Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
ГЕРОИ И ЕРЕТИКИ
Политическая история западной мысли
К оглавлению
ГЛАВА IX
Националистическая ересь
В четвертой картине драмы Бернарда Шоу «Святая Иоанна» граф Варвик и епископ города Бовэ обсуждают вопрос об историческом значении Орлеанской девы *. Два высокопоставленных лица — клерикал и аристократ — некоторое время спорят друг с другом, и из их дискуссии мы узнаем об острых противоречиях внутри феодального общества. Затем оба они соглашаются, что Дева олицетворяет собой два мятежных и еретических движения, которые, в сущности, представляют собой одно целое. Герцог, желая уколоть епископа, называет это явление «протестантством»; епископ, в пику герцогу. называет его «национализмом».
Таким образом, это было одно движение, но в двух формах. Стремление устранить пороки и ликвидировать гнетущее бремя церковного бюрократизма встречало поддержку со стороны национального движения. Так, например, англичане и немцы возмущались, наблюдая, как значительная часть их национального достояния движется через границы в направлении Рима. Однако при попытке добиться независимости и экономической самостоятельности складывающиеся вновь нации вступали в конфликт
1 Бернард Шоу, Избранные произведения в 2-х томах, Гослитиздат, М., 1956, т. 2, стр. 41.4—415.
с церковью, которая, будучи по своим целям и структуре международной организацией, навязывала свою волю всем народам, претендуя даже на право назначать или смещать правящих ими монархов. Поэтому реформация церкви была немыслима без роста национального движения, как невозможен был и рост национального движения без уменьшения влияния церкви.
В основе Реформации лежали пространные и сложные идеологические концепции; однако наибольшее значение имела одна доктрина, хорошо знакомая Орлеанской деве. Эта доктрина гласила, что между каждой человеческой личностью и высшим источником морального авторитета существует прямая, непосредственная и неразрывная связь. Если этот источник — бог, то всякий человек может познать бога и его волю без посредников: духовенство является тут, во всяком случае, ненужной инстанцией, а может быть, даже и тормозом для такого общения. Если этот источник — король, то народ вправе обращаться к нему непосредственно; он подчиняется королю, как вассал — своему сеньору, и промежуточные ступени в лице придворных вельмож с социальной точки зрения излишни. Самая же замечательная мысль заключалась в том, что если высший источник морального авторитета воплощается в личной чистой совести, то каждый человек — во всяком случае, каждый честный человек — способен самостоятельно решать все жизненные вопросы и соответствующим образом действовать.
Уверенность в том, что собственные решения человека по природе честны и разумны, и вера в то, что эти решения согласуются с волей божьей, по существу, тождественны. Просто первая представляет собой конкретное понятие, а вторая — выраженное метафорически. Оба варианта содержат в себе одну и ту же мысль, что каждому человеку необходимы два качества: честность и свободолюбие, без которых люди не могут вообще быть людьми. Именно таковы были убеждения альбигойцев, вальденсов, последователей Уиклифа и Гуса. Эта мысль превратилась в протестантскую доктрину о «всеобщем священстве всех верующих», то есть о том, что каждый человек может быть священником для самого себя. Она положила также начало ,теории «общественного договора», согласно которой короля облекает властью сам народ, и позже послужила осно-'ванием для того, чтобы обходиться совсем без королей.
В непосредственную связь с высшим источником морали верила и Жанна, когда, повествуя о своих «голосах». сказала терзавшим ее инквизиторам (бессознательно прибегнув к ужасйувшей их поэтической метафоре): «Перед снятием осады с Орлеана и после — каждый день, говоря со мной, они много раз называли меня «Дева Иоанна. дщерь господа» 1. Новый мир, в котором, спустя пять столетий, мы все еще живем и который мы все еще не построили до конца, рождался в более ослепительном пламени и с большей таинственностью, чем те, что сопровождали бы столкновение комет или внезапное перемещение звезд. Ибо весь новый, современный нам мир уже существовал в представлении неграмотной семнадцатилетней крестьянской девушки, которая в 1429 году знала (хотя. никто другой еще этого не знал) все то, что необходимо знать людям.
Согласно преданию, когда инквизиторы казнили в 1431 году эту крестьянскую девушку, один из участников расправы, устрашенный совершившимся преступлением, воскликнул: «Мы погибли; мы сожгли святую!» Он мало знал силу этой святой. Получилось как раз наоборот: они сожгли святую и были спасены.
II
Прежде чем излагать хорошо знакомую всем историю Жанны д'Арк, нам следует описать тот поразительный аппарат ортодоксальности — инквизацию, жертвой которого — самой чистой и, пожалуй, самой выдающейся — она стала. Особое назначение этого аппарата, его видимая эффективность и конечный полный крах обеспечили ему исключительное место в ряду всех других исторических явлений. До той поры еще не было на свете ничего столь разрушительного и столь бесплодного, как средневековая инквизиция, и человечество, пережив ее, вправе было надеяться, что переживет и большинство других зол, которые могут возникнуть.
По всей вероятности, лишь немногие из моих читателей видели или (будем надеяться) увидят когда-нибудь настоящего инквизитора. Главной, характерной чертой его является ненависть к людям вместе со способностью кон-
1 «Les proces de Jeanne_d'Arc», traduits, presentes et annott'"-par Raymond Oursel, Paris, Editions Donool, 1959, p. 66.
272
центрировать эту ненависть в каждый данный момент на одном определенном лице. Эта ненависть одновременно так глубока и так неудержима в своем проявлении, что составляет основной импульс всего его поведения. Она может прикрываться каким-либо оправдывающим ее принципом или удовлетворять свои прихоти без какой-либо моральной маскировки. Иными словами, инквизитор может быть или фанатиком, или просто отъявленным негодяем; но кем бы из этих двух фигур он ни был, инквизитор прежде всего — самый гнусный садист. Его привлекает возможность причинять людям зло таким образом, чтобы можно было самому наблюдать, как это зло терзает жертву7.
Это патологическое наслаждение представляет собой страшное и зловещее явление. Инквизиторы находят особое удовольствие в том, чтобы извращать все моральные нормы, избирая своими жертвами как раз тех лиц, которые в обычных условиях считались бы более всех достойными восхищения и поддержки. Вид беспомощного, морально чистого существа или человека, искренне пекущегося о всеобщем благополучии, вызывает в инквизиторах странную, исступленную ярость, точно они не в состоянии выносить совершенства и поэтому спешат убрать его с глаз долой и уничтожить раз и навсегда. То, что для других людей было бы явным благом, они считают (с достаточным основанием) для самих себя проклятием. С лукавством старых ядовитых змей, сменивших уже тысячу кож, они самыми различными способами подвергают истязаниям, порочат и истребляют лучших людей.
Одежда инквизитора по своему покрою соответствует принятой тем общественным институтом, в защиту которого якобы они совершают все свои преступные действия. Средневековый инквизитор — чаще всего член доминиканского или францисканского ордена — носил черную сутану с накинутым на голову черным капюшоном, из-под которого сверкали неукротимой злобой его глаза. Он, по всей вероятности, носил также крест с изображением распятой божественной жертвы более ранней инквизиции;
и никогда ему не приходило в голову, что это распятие отвергало и проклинало всю ту деятельность, которой он себя посвятил.
Современный инквизитор носит деловой костюм, а если хочет придать своей фигуре больше солидности,— полоса-гые брюки и черного, траурного цвета пиджак. Он не
273
носит капюшона, зато пользуется очками, которые усиливают сверлящий блеск его глаз. Если он сидит, как иногда случается, выше других на два-три фута, а его жертва — на обычном уровне, он напоминает своим видом хищную птицу, готовую вот-вот кинуться на свою добычу.
Есть существенная разница между средневековым инквизитором и современным не только с внешней стороны. Средневековый инквизитор выглядел столь же зловеще, сколь могуществен он был в действительности. У современного — менее устрашающий вид, да и фактически он менее силен. Конечно, он выглядит довольно жутко: мрачное выражение его лица отражает сложившуюся в течение всей жизни привычку творить зло. Однако современный мир отличается от средневекового именно тем, что, будучи связаны конституциями, инквизиторы не могут теперь причинять людям зло в той мере, как им хотелось бы. Если кто-либо считает эту разницу несущественной, он просто незнаком с инквизиторами.
Чтобы уяснить себе смысл средневековой инквизиции и всех подобных ей институтов, мы должны понять значение термина «вера». Вера — это как бы исходное положение тела; иначе говоря, потенциальное действие или такое, которое вот-вот должно начаться. Человек «верит», что окружающий его мир или обстоятельства, с которыми он непосредственно сталкивается, представляют собой то-то и то-то, и начинает соответственно действовать. Человек «верит», что определенные способы действия предпочтительнее других (например, прямота лучше двуличности), и поступает соответствующим образом. Все решения человека зависят от его взглядов на мир и его моральных принципов. Правители поэтому склонны думать, что если им удастся воздействовать на мировоззрение и моральные критерии людей и — что особенно важно — проследить за тем, как они сочетаются между собой в ответственный момент принятия человеком того или иного решения, то они смогут полностью контролировать поведение любого человека на земле.
Когда человек принимает решение (то есть переходит от пассивного состояния к действию), как это обычно случается время от времени, то в таком его акте есть известная самопроизвольность. Человек принял свое собственное решение; он сопоставил определенный взгляд на мир с определенным взглядом на его моральные цен-
274
ности и сделал выбор. Эта самопроизвольность как раз и ускользает от внешнего контроля, что вполне естественно,— в противном случае она не была бы самопроизвольностью. Тогда в умах руководителей возникает мысль, что именно эту самопроизвольность, ускользающую от внешнего контроля, и следует ликвидировать.
Инквизиция, таким образом, ставила сг.схй целью проникнуть в эту самую интимную сферу человеческой природы, туда, где оценка реальной обстановки и отвлеченные принципы объединяются в принимаемом решении, в тот самый пункт, в котором теория сочетается с практикой, и сделать это сочетание, этот союз таким, каким он был бы, если бы его осуществлял не какой-либо индивид, а сам руководитель организации. Воля члена организации должна быть уничтожена; должно остаться только его физическое «я» и покорное согласие па диктуемое ему поведение. Лояльность будет обеспечена всеобщей ликвидацией свободной мысли, после чего организация станет процветать.
Представьте себе, что вы живете в каком-нибудь средневековом городе с пятьюстами пли тысячью жителей. В один прекрасный день, без всякого предупреждения, I туда прибывает инквизитор со своим штатом. Жителям города предлагается сообщить обо всех известных им еретиках или любых лицах, кочорых они, возможно, подозревают в ереси, под угрозой того, что их самих сочтут еретиками, если они промолчат. Такое предложение уже само по себе способно вызвать всеобщее смятение. И вот сначала возникает паника под лозунгом «Sauve qui pent!» 4, во время которой робкие люди выбалтывают имена — в сущности первые попавшиеся имена,— надеясь этим доказать свою ортодоксальность и спасти собственную шкуру.
Вслед за паникой начинаются враждебные действия. Теперь настало время для того, чтобы свести старые счеты:
кто-то обидел вас; кто-то пренебрегал вами; еще кто-то , просто вам антипатичен. И вот их имена попадают в спи-' сок инквизитора, а вы возвращаетесь домой, удовлетворенный местью, которую могущественная организация сделала возможной, законной и даже вполне оправданной с моральной точки зрения. Все семейные дрязги тоже
1 «Спасайся, кто может!» (фр.) 275
выплывают теперь наружу: жены обвиняют мужей;
мужья — жен; родители — детей; дети — родителей. И обвиняемым никогда не скажут, кто донес на них и в чем сущность обвинения.
Так, например, в 1254 годувКаркассоне некий Бернар Пон безошибочно догадался, что его жена была в числе «свидетелей обвинения» 1. Еще до этого он уличил ее в измене и побил (избиение жен широко практиковалось в средние века), а потом слышал, как она говорила, что желает ему смерти, чтобы выйти замуж за своего любовника. Все эти факты подтвердились, но не спасли его 2. Еще пример:
в 1312 году некий Пон Арно выдвинул обвинение против сына, будто бы в период его серьезной болезни тот пытался обратить его в веру катаров. Сын сумел доказать, что его отец в то время не был болен и что в том городе, о котором шла речь, вообще не было катаров. Произошло чудо: инквизитор не пожелал воспользоваться клеветой и прекратил дело против сына. Попадались, таким образом, хотя и редко, инквизиторы, которые относились серьезно к показаниям и даже отправляли лжесвидетелей на костер. Обычно, однако, считалось, что супруги не могли свидетельствовать в пользу своих супругов, а член семьи — в пользу другого члена, подвергшегося обвинению;
зато компрометирующие показания из тех же источников имели больший вес, чем показания посторонних лиц. Действие этого принципа было в дальнейшем расширено;
стали признавать действительными показания «лиц, отлученных от церкви, клятвопреступников, людей с дурной репутацией, ростовщиков, проституток и всех тех, кто, согласно обычной уголовной юриспруденции того времени, не имел права выступать в роли свидетеля» 3.
Но если вы называли имена и «давали показания» просто из страха или из-за личной вражды, то вы далеко не использовали всех возможностей, связанных с доносом. По действующим правилам собственность еретиков подлежала конфискации и одна четверть ее выделялась как
1 То есть осведомителей, которые фабриковали обвинения и снабжали инквизицию «информацией».
2 L e a, op. cit., p. 213. Следующий инцидент можно найти там же (стр. 209). Ли подчеркивает (там же), какому сильному соблазну подвергались свидетели, стремившиеся «удовлетворить свою злобу оголтелым лжесвидетельством».
3 L о а, op. cit.., р. 205.
276
вознаграждение доносчикам. Инквизитор, который вел дело, получал одну треть, а остальное доставалось церкви или какому-либо связанному с ней учреждению. Процесс захвата имущества начинался с момента ареста обвиняемого, когда его собственность сразу же подвергалась секвестру и оценке. При этом его семья «выбрасывалась на улицу, обреченная на голод, и ее судьба зависела от ненадежного милосердия других людей — ненадежного уже потому, что всякое проявление сочувствия к пострадавшим было опасно» 1. Таким образом, из-за материальных соображений жертвами инквизиции в первую очередь .становились состоятельные горожане и люди, принадлс-,жавшие к petite noblesse [мелкому дворянству]. Бедные люди преследовались в качестве потенциальных бунтовщиков. Самые же богатые были слишком сильны, и репрессировать их было не так-то просто; зато их можно было шантажировать, и это широко практиковалось. Однако они могли купить себе амнистию у папы как. до, так и после обвинения, и даже по вынесении приговора.
Вся процедура инквизиции основывалась на «превращении подозрения в преступление» 2. Эта абсурдная с моральной точки зрения практика, говорит Ли, возникла, несомненно, из общего состояния законности в средние века, когда не властям приходилось доказывать вину привлеченного к суду человека, а, наоборот, он сам должен был доказать свою невиновность. Но в значительно большей степени эта практика зависела от полного перерождения церковной организации. Болезнь в организациях, как мы знаем, принимает две формы: или ее членов охватывает непримиримая вражда друг к другу и к руководству, и тогда исчезает единство организации, или лидеры ее превращаются в самовластных диктаторов, и тогда кончается всякая свобода. Иерархическая структура средневековой церкви сама по себе создавала благоприятные условия для второй из этих болезней. Таким образом, инквизиция ставила своей целью предотвратить возможность раскола, подавляя в людях всякое стремление к самостоятельной мысли.
Если подозрение, что человек совершил преступление, дает право считать его преступником, то, по-видимому,
1 Там же, стр. 247.
2 Там же. стр, 217.
277
есть только один способ обезопасить себя — всячески уклоняться от той деятельности, которая интересует инквизицию. Однако в те времена такая возможность полностью исключалась, ибо сфера фактического вмешательства инквизиции охватывала все поле деятельности и все мировоззрение человека. Чтобы избежать рискованных вопросов, нужно было жить растительной жизнью. Итак, западня была расставлена для каждого человека любого пола, с минимального возраста в четырнадцать лет для мужчин и двенадцать — для женщин. Эти, в сущности, еще малолетние дети могли предстать перед инквизитором, если и не в качестве ответчиков, то в качестве свидетелей. Был даже случай, когда десятилетний мальчик Арно Оливье давал показания против своих отца и матери и еще против шестидесяти пяти других лиц. Эти «показания» были записаны, признаны действительными и использованы, как оказалось потом, для уничтожения всех этих людей 1.
После того как инквизиция появилась в городе и обосновалась в нем, широкие возможности выбора, которыми располагает любой человек, удивительно суживались. Оставалось, в сущности, выбирать одно из двух: 1) до обвинения — либо предотвратить угрожающую вам опасность, превратившись в доносчика, либо подвергнуться этой опасности, отказавшись дать требуемые сведения;
2) после обвинения— либо полностью отдаться на , милость инквизиции, став игрушкой в ее руках, либо ;
сделать попытку защищать свои взгляды, подвергаясь при этом все большим и большим мучениям, вплоть до заключительной стадии — сожжения на костре. Во втором случае выбор был особенно трудным, так как применявшиеся инквизицией пытки были настолько мучительны, что капитуляция наступала почти автоматически. Вот яркий факт такой капитуляции:
«Священник-еретик [говорит Ли], брошенный в тюрьму своим епископом, оказался очень стойким, и самые видные богословы, которые трудились над его обращением, встретили в нем равного себе противника в споре. Полагая, что пытка поможет его образумить, инквизиторы наконец приказали привязать его крепко к столбу.
1 L е а, ор. cit., p. 206. Ли отмечает «удивительный масштаб действия столь юной памяти».
Веревки, впивавшиеся в истерзанное тело, вызывали такие страдания, что, когда они посетили еретика на следующий день, тот слезно просил, чтобы его отвязали и сожгли. Холодно отказав ему в этой просьбе, они оставили его в том же положении еще на сутки, и к концу этого срока физическая боль и изнеможение сломили его волю. Он смиренно покаялся, удалился в монастырь святого Павла и вел там примерную жизнь» 4.
Веру в идеалы, однако, так же трудно убить, как и сохранить. Морально устойчивые люди неохотно отказываются от тех качеств, которые свидетельствуют об их духовной зрелости. Многие жертвы инквизиции выдержали дыбу и другие пытки, чтобы сохранить до конца — в дыму и пламени — единственное оставшееся у них сокровище: свое истинное «я». Не один герой при виде костра сначала испытывал колебания и каялся; а затем, собравшись с силами, вновь отказывался от раскаяния и шел на смерть. Таких «рецидивов» ереси инквизиторы особенно опасались: тут жертва вопреки их ожиданиям внезапно вырывала свою волю из плена, в котором ее держали насильники, и снова оказывала, хотя и ценой смерти, воздействие на ход событии.
Из самой природы инквизиции вытекает, что инквизиторы, где бы они ни действовали, всегда будут уничтожать только лучших. Тот, у кого меньше сил и способностей, уцелеет. Средневековая инквизиция, самая изощренная из всех предприятий такого рода, была самой гнусной по своим целям и отвратительной во всех своих проявлениях. И вдобавок ко всем своим чудовищным злодеяниям она сочла нужным увенчать их еще невероятным лицемерием, официально именуя себя «Святым орденом», хотя даже ее собственные теоретики-изуверы не могли, наверно, понять, что может быть святого в уничтожении лучших людей. Каждое сожжение жертв стало называться испанским термином «auto da fe», то есть «актом веры». Сам процесс инквизиции именовался «допросом», пока наконец выражение «быть привлеченным к допросу» не стало синонимом выражения «быть подвергнутым пытке». Ибо сама природа инквизиции такова, что вопросы задаются ею не для получения разъясняющих дело ответов, а для того, чтобы отвечающий на вопросы мог быть уничтожен.
1 Там же, стр. 195.
Далее, инквизиция поддерживала мифическое представление, что церковь является организацией, чуждой насилия. Она не искала будто бы смерти грешников и сама не совершала казни. Зато она передавала свои жертвы в руки «гражданских властей», на расправу феодальным баронам, для которых убийство было менее греховно, так как они не были связаны религиозными идеалами и священным саном. Таким же точно способом жертвы сенатских комиссий передаются теперь в ведение «гражданских властей»—их предпринимателей, чтобы те наказали их, лишив средств к жизни, между тем как комиссии не устают утверждать, что их священным и единственным долгом является сбор данных для законодательных целей.
Но самым мерзким и лживым из всех проявлений лицемерия было утверждение, будто инквизиция желает спасти свою жертву «от дьявола», то есть, иначе говоря,— от самого себя. Некоторые из инквизиторов, а может быть и большинство их, по-видимому, верили в эту небылицу, которая избавляла их от угрызений совести, если только они испытывали когда-нибудь эти угрызения. Действительно, инквизиторы преследовали свои жертвы вплоть до пламени костра, всячески стараясь овладеть их волей. Даже в тот момент, когда вязанки хвороста уже вспыхивали и тело жертвы обжигал огонь, они настойчиво предлагали ей в обмен на раскаяние спасительные таинства церкви.
III
Теперь я должен рассказать историю, которая является самым поразительным, самым прискорбным и самым поучительным из всех исторических событий. Она поразительна потому, что при всей своей кажущейся невероятности действительно произошла; прискорбна потому, что тогда люди уничтожили то, пред чем должны были преклоняться; поучительна потому, что учит нас сомневаться во всем, чему мы верим,— во всем, за исключением великой силы основных человеческих идеалов. Жизнь и мученичество Жанны д'Арк дают нам все нужные доказательства того, что факты могут подвергаться сомнению, идеалы же всегда непреложны.
Читателю уже ясно, что я отнюдь не склонен принимать на веру утверждения теологов. И все-таки я думаю, что если бы существовал бог, заинтересованный в благо-
280
получии самых скромных людей, и если бы по этой причине он пожелал покарать власть имущих (а они всегда заслуживают кары), то он вряд ли мог придумать что-либо более подходящее для этой цели, чем появление на земле Жанны д'Арк в начале XV века. Жанна, дщерь господа,— да, этому почти можно верить! Если Жанна и не была ею в буквальном смысле, то все же чем-то ее весьма напоминала: она стала историческим критерием действий всех организаций.
В составе каждой общественной организации большого масштаба есть разные по уровню культуры и образования люди. У «самых низших» из них, безусловно, мало того и другого, и это, в сущности, вполне устраивает руководство. С другой стороны, в организациях существует ложное мнение, будто бы иерархическая верхушка всегда состоит из людей, обладающих глубокими познаниями и особыми талантами. Иногда так и бывает; но если бы нам потребовалось выявить один, самый характерный для представителей бюрократической иерархии талант, то мы могли бы сказать, что это «.способность прилипать». Они попадают в руководство и там застревают.
На самом деле руководители организаций по являются обычно столь учеными, как кажется другим, а члены — столь невежественными, как принято о них думать. Стремление к знанию у руководителей всегда сковано опасением узнать нечто невыгодное для организации. Такое опасение в меньшей степени присуще рядовым членам организации; они могут поэтому спокойно заниматься исследованием реального мира, познавая его истинную природу опытным путем, даже при отсутствии у них формального образования.
Исходя из этого, надо признать возможным и даже вполне вероятным, что рядовые члены организации могут лучше разбираться в создавшейся обстановке и быть более проницательными, чем их лидеры.
Все эти факты подтверждают, что история Жанны могла совершиться без вмешательства магии или каких-либо сверхъестественных сил, но такой вывод вряд ли уменьшит наше удивление. Мы всегда связаны привычными представлениями, которые внушены нам созданными в организациях мифами. А между тем мудрость рядовых членов организации, занимающих самое низкое общественное положение,— это и есть та истина, которую под-
381
сказывает нам высшее мерило — опыт. Псалмопевцы и евангелисты внушали нам то же самое, но, по-видимому, тщетно: «Камень, который отвергли строители, соделался главою угла» 1. И вот Жанна, умершая пять веков назад, все еще кажется нам каким-то чудом, и, если бы теперь перед нами появилась вторая Жанна, мы были бы так же слепы, как некогда Карл VII.
Представим себе — ибо мы крайне нуждаемся в таком чуде,— что неграмотная семнадцатилетняя крестьянская девушка появилась бы вдруг перед современными владыками мира с аналогичной — новой и правдивой — миссией. Вообразим далее, что, подобно тому, как первая Жанна утверждала необходимость нация, новая Жанна стала бы утверждать, что нации в наше время являются пережитками кровавого и варварского прошлого. Предположим еще, что она объявила бы социальные конфликты (и в первую очередь классовую борьбу) слишком опасными, чтобы их можно было далее терпеть. Как вы думаете, какой прием был бы ей оказан? Отличался бы он, и в каком именно отношении, от того, который встретила первая Жанна? Я надеюсь, хотя и не совсем уверен, что этот прием был бы иным в том. что касается судьбы самой провозвестницы новых идей.
Река Маас (Мёз) берет свое начало во Франции, в департаменте Верхняя Марна, и впадает в Северное море около Роттердама. Она протекает по памятным местам знаменитой обороны и великой катастрофы — мимо городов Вердена и Седана, а вблизи своих истоков пересекает Домреми, место рождения Жанны Д'Арк. Деревня давно уже известна под названием Домреми-ля-Пюселль, Домреми Девы, потому что среди поразительных качеств Жанны ее девственность казалась самым необычайным. Это был сам по себе исключительный факт, так как крестьянские девушки рано выходили замуж или дарили какому-либо первому счастливому любовнику то, что с помощью поэтического эвфемизма именуется бутоном юности. Но девственность Жанны представляла собой нечто большее, чем социальная редкость. Тесно связанная с сознанием высокой миссии, которой Жанна преданно служила, эта девственность сближала ее вопреки ее собственным наме-
1 Псалтирь, Псалом 117, ст. 22; Евангелие от Матфея, гл. 21, ст. 42.
282
рениям (так как Жанна была очень скромна) с богородицей Девой Марией. Имеется много данных, свидетельствующих о том, что она не только подавляла всякое вожделение к себе у солдат, хотя и была очаровательна, но даже порой поднимала их на такой моральный уровень, что они не испытывали грубого влечения к женщинам вообще. Спустя двадцать пять лет после смерти Жанны, выступая на процессе по ее реабилитации, старый товарищ ее по оружию Дюнуа подтвердил, что он и другие, «будучи рядом с Девой, не испытывали никакого желания иметь связь с женщиной». И он добавил с большой убежденностью: «Мне это казалось подлинным чудом» 1.
Добродетель, как правило, редко прячется от людских взоров, и даже страдания, которые она терпит, бывают результатом ее широкой известности. Во всех своих поступках Жанна проявляла глубокую искренность, которая делала ее нравственный облик исключительно чистым и свободным от всякого лицемерия. Она ходила слушать церковные службы чаще, чем многие другие, исповедовалась чаще, чем большинство людей; «...ей было очень досадно слышать,— сообщала подруга ее юности,— как люди говорили, что она слишком набожна»2. Жанна добросовестно выполняла и свои домашние обязанности (besogues menageres): она пряла, готовила оду, смотрела за скотом, а иногда ходила за плугом. Совесть Жанны так чутко и непосредственно реагировала на все жизненные явления, что еще с ранней юности ее воображение стало создавать фантастические образы и ощущения, принимавшие форму зрительной, а чаще слуховой галлюцинации. Голос совести говорил с ней устами архангела Михаила и (более часто) святых Екатерины 3 и Маргариты; и хотя Жанна довольно смутно представляла себе, как выглядят эти трое святых, она всегда ясно понимала то, что они ей говорили.
При такой нервной возбудимости и способности к галлюцинациям личность Жанны была наделена еще высоко-
. 1 О и г в е 1, ор. cit., p. 2/^9.
2 Аыристта, жена Жерара Гильметта (там же, стр. 220). ЗEcли эта святая Екатерина была, как я полагаю, Екатерина Сиенская (1317—1380), то воображение Жанны было обращено па исключительно подходящую к ней личность. Екатерина Сиенская по своему характеру весьма напоминала Жанну; она поддерживала во многих испытаниях упавшего духом папу Григория XI.
развитым интеллектом. Когда совесть Жанны в образе трех святых объявляла ей свои приказы, она вместе с тем всегда указывала, как нужно конкретно действовать, и одновременно предрешала ей успех. Совесть не говорила с Жанной туманно — общими фразами; она требовала от нее, например, идти на освобождение Орлеана и добиться того, чтобы дофин * был коронован в Реймсе. Иными словами, ее разум был так тесно связан с ее совестью, а оба они — с ее на редкость практическим, здравым смыслом, что Жанна не испытывала мучительных и неизбежных с точки зрения формальной этики сомнений в отношении того или иного принципиально важного поступка. Ей всегда было ясно, что является одновременно и правильным, и осуществимым на практике, и эта ясность возникала у нее так мгновенно, что само решение, казалось, приходило свыше, как голоса с неба.
Наименее конкретно ее святые выражались, когда советовали ей быть мужественной, как они не раз это делали. Но этот совет был так тесно связан со всем остальным контекстом, что Жанна в своих показаниях на суде передавала его просто наречием «hardiment» [«смело»], определяющим какое-либо конкретное действие: «Святая Екатерина и святая Маргарита велели мне взять мое знамя и смело нести его» 2. На третьем заседании суда (в субботу 24 февраля 1431 года) Жанна рассказала встревоженным инквизиторам, что лишь накануне слышала голос, говоривший: «Repoiids hardiment, Dieu t'aidera» [«Отвечай смело, бог поможет тебе»] 3. Затем, обратившись к главному инквизитору —свинье Кошону 4, она воскликнула: «Берегись, ты, именующий себя моим судьей! Подумай о том, что делаешь. Ведь это правда, что моя миссия исходит от бога, и ты подвергаешься большой опасности!» Действительно, опасность существовала. И Кошон смутно сознавал (ибо ни один человек не может стать епископом, не обладая в какой-то степени способ-
1 Карл VII при вступлении па престол не был в силу военной обстановки коронован и поэтому именовался в народе дофином (наследником).— Прим. перев.
2 О u r s e 1, ор. cit., p. 61.
3 Там же, стр. 34.
4 По-французски фамилия епископа — Кошоп (Cauchon) звучит так же. как слово «свинья» (cochon).— Прим. перев.
W
аостью мыслить), что судьба поставила его в крайне невыгодное положение.
По словам самой Жанны, ей было тринадцать лет, когда она стала разбираться в том, что необходимо предпринять для спасения страны и в чем должна состоять ее собственная миссия 1. Шел 1425 год, война длилась уже около ста лет. Территория Франции была почти целиком захвачена англичанами и их союзниками бургундцами. Крестьяне засевали свои поля, нс будучи уверены, соберут ли урожай: могли нагрянуть солдаты, разорить их и уничтожить посевы. Жанна и ее семья как раз бежали из Домреми перед одним из таких набегов. Эта угроза материальному благополучию крестьян и служит объяснением, почему простой народ собирался вокруг Жанны:
крестьяне, как и Жанна, понимали, что ни они сами, ни их урожай и скот никогда не будут в безопасности до тех пор, пока французы не вернут себе Францию и не превратят ее в национальное государство. Но в отличие от них Жанна интуитивно чувствовала, что ужо наступило время, когда это может быть выполнено.
Чтобы создать нацию, ее следует строить вокруг какого-то центра, а в конце средних веков таким центром мог быть только король. Здравый смысл Жанны быстро и безошибочно подсказал ей нужный вывод. Если должен быть во Франции трон, а на нем сидеть король, то этим королем должен быть именно дофин Карл. Герцог Бургундский был безнадежно скомпрометирован своим союзом с «чужеземцем». Между тем Карл Ленивый был занят тем, что «беспечно терял свое королевство» 2. Изумительный портрет его (кисти Жана Фуке) потому так и убедителен, что очень мало ему льстит. Однако за вялыми чертами лица смутно вырисовывались возможности величия, что Жанна с необыкновенной проницательностью и заметила. Она сделала его королем, и он дожил до того времени, когда англичане были изгнаны со всей французской земли, за исключением Кале. В ходе этих побед он приобрел еще два прозвища, которые достаточно метко характеризуют его правление: он стал «Charles le Victorieux» [«Карл
1 «Голос приказывал мне идти во Францию, и я не могла больше оставаться там, где была! Голос велел мне снять осаду с Орлеана» (там же, стр. 30).
2 «Nouveau Petit Larousse», Paris, 1925, p. 1273.
285
Победоносный»!, потому что был также «Charles le Bien Servi» [«Карл, которому хорошо служат»].
Однако в 1429 году, когда последний из крупных городов Франции выдерживал осаду неприятеля, сам Карл отсиживался в замке Шинон. Судьба короля висела на волоске, и в популярной песне того времени, которая и теперь еще поется во Франции, задавался сочувственный вопрос:
Что ;к осталось, мои друг,
у бедняги дофина?
Орлсаи, Божапсп,
1Готр-71,ам до Клори...
У него действительно оставалось не так уж много крепостей, и одна из самых лучших была накануне падения.
В этот критический момент в Шиноне появилась Жанна. От замка того времени сохранились сейчас лишь поросшие травой руины, но высокий камин, торчащий около одной из стен, указывает место того зала, где Жанна встретила короля и вопреки всем ожиданиям тотчас же его узнала. Карл сразу заинтересовался ее планом, как и должен был сделать человек, которому говорят, что ему вовсе не обязательно терпеть поражения. Однако король счел необходимым посоветоваться с «клерками»— учеными профессорами, местной интеллигенцией. Монархи испытывают странную зависимость от таких людей, у которых ум является единственной собственностью, а низкое жалованье свидетельствует о недостаточной ценности их низкопробных услуг. В Пуатье в течение целого месяца эти ученые крысы донимали Деву своими вопросами. Один доминиканец пытался применить пацифистский довод: «Жанна, ты говоришь, что бог хочет освободить народ Франции. Если таково его желание, то он не нуждается в солдатах». На это Жанна ответила со свойственным ей неотразимым здравым смыслом: «Наоборот, солдаты будут сражаться, а бог даст им победу» 1. Некий брат Сеген, профессор теологии в университете Пуатье, «очень резкий человек», говоривший с лимузенским акцентом, спросил, на каком языке беседовали с Жанной ее голоса. «На много лучшем, чем ваш»,— ответила ему никогда не терявшаяся Дева.
1 J u I e s М i с П е 1 е t, Jcanne d'Arc, edition critiquo par Ст. Rudler, Paris, Librairio Hachette, 1925, p. 28.
286
Профессора заявили (как это и было уже предрешено), что Жанна говорит искренне, что миссия ее подлинно божественная и прогнозы благоприятны. Карл выделил ей около десяти тысяч солдат — больше, чем имели осаж-
.дающие,— и в начале мая Орлеан был освобожден. Но еще до начала военных действий Жанна послала англичанам письмо, которое позже они торжественно представили на ее судебном процессе как официальное доказательство ее ереси. Оно было адресовано королю Англии (Генриху VI, в то время еще ребенку), герцогу Бедфорду и сэру Джону Талботу, который вел осаду Орлеана. Жанна предлагала этим достойным рыцарям мирно покинуть Францию, заявляя, что иначе они будут удалены силой. «Я здесь — по воле божьей,— говорила она,— pour vous bouter hors de toute France, чтобы изгнать вас из Франции». «Если,—продолжала она,— вы не пожелаете верить тому, что бог возвещает вам устами Девы, помните, — где бы мы ни встретились, вас ждут наши крепкие тумаки:
мы устроим вам такую потасовку, какой не было во Франции тысячу лет... И еще твердо знайте, что царь небесный пошлет Деве и ее отважным воинам больше сил, чем есть у вас, во всех ваших армиях. И тогда посмот-
11 рим, кто прав — царь небесный или вы!» *
Можно представить себе, как были возмущены закованные в латы убийцы-рыцари, как грозно гремели их доспехи. Подумать только, сколько наглости и самомнения у этой жалкой деревенской девчонки! Гордыня считалась тогда одним из семи смертных грехов человека, а письмо Жанны было прямым ее доказательством. Англичане смогли осуществить свою месть, обернувшуюся гибелью для них самих, ровно два года спустя. 1 марта 1431 года это письмо было прочитано вслух Жанне на судебном разбирательстве, и возглавлявший суд инквизитор спросил ее, как всегда спрашивают в таких случаях инквизиторы:
«Узнаешь ли ты это письмо?» Жанна спокойно заметила, что текст письма несколько изменен тремя вставками, а затем добавила: «Никто другой не диктовал этого письма;
i я сама его диктовала» 2.
Все предсказанное Жанной в письме, как мы знаем, оправдалось на деле, и притом столь полно, что и сам
1 О u r s с 1, ор. cit., p. 47. Язык Жанны исключительно меткий и выразительный.
2 Там жо.
287
прогноз, и его осуществление казались потом чудом. Впервые в истории случилось так, что правильный анализ исторических событий принес закономерный успех, но все, в том числе и сама Дева, полагали, что здесь действовало скорее божественное провидение, чем человеческий разум. После освобождения Орлеана Жанна уговорила своего медлительного дофина короноваться в Реймсе. Карлу хотелось бы немного выждать, но обстановка требовала, чтобы король Франции был коронован прежде, чем английский претендент заявит свои права на его корону. На пути к Реймсу в маленьком местечке, называемом Патэ, Жанна столкнулась с отступающей английской армией и обратила ее в беспорядочное бегство. Карл был коронован, как положено, в Реймсе в воскресенье 17 июля 1429 года. Впервые он встретился с Жанной в феврале, а уже 9 мая она воздвигла алтарь в поле у стен Орлеана, чтобы ознаменовать освобождение города. Всего пять месяцев понадобилось для того, чтобы почти пленника превратить в короля, помазанника божьего! Даже в наши стремительные годы столь быстрая перемена вызвала бы удивление.
После церемонии священного миропомазания Карл, ставший настоящим королем, вышел на площадь, чтобы излечить (как могли это делать, по тогдашним понятиям, короли) страдающих золотухой. Глядя на ликующую толпу, Жанна сказала с видом человека, дело жизни которого завершено: «Какие хорошие, славные люди! Когда я умру, пусть меня похоронят здесь — мне будет так приятно!» «Жанна, а как по-твоему, где ты умрешь?»— спросил архиьпископ. «Этого я не знаю,— очевидно, там, где будет угодно богу. Но я хотела бы, чтобы богу было угодно вернуть меня домой, а там я буду пасти овец вместе с сестрой и братьями. Как они обрадовались бы мне!» 1
Политика редко открывает возможности для пасторальной концовки — в особенности международная политика, начало которой положила Жанна. Англичане все еще были во Франции; изменники родины — бургундцы по-прежнему действовали заодно с ними. Жанна не могла прекратить борьбу. Она предприняла поход на Париж, но потерпела неудачу. Осажденная бургундцами в Ком-
1 М i с h е 1 с t, op. Cit., p. 48.
288
пьене, она во время одной из вылазок была взята в клен. Это потрясающее событие было равносильно захвату секретного и непобедимого оружия. Англичане стремились заполучить Жанну в свои руки, и после долгих переговоров с бургундцами она досталась им за десять тысяч ливров — поистине королевский выкуп. Однако англичанам пришлось осуществить при этом хорошо продуманный экономический нажим на своих союзников, приостановив обмен английской шерсти на бургундские ткани. Один торгаш всегда поймет другого, и бургундцы реагировали так, как и ожидали англичане.
Жанна была захвачена в плен 23 мая l''i30 года. Несколько недель спустя она выпрыгнула из окна своей камеры в башне замка Борепэр— с высоты шестидесяти футов, но разбилась при падении и снова была схвачена. Она надеялась освободить свои войска, осажденные в Компьене 1, и, конечно, спастись от англичан, которые, как ей было ясно, добивались ее смерти. С тех пор ее держали в кандалах, и когда на открытии ее процесса в Руане она пожаловалась на это Кошону, тот не без основания ответил: «Это потому, что ты пыталась бежать из других тюрем». «Что ж,— сказала Жанна,— это верно, что я пыталась бежать из других мест и хотела бы сделать это теперь. Каждый заключенный имеет право бежать» 2. Жанна была. непримиримым свободолюбцем.
Драма, столь короткая по сроку действия и столь глубокая по своему значению, вступила в свою последнюю роковую фазу. Деве, познавшей силу предвидения и победу над врагом, суждено было теперь познакомиться с расчетливым коварством человеконенавистников. Епископ города Бовэ — Копюн всегда опирался на поддержку англичан; в сущности, по этой именно причине сограждане Кошона и прогнали его из епархии. Пробыв некоторое время в Англии, он выразил готовность принять на себя инквизиторские функции, когда англичане решили судить Деву в Руане. Имелись некоторые затруднения в смысле юрисдикции: правомочен ли был епископ Бовэ действовать в Руане? Но богословский факультет Руанского университета, к которому обратились за советом, дал, как обычно делают подобные факультеты, необ-
1 Вскоре после этого они освободились сами.
2 О и r s e I, op. cit., p. 28.
Герои и еоетп];» 289
ходимое обоснование. Таким путем и вышло, что в среду, 21 февраля 1431 года Кошон увидел перед собой девятнадцатилетнюю девушку, провозвестницу нового века, которую он намеревался допрашивать «по подозрению в ереси» х. В «Торжественном постановлении об открытии процесса» он писал: «Что касается пас, епископа, верного своему архипастырскому долгу и искренне желающего оградить любым способом христианскую веру, то мы считали нужным собрать все необходимые сведения по данному делу и затем приступить к исполнению наших обязанностей с должным вниманием, как велят нам закон и разум» 2.
Закон, возможно, имел какое-то отношение к тому, что последовало; но разум не имел никакого. Жанна защищалась с поразительным искусством, обходя расставленные ей сети, избегая ловушек и никогда не упуская из рук моральной инициативы. Неопытные люди, пожалуй, не смогут понять, как трудно это делать. Тут обыкновенный ум, например, скорее обременяет, чем приносит пользу. Если жертва по своему воспитанию — теоретик, она почти наверняка явится легкой добычей для инквизиторов. Такой человек привык давать разумные объяснения своим действиям и приводить разумные доводы в ответ на разумные же доводы противной стороны, а инквизиторы будут гонять его от одного утверждения к другому до тех пор, пока он сам но сплетет для себя паутины, в которой будет выглядеть нелепо, и в конце концов умрет. Но с Жанной, которая считала все разумное практичным и все практичное разумным, нельзя было так поступать. Она не отвечала на вопросы, не относящиеся к предмету расследования, и не давала инквизиторам возможности подвергать сомнению свою честность. «Passez outre!» [«Переходите к следующему вопросу!»], — восклицала она в таких случаях 3. Жанна прекрасно понимала смысл того юридического положения, которое вошло впоследствии в пятую поправку к американской конституции, хотя и была лишена его защитной силы. «Что же, вы хотите, чтобы я наговаривала сама на себя?»— воскликнула она во время шестого заседания 4.
1 О u r s с 1, ор. cit., p. 23.
2 Там же, стр. 24.
:1 Там же, например, стр. 29, 30, 31, 32.
4 Там же, стр. 53.
Ах, эти ловушки! Уверена ли она, спрашивал Жанну метр Бопэр, временно заменявший Кошона, что на ней почиет божья благодать? «Если на мне нет благодати,— ответила Дева,— да ниспошлет мне ее бог; если же есть,— да не лишит он меня этой благодати!» 1 Другой инквизитор, чье имя, к его счастью, не сохранилось в памяти люден, пытался исследовать чувственное впечатление от ее видений. «Как выглядел архангел Михаил, когда он появился перед тобой?»— «Я не видела у него нимба и не знаю, как он был одет».—«Он был голый?»—«Что же вы думаете, нашему господу не во что его одеть?»—«Были ли у него волосы?»— продолжал свой допрос дотошный инквизитор. «А почему же, скажите на милость, его остригли бы?» 2
Инквизиторы пробовали доказать, что Жанна стремилась к богатству. «Получала ли ты когда-нибудь другие подарки от твоего короля, кроме этих лошадей?»—«Я ничего не просила у короля, кроме хорошего оружия, быстрых коней и денег, чтобы платить моим людям» 3. Они хотели доказать, что Жанна искала личной славы — это была самая нелепая попытка с их стороны: то, что Дева посвятила себя достижению высокой патриотической цели, было слишком очевидно. «Почему на коронации в Реймсе несли твое знамя, а не знамена других полководцев?»— «Это знамя разделяло тяготы борьбы, оно было вправе разделить и славу!»4 Они пытались приписать Жанне занятие колдовством, потому что она позволяла женщинам из народа целовать свои кольца и другие украшения. «Да, многие женщины касались моих колец, но я не знаю ни их мыслей, ни намерений» 5. Инквизиторы стремились уличить ее в богохульстве. «Разве ты не говорила под стенами Парижа: «Сдавайте город — такова воля Иисуса»?»—«Нет, я сказала: «Сдавайте город королю Франции!» 6
Однако они нащупали у нее две слабости, причем вторая из них была, в сущности, и ее силой, и причиной
1 Ours e], ор. cit., стр. 36.
2 Там же, стр. 51.
3 Там же, стр. 62.
4 Там же, стр. 86. 6 Там же, стр. 57. 6 Там же, стр. 71.
291
ее гибели. Первым «слабым местом» Жанны было то обстоятельство, что она постоянно носила мужское платье. К вопросу об этом инквизиторы возвращались все снова и снова, как беспрерывно кудахтатощие, беспокойные куры. Почему она носила мужское платье? Почему она все еще носит его? Требовали ли этого ее святые? Откажется ли она от него? Да, она отказалась бы от мужского платья, если бы судьи отпустили ее на свободу. Нет, снятые пока еще не велели си менять одежду. Она ответит более определенно на этот вопрос позже. Но она так и нс ответила. И ни разу эта удивительно практичная в других отношениях девушка не сказала, со свойственной ей простотой, что мужское платье — это обычный костюм, который все носят на войне. Для Жанны вопрос о мужской одежде был исключительно больным местом, тем единственным пунктом, где она, казалось, испытывала какое-то чувство вины; и причина этого все еще остается тайной, даже спустя пятьсот лет.
Вторым «слабы?,! местом» Жанны и вместе с тем (как я сказал выше) ее главной силой была непоколебимая вера в правоту своих идей. Эта вера воплощалась в образах ее святых и подобном галлюцинации ощущении их присутствия. Инквизиторы, конечно, цепко ухватились за это блестящее и открытое проявление независимого кредо, так как именно оно и отдало Жанну в их руки. Она настаивала на том, что имела контакт с торжествующей церковью — ангелами и святыми, а также блаженными душами, пребывающими в раю; она фактически только выполняла их наказы, А как же она относится, спрашивали Жанну инквизиторы, к воинствующей церкви здесь, на земле; к организации, состоящей из живых, одушевленных людей? 17 марта она ответила им: «О своей верности воинствующей церкви я пока что не скажу больше ничего» 1. 2 мая Жанна заявила: «Да, я, конечно, верю в церковь здесь, на земле. По что касается моих дел и слов, то, как я уже сказала раньше, тут я полагаюсь на бога. Я, конечно, верю, что воинствующая церковь не может ни ошибаться, ни терпеть поражений;
по мои дела, как и слова, исходят от бога, который мне их внушил. Себя я тоже вверяю ему; я надеюсь на него,— на него самого» 2.
1 Там же, стр. 82.
2 Там жо, стр. 105.
Было очевидно, что Жанна никогда не поступится независимостью своих мыслей. И было еще очевидней, что
, это свободомыслие является ярким примером самой чистейшей ереси, так как здесь рядовой член церкви бросает (хотя и почтительно) вызов .своему руководству. Инквизиторы обсуждали возможность применения пытки и даже выставили напоказ ее орудия. Потом решили отказаться от нее, возможно, потому, что у них в руках уже имелись все необходимые доказательства. В «Последнем милосердном предупреждении перед вынесением приговора», в пункте 12-м, Жанне предъявлялось такое обвинение:
«Ты сказала, что если бы церковь приказала тебе поступить вопреки тому, что, по твоему утверждению, исходит от бога, то ты не повиновалась бы ни за что па свете... По этому пункту ученые мужи [le docles clercs] считают, что ты являешься раскольницей, злоумышляющей против единства и авторитета церкви, отступницей и вплоть до настоящего момента закоренелой упорной еретичкой в отношении веры — hucusque pertinaciter crraris 1н fide» 1.
Итак, все инквизиторы — эти шестнадцать докторов, шесть бакалавров теологии, достопочтенный капитул Руанского собора, два лиценциата по каноническому праву, одиннадцать юристов руанского суда, два во Христе преподобных отца, два аббата, один казначей и еще четыре бакалавра теологии — вынесли приговор о передаче Жанны в руки светских властей на их усмотрение. Это означало, конечно, смерть на костре, и перед столь ужасной перспективой Жанна не устояла. К восторгу своих инквизиторов, которым следовало бы к этому времени знать ее лучше, она покаялась. Одной из слабых сторон инквизиции являлось то обстоятельство, что раскаяние не сулило обвиняемым ничего хорошего. Так велика была ненависть инквизиции к расколу, что даже тех лиц. которые заявляли, что отрекаются навсегда от своих заблуждений, она карала пожизненным заключением.
Жанна не могла согласиться на вечное заключение в тюрьме, наедине со своей совестью, которой (правда, только однажды) она изменила. Лучше спокойная совесть в пламени, чем жизнь в отказе от истины. И Жанна вновь стала еретичкой, па этот раз — злостной и неисправимой. «Я не совершила ничего греховного против бога
1 Там же, стр. 116.
293
или против веры,— сказала она своим инквизиторам на заключительном заседании 28 мая 1431 года.— Я буду, если вы желаете, снова носить женское платье, по во всем остальном — я останусь прежней!» И свинья Кошон, председатель церковного трибунала, заявил: «Мы сделаем из этого соответствующие выводы» 1.
Так они и сделали. 30 мая Жанна взошла на костер, сложенный на старой рыночной площади Руана. По пути туда процессия остановилась, чтобы прослушать проповедь некоего метра Николя Миди па тему: «Когда болен один член церкви, то больна и вся церковь». Церковь, несомненно, была больна, но что можно было сказать об этом се члене? Когда пламя поднялось вокруг Жанны, люди услышали, как она воскликнула: «Да, мои голоса были от бога; они не обманули меня!» Теперь она и ее совесть слились, как это было всегда раньше, воедино. Затем настало последнее мгновение огненных мук. «Иисус!»— вздохнула Жанна и стала свободной навеки.
В прискорбных и великих битвах нашего неустроенного мира Жанна является рядовым и вместе с тем величайшим борцом. Она раз и навсегда доказала, что самых малых из наших братьев следует берачь не потому, что они меньшие, а потому, что они самые разумные. Мудрость приходит к ним непосредственно из жизни, не урезанная и не искаженная никакими политическими хитросплетениями. Власть имущие па нашей земле, обыкновенные чиновные столпы, получают для себя разные сведения — новости, сигналы и научные прогнозы — со всех концов планеты; однако среди них нет ни одного, кто бы мог обеспечить населению земного шара хотя бы возможность выжить (не говоря уже о процветании).
Совесть Жанны снисходительна к таким людям, может быть, потому, что и она сама знала трудности, стоящие на пути руководителей. Она говорит им: «Почему вы не прислушаетесь к мудрым советам народа? Они звучат в ушах, как голоса святых, архангелов и бога». И мы, миллиарды живущих на земле, которым может угрожать гибель из-за простого безумия, повторяем за ней, со слезами отчаяния и гнева: «Почему бы им не прислушаться? В самом деле, почему?»
Там же, стр. 123,
ГЛАВА Х
«Земля ликует»
Со времени рождения замечательного художника Бот-гичелли (кажется, в 1447 году) и вплоть до Вестфальского мира 1648 года, положившего конец Тридцатилетней войне, человечество — или по крайней мере европейская его часть — пережило ряд таких бурных событий, которые можно сравнить только с потрясениями нашего века. Два исторически важных периода, названные каждый в отдельности в честь особо знаменательной перемены, совпали одни с другим и представляли, по существу, нечто единое: это были эпоха Возрождения н эпоха Реформации. Возрождение началось несколько ранее, и обычно его исходной датой считают 1453 год, когда захват турками Константинополя вызвал бегство ученых с их греческими рукописями в Италию, где они возрождали в рамках философии жизнерадостный, здоровый платоновский взгляд на мир. Согласно такой же давно сложившейся традиции, начало эпохи Реформации относится к 1517 году, когда Лютер вывесил свои девяносто пять тезисов на дверях церкви в Виттенберго. Такие точно установленные даты, пожалуй, не так уж правильны исторически, но их точная фиксация проливает немеркнущий свет на определенные события (что дает нам возможность легко ориентироваться в прошлом), а сомнение в их правильно-
сти позволяет историкам создавать новые исследования, исправляющие допущенные ранее ошибки.
Если мысленно сравнить Боттичелли с одним из тех суровых и утомленных ветеранов войны, которые заключали Вестфальский мир, то разница между Возрождением и Реформацией сразу бросится в глаза. Боттичелли не предст,"йлял собой псе Возрождение, но он, как никто другой, в полной мере выражал его сущность. Над миром засиял?, новая мечта, греческая по своему источнику, итальянская — по месту своего возрождения. Впервые за 1500 лет европейцы могли взглянуть друг на друга и на окружающую их природу без мысли о наставлениях святого Павла или самопожертвовании Иисуса Христа. С точки зрения творцов Возрождения, мир, с его красотой и наслаждениями, не нуждался в коренном изменении;
нужно было лишь глубоко его познанать и просто и искренне любить населявших его, свободных от греха людей.
В основе Возрождения лежал нс реализм, а только новые более плодотворные, хотя и овеянные фантазией идеалы. Девушки па картине Боттичелли «Весна», его Венера, выходящая из раковины па волнах, и Мадонна в овале, склонившаяся над Евангелием, открытым на «Magiiificat», слишком прекрасны, чтобы быть реальными образами современных автору люден, и заняты такими возвышенными делами, перед которыми самые благородные человеческие поступки отступают на второй план. Иными словами, они идеализированы, нарисованы кистью Боттичелли как наглядные символы совершенства, которые способны оставаться (и действительно остаются) на всю жизнь в памяти тех, кто увидел их однажды. Конечно, церковное искусство всегда отличалось высоким мастерством. Разница заключалась is том, что совершенство теперь перестало быть исключительно божественной привилегией; оно очеловечилось и поэтому стало доступно и нам.
В то же время Вестфальский мир подтвердил условия Аугсбургского религиозного мира (1555 года), который признал законным «Аугсбургское исповедание» (1530 год). О чем говорилось в этом документе? (Вспомните, читая эти строки, «Весну», «Рождение Венеры», «Магнификат» Боттичелли.) «Аугсбургское исповедание» утверждало, что «после падения Адама все люди по своей природе
29(i
рождаются во грехе», что этот наследственный грех сулит «проклятие и вместе с ним вечную смерть тем, кто не родится вновь через крещение — благодатью святого духа», что «люди не могут получить прощения у бога своими личными стараниями, заслугами или трудами, но могут быть легко оправданы ради Христа, в силу своей веры» 1. Таково изложение лютеранских взглядов в этом трактате Меланхтона 2. Несомненно, оно отбрасывает-пас назад, ко временам вечных страхов, мрачных предзнаменований и смертных грехов. Попытайтесь, если сможете, думать обо всех этих вещах, глядя на картины Боттичелли, и вы почувствуете огромную разницу между Реформацией и Возрождением и их, казалось бы, полную несовместимость.
И все же эти две эпохи протекали одновременно и были связаны одна с другой странным: роковым единством двух непримиримых противоположностей. Философской основой их единства был тот факт, что обе они вновь открыли ценность человека как индивидуальной личности. С социальной стороны их единство выражалось в том, что обе они способствовали подъему класса буржуазии и разложению феодализма.
У них есть, мне кажется, еще одно, более широкое единство, в том смысле, что обе они необходимы для лучшего понимания того, что можно назвать моральным обликом человека. Рай, как мы знаем теперь, реален и доступен не на небесах, а на земле. Однако до тех пор, пока люди совершают дурные поступки, будут существовать и чувства вины, гнева и вины из-за чувства гнева. Пожалуй, можно убедиться, что идеология любой эпохи способна многое рассказать о реальном мире и его возможностях, о приобретении или развитии высоких душевных качеств, о благожелательности и справедливости в отношениях между людьми. Вот три большие темы из исторического опыта людей, и, в сущности, они исчерпывают почти все достойные обсуждения вопросы.
1 В с t t e n s о и, Documoiils, p. 297.
2 Настоящее имя Мелаихтопа было Филипп Шварцэрдс («Черная земля»). Существовавшая тогда у ученых мода переводить своп имена на греческий язык создала имя Молапхтон (j-iiXav —«черное»;
X'&tcv, y&ovog—«земля»). Таким же способом были создашь имена Эразм (Desiderius —«икелаиный») п Иколампадий (Hanpschein — «домащлий светильник»).
Однако в разные эпохи эти три темы развивались различным образом и с различными дозами света и тени. Древние греки придавали такое большое значение хладнокровию, удовлетворенности и воздержанию (хотя ничего этого не осуществляли полностью на практике), что оставили по себе память, как о людях изысканной и безмятежной жизни; однако народ, который придумал фурий, был, несомненно, хорошо знаком и с чувством виновности. Европейцы в средние века придавали такое большое значение небесному руководству и загробной жизни, что казались безучастными к земным делам; и все же их привязанность к земному миру и друг к другу проявлялась часто любовно, а иногда и шутливо, в иллюстрациях к рукописям, в деревянной резьбе па скамьях хоров, в каменных барельефах, которые скрыты за капителями колонн в церковном нефе. Именно то, чему придается большее значение, выдает дух века. Древний грек испытывал угрызения совести, как и всякий другой человек, но он считал для себя идеалом достигнуть состояния безмятежности. Средневековый человек любил своего ближнего и свою жизнь, но считал, что лучше сначала испытывать беды, а потом наслаждаться блаженством. А мы? Мы хотим иметь красоту, добродетель, изобилие, блаженство здесь и сейчас — в нашей беспокойной жизни, на нашей перенаселенной планете.
Этот наш идеал будет нам памятником, и так как всякий идеал действительно рождает достижения, то наследство, которое мы оставим, может оказаться замечательным.
Средневековое Возрождение представляло собой переход от тьмы к свету, от учения о смерти, страшном суде, рае и аде — к науке, от духовного поклонения — к непосредственной любви, от сознания своей греховности — к чувству гордости за свои достижения. То, что ранее совершал бог, превратилось незаметно в то, что могут сделать сами люди. Созданная вековечными надеждами, страхами и социальными условиями небесная иерархия медленно удалилась с небес и облаков в поисках человеческой основы своего происхождения. С точки зрения христианской идеологии все это было в высшей степени еретическим. И все же никто из людей того времени не ' был так предан идеям Возрождения, как папы, кардиналы и прочее высшее духовенство, проживавшее в Риме;
298
это были покровители или, во всяком случае, поклонники Рафаэля и Микелаиджело. Когда Джиованни Медичи стал напои под именем Льва X, то, как утверждали его современники, он сказал: «Насладимся же этим папством, которое даровал нам бог». Это были слова, достойные эпохи Возрождения, и их не мог бы произнести Григории Великий.
Так, в течение некоторого времени церковная иерархия предавалась приятным эмоциям, прерываемым время от времени решительными действиями в области администрирования или войны. Тут были картины, здания, музыка, поэзия, древняя и новая,— все то, что услаждало зрение и слух; тут были «пожелтевшие греческие рукописи и гетеры с длинными гладкими, как мрамор, конечностями». Эразм посетил Рим примерно в 1504 году и снова приехал туда в 1507 году; ему поправилась общая культура и в особенности свободомыслие кардиналов. Лютер побывал там в 1512 году и вернулся домой морально потрясенный. При первом взгляде на город издалека он воскликнул, воздев руки к небу: «Приветствую тебя, священный Рим, трижды священный от крови мучеников!» х Рим, на протяжении двух тысяч лет видевший много знаменитых гостей, пожалуй, не нуждался в таком приветствии. Во всяком случае, видеть деятелей Возрождения и слышать их рассуждения оказалось свыше всяких сил для этого наивного, запуганного и мистически настроенного тевтонца. Ничто в жизни не вызывает большего разочарования, чем неожиданное знакомство рядового члена организации с недостойным поведением его руководства.
Таких открытий не могло быть у Эразма: он всегда был подлинным реалистом. Оставшись в детстве сиротой, Эразм попал, как и многие другие его сверстники-сироты, в монастырь, а в это время его опекуны пром.отали (или, во всяком случае, потеряли) то имущество, которое он должен был унаследовать. В том монастыре, где он очутился, было больше пьянства и разврата, чем учения, и, не пристрастившись ни к тому, ни к другому, он нервно переживал свои невзгоды, возмущаясь окружающей обстановкой, пока наконец в возрасте двадцати лет не бежал 1из монастыря, чтобы стать секретарем епископа в Камбрэ.
1 «Cambridge Modern History», 1934, vol. II, p. 117. 299
Затем последовали студенческие годы в Парижском университете — годы нищеты, но вместе с тем и радостно-когда он познакомился с выдающимся церковным деятелем Лорепцо Валлой, который благодаря блестящему знанию латинского языка сумел разоблачить подделку с «Даром Константина» 1.
Эразм самостоятельно изучил к этому времени греческий язык; он очень увлекался чтением и сам много писал. Оба эти качества он сохранил до конца жизни. Его манили новые идеалы, он жаждал знаний, как верующий жаждет спасения, и это был, конечно, отнюдь не плохой путь к спасению.
В течение первого десятилетия XVI века Эразм стал знаменитым человеком. Длительный визит в Англию принес ему знакомство и уважение самых видных люден, включая короля Генриха VII и молодого принца, будущего Генриха VIII. Архиепископ Кентербсрийскин Уильям Уорем назначил ему годичную стипендию. Как это нн странно, Эразму понравился английский климат:
«Воздух,— писал он,— здесь мягкий и приятный» 3. Менее удивительно, что ему понравились английские девушки п их обычай (теперь, увы, вышедший из моды) — поцелуйный обряд:
«...Английские девушки сказочно красивы. Они ласковы, приятны, нежны и очаровательны, как музы. У них есть один обычай, которым можно только восхищаться. Когда вы приходите куда-либо в гости, все девушки вас целуют. Они целуют вас, здороваясь. Они целуют вас, прощаясь; п целуют вас снова, если вы вернулись. Куда бы вы ни пошли — везде поцелуи» 3.
Этот остроумный, игриво-элегантный тон, без которого Эразм не мог обойтись даже в самых серьезных своих сочинениях, делал его во многом предшественником Вольтера. Кстати сказать, его сатирические работы,
1 «Дар Константина»— документ VIII века, якобы представляющий собой завещание императора Константина (написанное в IV веке), по которому он оставил в наследство христианской церкви Римскую империю. Подделка была обнаружена из-за странностей в языке документа, в частности по таким словам, как «сатрап», которые Константин едва ли бы стал употреблять.
2 «Epistle XIV»: J. A. F r о u d e, Life and Letters of Erasmus, New York, Charles Scribncr's Sons, 1894, p. 39. •'1 Там же, стр. 'и.
300
такие, как «Книга поговорок» и «Похвала глупости» 1, оказали большее влияние на развитие общества, чем его научные труды. Сейчас их нельзя уже читать с тем интересом, а тем более с тем весельем, какое они в свое время возбуждали: их злободневность почти утрачена, и они кажутся надуманными. Но некогда его сатира бичевала монахов и другие группы духовенства так, что те были вне себя от возмущения.
В 1514 году в Германии имел место факт традиционной odium tlicologicnrn r том стиле, какой не исчез еще из истории. В это время наряду с возродившейся любовью к греческому языку как к средству, с помощью которого можно было осветить происхождение христианства, стал проявляться интерес к еврейскому языку — третьему, как мы помним, из «священных языков». Этот интерес пробудился также у Иоганна Рейхлина, ставшего пионером систематического изучения еврейского языка среди современных ему христианских ученых. Он увлекся этой идеей в Италии под влиянием Пико делла Мирандола. Пико был ярким представителем Возрождения. В возрасте двадцати одного года, в полном расцвете своего блестящего ума и физической красоты, он вынес на публичное обсуждение около девятисот научных тезисов. Некоторые из этих тезисов оказались еретическими, п дискуссия была запрещена, а Пико, со всем его обаянием, остался в одиночестве и впал в мистицизм. Спустя некоторое время он занялся изучением знаменитого религиозно-мистического еврейского учения, известного под названием «каббалы», и в это время встретился с Рейхлином.
Рейхлин тоже был мистик, но знакомство с каббалой не погрузило его, как Пико, в состояние созерцательности, а, наоборот, пробудило в нем огромную тягу к научному познанию. С помощью одного врача-еврея он изучил еврейский язык и стал затем научными методами исследовать текст Ветхого завета, проделав такую большую работу, что впредь для толкования этого завета уже «не требовалось ни каббалы, ни ассоциаций римской Вульгаты» 2. Короче говоря, Рейхлин своим трудом под-
' «Encomium Moriae». Это заглавие представляет собой добродушный каламбур из имени Томаса Мора, до конца жпзнп бывшего близким другом Эразма.
2 «Cambridge Modern History», vol. II, p. 69(i.
готовил Ветхий завет к использованию его протестантским движением.
Однако монахи, в особенности доминиканцы, крепко держались своей традиционной враждебности к знаниям, характерной для реакционеров, которые в целях самообороны всегда окружают себя завесой невежества, подобно каракатицам, создающим вокруг себя в минуту опасности завесу из чернильной сепии. Они не признавали никакого просвещения ни с помощью Рейхлина, ни с помощью кого бы то ни было вообще. У них наготове было оружие антисемитизма, столь часто применяемое в таких случаях; монахи могли опорочить любую научную работу в области языка, которым пользовались палачи Иисуса 1. Кроме того, как это тоже часто случается, на сцене появился некий еврей, выразивший готовность помочь им в антисемитской кампании,— Иоганн Пфефферкорн, недавно принявший католичество. Такие обращенные в новую веру люди любят критиковать покинутую ими организацию, причем многие из них, всю жизнь, по существу, витавшие в области фантазии и почти не знакомые с фактами, дают сведения, в которых очень мало реальной правды. Пфефферкорн мог выступить как человек, который некогда исповедовал иудейскую веру; мог объявить себя «очищенным» и выжать последнюю горькую каплю нелепости из этой нудной, набившей оскомину лживой рутины. Пфефферкорн утверждал, что все еврейские книги, за исключением Библии, должны быть уничтожены.
Рейхлин пробыл в тюрьме целый год. Однако инквизиция, не имея возможности исполнить все, о чем грезил Пфефферкорн, сожгла только книги Рейхлина. Инквизиторам не удалось сжечь самого автора: все ученые Европы выступили в защиту Рейхлипа. Папа Лев X, который твердо решил наслаждаться своим папством и был (как мы знаем) человеком эпохи Возрождения, отпустил узника па свободу. Эразм со своей стороны всячески содействовал этому, проявив такую ненависть к Пфефферкорну, что не хотел даже упоминать его имени, так как оно, говорил Эразм, «может загрязнить мою бумагу!» 2 «Я полагаю, что эта тварь,— продолжал Эразм, все еще не называя его по имени,— крестилась
1 И которым наряду с арамейским языком пользовался, конечно. и сам Иисус.
2 F r о и d e, op. cit.. p. 184.
302
только для того, чтобы иметь возможность легче отравлять умы людей. Это — настоящий сатана, дьявол, клеветник, который бродит среди глупых женщин и ханжески причитает о необходимости подавлять ересь и защищать веру».
Папа Лев Х поступил благородно, наука была спасена, и Возрождение продолжало развиваться. В начале 1517 года Эразм, которому было уже за пятьдесят, говорил, что стоит жить и дальше, в надежде на приход золотого века. «У нас есть,— писал он,— Лев Х в качестве папы; есть французский король, который готов заключить мир во имя веры, хотя имеет средства продолжать войну;
есть престарелый император Максимилиан, жаждущий мира; и, наконец, есть Генрих VIII, король Англии, тоже сторонник мира... Всюду произрастает наука; языкознание, физика, математика — все эти отрасли ее процветают. Даже теология проявляет некоторые признаки улучшения» 1.
Многие из нас тоже были авторами подобных прогнозов. Не прошло и нескольких месяцев после этого восторженного предсказания, как Лютер уже вывесил на дверях церкви свои девяносто пять тезисов; рынок для продажи индульгенций в Германии потерпел крах, и Лев X, этот легкомысленный представитель Возрождения, был вынужден ломать голову над тем, как достать денег на достройку собора святого Петра в Риме. В обстановке постоянных празднеств и забав папа Лев Х сначала не придавал особого значения всем этим неудачам. Он считал, что немцы, как правило,— пьяницы, а из полученной им информации выяснилось, что Лютер — немец. «Когда он проспится после попойки,— заметил весьма хладнокровно Лев,— то поймет свои ошибки».
II
Лютер был действительно опьянен, но не вином, а тем, что казалось ему велением святого духа, а в действительности было требованием его совести. Это опьянение у него постепенно усиливалось, вплоть до самой смерти, и оказало влияние на его посмертную славу. Пожалуй, лишь немногие революционные деятели XX века были склонны демонстрировать свою одержимость идеей так открыто,
1 Там же, стр. 186.
303
как Лютер, но в той или иной степени она наблюдалась у всех. Она проявляется также в известной позиции членов организации по отношению к своему руководству. Это позиция неуязвимости: у каждого члена организации есть нечто такое, чем руководство не может овладеть, чего оно не может ранить и даже не может коснуться. «Действовать против нашей совести для пас и опасно, и невозможно,— говорится в конце знаменитой речи Лютера в Вормсе.— На этом я стою. Я не могу поступать иначе. Да поможет мне бог. Аминь» 1.
Лютер не был анархистом в политическом смысле. Он считал, что власть в светском государстве и желательна и необходима: «Гражданский моч будет п должен быть красным от крови» 2. Анархизм Лютера относится к той особой области отношений, которая существует между человеком и его совестью — или, если вам угодно, между всем, что есть еще в человеке, и одной важной силой,
влияющей на его решения. Эти отношения носят специфический, глубоко личный характер. Сущность учения Лютера, а вместе с тем всего протестантства и вообще индивидуализма заключается в признании, что в целом взаимоотношения между человеком и его совестью имеют более важное значение и более результативны, чем взаимоотношения между разными лицами в любых общественных организациях и в любом организованном обществе. Несомненно, трудно быть еретиком, не разделяя этой или какой-либо подобной ей идеи.
Сама идея Лютера станет предельно понятной, если мы сопоставим ее с ее крайней противоположностью. Когда Лопола основал в 1534 году орден иезуитов, он изложил в своих «Духовных упражнениях» принцип беспрекословного послушания. В пункте 13 «Правил мышления для членов церкви» он утверждает, что «если она [церковь] объявит черным нечто такое, что нашим глазам кажется белым, мы должны соответственно признать его черным» 3. В другой работе Лойолы имеется
1 См. Betfcenson, Documents, p. 258. Лютер произнес заключительные фразы на своем родном немецком языке: «Hier stehe ich. Teh kann nicht. andcrs. Gott helf mir. Amen».
2 Цит. из трактата Лтотсра «О коммерции п ростовщичестве» и книге Р. Г. Тони (R. II. Т a w n e у, Religion and the Rise of Capitalism, New York, IIarcourt, Brace and Company, '1926, p. 102).
s В с t t e n s о n, Documents, p. 365.
304
следующее наставление: «Пусть каждый внушит себе, что люди, давшие обет послушания, должны предоставить божественному провидению, действующему через их руководителей, право распоряжаться и управлять ими точно так же, как если бы они были трупом, который позволяет нести себя и обращаться с собой любым способом» 1.
Точно так же, как труп! Это изумительное сравнение полностью определяет статус члена такой организации, как орден иезуитов.
Противоположные взгляды лютеран и иезуитов на положение члена организации находят свое выражение в их религиозной идеологии, в самом понятии бога. Протестантский бог — это как бы проекция человеческой совести, это такой бог, который четко определяет грань между добром и злом, является высшим мерилом нравственности и, подобно совести, непосредственно доступен верующему. Неповиновение его воле, как и требованиям родного отца, вызывает у человека чувство вины и вместе с тем страх наказания. Католически;! же бог является олицетворением не столько личной совести человека, сколько организационного единства 2. Он — глава государства, и его воля объявляется верующим не непосредственно, а «по команде»— через целую иерархию рядовых и высших священнослужителей. Отношение верующих к такому богу аналогично отношению солдат к главному штабу: «Не наше дело рассуждать».
Таким образом, то, что вложено в понятие католического бога, определяет политику и программу католической церкви, являющейся авторитетом для верующих. То, что вложено в понятие протестантского бога, представляет собой просто моральный кодекс или ряд кодексов, которые являются авторитетными для верующих и содержание которых открывается им непосредственно. Поскольку борьба, происходившая в XVI веке, была вызвана пороками феодального общества и поскольку эти его пороки в свою очередь возникли из неустранимых дефектов социального строя, всякая реформа, какой бы незначительной она ни была, способствовала разложению
1 Там же, стр. 366.
2 Тони замечает, что католическая церковь «претендует на то что она является не религиозным направлением, а целой цивилиза^ цией» (Т а w n e у, ор. cit., p. 19).
305
старого порядка. Бог, господствовавший при феодализме, должен был уступить свое место (и уступил его в действительности) богу, который выражал и возвеличивал совесть участников Реформации. Не располагая никакой санкцией старого строя, они были вынуждены излагать все преимущества новой веры и все предлагаемые ими меры от своего имени. Таким образом, католический бог был и остается образом организованной власти; протестантский же бог был и остается отражением личного, добровольного выбора.
В течение четырехсот лет оба враждующих между собой религиозных направления указывали друг другу на эту разницу, причем протестанты упрекали католиков в угнетении верующих церковью, а католики протестантов — в анархии. В 1520 году Лютер довольно едко спрашивал: «Если бог избрал ослицу, чтобы осудить пророка [Валаама], почему же он не может говорить устами праведного человека против папы?» х В 1534 году Лойола резко осуждал всякие выступления против вышестоящих лиц как направленные на то, чтобы вызвать «скандал и беспорядок». «Такие выпады настраивают людей против их монархов и пастырей; мы должны изжить подобные нападки и никогда не критиковать вышестоящих в присутствии нижестоящих» 2. Однако оба бога, оба их образа, все еще живы среди нас и даже процветают. Возможно, по той причине, что все мы независимо от религиозной принадлежности или атеистических убеждений одинаково нуждаемся в единстве и в расхождениях.
В области науки ничего нельзя выиграть и даже многое можно потерять, если поднимать чей-то авторитет, говоря образно, выше облаков; но иногда, по-видимому, таким путем можно добиться очень многого в области чувства. Это один из способов разрешать сложные конфликты и в особенности острые кризисы. Лица, подписав-, шие американскую Декларацию независимости, действо-вовали в эпоху Просвещения и не были особенно подвержены сверхъестественным фантазиям. Однако, поставив
1 Из «Обращения к христианам благородного происхождения». Приведено в отрывках в сборнике «Великие голоса Реформации» под редакцией Гарри Эмерсона Фосдика («Great Voices of the Reformation», edited by Harry Emerson Fosdick, New York, The Modern Library, 1954, p. 104).
2 Bettenson, Documents, p. 364.
на карту все — и свою судьбу, и свое состояние, и свое доброе имя,— они позволили себе ссылаться на «бога-вседержителя», «творца» и «божественное провидение». Нелегко принимать важные решения, опираясь на такую шаткую и ненадежную основу, как свое собственное мнение и личная ответственность; в сущности это настолько трудно, что многие люди вообще не могут принимать подобных решений. Для принятия такого решения нужно быть убежденным в том, что данный выбор безусловно оправдан и соответствует как моральным требованиям, так и масштабам исторических событий. Несомненно, исторические события представляют собой объективное явление, этику можно также рассматривать в этой плоскости; однако в воображении человека оба эти явления (одно — моральное, а другое — фактическое), сливаясь воедино, воплощаются в образе божественного лица, осуществляющего спасение людей. Если когда-либо случится, что ваши собственные взгляды вступят в конфликт с каким-либо незаконным требованием властей, вы испытаете те же чувства, какие некогда были у основателей и католицизма и протестантства: веру, доходящую до полной убежденности в том, что история в целом благоприятствует торжеству правды и что добродетель по самой своей природе имеет надежные латы и крепкие стены для защиты себя и своего дома:
Наш бог — надежный наш оплот, Наш крепкий щит и меч.
Эти знаменитые строки, с которых начинается стихотворение самого Лютера — боевой гимн протестантства, написанный в 1529 году, — далее сразу же сменяются комментариями относительно сатаны, врага рода человеческого, дьявола, der alte bose Feind. Сатана имеет в своем арсенале два оружия — великую силу и великое лукавство; и на земле нет более грозного, чем он, лица. Все это до 1517 года Лютер знал теоретически, но печальные события последующих двенадцати лет подтвердили для него правоту этой теории. План сатаны заключается в том, чтобы с помощью тысячи искусных доводов и угроз разлучить людей с их совестью. Разве не так было с Адамом? И разве не то же самое случилось и с бедным монахом-августинцем, самим Лютером? Он стремился только
307
устранить небольшое зло, стереть незначительное пятно в церковной жизни и вдруг внезапно обнаружил, что является главой еретиков, человеком, отлученным от церкви, зачинщиком мятежа. Все это, как можно было думать, произошло от попытки бросить вызов дьяволу.
Нет в мире ничего более привычного для людей, чем забота о получении денег. Такие хлопоты представляют собой, в сущности, самое обыденное явление, и поэтому историки, как правило, игнорируют их, хотя они играют немаловажную роль в исторических событиях. Некоторые попытки такого рода приводили к крушению целых организаций. Неудачи всегда более памятны людям. Среди подобных неудач наиболее известна попытка папы Льва Х раздобыть средства на достройку собора святого Петра в Риме путем продажи индульгенций. Папским легатом в Германии был в то время архиепископ Тетцль, который своей деятельностью приобрел (по выражению Фроуда) «печальную известность» 1. Тетцль переезжал из города в город с целой свитой помощников — фактически это были торговцы,— которые и оформляли соответствующие сделки. Вся компания прибывала в какой-либо город целым кортежем, устанавливала в какой-нибудь церкви атрибуты папской власти и приступала к бизнесу (только так и можно назвать их действия) по продаже кающимся грамот об отпущении их грехов и о мере спасения от чистилища как самих грешников, так и их покойных родителей 2.
Согласно христианскому вероучению, сын божий умер для того, чтобы искупить человеческие грехи, и перед смертью поставил Петра первым главой церковной организации, которая должна была продолжать его миссию
1 «Times of Luther and Erasmus», Part II, in «Short Studies on Great Subjects», World's Classics Series, Oxford, Oxford University
Press, 1924, p. 67.
2 Протестанты всегда отрицали подлинность существования чистилища (преддверия к раю или к аду) просто потому, что вера в него обходилась слишком дорого. Приятно вспомнить, как открыто возмущался английский король Яков I по этому же поводу: «Что касается чистилища и всей этой чепухи, связанной с ним, то они не заслуживают того, чтобы о них говорить». («A Premonition to All Most Mighty Monarchs, Kings, Free Princes, and States of Christendom» excerpted in M о г е and Cross, Anglicanism, London, Society for the Promotion of Christian Knowledge, 1951, p. 5.) Если материальная заинтересованность приводит часто к ошибкам, то не менее часто, пожалуй, она приводит и к истине.
308
в последующие века. Таким образом, искупление грехов стало монопольным делом церкви. Как и пресуществление, это было чудо, которое вправе были совершать только особо посвященные в духовный сан лица. То, что церковь использовала свою благодатную монополию для сбора средств, было вполне естественно: от организаций следует ожидать, что они будут извлекать выгоду из тех благ, которые только они предоставляют своим членам. Однако для верующих было большим разочарованием узнать, что членство в церковной организации дает им не само обещанное благо, а только возможность его купить. Что это такое — просто выгодный бизнес или, вполне возможно, уловка дьявола?
Архиепископ Майнца Альберт подготовил к приезду Тетцля целую серию пастырских инструкций. Он объявил, что при продаже индульгенций должна применяться дифференцированная система оплаты, основанная на имущественном принципе. Так короли и епископы должны будут платить двадцать пять рейнских золотых гульденов; аббаты, графы, бароны — десять; менее крупные вельможи — шесть; простой народ — один гульден, а бедняки — полгульдена 1. Поскольку христианская религия устанавливала, что «царство небесное открыто для бедных наравне с богатыми», бедным давалась одинаковая с богатыми привилегия уплатить за отпущение грехов. В результате таких всеобщих взносов, заявил архиепископ, «заблудшим душам будет, несомненно, оказана помощь и в то же время в значительной мере продвинется строительство собора святого Петра» 2. Таким образом, благодать одновременно снизойдет и на каждого верующего в отдельности, и на всю организацию в целом.
Характерной особенностью этого предприятия было то, что его успех зависел целиком от веры прихожан. Обещанные выгоды, за которые уплачивались деньги, нельзя было проверить опытным путем: вы не могли узнать хотя бы с какой-то степенью достоверности, освободились ли действительно ваши покойные родители из чистилища и даже находились ли они вообще там. Вы также не могли заранее знать, попадете ли сами когда-либо в чистилище и будете ли поэтому нуждаться в освобождении оттуда.
1 Betfcenson, Documents, p. 261.
2 Там же, стр. 263.
309
«Ценность», за которую вы платили, покупая индульгенцию, зависела, в сущности, от ваших личных взглядов на это дело. Чтобы эта «ценность» действительно имела значение, вы должны были быть уверены в следующем: 1) что вы согрешили; 2) что за этим грехом должно последовать наказание; 3) что наказание — это нечто такое, чего вы хотите избежать; 4) что грех можно отделить от наказания; 5) что церковь — в лице своих посвященных в духовный сан представителей — вправе совершить такое отделение; 6) что письменный сертификат индульгенции доподлинно и бесспорно подтверждает факт этого отделения. Если какое-либо из этих предположений ошибочно — а ни одно из них не доказуемо,— то вы купили позолоченный кирпич.
Несомненно, Лютер менее, чем кто-либо другой, способен был считать себя свободным от греха или грех свободным от наказания. Как раз наоборот, с истинно протестантской склонностью к самоистязанию он приветствовал наказание за грехи. Лютер отрицал только пятое и шестое предположения и в этом случае выражал чувства почти всего немецкого народа и множества других христиан.
Действительно, с точки зрения идеологии в этом вопросе было чрезвычайно много трудностей. Предположим, например, что какой-то мужчина изнасиловал Деву Марию во время ее земной жизни. Сможет ли прощение папы, купленное любой ценой, очистить его от греха? 1 Если да, то в этом преступлении нет особо тяжкого греха;
если же нет, то, значит, есть предел власти папы. И вообще, допустимо ли какое бы то ни было прощение без доказательства, что грешник признает свою вину, раскаивается в совершенном грехе, пытается загладить его и сам исправиться? Такое раскаяние отнюдь не гарантируется покупкой прощения, а, наоборот, факт покупки доказывает, что человек готов остаться нераскаянным 2. Христиане проявляют свое благочестие не тем, что покупают себе
1 Это пункт 75-й из девяноста пяти тезисов Лютера: «Утверждение, будто папские прощения имеют такую силу, что могут очистить от греха даже того человека, который (если мы предположим невозможное) изнасиловал божью матерь, — это бред сумасшедшего» (там же, стр. 269).
2 Пункт 40: «Истинное раскаяние требует наказания и принимает его с радостью; а покупка индульгенции избавляет от наказания и вызывает ненависть к нему».
310
прощение грехов, а тем, что помогают бедным 1. Соответственно этому христиан следует учить, что, отпуская грехи, папа больше желает благочестивой молитвы о себе (ибо больше в ней и нуждается), чем наличных денег 2. И далее: «Христианам следует внушать, что если бы папа знал о вымогательствах продавцов индульгенций, то предпочел бы превратить собор святого Петра в прах, чем построить его ценой кожи, мяса и костей своей паствы»3. Эти два последних тезиса выглядят глубоко и чарующе наивными, но на деле они, конечно, были менее наивными, чем казались. Лютер сам ездил в Рим, наблюдал там папство в действии и при отъезде воскликнул: «Все позволено в Риме, кроме того, чтобы быть честным человеком!» Он был также мало склонен, как и сам папа Лев X, воображать, что тот предпочитает молитвы наличным деньгам или процветание бедняков — достройке собора святого Петра. Разница заключалась только в том, что Лев воспринял бы эту мысль с веселой беспечностью представителя Возрождения, в то время как Лютер воспринимал реальные факты с болью и гневом. Приписывание папе высоких моральных качеств являлось просто хитроумным политическим маневром, направленным на то, чтобы отвратить главу церкви от взглядов, диктуемых ему положением руководителя организации, и склонить его (если и не привлечь целиком) на сторону Реформации. Этот план мог бы иметь успех при преемнике Льва Х — папе Адриане VI, значительно менее беспринципном, чем его предшественник, по Льву тезисы Лютера напоминали только о немцах и об их пристрастии к пьянству.
Когда члены организации не в состоянии больше выносить поборов своего руководства, то неизбежно наступает момент их сопротивления — часто из-за расхождений по внешне несущественным вопросам. Мы уже отмечали (а это имеет для наших целей важное значение), что в отношении Реформации такой момент наступил, когда церковь, эта всеобъемлющая организация, предъявила слиш-, ком большие требования к своей идеологии. Если вы покупали церковную должность — скажем кардиналь-ство,— вы с каждым днем все более реально ощущали
1 Пункты 42—45. Там же, стр. 267.
2 Пункт 48. Там же.
3 Пункт 50. Там же.
311
всю прелесть доходов и удовольствий, явившихся результатом вашей покупки. Если вы купили право на развод с надоевшей вам женой, вы могли с той те предельной ясностью ощущать радость освобождения. Но что вы могли реально получить, покупая индульгенцию? Слова, только слова. Реальность, скрытую за этими словами, вы должны были создавать сами, на основе вашей веры. В данном случае всякое реальное ощущение отсутствовало.
Руководство церкви допустило как раз ту ошибку, ставшую потом для пего роковой, что перенапрягло самую хрупкую часть организационной структуры: ее теорию, идеологию. Это самое эластичное из всех человеческих изобретений (как мы его уже называли) является далеко не самым прочным. Поэтому вполне закономерно наступил трагический кульминационный момент, dies irae, когда для всех стало очевидным, что руководство церкви отнюдь не следует за идеологией, а, наоборот, подчиняет ее себе. Ничто не вызывает столь больших подозрений у людей, как наличие в том или ином мероприятии завуалированной материальной заинтересованности. И естественно, что верующим в этом случае не оставалось ничего иного, как провозгласить подлинно ценными истинную веру и честные убеждения. Церковь, не имевшая в тот момент никаких дел, с помощью которых можно было бы «оживить веру», своей практикой сделала неизбежным появление доктрины Лютера, что спасение людей может быть достигнуто не делами, а только верой.
Когда Лютер вошел в помещение собора в Вормсе, где враг рода человеческого мобилизовал все свои силы, посадив рядами духовенство в его облачении и рыцарей в латазуодин барон тронул его своей железной перчаткой за плечо. «Держись, маленький монах,— сказал барон,— кое-кто из нас, сидящих здесь, видел в свое время жаркие дела, но, клянусь честью, ни я и ни один из рыцарей в этой компании никогда не нуждался в мужестве так, как нуждаешься в нем сейчас ты. Если ты убежден в правоте своих взглядов, маленький монах, то смело иди .вперед, во имя бога» 1.
Не часто идеолог получает такое признание от практика, и данный факт до известной степени свидетель-
1 J. A. F r о u d e, Short Studies on Great Subjects, First Series, Oxford, Oxford University Press, World's Classics Series, 1924, p. 76.
ствует о том, что бывают моменты, когда идеология играет решающую роль в жизни организации. Знаменитое изречение Лютера, что «вера более важна, чем дела», подтверждает, что он жил и писал именно в такой момент. «Душа может обойтись без всего, кроме слова божьего», и далее: «Слово божье не может быть получено и почитаемо с помощью каких-либо дел, оно может быть получено одной только верой» 1. Иначе говоря, человеку совершенно необходимо лишь одно: искренние и твердые убеждения и соответствующее основание для того, чтобы сделать выбор. Эти убеждения ему нужны даже в том случае, если он никогда не применит их на практике, так как личный взгляд и есть то, что отличает человека от животного.
Однако естественно ожидать, что всякий человек должен действовать. Высокое значение «веры» в глазах Лютера не было сопряжено с желанием унизить «дела», а имело целью только подчеркнуть, что является более важным. «Следовательно, нельзя отделить дела от веры,— писал он в своем предисловии к посланию святого Павла к римлянам,— да, это так же нельзя сделать, как невозможно отделить ожог и свет от огня» 2. При искренности убеждений (как часто злоупотребляют этим выражением!) и чистоте помыслов неизбежно последуют добрые дела. Но именно эти качества — искренность убеждений и чистота помыслов — и обесценивались купленным с помощью индульгенции отпущением грехов; в то же время они могли легко подвергнуться гонению со стороны совместно действующих могущественных церковных орденов. Утверждать их внутреннюю ценность и отправился в Вормс с риском для жизни «маленький монаха.. Лично я не стал бы читать его бесплотному ныне духу лекцию о нераздельности теории и практики. Он прекрасно знал это сам.
Чем больше мы изучаем ту социальную среду, в которой развивается идеология, тем легче понимаем, почему случается так, что мыслители, и в особенности великие мыслители, часто придают своим словам совсем иное значение, чем кажется со стороны.
1 «Concerning Christian Liberty», in F о s d i с k, Great Voices of the Reformation, pp. 83—84.
2 Там же, стр. 122.
313
Существует два основных способа использования идеологии; они отличаются один от другого так, как извинение отличается от оправдания. Вы можете создать новую доктрину в качестве ширмы для прикрытия политических целей, причем политика и ее мотивы будут иметь в ней главное значение; или, заранее признав существующую доктрину правильной, вы можете строить на ней свою политику. В первом случае доктрина представляет собой нечто показное и созданное ad hoc 1; нормальные взаимоотношения между теорией и практикой здесь вывернуты наизнанку: вместо того чтобы теория порождала практику, практика порождает теорию в апологетической форме. Во втором случае доктрина ведет себя честно:
это теория, освещающая практику,— она служит средством познания и критерием правильного выбора. Такова была и цель необычайных усилий Лютера. Он предлагал восстановить нормальные взаимоотношения между теорией и практикой, превратить доктрину из благовидного предлога в законное оправдание политики. Без этих усилий Лютера западный мир еще долго изнемогал бы под пятой какого-либо господствующего ордена. Основатели христианской церкви строили политику на идеалах;
римская иерархия времен Лютера пользовалась идеалами для прикрытия своей политики. Настало время повернуть вспять, к более чистым истокам религии.
Однако этот, казалось бы, поворот назад был, по существу, подлинным движением вперед. Утверждая, что теория превыше всего, что она основана на каноническом Священном писании и что, наконец, она является проявлением обожествленной человеческой совести, Лютер далеко перешагнул ту грань, которую руководство церкви обычно устанавливает для верующих. Он взывал к авторитету, стоящему над руководством, утверждая при этом, что верующие имеют прямой к нему доступ. Такая концепция поставила руководство в весьма затруднительное положение. Поскольку совестью Лютера была фактически высшая власть — бог, руководство церкви не могло противодействовать Лютеру, не противясь богу, а также не могло повиноваться богу, не соглашаясь с Лютером. Совершенно очевидно, что,с точки зрения руководства, не оставалось ничего другого, как только уничтожить этого человека.
1 Для определенной цели (лат.). 314
Так случалось, как мы знаем, со многими другими;
но в отношении Лютера эта мера оказалась трудноосуще-ствимой и в конце концов просто невозможной. У него нашлись защитники: курфюрст Фридрих Саксонский 1 и, в сущности, весь германский народ. Император Карл V, очень молодой и очень изворотливый, устранился от прямой атаки: при огромном количестве владений у него хватало других забот. Талантливый политик Лютер объединил против католической иерархии все социальные слои Германии: феодальных баронов, городских торговцев, а также крестьян (пока он не обратился против них в период Крестьянской войны 1524 года). В результате ересь превратилась, по классическому образцу, в раскол. Возникла новая церковь, лютеранская, с новым вероучением и новым духовенством. Сотни мужчин и женщин, освобожденных от монастырской жизни, познали радость мирского труда и брака. Сам Лютер женился на бывшей монахине Екатерине Барон; нам известны занимательные сценки из его семейной жизни. Так, например, Кати (как он называл жену), добродетельная Hausfrau 2, в разговоре с мужем всегда употребляла обращение «герр доктор» и в благоговейном трепете перед его всесокрушающим умом задавала ему наивные вопросы, вроде следующего: «А что, церемониймейстер в Пруссии — это брат маркграфа?» 3
Как-то однажды Кати позволила себе коснуться самой сути идеологии: «Герр доктор, почему при папстве мы молились так часто и так горячо,— спросила она,— а теперь наши молитвы так холодны и так редки?» «Ax,— ответил Лютер,— здесь начинает сказываться утомление от слова божьего. Когда-нибудь зажжется новый свет, а Священное писание будет заброшено и забыто» 4. Если бы за всю свою жизнь Лютер не сказал ничего больше, то все же он был бы истинным пророком.
Новая эра — эра коммерции, банкового дела и развития промышленности,— которая должна была наступить вслед за средневековьем, тогда только что начиналась. Класс, строивший новый мир, на первых порах
1 По одному поводу Фридрих будто бы сказал: «В Библии много говорится о Христе, но мало — о Риме» (V г о u d e, op. cit., p. 71).
2 Хозяйка дома (нем.).
3 Там же, стр. 104.
4 Там же.
315
нуждался в религии (фактически даже в нескольких религиях) для того, чтобы подняться к власти; затем какое-то время он обходился почти без всякой религии, пока наконец, предчувствуя тягостный и прискорбный конец, не призвал вновь духовенство, чтобы скрасить свою кончину. Но, по правде говоря, христианское духовенство не всегда было милостиво к нему, хотя большей частью и было ему послушным. Генрих Гентский высказал характерную для средневекового человека точку зрения:
«Купля и продажа чрезвычайно пагубны» 1, имея в виду, что они пагубны для человеческой души. Феодальные магнаты, часто залезавшие в долг, клеймили взимание процентов с денег, как ростовщичество. Согласно официальной точке зрения церкви, деньги даются в долг не для того, чтобы наживаться, но чтобы помочь кому-нибудь в нужде. «Ростовщики», то есть все те, кто взимает проценты с займа, лишались права на отпущение грехов и христианские похороны, а на Венском соборе в 1311 году утверждение, что ростовщичество не является грехом, было признано еретическим.
Лютер в данном вопросе целиком придерживался традиционного взгляда; он порицал и церковь за то, что она опустилась до уровня делового предприятия. Что касается Фуггеров, крупнейших банкиров того времени, которые ссужали деньги в долг папам и различным европейским монархам и платили своим клиентам по вкладам до пятидесяти процентов, то про них Лютер сказал: «Что ж, пришло время обуздать эту святую компанию» 2. Но у Лютера не было последовательной теории по социальным вопросам. Его замечания в этой области, как говорит Тони, были «случайными извержениями дымящегося вулкана» 3, и, когда от него требовали ответа на какие-нибудь конкретные вопросы, он обычно отделывался туманными общими фразами. Растущий класс торговцев должен был довольствоваться и временно довольствовался защитой со стороны Лютера права на личное суждение, которое они толковали как право вести коммерческую деятельность.
1 Цит. Тони (Т a w п е у, ор. cit., р. 34) из «Aurea Quodlibeta».
2 Там же, стр. 82: «Hier miisste man... der goisfclichen Gesell-schaft einen Zaum ins Maul legen».
3 Там же, стр. 88.
316
После своих основных завоеваний Реформация (даже з ее расширенном виде у Кальвина) опять начала усту-дать свои позиции Возрождению, а Лютер — Эразму. Отношения между этими людьми никогда не были хорошими. Эразм в известной мере подготовил почву ^ля Лютера, и Лютер, вступив наконец в борьбу за реформу церкви, ожидал найти в нем союзника, но этот союзник так никогда и не выступил. Эразм прекрасно понимал социальную сторону проблемы: «Лютер,— говорил он,— совершил два греха: он тронул корону папы и животы монахов» 1. Но Эразму не нравились ни раскол, ни сама тенденция движения. Он вполне откровенно заявлял, что не чувствует склонности к мученичеству. Эразм не занял никакой определенной позиции — он не выступил ни за Лютера, ни против него и, чтобы оправдать свой нейтралитет, взял себе за правило не читать книг Лютера. Таким образом, когда бы его ни попросили написать что-нибудь против Лютера, он всегда мог сказать, что нельзя нападать на то, чего сам не читал.
Это нежелание вступить в борьбу несколько подорвало славу Эразма. Лютер в запальчивости назвал его «худшим врагом, какого Христос имел за тысячу лет» 2. Это правда, что Эразм уклонялся от участия в данном конфликте и таким образом мог со стороны казаться (или, во всяком случае, его могли изобразить) заурядным интеллигентом, робко плывущим на поверхности великих событий. Однако он не был трусом. Более того, он поступил мудро. Если бы он присоединился к Лютеру, то его ограничили бы узкие рамки лютеранства. Но оставаясь человеком эпохи Возрождения, а не представителем Реформации, он дожил до нашего времени, как один из близких нам людей. Мы можем задать ему много вопросов и получить на все ответы. От Лютера же мы можем получить ответ только на один вопрос.
Однако этот ответ достаточно полезен: он требует искренности и прямоты убеждений. Конечно, для решения социальных проблем необходима социальная теория. И все же, разве не могут искренние и честные убеждения породить (как думал Лютер) добрые дела? Разве не может случиться так, что каким-то образом, где-то, когда-то
1 F г о u d е, ор. cit., р. 72.
2 Там же, стр. 105.
наша цель восторжествует, и — поскольку наша совесть была для нас действительно оплотом в борьбе — «Das Reich muss uns doch bleiben» [«...царство, вопреки всему, должно остаться нашим»]?
III
Характерно это «doch» в «doch bleiben», означающее «тем не менее», «несмотря ни на что», «вопреки всему»! Царство божие, христианское государство, говорит Лютер, всегда останется нашим, несмотря на возможные потери, такие, как (и Лютер перечисляет их) собственность, семья, даже сама жизнь. Иными словами, борьба была неизбежна; и ее стоило начинать, потому что она, вне всякого сомнения, должна была увенчаться успехом. Так рассуждают уверенные в своей правоте люди, вступающие в борьбу,— везде и в любой период истории и особенно там, где приходят к власти № классы, которые объявляют своей «миссией» оздоровление общества. В их священном порыве присутствует, как genius loci, известная суровость, застилающая в глазах последующих, более свободных поколений первые успехи, достигнутые в ходе борьбы. По мере того как новый уклад — капитализм — стал приносить богатство тем, кто пользовался его преимуществами, первоначальная цель бережливости— накопление средств — отходила на второй план и трата денег становилась одновременно и удовольствием, и признаком высокого положения. Для людей, наслаждающихся плодами борьбы своих предков, Лютер и Кальвин, Цвингли и Нокс казались (и все еще кажутся) просто слепыми фанатиками. Так остряки периода Реставрации судили о пуританах, люди эпохи короля Эдуарда VII — о своих викторианских дедах, а американцы XX века — о легендарных гигантах, колонизовавших Новую Англию.
Весьма характерная черта всех буржуазных революций, в результате которых богатство и власть землевладельцев переходили в руки капиталистов, заключалась в том, что у них было значительно больше возможностей для коренных преобразований, чем им когда-либо удавалось осуществить. Буржуазия устанавливала свою власть над обществом с помощью сил, которые сама же в дальнейшем подавляла. Так, например, Лютер и немецкие крестьяне действовали сообща против папства, Кромвель
318
и левеллеры — против Карла I, французская буржуазия и пролетариат — против Людовика XVI. И, однако, тот же Лютер помогал подавить восстание крестьян в 1525 году, а Кромвель — левеллеров в 50-х годах XVII века. Что касается французской революции, то в начале ее большинство guillotines [казненных на гильотине] составляли аристократы, а в конце — пролетарии. Гильотина, отрубившая голову Людовика, обезглавила также Бабёфа.
Причина этого ясна. Всякая политическая борьба является, в сущности, борьбой за поддержку большинства. Решающим фактором здесь служит не оружие или убеждение (и даже не атомная бомба или угроза ее применения), а воля народных масс. Это знает любой политический деятель, и вполне понятно, что, стараясь привлечь на свою сторону большинство населения, каждая партия, участвующая в борьбе, объявляет себя защитницей всеобщего социального прогресса. Затем следует множество маневров (как правило, довольно ловких), в ходе которых каждая партия выявляет своего основного противника и заключает такие союзы, которые сулят ей наибольшее число сторонников.
В XVI веке Эразм придерживался позиции центра:
целью его были перемены морального порядка без каких-либо реформ в организационной структуре церкви. В какой-то степени этого желали все, за исключением сравнительно немногих лиц, чьи привилегии потерпели бы ущерб. Левее этой позиции стояли умеренные раскольники, Генрих VIII и Лютер, которые создали две национальные церкви и произвели некоторые изменения в идеологии. Еще радикальнее были настроены Цвингли и Кальвин, политика которых полностью отвечала социальным устремлениям швейцарских купцов. Крайне левую позицию занимали анабаптисты и множество других сект, выражавших чаяния обездоленных людей — разоренных крестьян, рабочих, ремесленников. Эти группы населения, видя, что уже произведены некоторые реформы и возможны дальнейшие изменения, пытались создать в различных частях Европы подлинное «тысячелетнее царство», прежнее мессианское, революционное «царство божие».
Интересно отметить — а отсюда, мне кажется, можно сделать и соответствующий вывод,— что вся современная,
^19
новая история (начало которой, совпадающее с периодом юности Эразма, принято относить ко времени открытия Колумбом Америки) представляет собой летопись катастрофических поражений правополитического курса. Потерпели поражение папы, пэры, короли, императоры, цари и кайзеры, фюреры и дуче, как равно и азиатские поджигатели войны, а сейчас терпят поражение империалисты. Почти пять сотен лет народной борьбы — постоянной, упорной, и решительной — дают нам право сделать вывод, что, если человеческая раса не будет уничтожена или искалечена, управлять нашей планетой будут сами народы, и никто не сможет угнетать их или господствовать над ними.
Таким образом, будущее человечества рисуется нам исключительно привлекательным и могло бы радовать нас, если бы не трудности и даже, пожалуй, ужасы пути, ведущего в это будущее. Но хорошо уже то, что, полностью учитывая реальную обстановку, мы можем с надеждой вглядываться в историческую перспективу, которая
(^" \
открывается нам здесь если еще и не сейчас), на вращающейся земле, где светит солнце и сияют звезды. По крайней мере мы, люди XX века, уже не имеем нужды в потустороннем рае, в «царстве не от мира се,;о». Идеальное — или хотя бы близкое к нему — общество является, как мы знаем теперь, вполне достижимым: если мы будем действовать правильно, наши потомки его получат.
А у людей XVI века были только слабые и случайно возникавшие в сознании проблески уверенности, что рай может быть достигнут на земле. Одним из таких проблесков была «Утопия» Томаса Мора; другим —«Солнечный город» Кампанеллы. Имелось еще сделанное Рабле описание Телемского аббатства, где на воротах красовался девиз (не имевший аморального смысла): «Делай все, что хочешь». Но такие произведения, как «Грсударь» Макиавелли, с его убийственно точным описанием. политики силы, во многом омрачали земные чаяния. Окончательно построенное царство блаженства, казалось, все еще остается на небесах, а способ его достижения находится в руках бога — или в основном (как считали католики), или целиком (как считали протестанты).
Сохраняя за райской жизнью право пребывать на небесах, деятели Реформации отнюдь не были безучастны к земным делам. Они понимали, что высокая нравствен-
320
ность человека, хотя и зависящая от его внутренних душевных качеств, будет проявляться в его внешней деятельности. Поэтому им хотелось построить человеческое общество таким образом, чтобы облегчить соблюдение моральных норм или даже (как считал Кальвин) ввести их в законодательном порядке, подробно регламентировав всю жизнь общества. Все вещи, если они существуют на свете достаточно долго, способны, как известно, превращаться в свою противоположность: та традиция, которую создал святой апостол Павел, надеясь постепенно аннулировать всякое законодательство, попала в руки одного из его последователей, который, наоборот, стал усиленно издавать законы о поведении людей — на все случаи их жизни, как в принципе, так и в деталях. Это был человек выдающихся способностей, суровый моралист, почти лишенный чувства сострадания и непреклонный в своих решениях,— Жан Кальвин.
Трудно представить себе, что Кальвин начал свою деятельность как представитель Возрождения, хотя это было общим явлением почти для всех французских протестантов. Один из первых мучеников протестантского движения во Франции, Луи де Беркэн, был учеником Эразма. Все это движение возглавлялось мирянами, составлявшими его основные кадры, и возникло скорее на почве новой науки, чем из внутренней политики католической церкви. Вдохновение деятелей Возрождения вело их, таким образом, двумя различными путями. Вы могли или (как Рабле) разрушать старые понятия ослепительным каскадом непристойных образов, или, взяв в руку меч веры и надев шлем духовного спасения, сокрушать старый церковный уклад с помощью высшей самодисциплины. Для столь полной и решительной перемены, как реформа церкви, требовались и фактически использовались оба метода. Мне кажется, ни в каких других исторических условиях не могло быть более явного и более мощного альянса между «superego» и «id».
Однако французские внутриполитические условия заставляли думать больше о самодисциплине, чем о потворстве своим желаниям. Кюрэ из Мёдона [Рабле] и позже сьёр де Монтень могли высказывать терпимость к чужим взглядам и весело смеяться над уродливыми сторонами жизни только потому, что своевременно проявили скептицизм по религиозным вопросам. Но тот, кто относился
21 Герои и еретики 321
к религии серьезно, должен был вступать в борьбу и терпеть связанные с ней испытания. Французский король Франциск I, при всем его внешнем обаянии, был гонителем протестантской веры, а его преемники продолжали эту политику и дальше, не ограничившись страшной резней Варфоломеевской ночи. Первая казнь протестантских жертв во Франции произошла в Мо, около Парижа, в 1523 году. Затем казни участились. В 1534—1535 годах в Париже было сожжено на костре 27 человек. В 1568 году по всей Франции было убито более десяти тысяч человек. В 1572 году во время Варфоломеевской ночи было убито уже около пятидесяти тысяч человек. По подсчетам протестантских деятелей, произведенным в 1581 году, общее число жертв во Франции за сто лет составило более двухсот тысяч человек. Такие же кровавые события происходили в тот же период в Нидерландах, тогдашней провинции Испании, где король-изувер Филипп II и кровавый герцог Альба уничтожили с ортодоксальной свирепостью около пятидесяти тысяч человек. Жертвы этих преследований не боролись с оружием в руках против испанцев, а были просто людьми, казненными за свои еретические взгляды. •
Поэтому если Кальвин кажется суровым, а его образ правления в Женеве — тираническим, то главную причину этого надо искать в той жестокости — всегда решительной и злобной,— с какой приверженцы старого порядка отстаивают свои интересы. Одержав победу над своим врагом, вы не захотите, чтобы он снова ожил из-за вашего личного милосердия. Революции после первых своих побед все еще не чувствуют себя в безопасности и нуждаются в сохранении тех же строгих мер и порядка, которые обеспечили победу. Несоблюдение рядовыми членами организации установленной дисциплины кажется все еще столь же опасным для дела (и до некоторой степени это верно), как и в ходе самой борьбы. Вообще говоря, все отвратительное в подобного рода делах порождается наличием кризиса; а кризис можно определить как крайне напряженное состояние социального конфликта, когда любой поступок человека может стать вопросом жизни или смерти.
Жан Кальвин родился в Нуайоне, около Парижа, в 1509 году. Его прошлое интересно с точки зрения его симптоматичности для нового строя. Отец его, Жерар
322
Кальвин, происходил из семьи, многие поколения которой обслуживали баржи на реке Уазе. Сам Жерар, отказавшись от этой профессии ради духовной карьеры, вполне заслуженно занимал ряд должностей с весьма звучными наименованиями: «апостолический нотариус», «фискальный прокурор графства», «клерк церковного суда», «секретарь епархии» и «агент капитула» 1. Жан, второй сын Жерара, сначала предполагал стать священником, но отказался от своего намерения по совету отца и посвятил себя юриспруденции. До этого момента он был молодым человеком эразмовского склада: общительным в кругу друзей, с изысканным вкусом и блестящим знанием латыни — словом, типичным представителем эпохи Возрождения. И все же в нем было нечто такое, за что он получил прозвище Винительный падеж.
В течение 1533 года с Кальвином произошла перемена:
он нашел свое жизненное призвание, «подсказанное ему,— как он говорил позже,— и одобренное божественным провидением» 2. Теперь Кальвина стали подозревать в ереси, и он оказался под угрозой наказания. В 1534 году Жан Кальвин нашел себе убежище в швейцарском городе Базеле. Там, в следующем году, он опубликовал богословский трактат, где изложил все протестантское вероучение,— «Christianae religionis institutio» («Наставление в христианской вере»). Нелегко найти сочинение, равноценное по своему значению труду Кальвина и написанное в столь раннем возрасте, если не считать «Трактата о человеческой природе» Юма (1739 год), который вышел в свет, когда автору было двадцать восемь лет. Кальвин свел воедино все протестантские идеи, создав ясную, систематизированную и исчерпывающую концепцию в возрасте двадцати шести лет. Он был одним из тех талантов, которые придают вещам окончательный вид, делая дальнейшую работу излишней.
Мы вправе восхищаться исполнением, хотя нам и не нравится содержание. Не будем сейчас вдаваться в подробности этих зловещих и беспощадных доктрин, космически величественное изложение которых вызывает у читателя нечто среднее между чувством страха и сознанием
См. «Cambridge Modern History», vol. II, pp. 349—350. «Letter to Cardinal James Sadolet», цит. Фосдиком (F о s d i с k breat Voices of the Reformation, p. 204).
323 21 *
их абсурдности: здесь речь идет о неспособности людей творить добро, об их врожденной склонности к злу, о предопределении их к раю или аду всемогущим богом, который, делая выбор, и в том и в другом случае осуществляет свою собственную неисповедимую волю. «Когда его свет меркнет,— говорится в «Наставлении»,— не остается ничего, кроме мрака и слепоты; когда дух его покидает нас, наши сердца ожесточаются, как камень;
когда кончается его руководство, мы сбиваемся с правильного пути» 1. Но порочные люди — это не только те, которые стали слепыми, ожесточенными, заблудшими просто потому, что их покинул божий свет. Некоторых из грешников бог умышленно делает порочными к вящей своей славе: «Он указывает им цель и направляет их волю по тем путям, которые он предрешил заранее, действуя через сатану, орудие своего гнева» 2.
Кальвин здесь идет значительно дальше Августина, более умеренный взгляд которого заключался в предположении, что добрые дела людей следует относить за счет воли божьей, а их грехи — за счет их самих. У Кальвина бог является вдохновителем и творцом, как добра, так и зла. Он относится к нам, как драматург к своей пьесе:
персонажи пьесы говорят и делают все то, что требует от них автор. Как картина человеческой жизни это выглядит страшно, но в то же время нельзя не признать, что перед нами великолепный театральный спектакль.
Конечно, мы не сможем опровергнуть эту философскую концепцию ссылкой на то, что в данном случае теория никогда не подтверждалась практикой. Какой здравомыслящий человек станет претворять в дела все свои теоретические соображения? Теория предопределения утверждает, что все существенно важные вопросы уже решены давным-давно и что все планы людей — это, в сущности, только une chiquenaude de Dieu, то есть достаточно богу щелкнуть пальцами, чтобы они рассыпались в прах. Зачем мы должны что-то обдумывать, если за нас все уже решено? Зачем нам трудиться, если не мы достигаем результата?
На эти вопросы не может быть ответа, если предопределение действительно существует. Но отсутствие такого
1 Book II, Chapter 4. (См. Befctenson, Documents, p. 301.)
2 Там же, стр. 302.
324
ответа отнюдь не препятствовало деятельности самого Кальвина или любого, когда-либо жившего на земле кальвиниста. Как раз наоборот, доктрина о предопределении лишь усиливала их воинственный пыл и остроту борьбы, пока наконец дело не дошло до того, что, куда бы ни попадала в Европе эта доктрина, группы теоретически бессильных людей повергали в прострацию монархов и энергично напоминали правящим классам об их исторической обреченности. Когда все было кончено — троны низвергнуты и католическое духовенство смирилось с идеей всеобщего священства верующих,— эти «странствующие святые» 1, верные своему учению, очень хладнокровно заявили, что все случившееся было делом рук вовсе не их, а бога.
Если, отказавшись от метафоры, мы просто признаем слово «бог» синонимом слова «история», то убедимся, что теория предопределения имеет гораздо больше смысла, чем можно было предполагать. «Люди сами делают свою историю,— говорит Маркс в одной из своих замечательных статей,— но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого» 2. В число обстоятельств, которые
1 Это выражение употребил в XVII веке Самюэл Батлер в своей сатирической поэме «Гудибрас». Батлер высмеивает в ней пуритан, называя их «странствующими святыми», как некогда были «странствующие рыцари». Здесь также каламбур со словом «errant» («странствующий») [по-английски «errant» означает не только «странствующий», но и «заблудший», «сбившийся с пути».— Прим. перев.] . Стоит процитировать то место поэмы, где Батлер убедительно доказывает, что ортодоксальность представляет собой фактически «навязанное мнение»:
Он был из сонма боевых, Таких, что странствуют, святых. По ним и церковь весь народ Воинствующей признает! Святые веру отстоят — Врагов копьем, ружьем сразят. Включат, коль нужно, в спор любой Непогрешимых пушек строй. Ортодоксальное ученье Преподают нам для спасенья, Всех убеждая с должным жаром Апостолическим ударом...
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 8, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», стр. 119.
325
«непосредственно имеются налицо», входит данный общественный строй, и, если основы его расшатаны, он создает стимул и движущие силы для соответствующих перемен. Но одновременно он накладывает на новое свой отпечаток и ограничивает те изменения, какие могут произойти, так как даже в том случае, когда эти изменения носят революционный характер, в них все равно остаются какие-то элементы уже свергнутого общественного строя. В некоторых частях мира феодальные формы правления (например, монархия) все еще венчают власть капиталистического класса, а сохранение религии в свою очередь свидетельствует о трудности полного разрыва с прошлым.
В те исторические моменты, когда революционные события успешно развиваются, ликвидируя старые порочные нормы общественных отношений и создавая взамен их новые, еще ничем не запятнанные, люди, совершающие эти перемены, чувствуют, что им помогает, их поддерживает и даже побуждает к действию какая-то неведомая им сила, которая может казаться им сверхъестественной. Каждый из них знает только то, что эта сила действует извне и не зависит от него. На самом деле эта сила представляет собой, конечно, объединенное общими усилиями и общими интересами социальное движение масс; и это движение можно с полным основанием назвать «историей». Эта сила отличается от силы отдельного человека тем, что она несравненно более мощна и, в сущности, достаточно могущественна, чтобы стать решающей. Не приходится удивляться, если некоторые склонны именовать ее «богом». «Кальвин,— не без основания замечает Тони,— совершил для буржуазии XVI века то, что Маркс сделал для пролетариата в XIX веке... Доктрина о предопределении внушала всем жаждущим этого такую же уверенность, что вся мощь Вселенной на стороне избранных, какую должна была внушить в последующую эпоху теория исторического материализма» 1.
Далее, вполне возможно, что коммерсанты XVI века (как полагал Энгельс) считали доктрину о предопределении своего рода основой для торгового предприятия. «...В мире торговли и конкуренции удача или банкротство зависят не от деятельности или искусства отдельных лиц, а от обстоятельств, от них не зависящих. Определяет не
1 Т a w n e у, ор. cit., p. 112. 326
воля или действие какого-либо отдельного человека, а милосердие могущественных, но неведомых экономических сил» 1. Вспомните Антонио из «Венецианского купца», торговые суда которого считались погибшими, вследствие чего он сам был обречен на разорение, и вы увидите экономический аспект старой поговорки: «Человек предполагает, а бог располагает». Когда это расположение оборачивалось удачей, как в конце концов случилось с Антонио, то мало кто из купцов мог устоять перед соблазном сделать вывод, что он находится в числе избранных.
В 1536 году Кальвин приехал в Женеву, торговый город, с определенным, устоявшимся укладом жизни и однородным населением. Женевцы только недавно отказались от католицизма и изгнали местного епископа. Сюда дошла слава о выдающихся способностях Кальвина, проявившихся в столь раннем возрасте, и его сейчас же избрали в органы власти. Царству божьему теперь предстояло стать божьей республикой, а закон божий должен был тщательно проводиться в жизнь членами городского магистрата. Граждане Женевы, которые только что избавились от тирании, отнеслись неодобрительно к первым мероприятиям Кальвина. Одного человека поставили к позорному столбу за игру в карты. Какая-то невеста появилась в слишком блестящем и пышном свадебном наряде, и ее портниху, мать и двух подружек арестовали. Пара, обвинявшаяся в прелюбодеянии, подверглась наказанию кнутом на улицах города, а потом была изгнана из Женевы. После двух лет такой деятельности Кальвина женевцы изгнали и его самого. , Однакб~в 1541 году те же самые женевцы снова при-' звали его к себе. С тех пор и до своей смерти в 1564 году ценой невероятных усилий, почти без сна 2, Кальвхга создавал великую теократию, власть бога на земле, вызвавшую множество подражаний и вместе с тем подвергавшуюся ожесточенной критике. При Кальвине Женева превратилась как'бы в стеклянный, открытый взору город.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 22, Введение к английскому изданию «Развития социализма от утопии к науке», стр. 308.
2 «У меня нет времени,— писал он,— чтобы взглянуть из окна моего дома на благодатное солнце, и, если так будет продолжаться, я забуду, как оно выглядит» («Encyclopaedia Britannica», eleventh edition, vol. V, p. 74).
327
где следили за малейшими проступками, фиксируя их, и, если требовалось, публично осуждали за них или даже наказывали. Вы не могли улыбнуться во время церковной службы, не должны были спать во время проповеди, не имели права играть в кости. Вам не следовало петь легкомысленную песенку или танцевать в воскресенье. Вы не могли назвать своего сына Клодом, если члены магистрата хотели, чтобы он был назван Авраамом.
И, конечно, появились ереси — новые ереси, обнаруженные впервые, а с ними — и новые жертвы. Между 1542 и 1546 гг., когда теократия еще только начинала расцветать, было пятьдесят восемь казней и среди них — что кажется чудовищным — обезглавление ребенка за то, что он ударил своих родителей. Всего в Женеве за период в шестьдесят лет было сожжено на костре сто пятьдесят еретиков. Не так уж много по сравнению с тем, что делали реакционные изуверы, но все же ощутимо, да, ощутимо.
Серьезная схватка на почве вновь открытой ереси произошла между Кальвином и врачом-ученым Серветом. Двуличие Кальвина в этом деле, пожалуй, может подвергаться сомнению, но в нем убеждены многие историки. Испанец Сервет разделял взгляды, близкие к пантеизму, который фактически увенчал и подытожил достижения эпохи Возрождения в области философии. Из-за отрицания догмата о триединстве бога эти взгляды были в глазах католиков, конечно, еретическими. Правда, сам Кальвин был не очень последователен в данном вопросе, но взгляды Сервета оказались еще левее. К этому приметались также некоторые элементы личной неприязни. По-видимому, Кальвин тайно донес на Сервета католической инквизиции, и Сервет, находившиися тогда в Лионе, бежал из Франции в Италию. По совершенно непонятным причинам он заехал по пути в Женеву. Дальше ехать ему не пришлось. Кальвин вцепился в него так, словно только и ждал его появления. 27 октября 1553 года Сервет примкнул к огромному сонму мучеников, сожженных на костре. Кальвин говорил, что хотел быть более гуманным: он выступал за обезглавливание.
Всякое насилие порождает тоже насилие, и насилию внутренне присуще зло. Массовые казни, устраивавшиеся реакционерами, могут объяснить поведение Кальвина, но оправдать его могут только отчасти. Можно ли чем-нибудь оправдать обезглавливание ребенка? Исключительно
328
верно выразился в те годы французский гуманист Касте-лио, написавший в защиту Сервета трактат «О еретиках»;
он сказал прямо: «Христос был бы Молохом, если бы требовал приносить ему в жертву людей, сжигая их живыми на костре» 1.
Мы можем рекомендовать это высказывание вниманию всех правителей земли, как тех, кто смотрит вперед, так и тех, кто оглядывается назад. В прошлом лишь немногие из них считались с этим утверждением. Возможно, таких правителей в будущем станет больше. Если случится так, то, может быть, земля, которая столь часто содрогалась от ужаса, наконец-то возликует.
1 См. Fosdick, op. cit., p. 198.
ГЛАВА XI
Наука как ересь
Наш разговорный и родной для нас язык приобретает свою выразительность в силу его тесной связи с традициями народных масс, пользующихся им; с их борьбой и победами, с их печалями и радостями. Мудрость таких простых людей, большая, чем мудрость всего общества, за исключением лишь отдельных лиц, проявляется в языке и нередко дает с его помощью меткие комментарии к жизненным фактам. Если, например, мы говорим, что человек смотрит на вещи «философски», мы подразумеваем (чего ни один настоящий философ не имеет, в сущности, в виду), что он воспринимает беду и даже катастрофу, не падая духом. И если мы говорим, что человек относится «благоговейно» к своему делу, то мы имеем в виду (чего ни один теолог не вкладывает в понятие «благоговейный»), что у него честные намерения и он серьезно относится к их осуществлению.
Первая из этих языковых особенностей показывает огромную притягательную силу стоицизма как идеала человеческого поведения: окровавленная, но не склоненная голова. Вторая отражает то, что является, позволю себе сказать, постоянным вкладом, который религия внесла в культуру человека: сознание, что есть какие-то ценности, к которым требуется подходить серьезно ради их улучшения или достижения. Религия всегда была своеоб-
330
разным средством общения с наивысшими идеалами, и серьезность такого общения остается даже в том случае, когда сами идеалы изменились до неузнаваемости. Можно испытывать благоговейное чувство к природе, к биологической эволюции и к человеческой истории; и все это возможно вне какой-либо связи с тем или иным видом божества и сверхъестественной силой вообще. Короче говоря, наука может стать религией, то есть ценностью, к которой следует относиться благоговейно.
Теперь вы имеете основание мысленно возражать мне, полагая, что в моих словах содержится явный парадокс. Совершенно верно: это выглядит парадоксально, но связь между наукой и религией представляет собой не что иное, как единство противоположностей. Исторически сложилось так, что наука всегда противостояла религии, а религия была по отношению к науке убежденным и энергичным врагом. Несмотря на возможность великого перемирия, которое предложил Кант 1, с расчетом на прочный мир, всякое научное обобщение, вплоть до теории относительности (но не включая ее), подвергалось нападкам со стороны церквей как подрывное по отношению к их религиозным доктринам. Конечно, эти научные концепции и в самом деле опровергали различные объекты веры. Так, если Земля имеет сферическую форму, она уже не «плоская»; если Солнце является центром системы небесных тел, то Земля не является этим центром; если Земля вращается вокруг своей оси, она не может быть неподвижна; если человеческие существа развились из более ранних органических видов, они не происходят от сотворенного богом Адама.
Далее, если природа мира остается в какой-то степени неисследованной и если существующие описания ее должны быть в дальнейшем уточнены, то тогда все, что люди уже сказали в прошлом о мире, значительно менее важно, чем полагают организации, и, конечно, не будет больше для нас авторитетным. И если окажется, что с помощью строго определенного метода любой исследователь может знать, какие описания правильны и какие ложны, тогда вряд ли есть какой-нибудь смысл в обращениях к общест-
1 «Объективную реальность [высшей сущности], правда, нельзя доказать, но и нельзя также опровергнуть [чистым спекулятивным применением разума]» (И. К а п т, Соч., М., изд-во «Мысль», 1964, т. 3, стр. 551).
331
венному или личному авторитету: соборы, папы, отцы церкви и Священное писание имеют не больше касательства к знанию, чем создатели мифов и толкователи снов.
Вся цель науки заключается в том, чтобы найти и обосновать истину. Глагол «найти» представляет собой, мне кажется, метафору, но не такую уж точную метафору, как хотелось бы. Найти природу мира — это не совсем то, что найти монету: ученый делает обычно значительно больше, чем просто натыкается на что-то. Но в метафоре остается значение, которое мне не хотелось бы упустить из виду: употребляя ее, мы подразумеваем, что существует мир, который надо найти. Этот мир предшествует всем его описаниям и для того, чтобы существовать, не нуждается ни в каких описаниях. Ведь если бы существование зависело от описания, то можно было бы создать любое положение дел, просто выразив его словами. Достаточно было бы только сказать: «Я богат»,— и человек был бы богат; или: «Я здоров»,— и человек был бы здоров. Эта счастливая простота в достижении желаемой цели оказалась бы пагубной для маклеров и врачей (которые, правда, располагали бы той же самой возможностью), но, так или иначе она абсолютно невозможна. Ни одно описание во всей необъятной Вселенной, каким бы ярким и убедительным оно ни было, не может изменить описываемый предмет по сравнению с тем, каков он был в момент описания. Вы можете сказать, что данная кошка иссиня-чер-ная, хотя фактически она рыжая; тем не менее она так и останется рыжей. Вы можете заявить, что данное общество свободное, хотя фактически оно порабощено; и все же оно останется порабощенным. Вы можете сказать, что Земля лежит неподвижно, когда фактически она вращается; и все-таки она будет двигаться.
Только в том случае существование вещей зависит в какой-то мере от описания, если люди добиваются результатов в соответствии со своим планом, например когда по проекту инженера строится мост (это род предварительного описания). Но даже и в таких случаях люди только вмешиваются в положение вещей, а сами вещи вовсе не нуждаются в описании, чтобы существовать. Значит, вообще и Вселенная, и все, что в ней находится, существуют совершенно независимо от всяких характеристик. Часть ее элементов фактически существует без всякого описания, а часть существует, несмотря на неправильные
332
и даже фантастические описания. Бывает и так, что некоторые описания относятся к вещам, которые никогда вообще не существовали 1, другие — к вещам, которые не существуют в данный момент, и еще какие-то — к вещам, существование которых абсолютно невозможно.
Итак, существование вещей не зависит от их описания;
скорее описание в смысле точности и даже самой возможности его зависит от существования. Ведь для того, чтобы появилось описание, должны быть люди (то есть то, кто пользуется языком), которые могут его сделать, и должны быть вещи, которые нужно описывать. Описание будет точным, если то, что в нем утверждается, действительно существует. Для установления истины это условие является основным и обязательным. В современной философии сплошь и рядом пытаются его обойти, но каждая подобная попытка приводит в конце концов к выводу, что существование зависит от описания, то есть к такому логическому заключению, которое свойственно всем умалишенным обитателям земли. Эти сумасшедшие, не будучи в состоянии приспособиться к реально существующему миру, изображают его в извращенном виде, как такой мир, к которому они могут легко приспособиться; и таким образом становятся в своем воображении какими-нибудь пророками или завоевателями, которые пока еще не признаны, но скоро прославятся на весь мир.
Таких людей у нас принято изолировать от общества, но в современной философии они орудуют совершенно свободно и даже пользуются известностью. Одна из причин этого и, пожалуй, главная — это власть организаций в обществе. Если целью каждой организации является (как можно думать) обеспечение своего существования, если для этого существования необходимы сплоченность и преданность членов организации, а для поддержания такого единства существенно важно иметь определенное общее для всех мировоззрение, то от этого мировоззрения в основном требуется не то, чтобы оно соответствовало действительности, а чтобы оно было убедительным для членов организации. Таким образом, организации испытывают такую же потребность искажать действительность, как и помешанные, действующие в своих личных целях;
1 Этот факт, конечно, внушает страх историкам; я лично опасаюсь, что некоторые примеры подобного рода могут встретиться и в данной книге.
333
причем у организаций эта потребность выражается, в сущности, гораздо сильнее, чем у сумасшедших. Достаточно ознакомиться с историей и практикой обмана в организациях, чтобы это стало ясным. Ведь у организаций при обмане нет никакого сдерживающего морального начала:
тут обманщик прибегает ко лжи (как это кажется со стороны) не_в своих личных интересах, а из чувства, .преданности данному коллективу людей. В этом можно усматривать даже своего рода жертву: обманщик в организации;
как бы жертвует своей личной честностью ради общего «блага».
Сумасшедшие обманывают себя, но они делают это не сознательно и поэтому не лгут. Такой же бессознательный самообман может иметь место (и обычно происходит) внутри организованных групп. Общая для всех идеология, сложившаяся в прошлом и закостеневшая от привычки к ней, служит для новых знаний такой же прочной преградой, как скалы для волн. Конечно, волны могут постепенно размыть скалы, и история тоже разрушает идеологию, но в первом случае необходимое для этого время измеряется геологическими периодами, а во втором — историческими эпохами. Как был поражен мыслитель эпохи Возрождения, установив, что можно познавать ; мир, управлять и наслаждаться им без всякой связи ; с христианским учением о страшном суде, рае, аде! Это открытие было в одинаковой степени и грандиозным, и удивительным, но для него потребовалось полторы тысячи лет.
Если бы, следуя древним гностикам, мы предположили, что наш мир создан беспечным и непригодным для роли творца божеством, мы могли бы в какой-то мере понять, почему человеческие организации так противятся тому, в чем оолыпе всего заинтересованы их члены,— реалистическому мировоззрению. Это явление, чем бы оно ни порождалось, достаточно абсурдно, но, боюсь, пока что неизбежно. Для точного, строго научного описания требуется создать такие условия, какие может предоставить только организация: это тысячи тренированных наблюдателей, работающих сообща, и сложная техника для производства опытов. Но кроме того, необходимо и кое-что такое, на что организации идут неохотно или вовсе не склонны идти: тяготение к новым знаниям и готовность изменить или совсем отвергнуть унаследованные
334
от прошлого доктрины, если они оказались неправильными. В процессе научного исследования борьба мнений приводит к золотой середине, которая рождает истину. Истинно тО, что твердо установлено, а не то, что объявляют истинным, не постигая его. Безопасность человечества в дальнейшем зависит от возможности добиться того, чтобы организации подражали научным методам и приближались к такой золотой середине. Пока что они не очень близки к ней, и, чем решительнее они будут прибегать к политике силы, тем дальше они будут отходить от истины. И пока главные участники борьбы не постигнут научными методами того, что Джефферсон назвал «ходом человеческих событий», любая их ошибка может иметь катастрофические последствия.
Позиция руководства, отстаивающего свою идеологию, диаметрально противоположна той позиции, которой придерживаются ученые, когда они описывают реальную действительность. Следовательно, если (как мы уже отмечали выше) ортодоксальным считается то, что утверждает руководство, то наука всегда и везде будет иметь тенденцию к еретическим уклонам. Нет никаких оснований считать, что наука когда-либо достигнет полной завершенности; она всегда будет пополняться новыми данными и соответственно перестраиваться. Когда эти достижения науки вступают в противоречие с застывшими понятиями, существующими в идеологии организаций, то это приводит к одному результату: общественные организации, порывая связь с действительностью, теряют свое \ значение и приходят в упадок. Человечество может даже погибнуть только потому, что не сумело организовать свою жизнь надлежащим образом,— так, чтобы впитывать в себя те знания, которыми при других условиях оно вполне способно овладеть.
Люди могут влиять на ход событий только в той степени, в какой они понимают смысл этих событий. Они могут быть уверены в своем дальнейшем существовании и процветании только в той мере, в какой их влияние позволяет им управлять внешним миром. Схоластическая философия, хотя далеко не столь бессодержательная, как утверждают ее критики, никогда все же не давала людям власти над природой, потому что сама так и не стала подлинной наукой. Ее миропонимание было слишком общим, лишенным конкретных данных, полным всевозможных ошибоч-
335
ных положении и при этом чересчур во многом зависело от взглядов Аристотеля. Тот метод наблюдения над внешним миром и практического познания его, который можно считать научным и который пытался осуществить Роджер Бэкон, стал впервые применяться фактически лишь в эпоху Возрождения. Безграничные его возможности в достижении конкретных результатов скоро стали оче видными, и к 1637 году Декарт имел возможность сказать в торжествующем тоне: «...вместо той умозрительной философии, которую преподают в школах, можно найти практическую философию, при помощи которой... мы могли бы... сделаться хозяевами и господами природы» х.
Хозяева и господа природы! Быть теми и другими теперь более важно, чем когда-либо. Эти функции мы удивительно широко осуществляем в отношении физической природы и столь же удивительно игнорируем их, когда дело касается применения наших знаний в области истории, обществоведения и психологии. Эта беспомощность в использовании наших знаний (что отчасти может происходить от их недостаточности) объясняет, почему наше господство над физической природой направлено в такой же мере на разрушение, как и на созидание счастливой жизни. И все же мысль Декарта сохраняет все свое огромное значение и именно в том виде, как он ее высказал. Организации, в особенности политические, должны в наши дни идти навстречу этой идее и всячески способствовать ее осуществлению, иначе и сами они, и их члены, да, пожалуй, и все человечество обречены на гибель. Крушение мира будет концом всех решительно организаций.
Наука довела организации до такой крайности, что те вынуждены были цепляться за какой-либо вид контакта с ней, чтобы не погибнуть. Вот почему важнейшие интеллектуальные события последних четырех веков носили такой драматический характер. Христианская церковь за период свыше тысячи лет превратила унификацию верований в утонченное и неотразимо действующее искусство. Верующие признавали доктрину не потому, что для них было очевидно ее соответствие фактам, а потому, что какое-то авторитетное лицо или авторитетная группа лиц утверждали, что доктрина истинна. Таким образом,
1 Р. Д ек а р т, Избр. произв.,М., Госполитиздат, 1950, стр. 305. 336
критерием истины были чьи-то слова. За этими словами довольно-таки заметно виднелись инквизиторские пытки, тюрьма и костер. Короче говоря, истина утверждалась силой.
Однако дело обстоит так, что, хотя у политической власти много всяких возможностей, есть такая область, где она бессильна,— она не может определять истину. Она в силах, например, запретить людям говорить, что Земля вертится, но не в силах помешать Земле вертеться, а следовательно, не может помешать предложению: «Земля вертится»— соответствовать факту и, значит, быть истинным. Рано или поздно эта истинность, основанная на соответствии факту, должна проникнуть даже в самое робкое сознание. Независимо от влияния власти и силы все на свете имеет тенденцию становиться известным. И над процессом, с помощью которого определяется истина, власть не может осуществлять свой контроль. Еще никогда не жил, не живет и не будет жить правитель, который мог бы сделать предложение соответствующим факту, утверждая, что это так.
Как устанавливается правильность того или иного утверждения? С помощью научного метода или особых правил, применяемых в процессе исследования и наблюдения. Имеются некоторые сомнения, или по крайней мере идет спор относительно того, в чем именно заключается этот метод. Но в том, что существует такой метод, нет ни малейшего сомнения. Далее, каков бы ни был этот метод, природа его такова, что всякий, кто его поймет, может им пользоваться. Больше того, метод настолько несложен, что любой человек, если он не круглый идиот и не слабоумный, может его понять. Следовательно, науч-дьш метод как бы демократизирует истину: наличие этого метода делает истину сразу доступной для всех. Поэтому л самом важном из всех вопросов — вопросе установления истины — иерархическая структура организаций абсолютно ничего не значит. Бывает, конечно, так, что лидеры организации знают больше, чем рядовые члены, о каких-либо вещах, но достаточно членам организации применить научный метод, и они становятся такими же компетентными, как и их лидеры. Пожалуй, это может показаться вульгарным, но, по существу, будет очень правильно, если мы назовем «Рассуждение о методе» Декарта «походной сумкой для самообслуживания».
337
Декарт хотел, чтобы каждый человек умел отличать истинные утверждения от ложных, и поэтому, мне кажется, стал более опасным для организаций, чем рядовой честный человек.
Одним из признаков разницы, существующей между нашим временем и средневековьем, является следующий факт: некогда идеология постоянно подвергалась суду организаций, а теперь сами организации систематически подвергаются суду той специальной идеологии, которую именуют наукой. Суд науки — это ясная для всех и беспристрастная форма суда действительности, через который все организации при любых условиях должны пройти. Результаты такой беспристрастности и ясности очевидны. Теперь организациям гораздо труднее обманывать людей разными небылицами, хотя на этот счет существует уже целая «наука», и все их выдумки значительно легче рушатся при сравнении с фактами.
При любом социальном строе для организаций становится все более рискованным допускать отклонения своей идеологии от науки. Впервые за всю историю человечества преимущество теперь находится на стороне тех, кто может вносить свои поправки в идеологию, то есть ученых и философов. В наши дни, после четырехвековой борьбы, ортодоксальность оказалась поверженной наземь. Этот результат, как и связанную с ним неустойчивость социальных отношений, безошибочно предвидели сторонники неограниченной церковной власти XVI и XVII веков. 19 ноября 1669 года знаменитый Боссюэ произнес надгробную речь на могиле Анриэтты-Марии, вдовы английского короля Карла I. В ней он пророчески оценил результаты Реформации, отобразив будущее человечества в том виде, как оно осуществляется в наши дни:
«Каждый человек [заявил «Орел Мо» 1] воплотил в себе личный трибунал, в котором он был судьей своих собственных убеждений... Отсюда легко было предвидеть, что если не положить решительный конец произволу людей, то секты размножатся до бесконечности и упорство их станет непреодолимым. Желая покарать противоборствующие вере шатания этих людей, бог покинул их в самый разгар их безумного любопытства... И нет ничего удивительного в том, что после этого они утратили уважение
1 Боссюэ был епископом города Мб.— Прим. перев. 338
к власти и к законам и стали раскольниками, мятежниками и непримиримыми республиканцами. Человек подрывает основы религии, если сам вмешивается в нее и лишает её присущей ей торжественности, которая одна только может держать людские массы в узде». 'Вот как выглядел процесс развития протестантства с точки зрения преданного служителя церкви. Даже историк середины XX века не мог бы более точно охарактеризовать то историческое движение, с помощью которого наука (сочетание личного суждения с наблюдательностью масс) осуществляла демократизацию истины.
II
Теперь нам предстоит рассмотреть то, что можно назвать влиянием науки на стиль человеческой речи. Если мы сравним наше современное мировоззрение со средневековыми понятиями, то увидим, что мы гораздо больше заинтересованы в исследовании материального мира, чем в постижении богов, ангелов и демонов, тогда как люди средневековья больше интересовались богами, ангелами и демонами, чем окружавшим их материальным миром. Точно так же для нас очень важно как можно лучше использовать наше короткое существование, в то время как люди средневековья рассматривали земную жизнь как довольно тягостную прелюдию к вечности. Таким образом, будет правильным, по-видимому, сказать, что великий переворот, совершившийся в мышлении людей, был переходом от ориентации «иномирного» порядка к ориентации «это-мирной» (мы все еще так стеснены в языке, что не имеем удачного термина для обозначения этих понятий) или, как могли бы сказать теологи, от религии к секуляризму.
Но это толкование происшедшей перемены слишком упрощенно. Средневековое тяготение к сверхъестественным существам было интересом к персонажам, которые, по всей вероятности, не существовали и не существуют. Поэтому в представлениях того времени был (как всегда бывает в ошибочных верованиях) некоторый отход от действительности — аналогичный тому, какой возник бы теперь, если бы вы целиком положились на Деда-Мороза в получении ваших рождественских подарков. Несуществующее лицо не может произвести никаких действий. Однако этот отход от действительности отнюдь не был абсолют-
339
ным: человеческие дела велись на основе средневековой идеологии не блестяще, но достаточно хорошо, чтобы люди могли существовать. Совершенно очевидно, что такая идеология в какой-то мере отражала действительность, хотя и не соответствовала полностью фактам, как тогда полагали.
Каково же было это соответствие? Что ж, давайте подумаем: если вы говорите, что щеки вашей дамы — розы, губы — вишни, зубы — жемчуг, вы утверждаете то, чего нет на самом деле. Ее щеки — не розы (иначе вы, пожалуй, целовали бы куст); ее губы — не вишни (иначе вам, возможно, пришлось бы целовать дерево); ее зубы — не жемчуг (иначе вы могли бы поцеловать раковину). Но вы возразите, что на самом деле смысл сказанного вами вовсе не тот. В действительности вы имели в виду, что щеки дамы розовые, губы красные, зубы ослепительно белые и что все это в целом составляет чудесный ансамбль. Сама дама признала бы, что ваше описание соответствует действительности, ибо, по словам Аристотеля, ей свойственно в силу ее прелестной сущности чувствовать, когда ее обожают.
С точки зрения лингвистики вы добились победы, сохранив в своих выражениях некоторую неопределенность и опустив часть условного предложения, которая сделала бы все ясным, в виде слов: «как будто». Щеки — как будто розы; губы — как будто вишни; зубы — как будто жемчуг. Пропуск важных в смысловом отношении слов как бы усиливает эмоциональный эффект фразы, может быть потому, что требует более пристального внимания от того, кто читает или слушает 1. Значит, метафора не поссорила вас с дамой (которая, будучи мудра в языке, как и во всех других вещах, ^отнеслась к вам еще более ласково). Точно так же метафора не создавала разлада между верующим христианином и окружающим его миром. Когда он воспринимал метафору буквально и вел себя так, как будто дело обстояло так-то и так-то, он не слишком резко расходился с объективной действительностью, а главное, был в хороших отношениях с церковной
1 Метафоры до сих пор вызывают осложнения даже в таком контексте, где их следует ожидать. Помню, как один студент-второкурсник воскликнул после того, как я объяснил (и тем самым обеднил) сонет Шекспира: «Почему же он не сказал именно так?»
340
организацией. Но когда этот же самый верующий христианин хотел производить и продавать множество вещей, так как его богатство росло пропорционально объему проданных им товаров, то тогда неточное описание реального мира становилось для него сначала тягостным, а в конце концов невыносимым.
Как мы знаем, одной из форм метафоры — иносказательно выраженного понятия — является олицетворение. В этом случае метафорический оборот вашей речи означает, что материальный мир, или какая-то его часть, или какое-то событие внутри его таковы, как будто они осуществлены по заранее намеченному плану, близкому по смыслу к человеческому намерению. Метафорически образ «бога» используется для обозначения наивысшего авторитета, причем более точное выражение гласило бы так: «Постановления церкви (или папы римского) в отношении веры и поведения христиан таковы, как если бы они исходили от бога», или: «Веления совести таковы, как если бы они давались богом». Значение, ярко выраженное в образе «бога», вызывает в конкретном поведении верующих позу покорности:
преклоненные колена, смиренно поникшая голова, поклоны в знак согласия со словами и действиями священнослужителей. Оно также вызывает субъективно чувства страха и вины, которые в совокупности составляют гнетущее и вместе с тем острое ощущение, что вот-вот должна быть причинена боль, так как она заслужена. Когда образ «бога» олицетворяет организацию, орудия причинения боли слишком наглядны: это изгнание, публичный позор, тюрьма, смерть. Когда образ «бога» означает совесть, способы причинения боли еще более разнообразны, поскольку в данном случае всякое разочарование может толковаться как наказание за грехи. Верующий опасается божьей кары, как некогда боялся получить наказание от своих родителей.
Здесь, конечно, он заблуждается. Он ошибочно принял метафору за реальность и тем самым напоминает собой человека, который склонен считать, что раковины являются источником зубов его дамы. Однако образ, который ввел его в заблуждение, создал гармонию между ним и организациями в той же мере, в какой отрешил его от действительности. В результате этого у него будет меньше потрясений, которые заставили бы его понять свою ошибку. Таким образом, иллюзии создают некоторые пре-
341
имущества для членов организации. Вот почему широким массам требуется так много времени, чтобы ясно и конкретно познать реальный мир.
Одной из характерных особенностей метафоры является совмещение реального факта с его оценкой с целью указать определенное состояние дел и в то же самое время выразить положительное или отрицательное к нему отношение. Может быть, существуют метафоры, у которых этой черты нет, но я не мог подыскать ни одного подходящего примера. Во всяком случае, в период времени, предшествовавший эпохе Просвещения, для человеческой мысли было характерно то, что она тесно связывала констатирование факта с суждением о его ценности и даже иногда пыталась обосновать одно другим. Так, например, Аристотель говорил, и люди средневековья за ним повторяли, что планеты движутся по круговым орбитам, потому что круг — это совершенная геометрическая фигура, единственно «подходящая» для движения планет.
Подобная аргументация кажется теперь крайне наив-нон. Однако она не показалась бы нам такой, если бы наука не отбрасывала прочь, терпеливо и настойчиво, метафорическую форму речи, как не подходящую к описанию действительности. Правда, метафора все еще попадается в науке: мне приходилось слышать, как генетики говорили, что гены дают шифрованную информацию. Но научная терминология старается быть исключительно четкой и, насколько это возможно, свободной от метафор. В этих усилиях особенно важна роль математики, язык которой (насколько я знаю) совсем не содержит в себе метафор.
Учитывая изложенное выше, я предпочел бы не говорить (или по крайней мере не утверждать безоговорочно), что современное научное мировоззрение заменило интерес ', к сверхъестественному миру интересом к реальным фактам. Сверхъестественного мира», которым кто-либо мог интересоваться с научной точки зрения, никогда не существовало. Следовательно, фактически у всех был интерес только к естественному миру независимо от того, что могли полагать отдельные люди. По-видимому, правильнее будет сказать, что естественный мир открывался человечеству и поддавался его влиянию по мере того, как сами люди приобретали способность говорить обо всем конкретным языком. Такой язык мог сосредоточить вни-
342
мание людей непосредственно на фактах, без всяких образов, без моральных или эстетических оценок и независимо от авторитета организации.
Вот почему подробное знакомство с реальным миром влекло за собой ожесточенные преследования. Великие люди, которые сделали возможным познание окружающей действительности, дискредитировались как якобы равнодушные к добру, красоте и святости. Они вынуждены были искать себе убежища в уединении и изгнании; они познали тюрьму и смерть. Но без них мы были бы сейчас так же не способны понимать окружающий нас мир, как все еще бессильны достигнуть в нем счастья.
III
24 мая 1543 года Николай Коперник лежал, умирая, в Фрауэнбурге (Фромборке), в Польше. Ему было семьдесят лет. Он был каноником собора, врачевал в свое время епископов и более мелкий люд. В век гениев он стал гением века. Когда он лежал, прикованный болезнью к постели, ему принесли только что отпечатанный экземпляр его шедевра: это был трактат «De revolutionibus orbium coelestinm» («Об обращениях небесных сфер»). Первый взгляд Коперника на его книгу оказался почти последним его взглядом на земной мир: «Он лишился памяти и умственных сил за много дней до этого и увидел свой завершенный труд только при последнем дыхании в день своей кончины» 1.
Так писал епископ Гизе, близкий друг Коперника, его верному ученику Рэтику. Этот тогда еще молодой двадцатипятилетний человек заслуживает славы, которой ему'"не воздали в должной мере. Ибо именно он убедил Коперника опубликовать свой труд, сам отвез рукопись в Нюрнберг и передал ее там Иоганну Петрейусу для напе-чатания. Все это предприятие было очень рискованным. .Рэтик_бь1Д лютеранин, профессор математики в (подумать только!) Виттенберге и как будто протеже Меланхтона. Чтобы попасть к Копернику, ему надо было ступить на католическую территорию, где протестанты, как правило, преследовались.
i Из письма Гизе к Рэтику. См. A. A r m i t a g e, The World of Copernicus, New York, Mentor Books, 1958, p. 102,
343
Коперник со своей стороны оказался на подозрении из-за многочисленных друзей протестантов. «Что еще можно было ожидать от такого человека?»— злобно думали ортодоксальные церковники. Уже в течение некоторого времени шел слух, что Коперник считает Солнце центром планетной системы, а раз человек лелеет столь вопиющую ересь, то, конечно, будет не прочь якшаться с протестантами. Тот факт, что сами протестанты не разделяли гелиоцентрическую точку зрения, считая ее еретической, и были по этому вопросу даже более нетерпимы, чем католики, не принимался в расчет. И хотя Коперник всегда был верным сыном церкви и, в сущности, даже украшением ее (только довольно самобытным), он все же стал для католицизма опасным человеком. С помощью невооруженного глаза (телескоп тогда еще не существовал), квадранта, самодельного инструмента, названного им трикветрумом, и своего глубокого ума Коперник создал (или, вернее, возродил) астрономию. Полученные им данные, имевшие огромное значение, он время от времени негласно обсуждал с другими учеными, но публикацию их откладывал, опасаясь нежелательных последствий. Однако против доводов Рэтика, молодого и блестящего энтузиаста, он устоять не смог. Зрелище молодости, устремленной в будущее, скорее всего может заставить человека забыть о свойственной преклонному возрасту осторожности.
Привлекательной для верующих стороной христианского учения всегда была его забота о человеческой судьбе. По этому учению, бог, конечно, является всемогущим, премудрым, всеблагим существом; конечно, он руководит родом человеческим, как патриарх, повелевает, как император, правит, как царь; конечно, у него есть свой хор серафимов, свои воины-ангелы,
Мечи пылающие, огненные кони, колесницы, Сверкающие ослепительным сияньем...
Воображение людей наделяло бога всеми качествами, внушающими уважение и даже любовь. И все же в чем была сущность всей этой космической концепции? Сущность ее заключалась и заключается в спасении человека. Земля может быть, образно говоря, подножием бога, но на ней живут объекты его величайшего интереса, имеющие поэтому особое значение,— люди. Бог создал их в шестой, решающий день творения; затем он обозрел все,
344
что сотворил. «И увидел Бог, что это хорошо». (Книга Бытия, гл. I.)
Как мы видим, этот строй мысли (когда выводы о физическом строении Вселенной делаются на основе того, что должно служить моральным критерием), столь же древен, как Книга Бытия, и даже древнее. Согласно такой логике, основа моральных ценностей во Вселенной является также и космологическим центром, и положение центрального небесного светила будет столь же твердым и неизменным, как любой моральный принцип. Этот взгляд как бы эмпирически подтверждался той иллюзией, которая была свойственна находящемуся на Земле наблюдателю: его позиция неподвижна, а все остальное движется. Насколько такое представление о неподвижности Земли далеко от действительности, можно судить по тем различным, почти невероятным скоростям, с которыми фактически связан земной наблюдатель:
«В Соединенных Штатах,— говорит кембриджский астроном Фред Хойл,—вы имеете дело со скоростью около семисот миль в час при вращении Земли вокруг своей оси. Вы несетесь вместе с Землей по ее орбите вокруг Солнца со скоростью почти семьдесят тысяч миль в час... Кроме того, вы двигаетесь с колоссальной скоростью почти в один миллион миль в час в сфере Галактики» 1.
Но и это еще не все: сама Галактика движется со скоростью в несколько миллионов миль в час 2. Такова — только частично — новая космология. Хойл высказывает мысль, что если бы можно было представить эти новые взгляды и расчеты Исааку Ньютону, он, конечно, тотчас же понял бы их и был бы потрясен.
Если Ньютон был бы потрясен, то что сказать о Кеплере, Галилее, Копернике? Что сказать об их врагах и гонителях? О Лютере, который заявил: «Этот глупец [Коперник] пытается пересмотреть всю науку астрономии; но Священное писание говорит нам, что Иисус Навин приказал остановиться Солнцу, а не Земле»? О Кальвине, который писал: «Кто отважится поставить авторитет Коперника выше авторитета святого духа»? О кардинале Беллармине (1542—1621 гг.), который заявил, что это «мнимое откры-
1 «The Nature of the Universe», New York, Harper and Brothers, 1950, p. 56.
2 Там же, стр. 116.
тие подрывает весь христианский догмат о спасении человека»? 4
Кстати, Беллармин был одним из самых опасных и жестоких инквизиторов, потому что был одним из самых ученых теологов. Он обессмертил себя требованием предавать сожжению молодых еретиков на том основании, что, чем дольше они живут, тем большему проклятию подвергнутся. Но когда он утверждал, что открытие Коперника сорвет весь христианский план спасения человека, то говорил истинную правду. Инквизиторы ошибаются во многом, они полностью ошибаются в области моральных принципов, но они почти никогда не ошибаются в отношении тенденций развития. Они предугадывают будущее какой-либо идеи, как собака чует, куда ведет след...
Сама по себе теория Коперника была, по существу, исправлением и уточнением математического характера:
она объясняла факты, не претендуя на что-либо большее. Галилей, изобретя телескоп, получил возможность доказать, что эта теория подтверждается фактическими данными. Затем Кеплер доказал, что орбиты планет скорее эллиптической формы, чем круглые, и что простой арифметический расчет связывает размеры орбит со временем обращения по ним планет. Ученые, сделавшие эти открытия, знали, что их труды так же важны, как и убедительны;
и все же все такие открытия всегда можно было рассматривать только как исправления и уточнения. Кеплер был, в сущности, истинно религиозным человеком и считал, что взаимоотношения между Солнцем, Землей и Луной символизируют троицу. Из-за чего же тогда поднимался весь шум со стороны церковников?
Мы можем понять это, читая сочинения Хойла или какого-либо другого астронома нашего времени. Взгляды Коперника, получившие дальнейшее развитие у Ньютона, во всяком случае, поддерживали в космосе весьма внушительный порядок. Звезды двигались с уверенной торжественностью религиозной процессии, и нельзя было отрицать бытие бога только потому, что их движение подчинено силе притяжения. Наоборот, «такая закономерность движения небесных тел подсказывала вывод, что Вселен-
1 См. Andrew Dickson White, A History of the Warfare of Science with Theology in Christendom, New York, Apple-ton-Century-Crofts, 1936, vol. I, pp. 126, 127, 134,
346
ная — от планеты до маленькой мошки — представляет собой механизм, исключительно точный и гармоничный:
Система каждая находится в вращенъе, Необходимая для общего движенья, И лишь в одной из них произойдет смсщепье, Потерпит тотчас же все Целое крушенье.
Но все это, как и предвидели инквизиторы, ушло из новой космологии. Вместо небесной horlogerie [часовой мастерской], где божественный мастер, сделав все часы и пустив их в ход, наблюдает с удовлетворением за их безукоризненной механикой, мы имеем теперь в астрономии дьявольскую кузницу взрывов, парообразовании, конденсаций, газовых прорывов, скоростных передвижений и столкновений в межзвездном пространстве, и вся эта колоссальная баталия поддерживается (согласно одной теории) «непрерывным созиданием» 1. Космос как поле ожесточенного сражения — эта картина очень далека от представления о космосе в виде мирной процессии. Сверхъестественные существа можно было рисовать в своем воображении как наблюдателей процессии либо как участников ее, но значительно менее назидательно мыслить о боге как о верховном артиллеристе. Кроме того, будущие исследователи межпланетного пространства не найдут там никакого божества; и хотя предмет, не обнаруженный в одном месте, может еще существовать в другом, вечно бесплодные поиски неизбежно наскучат людям. В конце концов с самой религиозной доктриной произойдет лишь то, что метафора в ней будет раскрыта и разоблачена до конца, но нельзя ожидать, чтобы организации, чье единство зависит от буквального понимания этой метафоры, были довольны таким оборотом дела.
В период времени между Коперником и Галилеем жил один человек, который, воспарив на крыльях разумной фантазии, прошел какую-то часть пути к нашей новой космологии: это был Джордано Бруно. Он не имел глубоких познаний в математике, на которые мог бы опираться, но обладал тем исключительно сильным вообра-
1 Н о у 1 е, ор. cit., pp. 123ff. Замечательная идея о непрерывном созидании, кажется, избавляет нас от двух (из четырех) кантов-ских антиномий и разрешает древнюю загадку о сотворении мирэ ex nihilo [из ничего].
347
жением, которое так поддерживает математиков. Убедительные взгляды Коперника наряду с безграничной проницательностью Платона, вновь открытого философами в эпоху Возрождения, придали ему смелости в его догадках и породили в нем уверенность, что разум поддержит его всюду, куда бы он мысленно ни воспарил. Ему казалось, что представители ортодоксальных взглядов во многом суживали природу и могущество бога, не делая тех выводов, которые существующее определение столь великого творца, казалось бы, им подсказывало. Бесконечность должна производить бесконечность:
«Я считаю, что Вселенная бесконечна, будучи результатом бесконечной силы и добра, которых всякий ограниченный мир был бы недостоин. Отсюда я заявляю, что, помимо нашей Земли, существуют бесчисленные миры;
я согласен с Пифагором, что Земля является звездой, как и все другие, количество которых бесконечно, и что все эти бесчисленные миры составляют одно целое в безграничном пространстве, которое и есть истинная Вселенная... Я мыслю существование в этой Вселенной .вселенского провидения, волей которого каждая вещь растет и движется в соответствии с ее природой; и, как я понимаю, для этого есть два способа: один из них, когда в теле присутствует душа, во всем теле и в каждой его части; другой — неизъяснимый, когда сам бог присутствует во всем, но не как душа, а таким путем, который невозможно постигнуть» 1.
Если бы, подобно Копернику, Бруно вывел эту свою гипотезу из данных математики, мы провозгласили бы его ученым и приветствовали бы его результат не как догадку, а как научное открытие. Но, мне кажется, мы вправе воздержаться и от признания и от приветствия. И все же Бруно намного опередил своих коллег ученых с их точными выкладками и совершил свой прыжок, опираясь, как это ни странно, на традиционную теологию, а это, мне кажется, служит явным доказательством того, что метафора представляет собой завуалированное знание и что церковь, роковым для себя образом слишком связанная определенной лексикой, не лишила человека полностью возможности познавать реальность. Сейчас показалось
1 Цит. B:Giorgio de Santillana, The Age of Adventure, New York, Mentor Books, 1956, pp. <49—250.
348
бы странным доказывать существование бесконечных миров ссылкой на то, что есть бесконечный Творец, но бесконечные миры (или нечто очень похожее на них) все же существуют. И к идее о бесконечном творце очень близка идея о «непрерывном созидании», хотя Бруно никогда ее не разделял.
В процессе перехода от метафоры к конкретности была одна стадия, когда понятие о боге как о владыке мира, возвышающемся над космосом, сузилось до представления о нем как о духе, наполняющем собой космос или даже слитом воедино с ним. Этот взгляд называется пантеизмом и с точки зрения христианской, иудейской и магометанской идеологии является еретическим. Это пантеистическое представление вытеснило все, что было отеческого и патриархального в первоначальной идее бога, а также лишило его черт антропоморфизма. Тем не менее пантеизм, несмотря на то (и, пожалуй, из-за того), что он был еретическим, приобрел огромную популярность. Американские трансценденталисты XIX века были пантеистами и добавили к этому преступлению еще ненависть к рабству. Пантеистом в некотором роде был и Спиноза, а после него Вордсворт. Колридж в своей «Литературной биографии» рассказывает об одном забавном случае, происшедшем в 90-х годах XVIII века, когда английское правительство, подозревая его в симпатиях к якобинцам, подослало шпиона подслушивать разговоры между ним и его другом:
«Он [шпион] рассказал, что по нескольку часов подряд прятался за скамьей на берегу моря (наше любимое место) и подслушивал наши разговоры. Сначала он вообразил, что мы знаем о грозящей нам опасности, ибо часто слышал, как я говорил о некоем «Спай Ноузи» \ что он был склонен относить к. самому себе и к одной характерной для него черте; но он скоро убедился, что это имя человека, который написал книгу и жил давным-давно» 2.
Церкви, как католическая, так и протестантская, упорно приравнивали пантеизм к атеизму, может быть, потому,
1 Здесь по-английски непереводимая игра слов: «Спиноза» в произношении Колриджа звучит так же, как «spy nosey» («носатый шпион»).— Прим. перев.
2 «Biographia Literaria», Chapter X. Этот шпион, подобно гостю из Порлока, мог вполне быть созданием фантазии Колриджа, но по крайней мере у нас есть свидетельство того, как сам Колридж произносил имя «Спиноза».
349
что «мировая душа» не слишком годилась в качестве источника авторитета этих организаций. Но далее история ясно показала, что пантеизм, хотя и подтверждал бытие бога и даже почитал его, все же оказался первым этапом в спуске на тобоггане, который скользит со все увеличивающейся скоростью, от средневекового тринитариатского взгляда к современному научному.
Пантеизм Бруно был его главным идеологическим преступлением, но, кроме того, сам он обладал таким характером, который способен был вызывать к нему неприязнь. Его не могла удержать в своем составе ни одна организация, так как он был слишком свободолюбив по своему образу жизни и душевному складу. Джордано Бруно родился в Ноле, около Неаполя, в 1548 году. В пятнадцатилетнем возрасте он вступил в доминиканский орден, а в двадцать восемь лет вышел из него, натворив массу неблаговидных с точки зрения церкви дел, таких, например, как защита арианской ереси. Их оказалось достаточно для того, чтобы возбудить против него судебное преследование, и Бруно бежал сначала в Рим, а затем в Женеву. В течение непродолжительного срока теократия Кальвина казалась ему свободным строем, но скоро возникли осложнения, и Бруно переехал во Францию, а затем в Англию. Там он нашел интеллигенцию, близкую к его взглядам. Он вошел в кружок литераторов, группировавшихся вокруг Филиппа Сидни. Бруно оставил нам интересный рассказ об их делах и беседах в своем диалоге «Пир на пепле» («Cena della Ceneri»).
Бруно, в сущности, вышел за пределы влияния католицизма и протестантства, оказавшись в обстановке полного расцвета идей эпохи Возрождения. Его подход к философии не религиозный и не научный, а чисто литературный. У него нет последовательной аргументации; проницательные догадки раскиданы как придется. Сюжеты часто шаблонны (любовь встречается с изменой), диалог, далеко не реалистический, пересыпан сонетами 1. Тон их нередко печален, и эта печаль отнюдь не всегда условный писательский прием. Бруно, стремившийся к максимальной свободе взглядов, хорошо знал, что за поисками такой независимости следует расплата. Некоторые из его сонетов оказались пророческими в отношении его судьбы:
1 Интересно знать, почему из всех, кто писал в жанре диалога, один только Платон сумел быть драматически убедительным.
350
Я не могу бежать. Охрип от жалоб, телом изнемог, Судьбе покорно следую без капли сожаленья И не пытаюсь снять с себя терновый свой венец. Пусть смерть спасет меня от жизненных тревог, Пусть свой приход предсмертные мученья Ускорят, принеся мне страшный, роковой конец 1.
Если бы Бруно сознательно искал судьбу, которая выпала на его долю, ему нужно было бы действовать именно так, как он действовал. Италия была для него опасным местом; и все же, к ужасу своих друзей, он вернулся туда в 1592 году по приглашению одной знатной семьи в Венеции 2. Через короткий промежуток времени он уже попался в сети венецианской инквизиции, которая вынудила у него нечто вроде отречения от ереси. Несмотря на это и даже на то, что Венеция не сотрудничала с Римом, Бруно был передан в 1593 году в руки римской инквизиции. С этой целью еще раньше шли секретные переговоры между венецианской и римской инквизициями, сущность которых не ясна.
До 1600 года Бруно томился в застенках инквизиции. Все это время шли обычные допросы, и он собирался с силами для решительной защиты своей позиции по пантеистической гипотезе. Наконец, власти определили его судьбу. Легенда гласит, что Бруно ответил своим судьям очень спокойно и метко: «Пожалуй, вам более страшно произнести этот приговор, чем мне его выслушать». Он был сожжен на костре на площади Цветов 17 февраля 1600 года. В момент казни Бруно отвернулся от распятия, которое ему протянули сквозь пламя. Начался век Просвещения.
Бруно был первой из жертв, погибших во имя науки в новую эпоху, и оказался последней из великих жертв инквизиции и церкви, сожженных на костре. Жертвы бы-
1 Этот секстет — sonetto caudate — Бруно поместил в «Eroici Purori» (Part II, Dialogue I)(Giordano Bruno, Opere Italia-ne, Bari, Laterza, 1927, vol. II, p. 460).
2 Ацидалиус писал 21 января 1592 года Форгацу: «Говорят, что ноланец Джордано Бруно, которого вы встречали в Виттен-берге, живет сейчас у вас в Падуе. Правда ли это? Что это за человек, если он решается въехать в Италию, которую покинул изгнанником, как сам он не раз признавался?» (пит. в: J. Lewis Mclntyre, Giordano Bruno, London, Macmillan and Company, 1903, p. 68). Знатная семья, о которой идет речь,— семья Мочени-го, из которой вышел ряд венецианских дожей.
351
ли и потом, но сожжение Бруно произвело такое впечатление на современников, что от костра пришлось наконец отказаться. Знание — настолько важная сама по себе вещь и так необходимо для благополучия людей, что имеет способность защищать тех, кто владеет им, от рокового нападения.
Инквизиторы, будучи тонкими политиками, обладают значительно более быстрой сообразительностью, чем мы склонны признавать за ними, учитывая их конечные цели. Их обращение с Галилеем при жизни следующего поколения было и безрассудным, и жестоким, однако не отличалось уже прежним варварством. Он подвергался только заключению и домашнему аресту. Больше того, его инквизиторы готовы были пойти на какой-то компромисс, хотя и незначительный, но все же заметный. Они соглашались признать возможность вращения Земли (только как одну из гипотез), если Галилей заявит, что этот вопрос не имеет для веры существенного значения. Старый гений очень хитроумно лавировал в лабиринте политики и идеологии, не принимая и не отвергая поставленных ему условий полностью. Вращение Земли было не гипотезой, а фактом и притом не поверхностным, а имеющим принципиальное значение. Однако отречение Галилея устранило всякое основание для смертной казни.
Его тактика была, таким образом, менее мужественной, чем у Бруно, но отличалась большей дальновидностью и лучше учитывала политическую обстановку. Мученичество, несомненно, благородный акт и не раз оказывалось необходимым для блага людей. Но иногда люди бывают опьянены идеей подвига и в результате теряют способность здраво рассуждать. Галилей сделал еще одно открытие — не менее важное, чем установленный им факт вращения Земли. Оно заключалось в том, что человек мог теперь пропагандировать науку, не навлекая на себя трагических последствий, и что небольшая доза страданий плюс некоторая доза дипломатии могут выручить из беды.
IV
Последняя схватка Галилея с инквизицией произошла в 1633 году. В этот именно момент основоположник научной мысли нового времени Рене Декарт готовил к печати свой трактат под названием «Мир». Содержание этого
труда отвечало его заглавию: в те времена люди не боялись больших тем. Но в трактате признавалась идея вращения Земли, и Декарт, который в целях личной безопасности уже вынужден был переехать в Голландию, приостановил выпуск трактата, как только стал известен конфликт Галилея с инквизицией. Этот труд появился посмертно в 1664 году, в несколько замаскированном виде под заглавием «Traite de ГНотте» [«Трактат о человеке»].
Декарт был совершенно новым явлением в области философии, и, в сущности, с тех пор не было подобного ему мыслителя. Конечно, он стяжал великое имя и отличался необыкновенным умом; но у вас невольно остается впечатление, что он был не только ученым, но и кем-то еще другим, кем-то совершенно неожиданным,— шевалье. Он мыслил смело и проницательно; его труды были учеными и глубокими, но совершенно очевидно, что его язык был языком светского общества. Декарт писал не для специалистов, а для любого интеллигентного человека на земле.
Поэтическая легенда гласит, что он родился на лугу близ Лаэ в Турени в 1596 году. Этот факт, если он достоверен, свидетельствует не о его бедности, а только о том, что его мать не успела попасть домой вовремя. В действительности, по имеющимся данным, его родители владели значительной земельной собственностью. Они имели возможность отдать Рене на воспитание в иезуитский коллеж Ла Флеш, которым в то время руководил один из родственников их семьи. Декарту учителя нравились гораздо больше, чем программа обучения: его мнение о предметах, которые он изучал, может узнать каждый по той резкой критике, которая украшает первую часть его «Рассуждения о методе»:
«...Как только возраст позволил мне выйти из подчинения моим наставникам, я совершенно забросил книжную науку и, решив не искать иной науки, кроме той, какую можно найти в себе самом или в великой книге мира, я использовал остаток юности на путешествия, на ознакомление с королевскими дворами и армиями, на общение с людьми различных нравов и положений, на накопление разнообразного опыта...» 4
1 Р. Декарт, Избр. произв., стр. 265. 23 Герои и еретики 353
Великую книгу мира Декарт начал изучать в роли вольнонаемного офицера — в 1618 году служил под командованием протестанта Морица Нассаусского, в 1619 году — под начальством католика — баварского короля Максимилиана *. Это было начало Тридцатилетней войны. Одним из преимуществ военной службы в те времена было то, что в течение долгих зим, когда военные действия были невозможны, вы получали стол и помещение за счет того, кто вас нанимал. Это были как раз подходящие условия для ума, склонного к размышлению, и может быть, именно это привлекло Декарта к военной профессии. Во всяком случае, когда началась зима 1619 года, он оказался в Ульме на Дунае, расположившись dans ии poele. Это выражение таит в себе приятную двусмысленность. По-видимому, оно означает комнату, отапливаемую большими кафельными печами, какие все еще существуют в этом районе, но вместе с тем может означать и то, что философ проводил большую часть своего времени на самой печи, как делали в те времена люди, ищупще тепла.
Как бы там ни было, Декарт имел уют для размышлений и в течение этой зимы (говорит он сам) выработал методологию, благодаря которой человек может надеяться, что он избавится от ошибок и овладеет истиной. В течение ночи с десятого на одиннадцатое ноября ему приснилось три сна — два кошмарных и один вещий. «Quod sectabor iter? — настойчиво спрашивал он себя в вещем сне,— каким путем я пойду?» И ответ гласил: путем науки, да, энциклопедической науки. Декарт проснулся, не зная, спал он или бодрствовал, но был вдохновлен ощущением, что у него есть определенное призвание. Это был душевный кризис, подобный тому, какой пережил Паскаль в ночь на двадцать третье ноября 1654 года.
Пребывание Декарта в Голландии, длившееся двадцать один год (и даже в этот период прерывавшееся путе-
1 Согласно утверждению одного из новых писателей, Самюэля С. де Сасси, Декарт никогда не получал ни от кого, даже в армии, жалованья или какой-либо платы (Samuel S. de Sac у, Descartes par lui-meme, Paris, Edition du Seuil, 1956, p. 186). Мне трудно этому поверить: надо полагать, что королева Христина оплатила его приезд и услуги в Швеции; мне кажется также, что он должен был получать жалованье как вольнонаемный офицер. В основном же, как выясняется, он жил (очень комфортабельно) на средства, которые он выручил от продажи своей земельной собственности во Франции и поместил в голландские банки.
шествиями), началось в 1628 году. Находясь в безопасности от инквизиции, но и тут подвергаясь преследованиям реакции S он занимался различными научными исследованиями, из которых наибольшее значение имел разработанный им метод координат в аналитической геометрии. Как и все ученые, в те, чуждые специализации знаний времена, когда все еще предстояло открывать, Декарт брался за многие предметы: он сделал известный вклад в оптику и провел обширные, но не законченные анатомические опыты с коровьими эмбрионами, которые он получал на различных бойнях. Эти биологические опыты были отнюдь не праздными, ибо происходили почти одновременно с открытием Гарвеем процесса кровообращения.
У Декарта очень заметно натуралистическое направление научного исследования, исключавшего метафоры и трансцендентные объяснения, но иногда оно приобретает забавно наивный оттенок. Например, французский посол в Швеции Шаню, который позже организовал визит туда Декарта (оказавшийся для него роковым), задал однажды ему в письме следующий вопрос: «В силу каких причин мы часто бываем склонны любить одного человека больше другого, еще до того, как сколько-нибудь убедимся в его достоинствах?» На это Декарт ответил (6 июня 1647 года) чисто бихевиористской теорией:
«Предметы, влияющие на наши органы чувств, действуют через нервы на различные части мозга и образуют там как бы некоторые складки (plis), которые снова разглаживаются (se defoiit), когда предмет перестает действовать. Но та часть мозга, где образовались складки, остается восприимчивой к созданию складок снова, тем же самым способом, если появится аналогичный первому предмет. Например, еще юношей я любил девушку, свою ровесницу, у которой глаза слегка косили (un pen louche). Впечатление, производимое ее видом в моем мозгу, когда я смотрел на ее глаза с косинкой (ses yeux egares), так прочно ассоциировалось со всеми ее другими, привлека-
1 Картезианство было запрещено в Утрехтском университете в 1642 году, а в Лейденском — в 1647 году, несмотря на то что Голландия была самой «либеральной» страной в Европе. В обоих случаях французский посол вмешивался в пользу Декарта. В глазах голландцев-кальвинистов Декарт был нслагшщем, как и всякий другой, кто предлагал сделать своих собратьев «господами и хозяевами природы».
355
тельными для меня качествами, что спустя уже много лет, всякий раз, когда я встречал девушек с такими глазами, я больше увлекался ими, чем какими-либо другими, именно потому, что у них был этот дефект» 1.
Эта девушка с дефектом глаз вполне могла быть подлинной прелестницей. Хотелось бы знать о ней побольше хотя бы потому только, что философы, как правило, не отличаются смелостью в любовных делах. Декарт не оставил нам сведений относительно глаз голландской служанки Елены Яне, которая родила ему дочь Франсину.
В 1637 году появилось «Рассуждение о методе» 2, возвестившее начало современной нам эпохи. Другие работы Декарта также следует прочесть, если вы хотите больше узнать о нем; но «Рассуждение» прочтите обязательно, если вам хочется узнать о своем собственном внутреннем мире или, в сущности, обо всем на свете. «Рассуждение»— одно из чудес человеческого разума. Среди множества его достоинств не последнее место занимает исключительно умелая политическая тактика Декарта. Это шедевр революционной конспирации. По существу, в нем разоблачается тот факт (издавна скрывавшийся), что выдвигаемые организациями авторитеты, как бы широко они ни рекламировались, не могут путем предписания или словесных высказываний сделать то или иное положение правдивым или ложным. Трудно было найти в тот момент более подрывную идею. Однако Декарт, пользуясь формой обычного очерка, изложил эту мысль так тонко и разумно, что власти никак не могли придраться к автору, хотя прекрасно понимали, что происходит.
Как интригующе начинается этот трактат! Нам говорят (и это явно не соответствует действительности), будто «здравым смыслом люди наделены лучше всего остального» 3. В подтверждение этого заведомо ложного тезиса приводится довод, что всякий человек, по-видимому, удовлетворен тем количеством здравого смысла, которым он обладает. Эта комбинация прямой сатиры в начале предложения с ироническим преувеличением в конце позволяет
1 См. D e S а с у, ор. cifc., p. 118.
2 Трактат был первоначально озаглавлен «Discours sur la Methode», затем название изменено на «Discours de la Methode». По-видимому, Декарт считал слово «относительно» более правильным, чем предлог «о».
3 См. Р. Декарт, Избр. произв., стр. 259.
356
Декарту намекнуть на то, что является его постоянной мыслью, а именно что большинство людей фактически вполне способны понимать мир и правильно его отображать. Иными словами, истина не является монополией руководства. Трудно найти более великую истину, так искусно запрятанную в словесном лабиринте.
Далее, продолжает Декарт свою ироническую аргументацию, люди, обладающие здравым смыслом, имея дело с одним и тем же миром, должны, естественно, дать его тождественное описание. Как же тогда получается, что их описания на деле не совпадают? Причина заключается в том, что хотя люди обладают одинаковым здравым смыслом и видят перед собой один и тот же мир, не все они пользуются одним и тем же методом исследования. В частности, они не обладают тем радикальным методом, который позволил бы отличать истинные утверждения от ложных. На этот метод автор, хотя он и не является каким-то выдающимся человеком, к великому своему счастью, случайно натолкнулся. Он хотел бы поделиться своими знаниями, но не с целью наставлять других, а просто для передачи личного опыта.
Ах, хитрый шевалье! Не применил ли он и тут свой особый способ обращения с лидерами общественных организаций: не идти торжественно к мученичеству, а подкрадываться ловко, как Давид к Голиафу, неся в руке только пращу и камни, утяжеленные жизненным опытом? Борьба оказалась явно неравной: у правителей земли не было ни одного шанса на успех. Маленький философ, один среди филистимлян, прогнал всех врагов с поля битвы. Он продолжает их гнать и теперь. Всего лишь двадцать лет назад Абель Боннар, министр национального образования в фашистском правительстве Петэна в Виши, заявил:
«Среди всех кумиров, подлежащих свержению, нет ни одного такого, от которого нам следует избавиться столь срочно, как от этого Декарта, поскольку его хотят изобразить лучшим представителем французского гения. Его надо вышвырнуть на свалку» 1.
Но нельзя в наши дни декретом выбросить человека, знавшего наряду с другими важнейшими жизненными явлениями метод, которым познается действительность.
1 См. Marcelle Bar j one t, Preface to an edition of the «Discours» Paris, Editions Sociales, 1950, p. 30.
Контролировать ход событий не дано невеждам. Даже реакционеры испытывают потребность обладать большим объемом знаний по сравнению с другими людьми. Если даже такие правители, особенно враждебно относящиеся к науке, нуждаются все же в какой-то доле научной проницательности, то четыре правила картезианского метода так же полезны для всех, как и действительны.
Первое правило касается осторожности и ясности. Мы не должны быть поспешны в своих суждениях, то есть, иными словами, не должны утверждать, что какое-либо положение истинно, до тех пор, пока его значение и его соответствие действительности не станет для нас совершенно ясным. Предложения могут быть неясными синтаксически или лексически 1. Метафора имеет тенденцию создавать оба вида неясности одновременно: пропуск выражения «как если бы» скрывает синтаксически тот факт, что здесь подразумевается сравнение, а слова, которые несут на себе образную нагрузку, мос^т затемнить подразумеваемую связь с реальным миром. Исправление синтаксиса, уточнение лексики и строго выдержанный конкретный язык дадут нам возможность определить, какое значение соответствует действительности и является поэтому истинным.
Мы узнаем смысл предложения с помощью своего рода интуиции, которая, однако, руководствуется нашим предыдущим опытом в языке. Декарт, по-видимому, смотрел слишком оптимистически, считая, что определение истины является также интуитивным и что всякое истинное предложение носит свою истинность (так сказать) на поверхности, будучи поэтому «явно» истинным. Как все передовые мыслители того века, Декарт находился под большим влиянием Евклидовой геометрии, где действительно имеется иллюзия самоочевидности. Но остальные три правила показывают, что Декарт не снижал важного значения опыта в определении истины. Так как все явления мира взаимосвязаны и ни одно событие не происходит изолированно, положения, которые точно описывают мир,
1 Например, английское предложение «This is a comfortable old ladies home» может означать: 1) «это удобный дом для пожилых женщин», или 2) «это удобный старый дом для женщин», или 3) «это дом для женщин, пожилых и удобно устроившихся». Неясность здесь синтаксическая. «'Twas brillig»— жаргонное выражение, тут неясность лексического порядка.
358
также взаимосвязаны. Они связаны логикой, которая сама по себе отражает древнейший опыт человека в области взаимосвязи вещей. Поэтому часто (в сущности, всегда) можно сделать вывод, что дело обстоит так-то и так-то, из того факта, что другие вещи являются такими-то.
Эту возможность определения истины путем логического вывода Декарт выразил в двух правилах, дополняющих одно другое,— анализа и синтеза: мы должны разделить всякое сложное явление на его составные части и затем воссоединить эти части в соответствии с их прямым назначением. Конечной целью науки, таким образом, будет построить огромную систему предложений, описывающих реальный мир 1. Такая система была бы энциклопедией человеческих знаний. При наличии этой цели четвертое картезианское правило становится венцом всех других:
ничто не должно быть упущено из нашего исследования;
доказательства должны быть собраны полностью. Это правило, правило исчерпывающего изучения, сводит на нет излюбленный прием апологетов организаций — оставлять без рассмотрения как раз те факты, которые привели бы к выводам, противоположным тем, какие для них желательны. Далее, оно объясняет, почему наука должна всегда развиваться. Все человеческие исследования неизбежно оказываются неполными, и отсюда некоторые относящиеся к исследованию данные остаются в стороне. Когда это становится известным более поздним исследователям, существующее описание должно быть пересмотрено — именно так случилось в нашем веке с ньютоновой физикой.
Несомненно, декартовские правила требуют некоторого пересмотра их в свете более поздней критики. Однако лично я полагаю, что их автор знал в основном все, относящееся к научному методу. Главный его недочет заключается, пожалуй, в отсутствии стандарта для определения факта, для установления различия между реально существующими предметами и просто предполагаемыми или воображаемыми. Вернее, правила Декарта как бы излагают то, что ученый должен делать с данными, которые уже признаны
1 Эта цель, являвшаяся целью всей логики до самого последнего времени, во многом была нарушена утверждением Гёделя, что в любой формальной логике есть такие теоретические положения, которые, если они истинны, не могут быть выведены из предпосылок, а если вытекают из предпосылок, то не могут быть признаны истинными.
359
вытекающими из существующих вещей. Это серьезный недочет, но следует сказать, что его пока никто не восполнил.
Как бы то ни было, совершенно очевидно, что Декарт совершил в науке революционный переворот. Научный метод как способ определения истины заменил официаль-; ные высказывания. Излюбленные прилагательные Декарта —«ясный» и «отчетливый»— говорят о том, что в научных исследованиях необходимо пользоваться конкретным языком, а не метафорами. Всякий человек должен научиться познавать мир.
«Демократия»— двусмысленное слово, вызывающее немало споров, но все же оно означает в какой-то мере активность народов мира в ведении их собственных дел. Невежество и неверие в себя, сопутствующее этому невежеству, являются одинаково парализующими. Логически отсюда вытекает и фактически подтверждено историей, что демократия развивается в соответствии с развитием науки; и обратный вывод — без науки демократия была бы невозможной.
В свете этих ярких перемен становится понятным, почему знаменитая доктрина Декарта казалась его современникам столь совершенной и столь свободолюбивой:
«Cogito ergo suin» [«Я мыслю, следовательно, я существую»]. В сущности, эта странная, вызывающая недоумение доктрина отнюдь не столь ясна и убедительна, как кажется. Она не свободна от предположений и, следовательно, от сомнений, а местоимение «я», ссылка на человеческую личность, протащено контрабандой. Она выглядит как аргумент, как пример дедуктивного мышления в такой форме, которую Аристотель назвал бы «энтимемой», но три века картезианских дискуссий не смогли показать, является ли она в действительности аргументом или нет. Наконец, увы, окончательный вывод — то, что доказано («я существую») — очень бледен. Что можно вывести из того факта (если признать его за факт), что человек существует? Только чувство некоторого удовлетворения, но совсем мало знаний об окружающем мире.
Однако исторический факт таков, что современникам эта теория Декарта казалась вершиной науки. Декарт предпослал ей небольшую скептическую сценку. Вы должны занять позицию сомневающегося во всем человека. Должны терпеливо изучать все возникшие перед вами утверждения со всеми буквально их доказатель-
360
ствами и затем отказываться от тех, какие сочтете несостоятельными, пока не встретите наконец такое утверждение, которое логически будет неопровержимо. Вы должны быть судьей, а разум — критерием вашего суждения.
Разве вы тем самым не поднимались значительно выше положения простых, рядовых членов церковной организации? Ваши лидеры — папы, члены соборов, кардиналы — теперь должны были доказывать то, что раньше имели право просто провозглашать. Теперь для вас было открыто царство науки, то единственное царство, где человеческая свобода не может быть стеснена; и пока вы восседали на этих вершинах науки, будучи абсолютно свободным и обладая острым, как у орла, зрением, вы в состоянии двоякого экстаза — логического и интуитивного — внезапно для себя обнаруживали, что, для того чтобы критически относиться ко всем авторитетам, вместе со всеми их утверждениями, вам прежде всего надо существовать. Неважно, что аргумент Декарта втайне допускал, что вы уже существуете. Это казалось теперь ясным, неоспоримым и фактически разрывало сковывавшие вас цепи.
Доктрина Декарта оказала на Европу столь же колоссальное влияние, как сползание ледника в море. Все замороженное начало таять, все неподвижное — двигаться. «Cogito ergo sum», подобно молнии, обладало ослепительной самоочевидностью; авторитеты организаций ничего не могли ни добавить к этой истине, ни отнять. Вы могли признавать эту доктрину, нисколько не заботясь о пребывании в какой-либо социальной организации. Вам не требовалось никакой помощи, никакой пропаганды или давления, чтобы поверить в нее, ничего, кроме вашего собственного чистого, неприкрытого разума. Вы стали наконец полностью свободным. В области разума вы прочно утвердились на собственных ногах.
Декарт стал знаменитым человеком. В течение ста последующих лет вопрос, интересовавший каждого молодого ученого, заключался не в том, быть ли ему католиком или протестантом, а станет ли он последователем Декарта. Если он принимал решение не быть им, то обрекал себя на пребывание в числе людей второго сорта или еще ниже. Так, правда, было для него безопаснее, но зато в конце концов его постигало забвение. Впрочем, прошли те времена, когда передового мыслителя ожидал
361
только риск и не было никаких шансов на вознаграждение. В 1647 году французское правительство, особенно расположенное к Декарту, очевидно, потому, что он оставался в Голландии, пожаловало ему ежегодную пенсию в три тысячи ливров, которую он как будто отклонил.
Слава Декарта произвела большое впечатление на шведскую королеву Христину, самую эрудированную из femmes savantes [ученых женщин], которая пригласила его к своему двору. Туда он и отправился в сентябре 1649 года. К февралю 1650 года он был мертв. Морозной зимой Декарт ежедневно читал королеве лекции о науке и философии в ледяной час — пять часов утра. Это была слишком большая нагрузка для его дыхательной системы.
Возник спор из-за обладания его останками, причем королева желала сохранить их в Швеции, а французский посол Шаню настаивал на передаче их Франции. Вполне естественно, победу одержала королева, и Декарт был похоронен на кладбище, предназначенном для сирот, иностранцев, еретиков и детей, умерших в раннем возрасте. Позже другой французский посол добился большего успеха. В 1666 году останки Декарта начали свой путь на родину. Но при отъезде, и еще раз во время путешествия, гроб был вскрыт. Поклонники и коллекционеры растащили кости Декарта, точно это были (а может быть, и действительно были) мощи святого. Череп остался в Швеции, откуда прибыл во Францию в 1822 году как дар ученому Кювье. Сейчас он выставлен в Музее Человека. С одной стороны его экспонируются первобытные чудовища, а с другой — череп единственного в своем роде преступника Картуша.
То, что осталось от Декарта, было похоронено в аббатстве святой Женевьевы. Во времена революции, An II (в год второй), Конвент постановил перенести, как буквально сказано, le corps de ce philosophe [тело этого философа] в Пантеон. Это решение так никогда и не было выполнено. В 1819 году могила Декарта (скорее надгробный памятник, чем могила) была окончательно перенесена в церковь Сен-Жермен-де-Прэ. Там по крайней мере сохраняется память о нем. Справа от него лежит бенедиктинец-ученый Дом Бернар де Монфокон, а слева — средневековый историк Мабийон. Как говорит де Са-си: «Le voila bien garde» [«Там он надежно охраняется»].
ГЛАВА XII
Рассудочная любовь к богу
Голландия, которая стала для Декарта второй родиной и в период между 1684 и 1689 годами предоставила убежище Джону Локку, была почти самой терпимой страной в Европе. В нее стекались богатства торгового капитала, и вместе с ними по торговым путям двигались идеи. Купцы обычно не интересуются религиозными взглядами покупателей; в чисто торговых отношениях важно одно — чтобы покупатель всегда был способен платить. Евреи редко проявляли предубеждение в сделках с иноверцами, даже когда рисковали навлечь на себя преследования, и христиане в свою очередь готовы были установить экономические отношения, главным образом в качестве эксплуататоров, со сторонниками любой религии на земле.
Голландия, достаточно сильная, чтобы соперничать с Англией из-за господства в торговле, была в то же время Голландией Рембрандта и ван дёр Мейера, пейзажей Рейсдаля, изящных интерьеров де Гука и здоровых толстых буржуа, обивающих пороги художников в надежде попасть на групповой портрет, где все будут изображены с одинаково яркой выразительностью, и сетующих на то, что, с точки зрения Рембрандта на искусство, требуется, чтобы одни лица были в тени, а другие — на свету. Это
363
была страна печатных машин, снабжавшая Европу книгами, которых нигде больше нельзя было напечатать, страна газет и журналов, ученых обществ и знаменитых университетов, страна множества сект — меннонитов, соци-ниан, ремонстрантов,— против которых тщетно боролся официальный голландский кальвинизм. Английские пуритане нашли себе, до 1617 года, временный приют в Лей-дене и дышали здесь свободнее, чем где бы то ни было, пока не достигли берегов Америки, населенных только туземцами.
Однако терпимость в Голландии была основана скорее на равновесии борющихся сил, чем на сочувственном отношении к взглядам других людей, иначе говоря, это была терпимость, более примитивная и поэтому более надежная. Все социальные блага, которыми мы теперь восхищаемся, возникли из того факта, что в течение долгого периода времени их альтернатива была практически неосуществима. Враждующие между собой религиозные организации Голландии не имели возможности подавить одна другую, а если бы такая возможность и представилась, то это привело бы скорее всего только к сокращению их доходов. Всякая организация относится терпимо к тому, чего она не в состоянии изменить; затем, спустя продолжительный срок, терпимость входит в привычку и, наконец, венчает себя моральными лозунгами.
Вообще же в Голландии постоянно возникали ожесточенные споры религиозного порядка. Спиноза (наш очередной еретик) оставил нам яркое описание этих схваток в своем трактате, который был опубликован анонимно и впоследствии сожжен (без всякой пользы) публично палачом:
«Я часто удивлялся,— писал он,— что люди, хвалящиеся исповеданием христианской религии, то есть исповеданием любви, радости, мира, воздержанности и доверия ко всем, более чем несправедливо спорят между собою и ежедневно проявляют друг к другу самую ожесточенную ненависть; так что веру каждого легче познать по поступкам, чем по добродетелям. Давно уж ведь дело дошло до того, что почти всякого, кто бы он ни был — христианин, магометанин, еврей или язычник,— можно распознать только по внешнему виду и одеянию, или по тому, что он посещает тот или этот храм, или, наконец, по тому,
364
ЧТО он придерживается того или иного мнения и клянется обычно словами того или иного учителя. Житейские же правила у всех одинаковы» 1.
Каким образом получалось, что у всех этих людей было такое сходство в их ненависти друг к другу при таком различии в их религиозных убеждениях? Спиноза дает ответ по существу вопроса: это объясняется тем, что
«...толпе религией вменялось в обязанность смотреть на служение при церкви, как на достоинство, а на церковные должности — как на доходную статью, и оказывать священникам высший почет. Ведь, как только началось в церкви это злоупотребление, тотчас у всякого негодяя стало являться сильнейшее желание занять должность священнослужителя, любовь к распространению божественной религии переродилась в гнусную алчность и честолюбие, а самый храм превратился в театр, где слышны не церковные учители, а ораторы. И ни один из таких ораторов не руководится желанием учить народ, но старается вызвать в нем удивление к себе, публично осудить разно с ним мыслящих и учить только тому, что ново и необыкновенно, [т. е. тому] чему толпа больше всего и удивляется» 2.
Подобные порядки не благоприятствовали распространению истины и, в сущности, имели тенденцию вообще лишать людей способности познавать истину. Этот результат Спиноза считал самым большим злом:
«О боже бессмертный! Благочестие и религия заключаются в нелепых тайнах. Люди, которые прямо презирают рассудок, отвергают разум и чураются его, точно он от природы испорчен, считаются взаправду — что горше всего — обладателями божественного света! На самом же деле, если бы у них была хоть искорка божественного света, они не безумствовали бы столь высокомерно, но учились бы разумнее почитать бога и выделялись бы среди других не ненавистью, как теперь, но, наоборот, любовью...» 3
1 Этот отрывок и два следующих взяты из «Богословско-поли-тического трактата» (1670). Само заглавие показывает, как хорошо понимал Спиноза то, что религия тесно связана с политикой (см. Б. Спиноза, Избр. произв. в двух томах, М., Госполитиздат, 1957, т. II, стр. 11).
2 Там же.
3 Там же, стр. 12.
365
Совершенно ясно, что Спиноза знал все самое существенное о влиянии религиозных организаций, в частности, карьеризма внутри этих организаций на поведение ученых. Он имел все причины знать это, так как испытал жестокость их влияния на себе самом. Он оказался перед выбором, который религиозная организация обычно предлагает ученым: карьера при согласии с ортодоксальностью или раскол с потерей карьеры. Карьере он предпочел истину и сознательно навлек на себя репрессии, не желая идти на искажение того, что считал истиной.
Спиноза родился в 1632 году в еврейской семье в Амстердаме; предки его бежали от преследований испанской инквизиции. Его отец, Михаэль, был богатый купец, возможно импортер колониальных товаров. Молодой Спиноза участвовал в деле отца и одновременно учился, чтобы стать раввином; он продолжал заниматься коммерцией и после смерти отца в 1654 году. Таким образом,Спиноза подвергался одновременно воздействию двух мощных факторов: первый из них — чисто экономический — торговля; другой — социально-экономический — карьера раввина. Тот и другой могли дать ему возможность жениться и воспитывать детей.
Говорят, что Спиноза проявил себя блестящим коммерсантом l— черта, которая кажется в нем столь же странной, как и то, что Декарт был типичным шевалье. Однако Спиноза всегда стремился к совершенству, и поэтому нельзя представить себе, чтобы он мог делать плохо что-либо такое, за что брался. Безусловно, он стал и выдающимся мыслителем. Изучив сначала труды еврейских ученых, Спиноза оказался, как и всякий другой молодой человек того времени, лицом к лицу с Декартом. Этот лучезарный свет свободы и сияние чистого разума определили его философские взгляды и его судьбу. «Люди, управляемые разумом...— писал он с присущей ему лаконичной выразительностью,— не чувствуют влечения ни к чему, чего не желали бы другим людям, а потому они справедливы, верны и честны» 2. Однако если люди, которыми руководит разум, направляются им к ереси,
1 Это утверждает, например, Ролан Каллуа (Holland Callois) в предисловии к полному собранию сочинений Спинозы (S p i n о-z a, Oouvres Completes, Paris, Bibliotheque de la Pleiade, 1954, p. 50).
2 См. Б. Спиноза, Избр. произв., т. I, стр. 538.
366
то, по всей вероятности, им придется получить гораздо меньше благ по сравнению с другими людьми.
Переход Спинозы к ереси тем более поразителен, что он был почти полностью рассудочным. Мы напрасно будем искать у него признаков мятежной юношеской натуры, нигилиста, мстящего за обиды своего детства. Как раз наоборот, Спиноза был мягким, общительным человеком, пользовавшимся любовью многочисленных друзей. Эту же самую любовь он все еще возбуждает к себе у тех, кто, изучая его труды, размышляет над прочитанным. Он был далек от того, чтобы, увлекаясь своей ересью, черпать отсюда личное удовлетворение по каким-то скрытым от всех мотивам. Наоборот, Спиноза прилагал огромные усилия к тому, чтобы доказать разумную необходимость своих взглядов, их несомненную истинность как средства познания мира. И подобно тому, как Декарт показал в своем «Рассуждении о методе» развитие философии в общественно-политических условиях, так двадцать три года спустя Спиноза показал в своем «De ешен-datione intellectus» l развитие философии в условиях личного кризиса.
Каковы же были взгляды, сделавшие Спинозу еретиком, и в чем заключалась их разумная необходимость? Эти взгляды остаются наглядным примером — а для современных ученых самым ярким примером — опровержения религиозной метафоры. Оглядываясь назад, мы можем теперь видеть, как не могли видеть современники Спинозы, что процесс разоблачения метафорической идеологии начался за четыреста лет до этого в трудах схоластов, которые пытались изложить христианское учение настолько конкретным языком, насколько это позволяло сделать их мастерство и само учение. Их далеко не полный успех объясняет, почему именно церковная иерархия относилась к их достижениям настороженно и даже скептически.
В процессе своего творчества схоласты собрали целый ряд определений термина «бог» и в конце концов оста-
1 Один из последних переводчиков это заглавие перевел с курьезной точностью: «Как усовершенствовать ваш ум», отнеся тем самым Спинозу к числу авторов книг-руководств типа «Как стать миллионером». Думаю, что Спиноза оценил бы это по достоинству. Обычный перевод, значительно более тяжеловесный,—«Трактат об усовершенствовании разума».
вили этот термин где-то на полпути между метафорой и конкретным определением. Они определяли бога как существо, которое не нуждается ни в чем другом для своего бытия, или как существо, которое обладает всеми возможными качествами (в том смысле, что о боге можно сказать все, что выражается языком), или, наконец, как существо, сама природа которого подразумевает его существование.
Мы можем сейчас проделать простой опыт. Мы спрашиваем, какое существо или сущность не нуждается ни в чем другом, чтобы существовать? Совершенно очевидно, что ответ может быть один — Вселенная. А у какой сущности или существа есть все возможные качества? Ответ будет, не менее очевидно, тот же — у Вселенной. И, наконец, сама природа какой сущности подразумевает, что она существует? Вселенной, конечно, Вселенной. Таким образом, рассуждения схоластов дают возможность сделать простейший логический вывод об эквивалентности двух понятий: бог и Вселенная тождественны.
К этому выводу из схоластической и иудейской философии и пришел Спиноза, пользуясь картезианским методом. Данный вывод, безусловно, отвечал действительности и, кроме того, обладал той геометрической самоочевидностью («вещи, равные одной и той же вещи, равны между собой»), которой так восхищались в семнадцатом веке. Схоласты начали обезличение бога в тот момент, когда определили его как совершенное существо, но столь велика была сила традиции, что, когда Спиноза обнажил неизбежный результат, это вызвало огромное смятение. Такого результата, кстати, совершенно не предвидел Декарт.
Далее, как мы уже видели, все западные религии рассматривают пантеизм как ересь. Иудаизм нуждается в олицетворенном боге, чтобы оправдать свой закон, христианство нуждается в том же, чтобы оправдать авторитет церкви, а магометанство нуждается в олицетворенном аллахе, чтобы оправдать пророческую миссию Магомета. Так, среди превратностей идеологии бог в виде какого-то лица стал исключительно необходимым персонажем для единства религиозных организаций. Было бы правильно (хотя, конечно, и несколько неопределенно) сказать, что евреи получили свой закон, церкви—свой
368
авторитет, а магометане своего пророка от Вселенной Но такие выводы не производят большого впечатления с политической точки зрения; они просто не вызовут должной преданности и повиновения со стороны членов религиозной организации.
формальная философия типа схоластики столь далека от жизни и связана с таким небольшим кругом лиц, что не может сама по себе породить серьезного брожения умов, и вполне возможно, что, если бы Спиноза ограничился обсуждением подобных вопросов, никто бы его не тревожил. Он сделал, однако, значительно больше. Он намеренно высмеивал антропоморфизм (идею, что бог представляет собой нечто похожее на человеческую личность, только более величественную); он прямо отрицал чудеса и настаивал на том, что Священное писание, еврейское или христианское, следует рассматривать, как древние документы, написанные людьми и доступные такому же научному анализу, какой можно применять к трудам Гесиода или Геродота. Эти взгляды высказаны Спинозой с большим жаром в «Богословско-политиче-ском трактате» и «Этике», написанных им значительно позже отлучения его от синагоги. Но, мне кажется, мы вправе предположить, что он пропагандировал те же самые взгляды с не меньшим пылом и в годы, предшествовавшие его отлучению.
Итак, если вы заявляете церковной организации, что она не в силах совершить никаких чудес, и к этому добавляете предположение, что книги, считавшиеся священными, представляют собой просто результат творчества палестинских пастухов, то что, по-вашему, вы говорите? Казалось бы, простую истину, но с идеологической точки зрения нечто потрясающее. Более того, вы этим говорите церковной организации, что ее права на власть основаны всего лишь на событиях человеческой истории, иначе говоря,— на песке. Найдется немного организаций, церковных или каких-либо других, которые были бы вам благодарны за подобные утверждения.
Такие взгляды создавали для Спинозы угрожающее положение, которое усиливалось тем обстоятельством, что они были неприемлемы также и для христиан. Он подвергался, таким образом, опасности со стороны грязной политики, с помощью которой еврейское меньшинство защищало свои интересы среди враждебного ему
24 Герои и еретики 369
большинства. Синагога в Амстердаме боялась обвинения (которое, несомненно, было бы выдвинуто) в том, что она попустительствует еретику, опасному для всей голландской нации. Подобная тактика применялась впоследствии достаточно часто и особенно отвратительно проявилась со стороны юденрата [Judenrat] при нацистах. Словом, амстердамская синагога, стремясь доказать свою непричастность к «подрывной деятельности», решила наказать «подрывной элемент» в своих собственных рядах. По-видимому, в периоды подобных кризисов люди теряют способность проявлять хоть сколько-нибудь здравый с исторической точки зрения смысл. Жертвой этой политики стал благороднейший философ современной эпохи и один из самых порядочных людей, которые когда-либо появлялись в иудейской истории. Но национальные меньшинства очень часто ведут себя настолько раболепно, что выполняют позорные задания своих хозяев и терпеливо принимают на себя вину.
В 1647 году, когда Спинозе было пятнадцать лет, произошла унизительная церемония публичного бичевания. Возможно, что Спиноза, которому предстояло в будущем также перенести отлучение от синагоги, се наблюдал. Некий Уриэль Дакоста, отличавшийся непостоянством характера, в силу жизненных обстоятельств, стал еще более неустойчивым. Он был еврей по происхождению, христианин по воспитанию, затем обратился в иудейство, потом вновь стал ренегатом, перейдя в христианство, и, наконец, опять вернулся к иудейству 1. При всей этой шаткости убеждений у Дакосты были некоторые представления, свойственные более позднему веку: Дакоста стал в такой степени материалистом, что отрицал бессмертие души. Окончательное (если это можно так назвать) примирение его с иудаизмом повлекло за собой тридцать девять ударов бича, которым он публично подвергся. Предшествовавшее этому отлучение Дакосты от синагоги было связано с другой церемонией: он должен был лежать на пороге храма, чтобы члены еврейской общины переступали через него. После тридцати девяти
1 Я здесь придерживаюсь фактов, изложенных в книге Каллуа (С а 1 1 о i s, op. cit., p. 50). Есть другая версия в книге Фредерика Поллока (Frederick Pollock, Spinoza, London, Kegan Paul, 1880, p. 8—10).
ударов бича, восстанавливавших его в иудейской вере, Дакоста отправился домой, написал в течение нескольких дней трактат, направленный против его преследователей, и затем застрелился.
Когда в 1656 году наступила очередь Спинозы, он, как и всякий разумный человек, уклонился от подобных диких церемоний: никто никогда через него не переступал. Точно так же он не придал значения официальному заявлению раввината об отлучении его от синагоги, считая все это пустой и напыщенной риторикой. И действительно, вот что было сказано в тексте отлучения:
приобщив,, мнение ангелов к мнению святых и получив согласие бога и святой общины (причем это мощное объединение сил происходило «перед священными скрижалями, на которых написано шестьсот тринадцать заповедей»), а так же учитывая проклятие, наложенное Иисусом Нави-ном на г. Иерихон, и проклятие, которое навлек на детей пророк Елисей, синагога предлагала теперь распространить все проклятия на «Баруха де Эспинозу», так чтобы его проклинали день и ночь, когда он ложится и когда встает ото сна, когда выходит из дома и входит в него.
«Мы предписываем,— говорилось в тексте отлучения при переходе к конкретным мерам наказания,— чтобы никто не имел с ним устного общения и не проявлял к нему никакого расположения, не пребывал с ним под одной кровлей и не приближался к нему на расстояние ближе четырех локтей, а также не читал ничего, сочиненного или написанного им» 1.
Среди человеческих документов, смею сказать, еще не было более глупого документа. Как могли эти ничтожные фарисеи, не обладавшие ничем, кроме формальной власти, навлечь проклятие на честного человека? Конечно, они могли подвергнуть его остракизму, могли его разорить и заставить людей соблюдать из осторожности предписанное ими расстояние в несколько локтей. Но могли ли они изменить науку, честность, добродетель с помощью какой-то казуистики? В глазах других они неминуемо должны были выглядеть нелепо и действительно попали в смешное положение. Во всяком споре с моралью / организации обречены на провал. Мировая трагедия'
1 Этот текст цитируется Уолтером Ниггом (Walter N i g g, The Heretics, New York, Alfred Knopf, 1962, p. 352).
371
заключается как раз в том, что организации этого ещё не понимают.
Между 1656 и 1660 годами Спиноза почти исчез из виду. О его деятельности в этот период нет точных данных. Возможно, он поселился у своего друга ван ден Эндена, в дочь которого, как гласит поэтическая легенда, был некогда влюблен. Эта девушка, отнюдь не отличавшаяся особой красотой, предпочла Спинозе более опытного или, может быть, более богатого соперника, не устояв перед подаренным ей ожерельем. В этой истории нет ничего невероятного, хотя почему-то ей мало кто верит. Конечно, трудно представить себе, что Спинозе могла нравиться такая девушка или что ей мог понравиться такой его соперник. И все же эта история, будь она правдива, выглядела бы очень естественной. Она показала бы, что человек, во всех отношениях безупречный, мог в чем-то ошибаться.
В 1660 году Спиноза поселился в Рейнсбурге, деревне около Лейдена, которая стала убежищем для изгнанных из Амстердама еретиков. Там под впечатлением от постигшей его кары за вероотступничество он написал «Трактат об усовершенствовании разума» — работу, представлявшую собой завуалированную автобиографию, где на первых же страницах он показывает, как трудно было ему принять решение. В жизни, говорит Спиноза, всех привлекают три вещи: богатство, слава и чувственные удовольствия 1. И обычно организации проявляют свою власть именно в том, что предоставляют эти блага человеку или отказывают ему в них. Однако противоречие между требованиями организации и личной порядочностью ее членов выдвигает на первый план вопрос:
насколько ценны, в конце концов, эти блага, к которым каждый стремится?
При более глубоком рассмотрении эти блага оказываются значительно менее ценными, чем можно было предполагать. Во-первых, они порождают в душе человека постоянное беспокойство: ведь если вы обладаете богатством, престижем или имеете возможность предаваться чувственным удовольствиям, то у вас появляется чувство неудовлетворенности тем, что у вас есть, желание иметь этих благ еще больше, а если вы лишаетесь их,
1 См. Б. Спиноза, Избр. произв., т. I, стр. 320. 372
то у вас «возникает величайшая печаль» 1. Таким образом, блага, которые вселяют в вас попеременно то надежду, то страх, не располагают тем качеством, которым должна отличаться наивысшая ценность,— они не могут обеспечить вам покой. Касаясь этого вопроса, Спиноза пишет:
«После того как опыт научил меня, что все встречающееся обычно в повседневной жизни суетно и пусто, и я увидел, что все, чего я опасался, содержит в себе добро и зло лишь постольку, поскольку этим тревожится дух (animus), я решил, наконец, исследовать, дано ли что-нибудь, что было бы истинным благом,— и доступным и таким, которое одно, когда отброшено все остальное, определяло бы дух; более того, дано ли что-нибудь такое, что, найдя и приобретя это, я вечно наслаждался бы постоянной и высшей радостью» 2.
Спиноза выяснил, что такое благо есть: это быть самим собой, признавать реально существующий мир со всеми его законами и действующими в нем силами и описывать их понятно и точно. Такой образ жизни, отвечающий социальному назначению мыслителя, всегда будет представлять собой непреходящую ценность. «Любовь к вещи вечной и бесконечной,— писал Спиноза с пафосом, который трудно передать,— питает дух одной только радостью, и притом непричастной никакой печали; а этого должно сильно желать и всеми силами добиваться» 3.
Достиг ли Спиноза такой радости? Он говорит, что достиг. Овладев этой насущно необходимой истиной, он стал испытывать душевное спокойствие, сначала периодически, затем все чаще и чаще, пока наконец эта безмятежность духа не утвердилась в нем навсегда 4. В 1665 году он писал своему другу В. Блейенбергу: «...свою жизнь я стараюсь проводить не в печали и воздыханиях, но в спокойствии, радости и веселье, поднимаясь с одной ступеньки на другую, более высокую» 5. О душевном спокойствии часто говорится в переписке Спинозы, и оно является, в сущности, основной темой его шедевра «Этика».
Но, по правде говоря, он слишком уж сильно подчер-
1 Б. Спиноза. Избр. произв., т. I, стр. 321.
2 Там же, стр. 320.
3 Там же, стр. 322.
4 Там же, стр. 323.
6 Там же, т. II, стр. 476.
кивает это спокойствие 1. Конечно, внешне проявляемое им хладнокровие казалось друзьям замечательным его качеством. Он действительно умел владеть собой и проявлял высокое благородство в своих поступках. Однако, несмотря на все это, у Спинозы можно время от времени встретить чувство гнева, какое испытывает всякий порядочный человек, когда подвергается оскорблениям. Этот гнев прорывается, например, в критике действий еврейского духовенства, которую мы уже цитировали; в большой полемике против антропоморфизма в приложении к первой части «Этики», где этот ошибочный взгляд приписывается «слепой страсти и ненасытной жадности» человека 2; в целом ряде отрывков, где защищается свобода мысли. «Можно ли выдумать большее зло для государства,— восклицает он в «Богословско-политическом трактате» (гл. XX),— чем то, что честных людей отправляют как злодеев в изгнание потому, что они иначе думают и не умеют притворяться?»3
Последний раз Спиноза воспылал гневом в 1675 году, когда отвечал на наглое письмо своего бывшего ученика Альберта Бурга, неожиданно перешедшего в католическую веру. Бург, писавший ему из Флоренции, заявлял, что Спиноза служит дьяволу и, конечно, подвергнется за это вечному проклятию, но мог бы еще спастись, своевременно раскаявшись. «...Вы...спрашиваете меня: почему я знаю, что моя философия лучше всех других...— с гневной иронией отвечал ему Спиноза,—...я вовсе не претендую на то, что открыл наилучшую философию, но я знаю, что постигаю истинную» 4. Озадачив невоспитанного юнца необычным, но весьма глубоким различием между «наилучшим» и «истинным», Спиноза приглашает его «математически» обосновать авторитет церкви.
Иногда Спиноза вникал и в политические дела. Между 1650 и 1672 годами Голландией фактически управляли братья де Витт — Ян, великий пенсионарий, и Корнелий —
1 Как, пожалуй, делал это и Монтескье в одной из своих «Pcnsees»: «Я почти никогда не испытывал печали, а еще меньше — тоски. Я просыпаюсь каждое утро с затаенной в душе радостью;
гляжу на свет с каким-то восторгом и весь остальной день испытываю чувство удовлетворения...»
2 Б. С п и и о з а, Избр. произв., т. I, стр. 396.
3 Там же, т. II, стр. 265. * Там же, стр. 638.
374
адмирал. Они были добрыми либералами в раннебур-жуазном духе, восхищались талантом Спинозы, который в свою очередь разделял их политические взгляды, и подружились с ним 1. Братья были убиты толпой в 1672 году во время беспорядков, последовавших за вторжением французов. Спиноза подготовил плакат, озаглавленный «Ultimi barbaroruin» («Новейшие варвары»), где осуждал действия толпы, и намеревался повесить этот плакат на стене в центре города. Его друг и домохозяин художник Ван дёр Спик едва успел предотвратить это его намерение, иначе Спиноза мог бы разделить трагическую судьбу братьев де Витт.
Такие благородные порывы Спинозы свидетельствуют о том, какое пламя пылало в нем под внешним спокойствием. Спиноза был, подобно Сократу, человеком сильных чувств, которые он большим усилием воли подчинял контролю разума. Часть пятая «Этики», прославляющая власть ума над эмоциями, представляет собой как бы философскую автобиографию. В ней дается глубочайший анализ человеческой натуры, какой когда-либо имел место до Фрейда, работу которого она отчасти предвосхищает. Там, в поразительном по своей глубине рассуждении (теорема XX, схолия), говорится, что господство разума над чувствами [аффектами] проявляется: 1) в истинном познании чувств; 2) в исследовании их как психологических явлений; 3) в предпочтении, оказываемом тем чувствам, источники которых нам известны, по сравнению с теми, источников происхождения которых мы не знаем;
4) в естественном преобладании тех чувств, которые связаны с познанием сущности Вселенной, и 5) наконец, в том, что все чувства, в любом их проявлении, могут быть сведены в разумную систему.
Каждое из этих условий требует, в той или иной форме, конкретных знаний, и совершенно ясно, что отныне спасать человечество будет новый мессия — наука. Как Декарт доказал, что люди могут владеть истиной, не считаясь с авторитетом организаций, так Спиноза наглядно показал нам, что наука, являясь познанной истиной, может разрешить основные проблемы в области человеческих чувств и в сфере политики. «Этика», несмо-
1 Ян де Витт установил Спинозе пенсию в двести флоринов (С а 11 о i s, op. cit., p. 52).
тря на ограничивающую ее геометрическую форму и устарелость ее терминологии, представляет собой работу большого драматического звучания. Начав с размеренного изложения своих мыслей о Вселенной, уме, чувствах, обществе и связи человека со всем этим, Спиноза постепенно усиливает напряжение до тех пор, пока, охваченные благоговейным ужасом и тревогой, мы не начинаем сомневаться, может ли в таком огромном комплексе мировых сил существовать счастье, добродетель или хотя бы простая порядочность. И затем заключительная, пятая часть показывает нам, как и почему они могут существовать. Аргументация убедительна с философской точки зрения;
но самое веское доказательство в пользу своей теории Спиноза с безупречной скромностью никогда не приводит — ведь сам автор фактически испытал то, что пишет, на себе. Недаром, по какому-то исключительно удачному предвидению, он был назван Бенедиктом(Благословенным).
Спасительная сила знаний была излюбленной идеей XVII века и представляет собой большой вклад в интеллектуальное развитие человечества. Об этом можно легко судить по самой знаменитой эпиграмме того времени, написанной современником Спинозы Паскалем:
«Человек — это лишь тростник, и притом очень слабый по природе, но этот тростник мыслит. Незачем целой Вселенной ополчаться, чтобы его раздавить. Пара, капли воды достаточно, чтобы его умертвить. Но если бы даже Вселенная раздавила его, человек все-таки был бы более благороден, чем то, что его убивает, потому что он знает, что он умирает, а Вселенная ничего не знает о том преимуществе, которое она имеет над ним.
Итак все наше достоинство состоит в мысли. В этом отношении мы должны возвышать себя, а не в отношении к пространству и времени, которое мы не сумели бы наполнить. Постараемся же хорошо мыслить: вот основа нравственности [Voila la principe de la morale]» 1.
Этого морального принципа придерживался и Спиноза, детально разработав его применение на практике. Есть какой-то элемент свободы в самом знании, даже до того, как знание превратится в технику, помогающую нам влиять на ход жизни. Приобретая знания, человек уже перестает быть пассивным и может воздействовать
1Б. Паскаль, Мысли, М., 1905, стр. 49.
376
на природу. Он становится тем, что Спиноза называет «адекватной причиной» своих собственных действий, и с этого момента в них отражается его сознательная воля и заранее составленный план, а не механическая реакция на стимул, как бывает при «нажатии на кнопку». Чувства опасны тем., что у них есть свойство принуждать: они могут вызвать у человека экстаз или панику и сделать невозможным тот самоконтроль в поведении, который является его заслугой и благом. Но знание, если оно и не в силах полностью устранить влияния чувств, может по крайней мере укрощать их до тех пор, пока они не станут, по своеобразному выражению Спинозы, niinimam mentis partem, «наименьшей частью души» 1.
Однако для того, чтобы добиться этого, требуется особый вид и уровень знаний. Как истинный последователь Декарта, Спиноза не придавал особого значения чувственному опыту. Столкнувшись, например, с утверждением Локка, что «если я... вижу, что кто-нибудь ходит по льду, это более, чем вероятность, это — знание» 2, Спиноза, пожалуй, ответил бы: «Ну и что из этого? Гораздо важнее знать, что лед определенной толщины может выдержать тело определенного веса». Иначе говоря, чувственный опыт дает отдельные представления, частные случаи, а наука стремится обобщить сведения о мире. Данные чувств отрывочны, частичны или (пользуясь выражением Спинозы) «искажены». Самым совершенным будет то знание, которое вы получите с помощью четвертого правила Декарта: знание должно быть всеобщим, ясным и полным. В этом случае вы превзойдете ту стадию, когда из-за деревьев не видите леса или из-за леса — деревьев; вы сможете увидеть и деревья, и лес, то есть деревья в лесу, как ясную и стройную систему.
Конечно, ни один человек и даже все человечество в целом не в состоянии познать Вселенную во всех ее проявлениях в какой-то момент творческой интуиции. Однако Спиноза считал, по-видимому, возможным достигнуть этого и, даже больше того, полагал, что уже близок к осуществлению такой цели. Относительно точное познание мира, во всяком случае, возможно. Достаточно только вспомнить, как замечательно Дарвин, Мендель, Маркс,
1 Б. Спиноза, Избр. произв., т. I, стр. 604.
2 Дж. Л о к к, Избр. филос. произв. в двух томах, М., I960, Т. I, стр. 635.
377
Фрейд и Эйнштейн сумели обобщить, систематизировать и объяснить огромное количество накопившихся фактов. Вспомните какой-нибудь случай из личной практики, когда, исследуя ту или иную часть мира, вы неожиданно убеждались в закономерности явлений, и вся интересующая вас проблема сразу прояснялась, и тогда станет понятно, что имел в виду Спиноза. Вспомните также испытанное при этой удаче чувство, и вы поймете, что он подразумевал, употребляя выражение «beatitude», то есть ощущение, что на вас почила благодать.
Эту вершину знаний Спиноза называл scientia intuitiva, понимая под этим термином познание системы в целом и каждой из составляющих ее частей в отдельности, без потери ясности в том и другом случае. И он считал, что этому познанию сопутствует особый род душевного состояния человека — ощущение победы, а не поражения;
чего-то положительного, а не отрицательного; любви, а не враждебности. Это чувство, вызванное таким знанием, дает человеку прочное счастье; и по своей пантеистической манере Спиноза называл его amor intellectualis Dei, рассудочной любовью к богу. Таким образом, оказывалось, что Вселенная в целом могла порождать в человеке такие чувства, которые, как думали прежде, непременно связаны с неким олицетворенным божеством или с богом, который един в трех лицах.
Это была самая настоящая ересь, значение которой еще до конца не исчерпано. Ведь она показывала, что мораль может быть связана с наукой и даже в сущности нуждается в ней, чтобы существовать. Мы все еще не сделали эту связь прочной, отчасти потому, что за эти три последних века науки, выйдя, подобно блудным сыновьям, из повиновения, растратили свою сущность на аморальные дела. Мы должны, однако, придерживаться той цели, какую указал Спиноза, и идти к ней тем путем, который он проложил. Спиноза мог бы озаглавить свой шедевр любым из дюжины названий, так как в нем затрагивается множество вопросов. И все же он назвал его «Этикой». В этом выборе заглавия, состоящего всего из пяти букв, заключена большая мудрость, способствующая познанию мира.
В 1673 году Фабрициус, профессор академии (как-тогда назывался университет) в Гейдельберге, прислал Спинозе письмо, где от имени курфюрста Пфальцского
предлагал ему занять кафедру философии. «Нигде в ином месте Вы не найдете,— добавлял от себя Фабрициус,— Государя, в такой мере покровительствующего всем выдающимся людям, к числу которых он причисляет и Вас. Вам будет предоставлена широчайшая свобода философствования, которой — он надеется — Вы не станете злоупотреблять для потрясения основ публично установленной религии» 1. Но Спиноза прекрасно знал масштабы такой «широчайшей свободы». Отклоняя сделанное ему предложение, он ответил с едва заметной иронией:
«...я не знаю, какими пределами должна ограничиваться предоставляемая мне свобода философствования, чтобы я не вызвал подозрения в посягательстве на публично установленную религию. Ведь раздоры рождаются не столько из пылкой любви к религии, сколько из различия человеческих характеров или из того духа противоречия, в силу которого люди имеют обыкновение искажать л осуждать все, даже и правильно сказанное» 2.
Таким образом, Спиноза продолжал держаться за свою мансарду ученого в Гааге 3, полируя линзы для телескопов, чтобы получить средства к существованию, и наживая из-за стеклянной пыли туберкулез. Он питался очень скудно, утром позволял себе выпить лишь стакан вина;
вечером беседа с хозяином заменяла ему ужин. В 1676 году его несколько раз посетил знаменитый придворный математик Лейбниц, смелость которого не могла идти в сравнение с его познаниями: впоследствии он утверждал, что никогда не бывал у Спинозы. Как интересно было бы послушать эти беседы между человеком, никогда не скрывавшим истины, и человеком, который только и делал, что изрекал разные истины!
Между тем легкие Спинозы становились все слабее. и он явно приближался к своему концу. Спиноза скончался, когда ему не исполнилось еще сорока пяти лет, в воскресенье 21 февраля 1677 года, около трех часов пополудни. Он прилег в своей мансарде отдохнуть и отошел в вечность — в ту бесконечную систему вещей, о которой
1 См. Б. Спиноза, Избр. произв., т. II, стр. 564.
2 Там же, стр. 565.
3 Этот дом все еще стоит, хотя как-то пронесся слух, что нацисты в припадке злобной антисемитской ярости разрушили его. Около дома находится (это позабавило бы Спинозу) кабачок под вывеской ! «Бар Спинозы».
379
постоянно размышлял. Он был похоронен в общей могиле (что, пожалуй, отвечало его желанию), где и лежит до сих пор,— жемчужина среди простых зерен. Он никогда не отступал от реальной действительности, не позволял себе никаких гипербол, и последние слова «Этики» говорят нам, что «все прекрасное так же трудно, как и редко» 1.
II
С этим изречением, отражавшим усталость и скорбь, но в то же время и известную удовлетворенность его автора, мы можем сопоставить другую заключительную фразу, которой завершается труд, появившийся двадцать шесть лет спустя,— знаменитый политический трактат Гоббса «Левиафан»: «...истины, не сталкивающиеся с человеческой выгодой и с человеческими удовольствиями, приветствуются всеми людьми» 2. Как это тоже правильно сказано, как глубоко отражает обман, господствующий в эксплуататорском обществе, и как благодушно-цинично! Гоббс был, по его собственному признанию, робким человеком и в то же время знал, куда приводит такая робость,— она создавала в университетах того времени дефект, который он характеризовал как «частое употребление ничего не значащих слов» 3. Он надеялся, что каждый читатель согласится с мыслями в «Левиафане» в той мере, в какой это будет содействовать его личной выгоде и удовольствию.
Пожалуй, на это мало надежды там, где речь идет о политике или каком-то другом социальном вопросе. Ведь, как мы знаем, организации не признают тех истин, которые для них невыгодны, и так же, только в своей микросфере, поступают и отдельные люди. Гоббс писал во времена великого английского кризиса — гражданской войны и обосновал суверенитет короля в такой момент, когда многие англичане надеялись, что короли исчезнут навсегда.
Однако благодаря тому, что преследования ученых стали в те времена более редкими, «Левиафан» едва ли причинил Гоббсу больше неприятностей, чем требовалось
1 Б. С п и и о з а, Избр. произв., т. I, стр. 618.
2 Т. Гоббс, Избр. произв. в двух томах, изд-во «Мысль», М., 1964, т. 2, стр. 678.
3 Т. Г о б б с, цит. соч., стр. 52.
38Q
для доказательства его достоверности. Книга стала классической с момента своего выхода в свет и до сих пор предлагает своим читателям исключительный лечебный душ для смывания иллюзий. Люди, говорится в «Левиафане»,— эгоисты, но при этом жаждут мира для всего общества. Единственный путь к миру, по их мнению, — это добиться для себя руководства, подчиниться какому-нибудь авторитету. Из такой необходимости для людей иметь авторитетное руководство Гоббс выводит право королей управлять народом. В результате этого оказывается, что королевский суверенитет, который некогда считался даром небес, является на деле всего лишь даром объятых ужасом безвластия людей, ищущих спасения от анархии.
Истинность этого рассуждения видна особенно ясно Из-за его карикатурных преувеличений. Гоббс относился к своей доктрине серьезно, но ему никак не удавалось сдержать свой природный юмор. Это был английский Макиавелли, только обладавший большим здравым смыслом, и хотя он был столь же правдив в своих характеристиках, но казался менее резким потому, что умел подмечать в жизни смешное. Остроумие смягчает большую часть горьких фактов, и мы можем понять, почему Энтони а Вуд, который не любил Гоббса (и, в сущности, не любил никого вообще), охарактеризовал его, легкомысленно игнорируя правила орфографии, как «врога университетов, религиозного обучения, философии Аростотеля, пресвитерианства, метафизики» и вместе с тем как человека, «висьма остроумного, очень сообразительного, готового ответить на любой вопрос и понимающего вашу мысль с полуслова» 1.
Гоббс родился в 1588 году, в год гибели испанской ^Великой армады». Говорят, что его появление на свет ^ыло несколько преждевременным вследствие испуга его Матери при виде приближающейся к берегам Англии армады. Долгая девяностолетняя жизнь Гоббса совпала в один из моментов с такой эпохой, когда для англичан самым опасным казалось остаться в живых. В 1649 году монархия пала, и Карл I был казнен, а в 1660 году монархия снова возродилась, чтобы никогда уже больше не прини-
1 «The Life and Times of Anthony a Wood», Oxford, Oxford University Press, 1961, pp. 242—243.
381
мать абсолютной формы. Епископальное управление церковью (то есть политический суверенитет епископов) кончилось вместе с -гибелью Лода на плахе. На какой-то срок епископы, подобно королю, исчезли из виду. Протекторат Кромвеля — эта монархия без короля — положил в основу экономической политики меркантилизм, которого феодальная аристократия даже после своей полупобеды в период Реставрации не могла устранить. В сущности, часть аристократов вступила уже на путь коммерческой деятельности.
Это было тяжелое десятилетие кровавой гражданской войны, и люди, которые вели ее именем парламента на стороне революционеров, обладали убеждениями, столь же твердыми и несгибаемыми, как сталь их оружия, и все же несколько смягченными той близостью, которая возникает между высокой целью и посвятившими себя ей людьми. Когда один из героев Буньяна — Вальент фор Трус [«Доблестный защитник истины»] был призван в «Небесный град» за рекой смерти, он остановился на берегу реки, чтобы высказать кредо всех первых поколений революционеров:
«Мой меч отдай тому, кто мне наследует в моем звании, а уменье владеть им — тому, кто этого добьется сам. Шрамы и знаки боевые беру с собой в свидетельствование того, что я сражался за него, который отныне желает быть моей наградой» 1.
«Так перешел он реку,— добавляет Буньян,— и громкий трубный звук раздался на том берегу реки...» 2
Революционеры, поддерживавшие Кромвеля, представляли собой далеко не однородную массу: тут были и пресвитерианцы, и индепенденты, и приверженцы пятого царства 3 — все они расходились во взглядах, но действовали сообща в борьбе против короля Карла I. Сам Оливер Кромвель определил сущность их единства; она заключалась в преданности «доброй старой цели», которую они считали защитой дела божьего на земле. Эта преданность
1 Дж. Буньян, Путешествие пилигрима, СПБ, 1910, стр. 375.
2 Там жо.
3 Один из вариантов теории тысячелетнего царства. Согласно этой теории, в истории было четыре царства: ассирийское, персидское, македонское и римское. Из них три первых исчезли, а четвертое близилось к своему концу. На смену ему придет пятое царство, царство Христово на земле.
382
их цели должна была сопровождаться истинным смирением, и Оливер, хотя и стал диктатором, относился скептически к своей собственной или чьей бы то ни было другой власти. В ночь накануне его кончины, в 1658 году, его приближенные слышали, как он молился в своей спальне:
«Научи тех, кто слишком надеется на орудия твоей воли, полагаться больше на Тебя. Помилуй тех, кто закоснел в своей гордыне, ибо они тоже твои чада. Прости еще неразумие этой краткой молитвы, хотя бы ради Иисуса Христа, и даруй нам спокойную ночь, если Тебе будет благоугодно» 1.
Кромвель, его «железнобокие» конногвардейцы, парламентарии и все, кто способствовал победе «доброй старой цели», были, конечно, самыми настоящими еретиками. Они завершили свою ересь, физически уничтожив человека, короля Карла I, который был носителем верховной власти при старом и «ортодоксальном» режиме. Начинался век буржуазных революций, и с этого момента представители ортодоксальных взглядов могли лишаться своих голов точно так же, как и еретики. Когда революция прекратилась и наступила, если можно так выразиться, аристократическая реакция, монархисты жестоко расправились с главными виновниками казни короля, и Англия чуть не лишилась головы, которая не успела еще сочинить «Потерянный рай». Сам Мильтон сохранял спокойствие, руководствуясь своим историческим предвидением, высказанным за два месяца до Реставрации: «Я надеюсь, что слова мои прозвучат убедительно для множества разумных и искренних людей и, пожалуй, для некоторых таких, кого бог захочет вдохновить, чтобы стали они детьми возрождающейся свободы» 2. История (то есть тот же «бог» без метафоры) действительно вдохновила их, и с тех пор всегда на земле существовали дети возрождающейся свободы.
Пока совершались все эти события, Гоббс — хотя и не робкий, но все же осторожный человек — находился вне Англии. Замечательный рассказчик исторических анекдотов Джон Обри, чье первое значительное произведе-!
1 Charles Frith, Oliver Cromwell, World's Classics Series, Oxford, Oxford University Press, 1958, p. 435.
2 «The Ready and Easy Way to establish a Free Commonwealth». Мильтон написал этот трактат, тщетно надеясь объединить народ на борьбу против восстановления монархии.
383
йие было посвящено Гоббсу, приводит рассказ самого ученого о причинах его отъезда за границу:
«Он [Гоббс] сказал мне, что епископ Мэнуоринг (из церкви святого Давида) проповедовал его доктрину и за это в числе других был заключен в Тауэр. В таком случае, подумал мистер Гоббс, пора и мне самому убраться подобру-поздорову; поэтому он уехал во Францию и жил в Париже» '. Там он стал преподавать математику принцу Уэль-скому, будущему королю Карлу II, бежавшему во Францию после битвы при Ворчестере. Тогда же Гоббс подарил ему один экземпляр рукописи «Левиафана», «переписанной четким, изумительно красивым почерком».
Гоббс был, пожалуй, самым выдающимся английским философом, но всегда уклонялся от политической борьбы. В его произведениях особенно ясно выступает противоречие между желанием сказать правду и стремлением смягчить вытекающие из нее выводы так, чтобы не стать мишенью для нападок со стороны властей. Эта излюбленная тактика передовых интеллигентов таит в себе особый риск — она может вызвать недовольство всех спорящих сторон. В основных вопросах философии Гоббс был материалистом и считал, что мир состоит из частиц, находящихся в движении. Он, конечно, заявлял о своей вере в бога и в догматы англиканской ортодоксальной религии, но я не думаю, чтобы в своих религиозных взглядах он проявлял что-либо похожее на тот пыл, с каким он излагает основные идеи «Левиафана». В сущности, его нападки на католицизм в четвертой части трактата («О царстве тьмы») можно рассматривать как критику религии вообще. Противники, обвинявшие его в атеизме, имели для этого известные основания.
Таким образом, философия Гоббса была чересчур радикальна для сторонников династии Стюартов, хотя Карл II, религией которого было поклонение своим любовницам, продолжал относиться дружественно к Гоббсу и часто приглашал его ко двору. Но в период его пребывания в Париже атмосфера среди эмигрантов слишком накалилась, и Гоббса потянуло домой. Выяснилось, что быть еретиком при Кромвеле безопаснее, чем среди озлобленных эмигрантов, хотя для добившихся победы револю-
1 «Brief Lives», Anthony Powell's edition, New York, Charles Scribner's Sons, 1949, p. 243.
384
ционеров та странная смесь монархизма и скептицизма, которая отражалась в его философии, казалась на редкость отвратительной. Кроме того, Гоббс причинял всем немало беспокойства тем, что умел очень верно объяснять человеческие побуждения и чересчур откровенно толковать о них
' в своих трудах. Из наставлений: Гоббса можно было также узнать, что в политике не должно быть места беспочвен-
; ным иллюзиям.
Однако риск, которому Гоббс подвергался ла притяжении своей девяностолетней жизни, никогда не причинял ему реального ущерба, и он дожил до преклонного возраста как всеми уважаемый человек, с которым каждый рад бы был, но не мог поспорить.
Гоббс принадлежал к числу людей, умевших очень ловко избегать опасностей. Следует, однако, заметить, что лавировать так позволяла теперь политическая обстановка. В самом деле, англичане приобрели к этому времени опыт, которым все еще пользуются, одни из всех наций мира: они убедились, что ученые не являются опасными, даже когда замышляют раскол, и что реализация их теории в общественной жизни всегда может быть отнесена на более поздний срок и до более благоприятного момента. Все другие народы, насколько мне известно, склонны подозревать, что их мыслителям свойственны колдовские чары, способные совратить молодых люден логическими доводами, а старых — красноречием. Английское же государство выдержало за период времени от Гоббса до Бернарда Шоу огромные интеллектуальные потрясения без всякого риска стать республикой по способу правления или социалистической страной по экономическому укладу. Что же касается Джона Мильтона, то он подвергся очень недолгому аресту и был отпущен на свободу после «уплаты штрафа» (то есть судебных издержек), причем этот штраф друзья Мильтона признали чрезмерным и он был соответственно их просьбе снижен.
Я не знаю, каким образом англичанам удается сдерживать брожение умов в ученом миро, но мне кажется, что во многом этому способствует постоянно проявляемая ими терпимость. Вообще человек значительно легче мирится с окружающей его обстановкой, если ему разрешают
\ открыто говорить обо всем, что, по его мнению, необходимо изменить к лучшему. Эта возможность сама по себе является социальным благом, которое влечет за собой и другие
385
положительные явления: общество может медленно, но логично обдумывать разные идеи и, пожалуй, даже проводить некоторые из них в жизнь. Во всяком случае, в XVII веке терпимость была великим социальным открытием голландцев и англичан. В 1690 году мы видим, как Джон Локк отстаивает терпимость с красноречием, непревзойденным в последующие либеральные годы:
«Мы поступим хорошо, если будем снисходительны к нашему незнанию и постараемся устранить его, мягко и вежливо просвещая, и не будем сразу же дурно обращаться с другими как с людьми упрямыми и испорченными, потому что они не хотят отказаться от собственных мнений и принять наши мнения или, по крайней мере, те мнения, которые мы хотели бы навязать им, между тем как более чем вероятно, что мы не менее упрямы в отношении принятия некоторых их мнений. Ибо где же тот человек, который обладает бесспорною очевидностью истинности всего того, чего он придерживается, или ложности всего того, что он осуждает? Кто может сказать, что он вполне изучил все свои и чужие мнения? При нашей неустойчивости в действиях и при нашей слепоте, необходимость верить без знания, часто даже на очень, слабых основаниях, должна была бы заставлять нас быть деятельными и старательными больше для собственного просвещения, чем для принуждения других» 1.
В те дни торговля была матерью терпимости, не только потому, что для торговли не важна идеология, но и потому, что торговля приводит весьма тонким, почти незаметным способом к обмену идеями. Великие географические открытия, начатые Колумбом, приносили наряду с золотом и серебром сведения о самых, казалось бы, невероятных обычаях, моральных принципах и нормах общественной жизни. Сначала первооткрыватели, а затем все более часто наезжавшие купцы удивлялись тому, что они обнаруживали в отдаленных по тому времени местах, которые и теперь еще (по крайней мере некоторые из них) считаются не столь близкими к нам. Было обнаружено, например, что обитатели Патагонии, как и многие другие народы, не имели вообще никаких религиозных верований. В некоторых обществах пользовались почетом явные преступники или умалишенные. У сарацинов можно было наблю-
1 Дж. Локк, Избр. филос. произв., т. 1,стр. 689—640.
386
дать, как местные святые сидели в совершенно голом виде "на песчаных холмах 1.
Таким образом, сравнительная социология причинила христианскому учению больше вреда, чем философская критика или широко известная неспособность христиан сочетать свою веру с личным поведением. Она показала, что католическая религия (именуемая вселенской) была фактически местным явлением. Если столько разных народов живет, руководствуясь диаметрально противоположными принципами, то какая может быть уверенность в том, что христианские нормы поведения являются правильными? Локк и, пожалуй, также Гоббс искренне признавали их правильными; и все же эти нормы утратили свою яркую самоочевидность, свою внушавшую благоговейный трепет априорную убедительность. Уже нельзя было считать, что они запечатлены в мозгу человека при его появлении на свет как «врожденные идеи» наряду с тремя основными законами логики 2. Что же касается христианской «антропологии», то миф об Лдаме и его грехопадении с трудом выдерживал нахлынувший на него поток научных антропологических данных. Однако он выжил, и его существование наглядно показывает, на что способны организации в споре с наукой.
Личная жизнь Локка была подвержена не меньшим опасностям, чем жизнь Гоббса; но ему, единственному среди философов, выпала счастливая судьба появиться на свет в наиболее подходящий момент и оказаться на нужной стороне. Он был первым и самым выдающимся из ученых-вигов, положившим начало английской либеральной традиции и косвенно оказавшим большое влияние на содержание таких исторических документов, как Декларация независимости и Конституция Соединенных Штатов. Либерализм Локка, конечно, имел свои границы: он не
99.
1 См. Дж. Л о к к, Избр. филос. произв., т. I. стр.
2 Закон тождества (А есть А), закон противоречия (суждение не может быть истинным и ложным в одно и то же время) и закон исключенного третьего (суждение должно быть, в одно определенное время, или истинным, или ложным). Книга первая «Опыта о человеческом разуме» JfoKKa посвящена сокрушительной критике теории врожденных идей. Эта критика оказалась настолько успешной, что теперь уже немногие нуждаются в ней и изучают ее, хотя она является образцом логики и красноречия. Непосредственной жертвой ее был лорд Герберт Чербери и его книга «De veritatc» («Об истине»).
387
предлагал распространить терпимость в одинаковой степени на римско-католическую религию и на атеизм. Это был типичный сторонник золотой середины, чуждый крайностей, но гостеприимный ко всем тем, кто мог собраться под его просторным шатром.
Джон Локк, родившийся в том же году, что и Спиноза (i632), обладал многими талантами и проявлял интерес к самым различным вопросам. Сначала он предстает перед нами в роли преподавателя греческого языка и риторики и цензора нравственной философии — это было в колледже церкви Христовой в Оксфорде. Затем в 1664 году он расстался с этими предметами, увлекшись медшщной. Именно в качестве врача он вошел в семью лорда Эшли, впоследствии первого графа Шефтсбери, и, как рассказывают, однажды применил дренажную трубочку во время успешной операции, сделанной им графу. Попутно он помог найти жену для сына графа и в качестве акушера принимал третьего графа, который, как и следовало ожидать, вырос философом.
Первый граф Шефтсбери, небольшого роста человек, полный всяких замыслов, пожалуй, соответствовал знаменитому описанию, сделанному Драйденом:
И духу пылкому, чтоб путь себе открыть, Пришлось пигмея тело изнурить...1
Какая-то роковая неудача преследовала при жизни графа все его начинания, которые после его смерти увенчались триумфальным успехом. В сущности, неудачи эти возникали не из-за его личной неспособности, а исключительно от неблагоприятного стечения обстоятельств. Шефтсбери стремился защищать и расширять недавно завоеванные позиции торгового класса и, в более широком смысле, свободу подданных против прерогатив короны. Карл II со своей стороны желал восстановить королевскую власть в полном объеме, то есть в форме абсолютизма. к которому всегда стремился его «мученик» отец. Этот абсолютизм должен был подкрепляться, по средневековой традиции, возвращением к римско-католической вере, и Карл, по-видимому, тайно (или, во всяком случае, неофициально) состоял членом католической церкви.
1 «Absalom and Achitophel», II, 156—157. 388
Окостеневшая рука прошлого, однако, мертва. Как не могут реакционеры предотвратить наступление будущего, так бессильны они и вернуть прошлое. В 1667 году, всего семь лет спустя после реставрации монархии, Самуэл Пипс внес в свой бессмертный дневник следующую запись:
«Странно, что все теперь говорят об Оливере и хвалят его, вспоминая, как смело он поступали заставил всех соседних государей бояться себя; тогда как наш государь, окруженный при возвращении к нам столь большой любовью, молитвами и благими пожеланиями своего народа... утратил все это с такой быстротой, что просто диву даешься, как это человек способен утратить так много за столь короткий срок».
В конце концов Карл постепенно отказался от своих абсолютистских претензий и стал править как конституционный монарх. Не так получилось с его братом Яковом, ставшим наследником престола только потому, что в силу случайных обстоятельств — а они играли немалую роль в условиях феодального строя — все многочисленные дети Карла оказались внебрачными. При этом случилось так, что в результате его побочной связи с некой валлий-кой Люси Уолтере у него родился очень способный и на редкость обаятельный сын, который нс был узаконен, но получил аристократический титул герцога Монмута.
Наследник престола Яков был безнадежным ретроградом, и Шефтсбери задался целью добиться признания Монмута законным сыном короля и объявления его взамен Якова наследником престола. Это был слишком скользкий путь к власти, и дело кончилось тем, что несчастный Шефтсбери умер в изгнании, а Монмут в царствование Якова был казнен. Но пока оба они шли по этому пути, возникало такое множество самых тонких и таинственных интриг, что до сих пор их нельзя ни проследить, ни описать. Однако, по всем данным, Локк был каким-то образом связан с этими интригами. Конечно, тогда он далеко не пользовался такой славой, какая пришла к нему позже, и из своего убежища в колледже церкви Христовой мог действовать почти незаметно. Но кое-что все же было замечено. От одного из преподавателей колледжа — политического противника Локка — остались письма, которые свидетельствуют о наличии подозрений в отношении Локка, не подтвержденных, правда, никакими фактами.
«14 марта 1681 года. Джон Локк ведет здесь очень муд-
389
реную и загадочную жизнь, бывая два дня в городе и три ; дня вне его; никто не знает, куда он ездит и когда возвра-\ щается. Несомненно, тут плетется какая-то интрига со стороны вигов...
19 марта 1681 года. Я никак не могу узнать, куда ездит Дж. Л., потому что все его путешествия совер-I шаются так ловко и хитроумно... Мне кажется, что тут задуман какой-то план» 1.
В 1681 году Шефтсбери был посажен в Тауэр по обвинению *в государственной измене, но был оправдан (что вызвало всеобщее ликование), затем в 1682 году он бежал в Голландию и там умер. Локк теперь почувствовал, что лишился политической защиты, и негласно последовал вслед за своим патроном в Голландию. Там он прожил до 1690 года, числясь (в течение некоторого времени) под номером четырнадцатым в списке «неблагонадежных иностранцев», но был вычеркнут из списка, когда голландцы убедились, что в его занятиях нет ничего более предосудительного, чем сочинение «Опыт о человеческом разуме». Однако эта книга была в своем роде самой «опасной» в XVII веке: она положила начало тем взглядам, которые можно назвать «современными» и которые отбросили средневековую идеологию навсегда в прошлое. | Карл II умер в 1685 году, отдав трогательную дань любви двум своим фавориткам и не менее трогательно пошутив, что он выбрал такой «неудачный момент» для своей кончины. Спустя три года после этого жестокая и нелепая политика короля Якова привела к тем результатам, которых добивались Шефтсбери, Локк и виги. Попытка Якова восстановить старые порядки (вопреки, следует отметить, настоятельным советам папы и церковных иерархов) быстро и бескровно вызвала к жизни новый курс. Голландский принц Вильгельм Оранский женился на дочери Якова Марии. Принц и его жена принадлежали к протестантской вере, и их симпатии были на стороне торгового класса. В 1688 году по призыву i противников Якова, которых поддерживало теперь почти ! все население Англии, они высадились с армией в Торки, : в Девоншире. На знамени Вильгельма был начертан девиз:
«За протестантскую религию, за свободу парламента».
1 См. D. J. 0'С о n n о г, John Locke, London, Penguin Books, 1952, p. 18,
390
Не было сделано ни одного выстрела, не был поднят ни один меч. Армия Якова, собранная в Солсбери, растаяла под лучами восходящего солнца. Так, например, 15 ноября второй граф Кларендон (сын знаменитого историка) узнал, что его сын лорд Корнбери перешел на сторону Вильгельма. «О боже,— писал он,— подумать только:
мой сын стал мятежником! Пусть господь в своем милосердии взглянет на меня и даст мне силы вынести это тягчайшее испытание!» Но уже 30 ноября он сам последовал за своим сыном в лагерь Вильгельма.
Всякая политика, в особенности революционная, творит странные вещи с традиционной верностью и привычным поведением людей. «Революция в Англии,— говорит Темперли,— была начата знатными вельможами, осуществлена с помощью иностранного правителя и наемной армии и завершилась конституционным актом, принятым мелкими землевладельцами в палате общин» 1. Казалось бы, нельзя было думать, что аристократы могут выступить против короля, что в Англии примут радушно иностранного принца и что мелкие помещики станут на сторону меркантилизма; но такому объединению сил способствовал сам Яков, угрожая всем этим группам своих подданных. Их союз против короля и его победоносный результат подтвердили ту истину, которую никогда не желают признавать реакционеры: в человеческой истории прошлое! уходит навсегда. ;
Локк вернулся из Голландии в Англию в 1690 году и демедленно выпустил, подобно артиллерийскому залпу, два своих самых знаменитых труда: «Опыт о человеческом разуме» и «Два трактата об управлении государством». К последнему сочинению он подготовил за год до этого нечто вроде введения, написанного в полемической форме,— «Касательно ложных принципов». В нем он подверг критике идеи некоего Роберта Филмера и так метко, что в течение двух с лишним веков Филмер был известен только как объект философских атак Локка.
Цель, которую мы перед собой ставим, обязывает нас отнестись к Филмеру несколько более серьезно, так как единственная известная его работа «Patriarcha» 2, написан-
1 «Cambridge Modern History», vol. V, pp. 255—256.
2 Полное заглавие работы Филмера, вышедшей в 1680 году, «Patriarcha, or the Natural Power of Kings Asserted»,— Прим. перев,
391
ная во время гражданской воины, нанесла значительный ущерб средневековой идеологии, хотя и предназначалась для ее защиты. Филмер не интересовался божественным происхождением папской власти — это не имело никакого отношения к внутренней политике, — но его занимал вопрос о божественном праве королей, в частности вопрос о том, в какой именно мере это право касалось короля Карла Т из династии Стюартов. Доводы Филмера взывали к разуму, а не к божественному откровению и представляли собой псевдонаучную смесь неправдоподобной истории и древней юриспруденции. В этих доводах признавался за истину миф об Адаме и патриархально-феодальное право первородства. Бог создал Адама владыкой всего мира. Конечно, здесь на первых же порах возникла трудность, поскольку Адаму, как единственному человеку в мире, iffiKCM было управлять: он был вынужден создавать своих собственных подданных. Это обстоятельство могло в какой-то мере объяснить заботу более поздних королей о продолжении их рода. Все же- титул правителя при отсутствии управляемых является, в сущности, пустым звуком.
С необычайным усердием, заслуживавшим лучшего применения. Филмер пытался показать, как от поколения к поколению традп ционньтй суверенитет Адама с исключительной точностью переходил в руки царствовавших тогда европейских монархов. Отсюда следовало, что английские революционеры, свергнув Карла I, нарушили божественные предначертания, хотя сами революционеры, считавшие себя непосредственным орудием воли божисй, были убеждены, что этот вывод является ложным. И действительно, в выводах Филмера имеются несообразности, которые явно бросаются в глаза. Все шло более или менее гладко до Ноя и разразившегося при нем потопа. Этот потоп, как мы помним, оставил на земле только тех лиц, которые были допущены в ковчег. Но данным Книги Бытия (гл. 9, ст. 8—18) выясняется, что бог после потопа разделил мировую власть между тремя сыновьями Ноя. Что же тогда сталось с правом первородства? Почему Сим должен. был делить власть со своими братьями, в особенности после того, как Хам проявил такую неделикатность?
Трудность для Филмера заключалась в возникшей перед ним дилемме: если Ной разделил свою власть между тремя сыновьями по указанию бога, то, значит, бог отменил право первородства; если же бог сохранил право перво-
392
родства, то разделение власти было чисто ноевской идеей и, следовательно, имело человеческое, а не божественное происхождение. Размышляя над этой дилеммой, Локк пришел к выводу, ставшему хартией свободы современного мира: «Если оно [право первородства] не является божественным правом, то оно только человеческое право, зависящее от воли человека, и поэтому там, где нет соответствующего решения людей, первенец не имеет никаких привилегий по сравнению со своим братом, и люди могут передать правление в те руки и в такой форме, какие им желательны» 1.
Люди могут передать правление в те руки и в такой форме, какие им желательны! Этот вывод — высший принцип всех революционеров, и Локк сделал его (соблюдая, во всяком случае внешне, требования формальной логики) на основании самой реакционной из всех популярных в то время работ. Можно представить себе радость революционеров, недавно пришедших к власти, когда они убедились, что враждебная идеология 'гак же подчинилась им, как и само государство. Восемьдесят семь лет спустя Томас Джефферсон составил, а Джон Хэнкокк первым подписал документ, в котором inter alia [между прочим] утверждалось, что «если... данная форма правительства становится гибельной для этой цели [для жизни, свободы и стремления к счастью], то народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и с такой организацией власти, какие, по мнению этого народа, всего более могут способствовать его безопасности и счастью» 2.
Люди могут передать правление в те руки и в такой форме, какие им желательны! Может ли быть более полная гуманизация политики? Взмах метлы Локка обладал космическим масштабом, но в то же время был и земным, и все сверхъестественные силы, вызывавшиеся на землю как тиранами, так и бунтовщиками прошлого, удалились в ту область воображения, которая всегда была их единственным и истинным пристанищем. Что касается бедного сэра Роберта, то его построенная на теологии политическая доктрина превратилась в науку о социальных изменениях. Метафора спала с политики, как ветхая одежда,
1 «Concerning False Principles», § 140.
2 «Конституции и законодательные акты буржуазных государств XVII—XIX вв.», М., 1957, стр. 167.
393
и обнаженное тело ее, более достойное восхищения в силу своей реальности, обнаружило мускулы лучшего мира.
Есть разные способы ликвидации метафор в зависимости от того, что принимать за критерий точности языка. Мы видели, что такие рационалисты, как Декарт и Спиноза, считали идеально точным язык математики и логики. Другой вариант заключается в признании точным того языка, который описывает явления, непосредственно наблюдаемые нашими органами чувств. Приведенный Лок-ком образ человека, идущего по льду, является прекрасным примером такого опытного критерия. Этот критерий должен обладать, и действительно обладает, дополнительным преимуществом: он оказывается по крайней мере связанным с реальной действительностью. Все, что угодно, может быть подвергнуто логическим и математическим процессам — как реальные, так и воображаемые существа. Но если вы видите человека, идущего по льду, перед вами просто данный человек и он делает то, что делает.
Непосредственность наблюдения — очень важный критерий, хотя применение его связано с известными трудностями. Существует рассказ о том, как в начале XIX века один юрист «доказывал» невозможность паровых локомотивов в присутствии Джорджа Стефенсона, который их изобрел. Стефенсон иронически заметил на это: «Из самых мощных сил природы сильнее всех дар болтовни!» Иными словами, если вы построили локомотив и убедились, что он работает, никакие аргументы не могут опровергнуть этого.
На критерии непосредственного наблюдения Локк и решил построить свою теорию познания. Он хорошо понимал трудности, связанные с его взглядами, и поэтому поддерживал (или, во всяком случае, излагал) почти все другие мнения, которые касались проблемы познания. Он был многоречивым, даже болтливым философом, легко перескакивавшим с предмета на предмет, причем самая привлекательная черта его заключалась, пожалуй, «том, что непоследовательность мысли не причиняла ему никакого беспокойства. Он не организовал внешний мир, подобно Спинозе, не сузил его, как его преемник Беркли, а с жизнерадостной откровенностью толковал обо всем на свете, признавая закономерность существования любых точек зрения. Он как бы вобрал в себя и в свой великий «Опыт» еще при жизни всю совокупность знаний, признанных наукой после его смерти. Философ, который не знает
394
«Опыта» от корки до корки,— это не философ и вряд ли может называться гражданином современного мира.
Человек на льду — явление, непосредственно доступное наблюдению с помощью наших органов чувств! Совершенно очевидно, что ни один сверхъестественный персонаж не может оказаться на его месте. «Ангелы всех видов,— писал Локк с иронией, столь тонкой, что ее вряд ли можно считать намеренной,— естественно, находятся за пределами нашего познания» 1. Аналогичную мысль высказал и реакционер Драйден:
Бог так установил: чтоб верили тому, Что недоступно чувству и уму'...2
Если предложения, которые, по нашему твердому убеждению, являются истинными, проистекают из нашего чувственного наблюдения над миром и если, в ходе этого наблюдения, мы никогда не наталкиваемся на ангелов или божества, или (как сказал Локк) на те «разумные существа, разряды которых, вероятно, многочисленнее разрядов телесных субстанций» 3, то тогда все наше знание сверхъестественного, если это можно назвать знанием, является умозрительным. И нас всегда будет преследовать подозрение, что существа, которых мы никогда не можем наблюдать с помощью наших чувств, являются лишь отвлеченными понятиями и, очевидно, реально не существуют.
Таким образом, с помощью чувственного опыта, а также логики и математики теологический взгляд на мир, господствовавший в Европе после краткого расцвета ионийского материализма в VI веке до н. э., был наконец полностью разоблачен как фантазия, ошибочно принятая за науку. С тех пор разумно мыслящий человек мог, не нарушая правил морали, довольствоваться точным описанием Вселенной, находя в этом «рассудочную любовь к богу».
Эта позиция верующего ученого, хотя и представляющая собой чистый спинозизм, является, пожалуй, более передовой, чем что-либо, достигнутое самим Локком, несмотря на все его опровержения религиозного мифа. Сам он оставался деистом, а не пантеистом или материали-
1 Дж. Локк, Избр. филос. произв., т. I, стр. 544.
2 «The Hind and the Panther», Part I, II, p. 118—119.
3 Дж. Локк, Избр. филос. произв., т. I, стр. 544,
395
стом, хотя и высказывал то, что Спиноза отрицал: материя, возможно, способна мыслить 1. Но недостатки человеческого познания — его ограниченность и тенденциозность — омрачали время от времени светлую в других отношениях надежду Локка. В этом настроении, слегка сожалея о «сумерках вероятности», в которых мы проводим всю нашу жизнь, он снова коснулся как бы исподволь прежней знакомой метафоры:
«Таким образом, с одной стороны, бог поместил некоторые вещи в яркий дневной свет, даровав нам некоторое достоверное знание, правда, ограниченное сравнительно небольшим числом вещей, вероятно как пробу того, на что способны разумные существа, чтобы возбудить в нас желание и стремление к лучшему состоянию. Но с другой стороны, в отношении большей части важных для нас вещей он, если можно так выразиться, даровал нам лишь сумерки вероятности, сообразно, как я полагаю, тому состоянию посредственности и искуса, в которое ему было угодно поставить нас здесь, так чтобы для обуздания своей самонадеянности и гордыни мы могли с помощью ежедневного опыта чувствовать свою близорукость и склонность к заблуждению и чтобы это чувство было для нас постоянным предостережением проводить дни этого паломничества нашего в усердных и непрестанных поисках и следовании по пути, могущему привести нас к состоянию большего совершенства. Ибо, если бы откровение и молчало в этом случае, все же было бы весьма разумно думать, что на склоне дней, когда их солнце зайдет и ночь положит конец их трудам, люди получат воздаяние сообразно тому, как они употребляют здесь дарованные им богом способности» 2.
Вот метафора, которую морские волны расширили до размеров океана. И все же мне кажется, что в 1690 году не было другого способа выразить ограниченные возможности человека той эпохи одновременно с надеждой на его историческое будущее.
1 «Я не вижу никакого противоречия в том, что первое, вечное мыслящее существо при желании могло сообщить известным системам сотворенной, бесчувственной материи, соединенной но его усмотрению, некоторую степень чувства, восприятия и мышления...» (Дж. Л о к к, Избр. филос. проняв., т. Т. стр. 528).
2 Там же, стр. 632. •
