупителя, который хотя и был превыше всех, не гнушался терпеть малых и униженных. Бесчисленным общинам каноников, мужским и женским монастырям, учрежденным в различных частях света, щедро пожаловала многие бенефиции, дабы сонм служащих Богу, подкрепленный ее изобильной щедростью, мог, ни в чем не нуждаясь, молить о Божии заступничестве как за нее, так и за державу. Ибо во всем, что бы ни делала, она не уклонялась от правды, со всеми будучи милосердной, веруя в того несомненно грядущего судию, от коего скрытое не утаится и кого удручает бесславное и услаждает достойное. Так познается высшая правда, милосердием приятнейшая, вменяющая благие дела Христу, коего блаженный апостол положил основанием,[37] рассудительно полагая, что вера есть основание всех добродетелей. А потому [Адельгейд] явила совершенное милосердие, окутывая, сколько могла, дела свои молчанием и желая помогать отдельным страждущим, дабы хвалили ее не собственные уста, но убогие во Христе, дабы исполнилось в ней реченное блаженным Иовом: "Благословение погибавшего приходило на меня".[38] Усердно размышляя над словами пророка, она старалась воздавать сообразно им, дабы из ее дома убогий никогда не уходил с пустыми руками, а свершением добрых дел она могла стяжать небесную долю наследства живущих на земле.

12. Уже в последний год жизни, когда, думаю, она чувствовала, что скоро покинет этот мир, неизменно оставаясь миротворицей, ради мира и любви прибыла в отеческие края, когда подданные ее племянника Рудольфа[39] были в раздоре друг с другом, и, кого могла, примирила, а кого не сумела, того, по своему обычаю, препоручила Богу. О том же, сколь усердно, сколь благоговейно она посещала святые места, не в наших силах рассказать. В то время посетила она монастырь Петерлинген, который сама же во славу Богородицы и во искупление души своей и матери, там покоящейся, великодушно учредила как из собственных средств, так и материнских, и всем, чего в то время недоставало братии, служившей там Богу, щедрой рукой, как имела обыкновение, наделила.

13. В тот раз случилось нечто невиданное, о чем считаем нужным поведать в своем труде. Утомленная дорогой, она не смогла как обычно собственной рукой раздать милостыню нищим и позвала одного из братьев, дабы он за нее раздал им монеты. По ее распоряжению тот пришел к нищим. Число же нищих превысило количество монет. Устрашился служитель, что имеет менее, чем могло бы хватить нуждающимся. Но что тут долго говорить! Пришла на помощь августе по заслугам ее сила Того, Кто пятью хлебами насытил тысячи людей.[40] Умножилось число монет, и ушли нищие одаренными и радостными.

14. Уйдя оттуда, направилась в Сен-Морис, где в утесах покоятся блаженнейшейшие мощи тысячи мучеников. С каким благоговением, с каким почтением молилась она о заступничестве великомученика Маврикия и его сотоварищей. Какую скорбь ее видели там! Сколько было вздохов! Сколько рыданий! Какие потоки слез! Думаю, не бывало таких прегрешений, которые тогда не заслужили бы вечного прощения. Если бы ты взглянул на лицо августы, сказал бы, что проступил на нем человеческий образ, который, даже если бы она выражала губами нечто иное, возвещал бы, думается, известное речение пророка: "Излил пред Ним моление мое; печаль мою открыл ему".[41] Эта ее великая печаль была милосердным состраданием о всех уклонившихся от закона Божия, так что она могла сказать с пророком: "Ужас овладевает мною при виде нечестивых",[42] и с Павлом: "Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал"[43] и так далее. Так оплакивала она прегрешения других, как многие не могут оплакивать собственные беды. Радовалась минувшим тяготам и успехам, ежедневно печалилась утратам нынешним, но более всего – грядущим. Говоря о грядущих, заявляю, что она, несомненно, обладала пророческим даром. Был бы недостаток в моем рассказе, если бы я не привел явного доказательства.

15. Когда она уже намеревалась покинуть это святое место и, молясь, одиноко стояла в углу церкви, к ней подошел некий вестник из Италии, сообщивший о кончине в Риме Франко, епископа Вормсского. Поскольку же то был муж доброй славы, госпожа августа весьма любила его по своему обыкновению любить всех добрых людей. Тотчас же, как только узнала о его кончине, она позвала одного из своих приближенных, бывших с нею, и, смиренно просив молиться за него Господу, словно в экстазе заговорила так: "Что делать, Господи, или что сказать о господине нашем, внуке моем? Думаю, многие с ним погибнут в Италии. Боюсь, что после них погибнет – увы мне несчастной! – и августейший потомок Оттон, и останусь я, лишенная какого-либо человеческого утешения. Да не будет, о Господи, царь веков,[44] так, чтобы довелось мне, пережившей его, познать столь скорбную утрату".[45] Тогда, видев августу распростертой ниц, вполне можно было бы подумать, что она всей силой своего духа устремлена к небесам и словно бы найдя следы мученика Маврикия, истово лобызает их. Спустя некоторое время, воспрянув от молитвы, она одарила мучеников и раздала милостыню нищим.

16. Затем прибыла в город Женеву, желая видеть храм победоноснейшего мученика Виктора.[46] Оттуда направилась в Лозанну, где благочестивейшим образом почтила память Богородицы.[47] С почетом принятая в этих городах королем и епископами, своими племянниками,[48] приехала в селение, именуемое Урба.[49] Пробыв там некоторое время, одарила, как могла, необходимым приходивших к ней нуждавшихся и убогих. С королем и князьями своей родины совещалась о мире и взаимоуважении, а также переслала оттуда различные дары святым местам. И какая церковь, какой монастырь, родственные или близкие ей, не удостоились получить от нее пожертвования или дары? Упомяну хотя бы малое из многого: в то самое время, когда близился ее последний день, блаженнейшего отца Бенедикта она почтила хотя и небольшими, зато собственными дарами, равно как и блаженной памяти отца Майоля, тогда уже увенчанного небесной славой, которого, пока он пребывал в тленной плоти мира сего, любила больше всех смертных его сословия, ибо не забывала Клюнийский монастырь, столь близкий ей духовно.

17. Для восстановления же незадолго перед тем сгоревшего монастыря блаженнейшего исповедника Христова Мартина[50] она велела послать немало серебра, а во славу алтаря – часть плаща единственного своего сына Оттона августа. Приведу, дабы сохранить для потомков, ее сладчайшие слова, обращенные к тому, через кого пересылались [эти дары]: "Заклинаю, дражайший, заклинаю, так обратиться к святейшему епископу: "Прими через меня, служитель Божий, малые дары, кои тебе прислала Адельгейд, раба рабов Божиих, сама грешница, но по милости Божией императрица. Прими часть плаща единственного моего[51] сына Оттона августа и молись за него тому, который, разделив свой плащ с нищим, облачил Христа".[52]

18. В тот день, когда она собиралась покинуть вышеупомянутое место, нам грешным, бывшим с нею, одновременно и пример совершенного смирения явила, и без гордыни, но со смирением обнаружила живший в ней дух пророчества. Был тогда при ней некий монах,[53] хотя и не достойный называться аббатом, однако ею почитавшийся важным человеком. Когда она взглянула на него, а он посмотрел на нее, оба залились слезами. Тогда она, сказал бы я, сделала больше, нежели исцелила бы множество страждущих. Смиренно коснувшись весьма простой одежды, в кою тот был облачен, и, целуя ее, прижала к святейшим очам и светлейшему лицу своему, после чего, нарушив молчание, по–дружески сказала ему: "Помяни меня,[54] сын, в мыслях и знай, что больше не увидишь меня телесными очами. Когда же я покину земной мир, пусть братия [ваша] молится за душу мою". И затем путем, коим шла, прибыла в место,[55] где по наставлению Божию решила приготовить себе могилу.

19. Итак, на этой последней стадии своего земного пути она, как могла, приободрилась духом, дабы, презрев мирские бури, вольно предаться размышлениям о божественном. И семейными делами она тоже стала тяготиться. Доблестно завершив довольно похвальное дело Лии и Марфы, она захотела обрести желанный покой Рахили и Марии.[56] Ревностно предавшись чтению [Священного Писания] и молитвам, она отвергла земное, всей душой открывшись небесному. И если кто докучал ей земными заботами, она, не давая ответа и лишь рыдая в душе, повторяла слова апостола: "Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?".[57] И твердо надеясь на воздаяние Божие, говорила: "Благодарю Бога (моего) Иисусом Христом".[58]

20. Затем, наученная наставлением небесным, прибыла к месту, где суждено было ей испустить Богу свой дух. Близился день, когда совершался ежегодный молебен в память о сыне ее Оттоне августе.[59] По этому случаю стекался, как всегда бывало, бедный народ из окрестных мест. Был у нее такой обычай, чтобы в годовщины смерти своих друзей и родных раздавать духовное жалование, сиречь милостыню, своему духовному воинству, убогим во Христе. Множество нуждавшихся собралось в должном порядке в установленном месте. Выйдя к ним, она тотчас поклонилась им до земли, зная, что среди них Бог патриарха Авраама.[60] И, забыв о своем нездоровье, превозмогая себя, подходила к каждому и собственной рукой раздавала [милостыню], а тем, кто ей казался особенно жалким, давала одежду или иные дары. Закончив сию духовную работу, велела одному достопочтенному архиепископу[61] служить поминальную мессу о сыне. В ближайшую же ночь с ней сделалась горячка, усиливаясь с каждым днем и усугубляя ее нездоровье вплоть до смертного часа. Но до самой смерти она ревностно, из последних сил молилась, и очи ее не желали видеть ничего, кроме Христа. Немного собравшись с силами телесными, весьма настойчиво просила укрепить ее церковными таинствами. Тогда, помазанная святым елеем, смиренно и благоговейно молясь, причастилась, вкусив тела Господа нашего, на коего всегда уповала в вере своей. Затем, заручившись такой защитой и напитавшись на таком пиру, она велела стоявшим при ней господам и клиру петь покаянные псалмы и оглашать по церковному обычаю имена святых. Веление было исполнено, и она пела с поющими и молилась с молящимися вплоть до того места, где просят Бога о милости. Ибо веровала она, что с сестрой Моисея держит тимпан и водит хоровод, с Давидом – струны и орган, а взяв звучные кимвалы со следующими за агнецем вся обратилась в ликование.[62]

21. Когда приближался тысячный год от воплощения Господня, она, желая видеть во дворцах Господа один день, не знающий заката, что лучше тысячи других,[63] часто говорила словами апостола: "Имею желание разрешиться и быть со Христом".[64] Ожидая также с радостью и присутствием духа праздник Рождества Господа нашего Иисуса Христа, она, когда счастливый декабрь открыл свой шестнадцатый день, счастливо сбросила бремя плоти и отлетела к ясным небесам в сиянии чистейшего эфира. Была в ней величавая любезность к домашним, почтенное величие в отношении чужих, неустанное милосердие к бедным, изобильная щедрость в почитании церквей Господних, неизменная доброта к добрым, милосердная суровость к нечестивым, богобоязненность в желаниях и твердость в обладании, в счастии – истинное смирение, в несчастии – долготерпение, умеренность в повседневной пище и одежде, неутомимое усердие в чтении [Священного Писания] и молитвах, ночных богослужениях и постах, неизменная готовность к раздаче милостыни. Не было в ней такого порока, как высокомерная гордость знатностью происхождения, равно как и не одолевало ее желание людской похвалы, способное увлечь с пути добра, дарованного Богом. Она не имела обыкновения ни хвалиться добродетелями, дарованными ей Богом, ни впадать в уныние из–за собственных прегрешений. Не владело ею стремление к почестям, богатству и мирским наслаждениям, но всегда спутницей ее была скромность, мать всех добродетелей. Была в ней уверенная твердость в вере, твердая уверенность в упованиях, любовь в преданности Богу и ближнему своему – корень всех благ и первопричина добродетелей.

22. Но, истинно признаюсь, то, сколь великой была ее жизнь, лишь божественная сила способна открыть чудесами, творящимися на ее могиле. И целого тома не хватило бы для описания их по порядку, а потому невозможно передать их в нашем рассказе. Но чтобы полностью не обойти их молчанием, изложим, избегая многословия, в краткой главе. У ее могилы незрячие вновь обретают утраченный свет очей, паралитики – телесную крепость, страдающие лихорадкой исцеляются там, равно как и многие из мучимых иными болезнями восстанавливают свое здоровье по любви и состраданию Господа нашего Иисуса Христа. Конец.