Берроуз Данэм
К оглавлению
Глава третья
О ПРИСПОСОБЛЕННОСТИ БОГАТЫХ И НЕПРИСПОСОБЛЕННОСТИ БЕДНЫХ
Год 1848-й... В то время, страшное для высших кругов европейского общества, разразилась катастрофа: короли полетели со своих тронов, а сильные мира сего повсюду узнали, что означает поступь людей, марширующих по улицам. В феврале был Париж и падение Луи Филиппа, в марте – Вена и бегство Меттерниха, Милан и восстание против Австрии, уличные бои в Берлине, отречение короля в Баварии. Английская аристократия, укрывшись на своем острове, сначала с изумлением, а потом с ужасом наблюдала за полной победой революции на континенте. В Англии действовали чартисты, сила которых, казалось, возрастала.
2 января 1849 г. Чарлз Гревилль выразил в своем бесценном дневнике охватившее его чувство огромного облегчения. Опасность миновала, словно с уходом старого года кончилась власть народа. "Невозможно вообразить себе то возбуждение, – писал он, – которое мы наблюдали во всех слоях общества; это была всеобщая вакханалия: невежество, тщеславие, наглость, нищета и честолюбие заполонили весь мир и, не зная никакого удержу, перевернули все вверх дном. Никогда прежде (или почти никогда) демократам и филантропам не удавалось без всяких помех и препятствий осуществить свои намерения или получить полную свободу для разработки грандиозных и фантастических планов. На этот раз они получили такую возможность, и результаты их деятельности мы видим по всей Европе: это бездна разрушений, ужас и отчаяние".
Так думал в то время "толстяк" Гревилль, правнук пятого графа Уорвика. И поэтому так же просто, как он вытирал пот со лба, Гревилль разделался с "преходящими" попытками народа жить в мире и не терпеть нужды. Он не читал призывов немецкого эмигранта, который также проживал тогда в Лондоне и, заметив призрак, бродивший по Европе, напоминал рабочим о том, что им нечего терять, кроме своих цепей.
Когда затихли волнения 1848 г., когда прежние монархи пригладили свои растрепавшиеся меха, а новые – окружали себя соответствующей их званию пышностью, элита общества начала подновлять свою идеологию. Для этого было самое время, потому что идеи, как и машины, устаревают, а поддержать современное правительство с помощью феодальных теорий так же трудно, как вскопать огромное теперешнее поле лопатой. Если у читателя есть склонность к экспериментам, он может попробовать подсчитать, сколько человек ему удастся склонить к роялизму с помощью теории о божественном происхождении королевской власти.
Идеи, служащие для поддержания власти правящей группы, должны соответствовать интеллектуальному климату своей эпохи. Этот климат определяет не просто одна и та же погода, а чередование солнца и дождя, штиля и бури, мороза и жары. На службе у правителей состоят особого рода метеорологи, которые, давая разные сводки о разной погоде, тем не менее всегда пытаются доказать, что данный климат самый благоприятный из всех возможных. В средние века подобные мероприятия пышно процветали, ибо тогда было много тайн и мало знаний. Но с появлением науки, в которой знаний гораздо больше, чем тайн, положение современных поставщиков идеологии значительно усложнилось. Несравненно легче получать желаемые выводы из вымышленных, а не из реальных фактов. Но даже науку можно использовать в своих целях – и вот теория эволюции, любимое детище научной мысли XIX в., разделив общую участь, стала служить власть имущим. Повелители человечества, считавшие некогда, что власть дана им от бога, теперь согласны были получить ее от предков – обезьян.
Итак, после событий 1848 г. быстро пролетели два года и в Лондоне вышла книга, которая, претендуя на научный анализ общественных явлений, объясняла, почему одни богаты, а другие бедны, почему филантропия предполагает сентиментальное искажение этики, почему недостатки правительства прямо пропорциональны его влиянию на жизнь общества. Эта книга, которую чуть было не окрестили пугающим именем "Демостатика", вышла под названием "Социальная статика", не менее тяжеловесным, но со временем приобретшим некоторое изящество. Ее автором был Герберт Спенсер, и это была его первая книга.
Из многочисленных способов почувствовать себя в этом мире по-домашнему уютно, пожалуй, самый простой – обнаружить, что твоя жизнь подчиняется тому же ритму или образцу, который характерен для целого ряда других явлений.
Англичанин XIX в., одновременно пророк и строитель промышленного капитализма, с удовлетворением наблюдал в животном мире еще более острую борьбу, чем в человеческом обществе. В животном царстве убегает, естественно, быстрый, а побеждает – сильный. Даже радости отцовства, насколько они доступны менее развитой нервной системе, достаются самым привлекательным с биологической точки зрения самцам. Преуспевающий финансист, задерживающийся после делового дня за бильярдом в своем клубе, мог бы отметить свою близость к органической природе, где серьезное соперничество также чередуется с соперничеством в игре.
Со своей стороны, Спенсер имел трезвый взгляд на вещи. Когда Джордж Элиот однажды поинтересовалась, почему у него на лбу нет морщин, он ответил: "Наверное, потому что я ничему не удивляюсь" [1]. Согласно его собственным словам, он не пытался разрешить уже поставленные проблемы, а создавал свои обобщения на основе случайно поступающей информации. "Итак, мало-помалу, ненавязчиво, без серьезных намерений и особых усилий с моей стороны возникала последовательная и стройная теория" [2]. Этот метод исследования был приятен, но не слишком надежен; поэтому Гексли не без едкости заметил, что "трагедия в представлении Спенсера – это дедукция, убитая фактом" [3].
Однако именно с помощью этого метода Спенсер создал теорию, которую мы здесь рассматриваем. Он предложил классическое описание социального дарвинизма ровно за девять лет до создания теории Дарвина. Утешительно сознавать, что распространение эволюционной теории на общество произошло значительно раньше, чем эта теория была подтверждена с биологической точки зрения. Это наводит на мысль о возможности ошибок и чрезвычайно облегчает задачу критика. "Ученым", которые до сих пор воспевают борьбу за существование и тигриную доблесть приспособленных к выживанию, не мешало бы вспомнить о том, что их теория возникла как плод бессознательных размышлений человека с гладким лбом и невозмутимым умом.
БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ
Что же так ясно увидел Спенсер? Повсюду в хаотичном органическом мире господствует закон борьбы. И виды и отдельные особи сражаются за свое существование и в ходе этой борьбы вынуждены пожирать друг друга. Любому организму угрожает опасность стать пищей для другого. Червь – пища для птицы, птица – для охотника. А сам охотник? Он может выпасть из этого пищевого цикла, если будет обходить стороной джунгли или сборища каннибалов. Во всяком случае, нельзя отрицать зависимость жизни от пищи. Тот, кто живет, должен есть, а тот, кто ест, должен убивать.
Итак, интеллектуал XIX в. взирал на космический спектакль, более ужасный, чем тот, который мог привидеться древнему поклоннику Молоха, на зрелище неизбежного эгоизма и неумолимой жестокости. Это была "природа с кровавыми клыками и костями", от вида которой дрогнул Теннисон. Однако Спенсер разглядывал ее с невозмутимым спокойствием и принялся извлекать определенные уроки для общества.
Каким бы печальным и невыносимым для нежных душ ни было это зрелище, говорил он, в нем есть свои светлые стороны. "Гораздо лучше, если жвачное животное, с возрастом утратившее силу и здоровье и переставшее получать удовольствие от жизни, погибнет от зубов какого-нибудь хищника, чем будет влачить жалкое существование, страдая от различных недугов, и наконец умрет от истощения" [4]. Невольно вспоминаешь доводы волка, объясняющего престарелой овце, какое благодеяние он ей может оказать. Приходит на ум и кардинал Беллармине, оправдывавший сожжение юных еретиков тем, что за долгую жизнь они заслужили бы большее проклятие.
Но есть, оказывается, и другая светлая сторона.
"К тому же заметьте, – говорит Спенсер, – что хищники освобождают стада травоядных не только от особей, переживших свой расцвет, но и от больных, уродливых, наименее резвых и сильных" [5].
Таким образом, "предупреждается вырождение вида в результате размножения его худших представителей и обеспечивается сохранение организмов, полностью приспособленных к окружающим условиям и, следовательно, более способных создать счастье". Иными словами, сообщество животных выигрывает от уничтожения своих неприспособленных членов. Хищник невольно проявляет свою доброту повсюду, где он охотится.
Отложим ненадолго серьезное обсуждение этого вопроса, а остановимся на тех утешительных перспективах, которые открываются перед нашим взором. Тигр добывает себе на обед оленя не только с помощью зубов и когтей, но и благодаря тому, что бегает быстрее оленя. Олень, которого он поймает, будет менее быстрым в сравнении с ним, чем другие олени. С другой стороны, если тигр не сумеет нагнать или подстеречь в засаде ни одного оленя, то этим он докажет свою полную неприспособленность и долго не проживет на позор своему роду. Таким образом, в великой борьбе за существование проигрывает тигр, который не может поймать оленя, и олень, которого можно поймать. Это довольно парадоксально. Вероятно, если тигр, который не может поймать добычу, встретит оленя, который не может убежать, то он получит пищу и, следовательно, выживет; в то же время тигр, способный поймать добычу, встретив оленя, который может убежать, останется без пищи и, следовательно, неизбежно погибнет. Случись эти неуместные и противоречащие представлениям Спенсера события, приспособленный оказался бы неприспособленным и наоборот. Большую катастрофу трудно себе представить.
Эти рассуждения – игра логической фантазии. Я к ним добавлю одно серьезное доказательство: допустим, что выживут самые быстрые олени и самые быстрые, самые прожорливые тигры. Допустим, что путем полового отбора они смогут передать эти восхитительные качества своим потомкам, которые разовьют их еще больше. Затем, через несколько поколений, соперничество между самым приспособленным тигром и самым приспособленным оленем станет чрезвычайно сложным и изощренным. Mutatis mutandis,* во всем органическом мире ежегодное уничтожение менее одаренных животных может поставить под угрозу безопасность самих победителей, вынужденных охотиться за животными, которых все труднее и труднее поймать, или скрываться от тех зверей, от которых все труднее убежать. Быстроногая молодая лань, убежавшая от тигра, изловившего ее дядюшку, позднее может попасть ему в лапы просто потому, что дядюшек больше не останется. Таким образом, конечным результатом величественного процесса эволюции будет замечательное совершенство в условиях полнейшей необеспеченности. И удивительные способности не принесут никакой пользы их обладателям.
* смотря по обстоятельствам – лат.
Итак, Спенсер понял – или ему так показалось, – что теорию. борьбы в животном мире можно приложить к человеческому обществу. Картина общественной жизни показывает обогащение одних и разорение других; она показывает одних за работой, а других – в праздности (за исключением, как ни странно, войны); она показывает, что одни повелевают, а другие подчиняются, одни свободны, а другие рабы. И прежде всего она показывает отчаянную борьбу за материальные и социальные блага, которых слишком мало, чтобы хватило на всех. Ясно, что в результате останется несколько (а возможно, и много) проигравших и проигравшими будут те, кто не проявил нужных для победы качеств. Более того, поражение в экономической борьбе чревато теми же серьезными последствиями, которые грозят пойманному оленю. Год за годом голод и болезни уносят из общества его неудачливых членов, предоставляя победителям возможность быть украшением и светом будущих поколений. И Спенсер объясняет, кого именно он имеет в виду.
"Бедность бездарных, несчастья, обрушивающиеся на неблагоразумных, голод, изнуряющий бездельников, и то, что сильные оттесняют слабых, оставляя многих «на мели и в нищете» – все это воля мудрого и всеблагого провидения" [6].
Нетрудно заметить, что, разбивая людей на классы, Спенсер ухитрился подобрать для их определения слова, имеющие оттенок морального неодобрения, и поэтому тайно протащил в свои рассуждения оправдание, которое мы впоследствии распутаем. Ясно, что под "бездарными" и "бездельниками" он подразумевает низкооплачиваемых и безработных, под "неблагоразумными" – тех, кто затеял рискованное предприятие и разорился, под "слабыми" – всех, кому никак не удается распоряжаться собственной социальной судьбой. Это неудачливые и неприспособленные люди, от которых "мудрое всеблагое провидение" избавляется как можно скорее.
По крайней мере оно от них избавится, если мы не вмешаемся и не замедлим этот процесс. К сожалению Спенсера, находится немало "ложных филантропов" и "друзей бедноты", которые добиваются принятия законов о бедных, раздачи пособий, страхований по безработице и правительственных проектов по борьбе с незанятостью. Эти меры не только задерживают исчезновение неприспособленных, но безрассудно делают это за счет приспособленных. Мистер Миллиардус, финансовый гений, платит налог, чтобы поддержать мистера Мозолистые руки с его семьей, хотя тот даже не может отличить акции от облигации, в жизни не видев ни ту, ни другую. У господина Миллиардуса денег больше, потому что он способнее. Он платит налог, потому что у него больше денег. Следовательно, он платит налог, потому что он способнее. Это в высшей степени несправедливо. Что это за правительства, если они не считаются с величайшим законом жизни?
Однако все это негодование немного неуместно. Дело в том, что естественные законы отличаются от моральных и юридических законов тем, что их нельзя нарушить. Если мне вздумается нарушить закон тяготения, прыгнув с десятого этажа, то последовавшая за этим катастрофа будет не наказанием за нарушение закона, а фактом, вытекающим из моей неспособности нарушить закон. То же можно сказать о законе выживания: самая благонамеренная филантропия не может помешать отсеву неприспособленных, она способна лишь замедлить этот процесс и, следовательно, переложить свою "ношу" на плечи потомков. Но сам процесс отбора, по словам Спенсера,
"неизбежно осуществляется, страдания неизбежно продолжаются. Никакая сила на земле, никакие хитроумные законы, придуманные государственными деятелями, никакие проекты по усовершенствованию мира, никакие коммунистические панацеи, никакие реформы, которые когда-либо предлагались или будут предлагаться, не могут уменьшить их ни на йоту" [7].
Игнорирование различия между естественным законом и законом моральным или юридическим – одна из старейших ошибок, которая приводится в учебниках по логике как типичный пример ошибочной двусмысленности. Но люди по-прежнему совершают эту ошибку, забыв о ее гибельных последствиях. Например:
"Хотя я не слишком религиозен, я глубоко уважаю законы Бога, как они проявляются в природе, – законы, одинаково понятные христианину и язычнику, интеллектуалам и дикарям; законы, стоящие над временем, расовой принадлежностью, географическим положением; законы, рядом с которыми смешны жалкие попытки конгрессов и законодательной власти свести на нет или ослабить их действие. Один из них – закон тяготения. К счастью, законодатели до сих пор не занялись им. Другими такими законами являются закон естественного отбора, или выживания наиболее приспособленных, и закон спроса и предложения. Любой законодательный орган, от конгресса до церковных синодов, обрушивается на них" [8].
Доказательства мистера Линна не разумнее доказательств Спенсера, но интересно, что он ссылается на более могущественный авторитет, на самого бога. Пожалуй, еще интереснее сопоставить два следующих отрывка. В начале своей статьи Линн сделал такое замечание:
"Автор хотел бы подчеркнуть, что в данной статье он не выражает взгляды какой-либо группы, к которой он принадлежит или принадлежал".
А в конце статьи редактор поместил следующее примечание:
"...Мистер Линн, бывший журналист, который в 1913 г. стал помощником Джозефа Р. Гранди по Пенсильванской ассоциации промышленников...".
Такова политическая и общественная наука XX в.
ВЗГЛЯД НА ЭЛИТУ
В аргументации, предложенной господами Спенсером и Линном, можно выделить две основные идеи: 1. Никакие попытки облегчить судьбу человечества не могут существенно изменить реальный ход событий; 2. Те незначительные изменения, которые удается осуществить, нежелательны, ибо они замедляют отсев неприспособленных и отбор приспособленных. Поэтому все реформы неизбежно оказываются не только бесполезными, но опасными.
Если мы (ко мне это не относится) признаем существование социальной элиты, вознесенной на современную высоту волной эволюции, тогда естественно поинтересоваться тем, что за люди ее составляют. Согласно Спенсеру, элиту составляют, конечно, победители в экономической борьбе: богатые, состоятельные и, может быть, еще люди среднего достатка. Среди них одни будут пользоваться влиянием главным образом в экономике, другие – в политике. Разумеется, есть и третьи, чье влияние на общество объясняется литературным или художественным талантом, хотя этим последним труднее добиться признания.
Порой мне кажется, что исторические эпохи зло пародируют свои излюбленные идеи, как будто в событиях заключена тайная насмешка, которая, вырываясь наружу, нарушает привычное спокойствие. Пародийность обеспечивается той решительной и даже отчаянной скрупулезностью, с которой некоторые деятели эпохи осуществляют в своей жизни содержание идей, на которых они были воспитаны. Ибо на каждого св. Франсиска есть свой брат Джунипер, на каждого Наполеона – Луи Бонапарт. Господствующей идеей нового времени был Индивидуализм с большой и двусмысленной буквы "I" (англ. I – "я"). Современная история, начиная с Возрождения и кончая Романтизмом, дала нам множество имен подлинных гениев. Затем начинается пародия, достигающая своего апогея тогда, когда паясничающие политики и ученые шуты объявляют себя самыми совершенными творениями эволюции, приспособленными для жизни и процветания.
Если в елизаветинской Англии Индивидуализм проявился во всем блеске пылкой юности, то в викторианской Англии мы видим карикатуру на него. Индивидуализм утверждает, что интересы человечества – это интересы отдельных личностей, что история – это пышная процессия героев, а свобода – движение социальных атомов в пустоте, где не бывает столкновений. Сам не ведая об этом, индивидуалист эпохи постромантизма предстал уже в карикатурном виде: он понимал интересы личности как собственные интересы, историю – как долгое ожидание его появления на свет, а свободу – как разгул безумных сумасбродств. "Джентльмены, – говаривал тогда своим студентам один преподаватель Оксфорда, – вы оскорбили не только Всемогущего Бога, но глубоко огорчили и меня!".
Удивляет всеобщее равнодушие к тому, как это барственное "I" проявляется в общественных взаимоотношениях. В Ирландии английский государственный чиновник по имени Сент-Джордж, напившись, потерял шляпу и обратился к ирландским католикам со следующей речью: "Черт бы вас всех побрал! Я пришел освободить вас, а вы украли у меня шляпу" [9]. Уильям IV, чье вступление на престол всего больше удивило его самого, подписывая официальное соболезнование по поводу кончины своего брата, упрекает своих подчиненных: "Что за отвратительное перо вы мне подсунули". А через несколько дней, приветствуя делегацию франк-масонов, он заявляет: "Господа, если бы моя любовь к вам равнялась моему невежеству во всем, что вас касается, она была бы безграничной".
В XIX в. приспособленные были поистине очень эксцентричны. Нельзя не вспомнить старика Карлейля с его "ежедневными порциями проклятий" в адрес "ужасного, отвратительного положения вещей", включая, между прочим, негодования, вызванные показом обезьян в Лондонском зоопарке. Вспоминается доктор Арнольд из Регби, потрясенный тем, что его беззаботные воспитанники "так много грешат и так мало раскаиваются", встревоженный появлением тред-юнионов – "ужасных орудий злонамеренности и подстрекательства к бунтам и убийству", и многому научившийся у "добродетельного бедняка", которого "весьма поучительно посетить". Вспоминаешь Джереми Бентама, завещавшего усадить его скелет на председательском месте на банкете в честь столетия Бентамского общества; или Оскара Браунинга, преподавателя Кембриджского университета и поклонника королевской власти, заметившего, что Вильгельм II был "самым приятным императором, которого ему довелось встречать"" или лорда Панмура по прозванию "Бизон", государственного секретаря по военным вопросам и непримиримого врага реформ Флоренса Найтингейля, усложнявшего проведение Крымской компании такими телеграммами: "Лорд Панмур – генералу Симпсону. Капитана Джервиса укусила многоножка. Как он сейчас себя чувствует?" Был еще и лорд Керзон, самый блистательный из блестящих снобов, который однажды на банкете, желая польстить присутствующим, сообщил, что он взял себе за правило общаться с теми, кто умней его. На что лорд Хьютон, мгновенно проснувшийся от такого высказывания, довольно громко заметил: "Ну, это совсем нетрудно" [10]. Да, в XIX в. приспособленные были действительно с большими причудами. Их далеко ушедшие вперед потомки, люди непомерного самомнения и безграничной лживости, развили эти черты до пределов, и не снившихся их предшественникам. Дух захватывало при виде Геринга и Геббельса, сидящих на вершине эволюции, как будто вселенная миллиард лет трудилась для того, чтобы произвести на свет тучность и подлость. Таким образом, если одни приспособленные – люди со странностями, а другие – злодеи, то усомниться в правильности этой теории весьма простительно.
НЕИЗБЕЖНОСТЬ И ЭТИКА
Теория эволюции принадлежит биологии: она пытается объяснить, как существующие виды стали такими, какими мы их видим сегодня. Следовательно, она – просто общее истолкование собранных данных. Еще прежде чем теория приобрела законченный вид, Спенсер применил ее к человеческому обществу и смешал ее с этикой, т.е. Спенсер утверждал, что тот же самый процесс, который в животном мире отделяет биологически приспособленных от неприспособленных, в человеческом обществе отделяет экономически преуспевающих от неудачников, а в моральной сфере хороших от плохих. Только так можно истолковать тот отрывок, где говорится о "мудром всеблагом провидении". Таким образом, в человеческом обществе в одну группу одновременно попадают люди биологически приспособленные, добившиеся экономических успехов и высоконравственные, а в другой группе соответственно оказываются люди биологически неприспособленные, экономически неудачливые и безнравственные.
Ясно, что если Спенсер хочет с помощью эволюционной теории оправдать существующее распределение собственности, он должен отождествить эти три подгруппы. Ведь если некоторые экономически преуспевающие люди окажутся биологически неприспособленными, тогда нельзя будет объяснить их экономический успех, сославшись на "закон" эволюции; и если некоторые биологически приспособленные или экономически преуспевающие окажутся безнравственными, то невозможно будет доказать, что они заслуженно владеют своими богатствами. По тем же причинам невозможно объяснить экономический крах с биологической точки зрения или доказать, что бедняки страдают заслуженно.
Когда Спенсер применил эволюционную теорию к обществу и сочетал ее с этикой, он совершил два гигантских скачка, не соблюдая при этом правил полета. Ибо вовсе не очевидно, что биологическую теорию можно превратить в социологическую, или что обобщения, полученные на материале межвидовых отношений, будут справедливы для отношений внутри одного вида. Еще менее очевидно, что научные обобщения из области фактов можно трансформировать в моральные обобщения из области ценностей. Можно сказать, что ход эволюции был таким-то и привел к таким-то результатам, но отсюда еще очень далеко до выводов о моральной ценности эволюции животного мира и о положительности ее результатов. Поэтому, если даже допустить, что богатые и влиятельные люди биологически приспособлены, отсюда еще не следует их моральная пригодность. Они могут быть как угодно приспособлены физически, но тем не менее с точки зрения морали выглядеть весьма плачевно. Взятая сама по себе, эволюция животного вполне может оказаться нравственной де-волюцией.
Насколько мне известно, никаких смягчающих доводов нельзя обнаружить ни у Спенсера, ни у других мускулистых защитников этой теории. По-видимому, они предполагают, что раз уж вы признали неизбежность определенных событий, вы признали и их моральную ценность. Сказать, что данное общество должно быть таким, каково оно есть, и таково, каким должно быть, значит с готовностью вынести ему оправдание. Победителями в экономической борьбе неизбежно оказываются те, у кого были силы для победы. Иначе и быть не могло, поэтому все должны быть довольны.
Небезынтересно рассмотреть значение слова "неизбежность". Спенсер и другие применяют это понятие в том смысле, что определенные события могут происходить независимо от действий человека. Тогда социальная неизбежность означает человеческое бессилие в общественных делах, причем мы бессильны именно облегчить страдания простых людей. Прилив исторических событий забрасывает нас, ничтожных людишек, куда пожелает; и тем, у кого нет крепких зубов и сильных рук, нечего рассчитывать на то, что им удастся вырыть себе убежище в ближайшей скале.
Если согласиться с тем, что социальная неизбежность означает человеческое бессилие, то под вопрос будет поставлено само существование какой-либо реальной основы для этики. Этика подразумевает, и не может не подразумевать, возможность изменения окружающей среды в соответствии со сделанным выбором. Предположим, я решил, что принесу наибольшую пользу человечеству, став ученым. Но если я не смогу получить необходимого образования или, получив его, мне не удастся его применить, то никакое мое решение ни к чему не приведет. Оно окажется не более, чем пустой фантазией. Теперь представьте, что такая же участь постигнет не только это решение, принятое одним человеком, но и все решения всех людей. В подобном случае вся этика рухнет. Где ничего нельзя осуществить, там не стоит принимать никаких решений, а где не стоит принимать никаких решений, там понятия пользы или ценности не имеют никакого смысла. Подобный мир не хорош и не плох, он просто существует.
Если вслед за Спенсером мы признаем, что современное общество создано и поддерживается действием силы, не подчиняющейся человеческому контролю, мы обнаружим, что к такому обществу совершенно невозможно применить моральную оценку. Так как этика принадлежит к сфере человеческих возможностей, то все лежащее за пределами этой сферы просто не относится к морали. Если общество поместить вне этих пределов, оно станет такой же не связанной с моралью реальностью как, например, кометы или землетрясения, которые просто существуют и проявляются определенным образом. Но если общество не является моральной сущностью, то ни его структуру, ни его части нельзя назвать хорошими или плохими. Мы сможем описывать общественные события, но никогда не сможем сказать, какими им следовало или следует быть. Именно это и пытается доказать спенсерова теория. Можно поэтому сказать, что поставленная в ней задача оказывается невыполнимой в силу ее же собственных доводов. Признать общественные отношения неизбежными значит навсегда отказаться от их оправдания. Можно сказать, что богатые приспособлены, но назвать их хорошими нельзя; можно сказать, что бедные неприспособлены, но нельзя назвать их плохими.
Неизбежность имеет еще одну сторону, совершенно упущенную теорией Спенсера. Отрицательной чертой неизбежности является ограничение человеческих возможностей, а положительной – то, что она дает нам определенную возможность: возможность уверенно предсказывать результаты наших собственных действий или наших общественных программ. Знание этого освобождает нас от напрасных усилий и, вовсе не лишая нас сил, отдает вселенную в нашу власть. Предположим, мы стремимся к некоей цели (у) и знаем, что она будет результатом определенного действия (х). Тогда, чтобы достичь у, нам нужно просто сделать х. В данном случае неизбежность здесь заключается в связи между х и у, и именно благодаря ей мы можем достичь своей цели. Однако Спенсер и его последователи дают понять, что мы получаем или не получаем у независимо от наших действий. Таким образом, они учитывают только отрицательную сторону неизбежности, что позволяет им представить невозможными те самые изменения, которые наиболее желательны с моральной точки зрения. Это наипростейший способ сохранить полюбившийся статус-кво.
Увлечение отрицательной стороной вопроса характерно для людей, имеющих определенный интерес в определенном общественном строе; здесь их "вечное нет" любым возможным изменениям. Однако у Спенсера эта черта усиливается складом его характера. "Никто не станет отрицать, – пишет он, – что я слишком критичен... Во мне преобладает стремление выискивать недостатки, к несчастью это так" [11]. Так, например, после посещения картинных галерей в Италии он долго обсуждал недостатки великих мастеров и их плачевную неспособность справиться со светотенью. Он решил, что Вагнер был "великим художником, но не великим музыкантом", эту похвалу он приберег для Мейербера. Он считал, что критичность – но, по Ламарку, в более развитой форме, – он унаследовал от отца, который постоянно отчитывал других людей за их недостатки. Однажды он обрушил на голову какого-то прохожего одно из своих непрошенных нравоучений. "Понимаешь, хозяин, – сказала добродушная Жертва, – люди бывают разными, и я вот такой, какой есть". Среди неприспособленных, как можно заметить, есть немало мудрых и терпеливых людей.
ХОРОШИ ЛИ ПРИСПОСОБЛЕННЫЕ?
Итак, мы видим, самый антидарвинистский дарвинизм тайком протаскивает этику в науку, одновременно представляя общество в таком виде, который исключает применение этики. Пожалуй, будет полезно посмотреть, как это делается.
Главное зло в этой теории заключено в термине "приспособленный". Получилось так, что еще со времен древних греков это слово приобрело ярко выраженный моральный оттенок. У Платона и Аристотеля оно обозначало главное этическое понятие (хотя и не в дарвинистском смысле); у Платона понятие пригодности вознеслось даже на высоту космического принципа. Хотя эти люди не могли навечно закрепить значение этого слова, они много сделали для закрепления за ним определенного оттенка. Слова умерших философов, как смутное эхо, вновь и вновь оживают в повседневной речи. И оказывается, что когда бы мы ни произносили слово "приспособленный", мы совершенно бессознательно наделяем его моральным одобрением. Если вещь "приспособлена", то нам кажется, что она хороша, и, наоборот, если вещь непригодна, она должна быть плохой. Поэтому, хотя у слова "приспособленный" столько же значений, сколько контекстов, однако в любом контексте оно содержит хотя бы слабый намек на моральное одобрение. Я думаю, почти никто из последователей Спенсера (и никто из последователей Ницше) так и не понял, что этическое содержание фразы "выживание приспособленных" – всего лишь шепот и эхо, без субстанциального наполнения и опоры.
Нам это совершенно ясно, когда мы видим, что в научном дарвинизме термин "приспособленный" применяется к людям, животным и растениям в одном и том же смысле. Если бы термин, взятый в его строго научном значении, действительно обладал этическим содержанием, то мы должны были бы распространить это содержание на растения и животных и говорить о добрых и злых ящерицах, добрых и злых дубах. Но это явная чепуха. Нравственные эпитеты относятся только к человеку или к вещам, которым он дает ту или иную оценку. За эволюционным процессом можно признать единственное моральное достоинство: в результате его появились, наконец, существа, способные быть нравственными. Но о выживании ящериц можно только сказать, что у них есть определенные свойства, позволившие им выжить.
Мы лучше поймем связь между эволюцией и этикой, если рассмотрим свойства, имеющие, так сказать, ценность для выживания. Таких свойств много, и разных, со времени Дарвина их список очень расширился и теперь включает не только биологические, но и физические и химические свойства. Из них всего популярней сила, быстрота, сообразительность, защитная окраска, естественные средства самозащиты (зубы, клыки, когти и т. д.). Одно из важнейших качеств – плодовитость, так как вид, производящий многочисленное потомство, с точки зрения статистики имеет больше шансов выжить. Это качество помогает выжить кроликам, у которых только и есть, что быстрые ноги, и еще, пожалуй, большинству растений. Но спенсерианцы никогда не упоминают о плодовитости. Так как бедные плодовитее богатых, перенесение этого представления на общество могло бы привести нас к выводу, что бедные приспособленнее богатых, – вывод, которого избегают любой ценой. Это намеренное умолчание всего четче выявляет тенденциозный характер всей теории.
Среди качеств, способствующих выживанию, есть одно, которое Дарвин подчеркивает, а Спенсер – нет: сотрудничество. Дарвин пишет:
"Самым обычным средством взаимовыручки у высших животных является предупреждение об опасности с помощью общих для всех сигналов... Кролики громко стучат по земле задними лапами, овцы и серны делают то же передними ногами, производя также звук, похожий на свист. Многие птицы и некоторые млекопитающие ставят сторожей..." [12].
Дарвин перечисляет другие виды сотрудничества:
"Стадные животные оказывают друг другу множество мелких услуг: лошади покусывают, а коровы вылизывают друг у друга зудящие места, обезьяны ищут друг у друга паразитов" [13].
Сотрудничество проявляется как при защите, так и при нападении. Дарвин с восхищением рассказывает о том, как старый бабуин спас молодого от нападения своры собак [14]. Спаситель наверняка не был знаком с законами природы, по которым он должен был бы радоваться смерти своего более слабого соплеменника.
Интересно, что из длинного перечня различных качеств, способствующих выживанию, только к немногим можно применить моральную оценку. Может быть, сила; может быть, плодовитость; без сомнения – сообразительность и сотрудничество. Однако, как можно убедиться, ничто, даже сотрудничество, не есть добро по своей сути, ценность всего выявляется только смотря по употреблению. Разве самсоны ценнее для общества, чем ньютоны? Разве ловкий и вороватый ум ценнее несколько медлительного, но честного? Разве сотрудничество фашистских государств ценнее, чем отказ всего мира сотрудничать с ними? Все эти качества способствуют выживанию видов и отдельных особей, но в остальном они могут оказаться иногда хорошими, иногда дурными. Способность к выживанию их еще не оправдывает, пока оно само по себе не будет благом, а оно не будет благом, пока люди своими поступками не докажут, что достойны жизни.
Стало быть, биологически приспособленные не обязательно бывают нравственными и не обязательно преуспевают в экономическом плане. Сила, ум, плодовитость и сотрудничество не всегда обеспечивают экономический успех. Нам всем известны случаи, когда слабость, глупость, бесплодие и эгоизм увенчивались богатством и высоким положением. Более того, поскольку эти качества действительно влияют на экономический успех, то их влияние при различных социальных системах проявляется по-разному. В скотоводческом патриархальном обществе плодовитость играет важную роль, поэтому здесь не прекращается острое соперничество между Лией и Рахилью. Но в современном обществе плодовитость приносит одни расходы, а не приумножение богатств, поэтому здесь не Лия, а Рахиль больше соответствует идеалу жены. В машинный век физическая сила также не представляет большой материальной ценности. Ум ценится гораздо больше. Сотрудничество? Кажется, его главным образом ценит начальство в работе своих подчиненных.
Если, таким образом, биологически приспособленные не обязательно бывают людьми высокоморальными и экономически преуспевающими, тогда отождествление этих трех подгрупп становится невозможным и теория Спенсера теряет смысл. Отождествление неприспособленных, бедных и безнравственных также оказывается неправомерным. Люди, которых Спенсер называет ленивыми, неблагоразумными и неспособными, стали такими прежде всего из-за своего общественного положения, а не просто из-за дурной наследственности. Они ленивы, потому что для них нет работы, они неблагоразумны, потому что конкуренция требует от них невозможного в их положении риска, и они неспособны (если это действительно так), потому что не смогли получить образование или у них отняли работу по специальности. Не эволюция выбрасывает на свалку сильного, умного, квалифицированного механика сорока пяти лет. Это делают люди, которые не отличаются ни здоровьем, ни добротой, но тем не менее преуспевают.
К тому же теория содержит скрытый парадокс: благосостояние богатых и могущество сильных прямо зависят от нищеты бедных и бессилия слабых. Богатство приобретается именно путем извлечения прибыли, из труда наемных рабочих. Не будь наемных рабочих, не было бы ни прибыли, ни богатства. И если бы теория Спенсера соответствовала действительности, то богатые были бы вынуждены всеми силами бороться с эволюцией, чтобы она не лишила их этих "более слабых" существ, без которых их собственное могущество немыслимо. Последний раз переходя на жаргон Спенсера, можно сказать, что приспособленным нужны неприспособленные так же, как паразиту нужен хозяин, чтобы выжить. Но неприспособленным вовсе не нужны приспособленные – даже как источник благотворительности, – они прекрасно могут обойтись без них.
ПРИСПОСОБЛЕННОСТЬ И ФАШИЗМ
С 1850 г. пропагандисты разыграли немало вариаций на тему о биологическом неравенстве в оркестровке теории Менделя (тоже искаженной). В 20-х годах, после первой мировой войны, была сделана попытка соединить эту тему с националистическими страстями, порожденными конфликтом, и, таким образом, смешать в одну неразличимую кучу нацию, расу и вид. В широко известной тогда книге – из тех, которые читают "осведомленные люди", – доктор Сэмюэл Дж. Холмс, биолог, замечал:
"Хотя у многих наших эмигрантов прекрасное происхождение, возникают серьезные сомнения относительно того, соответствует ли большинство греков, южных итальянцев, португальцев, сирийцев и турок общему интеллектуальному уровню народов нордической расы" [15].
Позднее человек по имени Гитлер, хоть и не был ученым, придерживался таких же взглядов на народы многих стран.
С углублением социального кризиса в середине 30-х годов стало возможным говорить в мрачных тонах обо всем человечестве. Биологические факты не изменились, но в период отчаяния мрачные выводы казались более убедительными. И доктор Алексис Каррел поспешил их изложить.
"Большинство цивилизованных людей обнаруживают лишь какую-нибудь примитивную форму сознания. Они способны выполнять несложную работу, которая в современном обществе обеспечивает человеку выживание....Они породили громадные стада детей со столь же низким умственным развитием" [16].
Я немного спотыкаюсь на этом отрывке, потому что не привык к идее детских стад, однако замечаю, что на этот раз неполноценными автор считает не только греков, сирийцев или турков, а "цивилизованных людей" вообще. Доктор Каррел предоставил своим читателям возможность смотреть с презрением на каждого человека.
Ученым-двойникам Холмсу и Каррелу принадлежит также и заслуга освещения самого темного закоулка псевдодарвинизма. Вы помните, что Спенсер обличал социальные реформы за замедление процесса отсева неприспособленных. Ну что ж, если замедлять этот процесс нежелательно, тогда, возможно, следует его ускорить. Если "неприспособленные" действительно тормозят прогресс, то от них, конечно же, нужно как можно скорее избавиться. Доктор Холмс предлагает "ввести некоторые меры для поощрения расового самоубийства у тех, кого природа скупо наделила желанными дарами" [17].
А доктор Каррел писал:
"Прежде человек выживал только благодаря своей способности приспосабливаться. Современная цивилизация с помощью гигиены, удобств, хорошей пищи, спокойной жизни, больниц, врачей и медсестер продлила жизнь многим людям с физическими недостатками. Эти хилые существа и их потомки в значительной мере способствовали ослаблению белой расы. Возможно, нам следует отказаться от этой искусственной формы здоровья и стремиться только к естественному здоровью, следствию превосходной способности к адаптации и врожденной сопротивляемости к заболеваниям" [18].
В самом деле, "возможно"! Осмотрительное и необходимое "возможно", так как большинство читателей доктора Каррела содрогнулись бы от ужаса, если бы хоть на мгновение увидели последствия подобных доктрин. Для коллаборационистов характерно то, что, уклоняясь от совершения преступлений, они подготавливают для них идеологическую почву. То, что проповедовал Каррел, исполнили нацисты: организованное уничтожение целых народов, известное под отвратительным эвфемизмом "геноцид". На харьковском процессе сотрудник немецкой тайной полевой полиции Рецлаф показал, что его учили, будто "народы СССР, и в частности русские, относятся к низшей расе; большинство из них следует уничтожить, а меньшинство – использовать в качестве рабов крупных немецких землевладельцев" [19].
Прежде чем нацисты усовершенствовали технику массового уничтожения, они подходили к этой задаче так:
"После автоматной очереди я увидел, что несколько женщин, шатаясь и беспомощно размахивая руками, с душераздирающими воплями бросились к стоявшим немцам. Немцы расстреливали их из пистолетов... Матери, потерявшие от страха и горя рассудок, с криками бегали по поляне, прижимая к груди детей и ища спасения. Гестаповцы вырывали детей у матерей и, раскачав их за ноги или за руки, бросали в яму. Если матери бежали за ними, их пристреливали" [20].
Разве есть более страшные признаки вырождения, чем массовое избиение детей? Конечно же, нет; но прежде чем погрязнуть в подобных преступлениях, нужно научиться смотреть на детей как на "стада". Каррел и Рецлаф стоят так близко друг к другу, что между ними с трудом помещается пфеннинг. А между псевдодарвинизмом и фашизмом нельзя просунуть даже страницу "Социальной статики".
После событий 1848 г. прошло сто с лишним лет. Может показаться, что ясный горизонт ранних надежд растаял в зловещем мраке. Так могут подумать многие, но не те, кто познал тайну современной истории: движение простых людей по пути прогресса. Это движение народов, крепнущее и ширящееся по всему миру, показывает несостоятельность и клеветы Гревиля, и мрачной лженауки Ницше, и хромающих домыслов Спенсера. Оно уже смело и сметает нацистов, превращая борьбу за существование в победу и торжество разума, а легенду о джунглях – в реальность подлинной цивилизации.
Человек преобразует мир.
