Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Берроуз Данэм

ГЕРОИ И ЕРЕТИКИ
Политическая история западной мысли

К оглавлению

ГЛАВА XIII

«Темная камера» и просвещенный ум

Джон Локк, чье обращение к непосредственному чувственному опыту как к естественной форме познания оказало столь сокрушительное влияние на средневековые взгляды, рассматривал опыт очень просто. Он считал, что для опытного познания требуются только ощущения и какой-либо коллектор, где они должны находиться. Так Локк думал по крайней мере в тот момент, когда у него возникло свойственное каждому мыслителю желание разложить сложные понятия на их составные элементы и объяснить их, исходя из минимального числа условных предпосылок. Он писал по поводу человеческого разума:

«...на мой взгляд, разум очень похож на камеру, совершенно закрытую для света, с одним только небольшим отверстием, оставленным для того, чтобы впускать видимые подобия внешних вещей или идеи внешних вещей. И если бы только проникающие в такую темную комнату образы могли оставаться там и лежать в таком порядке, чтобы в случае необходимости их можно было найти, то это было бы очень похоже на человеческий разум в его отношении ко всем зримым объектам и их идеям» 1.

1 Дж. Локк, Избр. филос. произв., т. I, стр. 180. 397

Возможно, Локку пришел на ум этот образ в свяаи с тем опытом, с помощью которого Ньютон наглядно доказывал, что белый свет представляет собой смесь различных цветов. Во всяком случае, этот образ ярко свидетельствует о том, как совсем неожиданно упростилось представление о природе человека. Вместо бессмертной души, спасению которой служила вся Вселенная, вместо духовной сущности чувства, разума и воли, вместо отдаленного подобия божественного оригинала мы имеем — темную камеру! Утрата всего этого величия и самодовольства была результатом смелого применения «Бритвы Оккама», или закона экономии (как обычно называли его философы) 1. Этот «закон», который не имеет никакого отношения к логике, но, пожалуй, тесно связан с эстетикой, подразумевает, что объяснение становится более правдоподобным по мере того, как уменьшается количество условных предпосылок. Локк предложил объяснять сущность и перспективы развития науки, исходя только из трех предпосылок:

в природе существуют объекты (часть которых обладает органами чувств); эти объекты, действуя на наши органы чувств, вызывают ощущения; у людей имеется сознание («темные камеры») для того, чтобы принять в себя эти ощущения. Попав туда, они должны пройти через своего рода сортировочный процесс или под влиянием своей собственной активности, или в результате умственной деятельности человека (Локк не уверен, что именно здесь дей­ствует), после чего оказываются распределенными по группам в соответствии с общими законами.

Загадки, которые породила эта теория, внесли путаницу во всю последующую философию и все еще являются объектом кропотливого труда. Если все, что человек действительно знает, представляет собой только результат его непосредственного опыта (данное цветное пятно, или структура вещи, или тембр звука), то как он может знать, что существует тот предмет, из которого возникли эти данные, или то обобщение, к которому эти данные должны привести? Пастер, ограниченный лишь своими подопытными кроликами, или Мендель — исследуемыми горошинами не могли бы сделать более широких выводов из своих

1 Название произошло от имени Уильяма Оккама, англий-' ского философа-схоласта, который умер примерно в 1349 году. «Бритва» отрезает ненужные постулаты; так, в сущности, поступил Коперник по отношению к астрономической системе Птолемея.

398

наблюдений. Короче говоря, философия, которая вывела науку в широкий мир, содержала в себе некоторые представления, которые могли бы сделать ее невозможной.

И все же в момент своего расцвета философия Локка обладала неотразимой привлекательностью — даже более сильной, в сущности, чем та, которой отличалось некогда «cogito» Декарта. Локк, казалось, рассматривал человеческое сознание с хладнокровием безучастного наблюдателя, точно так же, как поступал Гарней по отношению к кровообращению, Бойль — по отношению к газам и Ньютон — к свету. Все эти научные открытия совершались независимо от идеологии организаций и легко воспринимались разумом, не требуя слепой веры. Радость, которую приносили людям эти открытия, возникала не только от познания истины; тут имело значение также и чувство свободы от пут официально принятой идеологии. В человеческой природе вы видели уже не сущность, оскверненную грехопадением Адама, парализованную сознанием вины и ожидающую возмездия; для вас это была теперь скорее темная камера, жаждущая света из окружающего мира, чистая дощечка [labula rasa] для фиксации проделанного опыта, мягкое, податливое вещество, которому мудрость (или глупость) может придать любую желательную форму.

Несомненно,, что появление теории Локка вызвало радость, доходившую до ликования. Сам Вольтер выразил свое удовлетворение в тринадцатом из своих «Философских писем», озаглавленном «Sur M. Locke» [«О г-не Локке»]. Там он рассматривает историю философских определений души, беспощадно критикуя наравне с великими греками и великих схоластов и не щадя особенно «notre Descartes» [«нашего Декарта»]. Но дойдя до Локка, он отказывается от сатиры и восклицает:

«После того как ученые написали целые фантастические романы о душе, появился мудрец, который скромно написал ее историю. Локк показал человеку природу человеческого разума так, как хороший анатом объясняет части [les ressorts] человеческого тела. Во всей своей работе он пользуется светочем физики. Иногда он достаточно смел, чтобы утверждать категорически, а иногда столь же смел, чтобы дать место сомнению...» 1

1 Voltaire, Oeuvres completes, Paris, 1879, vol. 22, pp. 122—123.

399

Но сомнение Локка—не сомнение Декарта, не сомнение, используемое в поисках самоочевидного. Это был скорее обычный научный скепсис, который возникает, когда мы на мгновение достигаем, казалось бы, предела наших знаний. Как ни странно, но этот вид сомнения воодушевляет человека отчасти потому, что дает основание не верить всему тому, что нам говорят, а отчасти потому, что определяет будущие сферы нашего познания. Молодой Вольтер, мятежная душа которого уже тогда, как и в старости, была подвержена сомнениям, нашел в Локке тот союз науки и скептицизма, который положил начало новому веку, его и нашему веку, и который (можно надеяться) всегда будет новым.

«Философские письма» Вольтера (известные также под названием «Английских писем») представляют собой поистине блестящее изложение истории английской мысли за столетие между правлением Якова I и королевы Анны — это подлинный образец того, как следует писать историю философии. Не менее поучительны обстоятельства, породившие этот шедевр. Вольтер дважды находился в Бастилии — в 1717 году, когда ему было двадцать три года, и вторично в 1725 году; первый раз за выпады в печати против регента и в другой раз — за ссору с шевалье де Роганом. Шевалье, как аристократ, мог добиться такого наказания для простого человека. После вторичного ^ заключения Вольтер поселился па положении своего t рода изгнанника в Англии, где пробыл до 1729 года. Там он встречался со многими видными интеллигентами (например, с Уильямом Конгривом) и изучал, как журналист с широким кругозором, различные типично английские институты.

Результатом этого была блестящая публицистика, в которой излагалась не только сущность английской культуры, но в .особенности ее значение для прогресса \ всей Европы. Англия была тогда и еще долго оставалась потом самой передовой страной, обладавшей наибольшими достижениями в области науки, экономики, формы правления и в отношении терпимости. Вольтеру было легко противопоставить эти преимущества всему тому, что было отсталого во французском обществе. В Англии имелись, например, квакеры, добродушные и справедливые люди, которым было чуждо низкопоклонство: они даже не снимали своих шляп в присутствии короля. Эти радикалы

400

в области религии основали колонию в Новом Свете, в Пенсильвании, заключили там с туземцами единственный в своем роде договор, «который не скреплялся клятвами и все же не нарушался», и за очень короткий срок достигли того, что у них было «правительство без священников, население без оружия... и соседи без зависти» 3

Наличие множества религиозных сект в Англии представлялось Вольтеру положительным фактом: «Англичанин, как свободный человек, идет на небо тем путем, какой ему нравится» 2. Правда, для того, чтобы обладать в Англии полными политическими правами и возможностями, надо было принадлежать к англиканской церкви, 1'Eglise par excellence. Несомненно также, что англиканская церковь сохранила многие католические религиозные традиции, в особенности обычай «уделять особое внимание сбору денежных взносов». Тем не менее эта церковь, будучи национальной, подчинилась государству и в какой-то степени избавилась от многих несообразпо-стей: англичане или, во всяком случае, виги «предпочитают,— говорит Вольтер,— чтобы их епископы получали свою власть от парламента, а не от апостолов» 3.

Там, в Англии, были еще просвитериане, слишком строгие для Вольтера, которые превращают воскресенье в необычайно унылый день, тогда как «остальной народ идет в церковь, в кабаре или публичный дом» 4. Кроме того, были унитарии, последователи древней арианской ереси, которые отрицают тройственную концепцию бога и «мыслят более геометрически, чем мы» Б. Таким образом, по части вероисповедания в Англии тех дней человек имел возможность сделать выбор, но в определенных границах, за которыми уже могло последовать наказание. Как произошли все эти чудеса? С помощью новой религии — торговли:

1 Письмо четвертое. Пенсильванцы будут удивлены, узнав, что, по словам Вольтера, их штат расположен «к югу от Мэриленда» (см. Voltaire, op. cit., pp. 93—94).

2 Письмо пятое. Следующие две цитаты тоже из этого письма (ibid., p. 95).

3 Ibid., pp. 96—97.

4 Письмо шестое (ibid., p. 99).

5 Письмо седьмое. «Более геометрически» означает (как это известно нам, последователям Декарта) «более рационально» (ibid., р. 100).

401

«Пойдите на лондонскую биржу, место более почтенное, чем многие суды. Там вы увидите представителей всех наций, собравшихся ради пользы людей. Там евреи, магометане, христиане заключают между собой сделки, словно они принадлежат к одной и той же религии, и называют человека язычником только тогда, когда он становится банкротом. Там просвитерианин доверяет анабаптисту, а член англиканской церкви верит обещаниям квакера. Покинув это свободное и мирное собрание, некоторые идут в синагогу, а другие — выпивать... Если бы в Англии была только одна религия, возникла бы угроза деспотизма, если бы было две религии, сторонники их перегрызли бы друг другу горло. Но религий там тридцать, и все живут в мире и довольстве» 1.

Совершенно ясно, что Вольтер, которому было уже сорок лет, когда вышли в свет его «Письма», хорошо разбирался в этих вопросах. Французскому народу, который имел одного монарха и одну церковь и который, несмотря на свои успехи в торговле, все еще не мог освободиться от пут феодальной экономики, предлагалось взглянуть на страну, где торговля имела самое важное значение, где монархия была конституционной и где почти все религии были приемлемыми. Поэтому не удивительно, что «Письма» были осуждены французскими властями, как «способные вызвать самую опасную распущенность в области религии и нарушить гражданский мир», и что эти «Письма» были разорваны и сожжены публично палачом.

Но все эти авторитарные выходки выглядели теперь нелепо. Ведь, в конце концов, почему появились «Философские письма»? Конечно, Вольтер их написал, но, с точки зрения Спинозы, не он был causa adequata [адекватной причиной] их появления на свет. Если бы Вольтер не поехал в Англию, то не смог бы написать эту книгу;

а для того, чтобы он попал в Англию, потребовались наглость аристократа де Рогана, стены Бастилии и традиция охлаждать горячие головы изгнанием. Короче говоря, потребовался весь аппарат реакционного принуждения. Этот аппарат, бывший в течение ряда столетий неуязвимым, теперь наносил раны самому себе и, чем больше пытался предотвратить наступление века Просвещения, тем ярче* заставлял сиять солнце разума. Двенадцать лет

1 Письмо шестое (ibid,, pp. 99—100). 402

спустя после публикации «Философских писем» указом Людовика XV Вольтер был назначен историографом Франции.

II

Монархия эпохи Бурбонов во Франции претендовала на абсолютную власть, но, подобно всем другим человеческим организациям, не могла, конечно, ее осуществить. Будучи творением Ришелье, создавшего ее из анархии и феодальных междоусобиц, эта монархия сначала представляла собой непрочное здание, колебавшееся от бурь фронды, а затем, в период царствования Людовика XIV, приобрела видимую прочность и монолитность. Эта видимость тщательно поддерживалась и столь же тщательно рекламировалась, но за ней скрывалось множество хитрых и ловких маневров. Трон держался тем, что умело противопоставлял аристократов торговым дельцам, деревню — городу, одни религиозные секты — другим и (при Людовике XV и мадам де Помпадур) деятелей Просвещения — церковникам.

С помощью своего выдающегося министра Кольбера Людовик XIV сознательно усиливал торговый класс политически в противовес аристократии, и экономически — как насущно необходимый для процветания нации. Кольбер привлекал во Францию квалифицированных ремесленников со всей Европы, несмотря на то, что в некоторых странах переселение ремесленников считалось тогда преступлением и каралось смертной казнью. Затем началось строительство морского флота и последовали меры, направленные на усиление колонизации в Индии и Новом Свете. В начале XVIII века Франция стала, по существу, современной страной, хотя и не освободилась еще от пережитков прошлого. К этому времени в Англии торговый класс вовлек в свои ряды часть аристократии. Во Франции же торговцы и аристократы все еще противостояли друг другу как соперники и даже как враги. 1789 год — annus niirabilis 1 — еще только надвигался.

Это была великая эпоха — одна из четырех таких эпох (по мнению Вольтера). Она была знаменательна тем, что в создавшихся тогда благоприятных условиях «разум

1 Удивительный, необычайный год (лат.}. 403

человеческий усовершенствовался» 1. И это явление не было только вспышкой интеллектуального гения; само правительство интересовалось наукой и культурой. В 1634 году Ришелье основал французскую академию 2, отчасти для того, чтобы оказывать влияние на развитие национальной культуры; в 1664 году Кольбер восстановил Королевскую академию художеств, а в 1666 году создал Академию наук. Общественное признание того факта, что светские ученые имеют важное социальное значение, подняло их престиж в ущерб клерикалам и отражало свойственное новому веку стремление к быстрому развитию всей культуры и всевозможных отраслей науки.

Между тем, как говорил Вольтер, «церковь, основанная для того, чтобы проповедовать мораль, часто предавалась политической игре и человеческим страстям». Она вызывала во Франции такой же антагонизм, как и в Англии, но не терпела при этом столь же сильного ущерба; всегда политические обстоятельства позволяли ей находить какой-то компромисс. Церковь во Франции была католической, но галльской: ей были близки идеи национализма, король сохранял контроль над назначением епископов, и клерикалы, сторонники абсолютного авторитета папы римского, переживали трудные времена. Псевдопротестантское движение, получившее название янсенизма, встретило противодействие со стороны властей и в конце концов было подавлено. Члены открыто проте-

1 «Le Siecle de Louis XIV», Introduction. Три другие великие эпохи, по мнению Вольтера, были времена Перикла и Александра в Греции, век Юлия Цезаря и Августа в Риме и эпоха Возрождения в Италии (см. Вольтер, История царствования Людовика XIV и Людовика XV, М., 1809, стр. 1—4).

2 Французская академия выросла из неофициального кружка ученых и получила от Ришелье наряду со своим официальным статусом задачу упорядочить французскую грамматику, лексику и правописание. Она все еще существует и пользуется прежней славой. Однако она известна и тем, что наряду с гениями, служившими ее украшением, допускала в свой состав компиляторов и игнорировала подлинные таланты, как это случается и с Нобе­левскими премиями. В 1855 году известный историк Арсен Уссэ написал сатирическую «Историю сорок первого кресла» (в Академии имеется сорок мест), в которой перечислил имена всех великих писателей, которые никогда не были членами Академии. В настоящее время во Франции имеет хождение шутка, возможно вызванная личной завистью, что члены Академии — это, в сущности, les illustre» inconnus (никому не известные знаменитости).

404

стантской партии, гугеноты 1, частью раскаялись, частью были убиты или подверглись изгнанию после отмены в 1685 году Нантского эдикта. Но за спиной религиозных еретиков поднимались еще более опасные вольнодумцы светского мира: провозвестники, глашатаи и ученые века Просвещения.

Великое царствование закончилось во мраке безрассудства и поражения. Религиозная совесть короля внезапно проснулась, и различные секты стали бороться за обладание ею. Что касается земных дел, то на полях сражений английский полководец Мальборо одерживал победы над французами. Наконец, в 1715 году, когда Людовик XIV, процарствовавший семьдесят два года, лежал на смертном одре, произошла торжественно патетическая сцена. Наследником престола был его правнук, так как два промежуточных поколения погибли от оспы. Правнук Людовика, пятилетний мальчик, был приведен в покои умирающего короля, чтобы выслушать его завещание, которое, надо думать, он вряд ли был в состоянии понять. Умирающий прадед сказал малышу (который сидел на королевской кровати, внимательно слушая его): «Я слишком любил войну; не подражай мне в этом!» 2 Этот завет все еще ждет своего исполнителя.

После суровых времен войны и внутреннего строительства наступила пора утех. При малолетнем короле регентом был герцог Орлеанский, человек веселый и остроумный, но весьма неустойчивый в моральном отношении, которого Людовик XIV назвал однажды «un fanfaron de crimes» 3. Под началом (мне кажется, здесь неуместно слово «руководство») этого милого грешника в стране воцарился своеобразный праздник. «Купидон сверг с трона Минерву,— говорит Шарль Кюнстлер,— и Марс уступил

1 От слова «eidgenossen», «товарищи по клятве». Изуверское преследование гугенотов почти на нет свело все труды Кольбера, так как гугеноты были как раз самыми искусными и самыми трудолюбивыми ремесленниками Франции.

2 «J'ai trop aime la querre». Вольтер приводит слова (ор. cit., Ch. XXVIII), подлинную запись которых он видел как историограф Франции (см. Вольтер, цит. соч., стр. 134).

3 «Хвастливый распутник»— человек, выставляющий напоказ свои антиморальные поступки. Великий мемуарист Сен-Симон, хотя и был преданным другом герцога, заметил по поводу этого прозвища: «Это был портрет, нарисованный одним штрихом, и притом с абсолютным сходством».

405

место Венере» 1. Новое направление в искусстве, более интимное и личное, можно было наблюдать на картинах Ватто наряду с резко выраженной меланхолией, которая показывает, как мало удовлетворяло художника это направление. Однако люди не могут вечно оставаться только на вершине великих событий, а высшие классы, у которых всегда есть средства к развлечению, склонны пребывать там еще менее долго, чем все другие. Версаль служил и продолжал служить местом помпезных парадов и строжайшего этикета. Зимой во дворце царил такой. холод, что соус застывал на королевских тарелках, а неправильно сооруженные камины выпускали такие клубы дыма, что, пересекая обширные залы дворца, вы могли пройти мимо своего друга и не узнать его 2. Наступило время жить в более уютных комнатах с книгами, друзьями и возлюбленными по своему собственному выбору.

В этой вольной обстановке, которая сохранялась еще долго после смерти регента, идеи перешли из монопольного владения клерикалов в салон и гостиную, где дамы и кавалеры, собиравшиеся теперь добровольно, а не по обязанности, обращались с ними так же легкомысленно, как и с добродетелью. Регент не был достаточно принципиален, чтобы стать фанатиком, а люди, которым не страшны наказания, не боятся никаких идей. Таким образом философия, как и хотел этого Декарт, прижилась в высшем обществе, и в течение последующих семидесяти лет двор, salonnicres [посетители салонов] и даже отдельные представители духовенства продолжали развивать с изысканной простотой и утонченным остроумием те доктрины, которые привели к их гибели.

Философия становится интимной частью жизни! Вот, например, Казанова в спальне мадемуазель Везиан в Париже в 1753 году. Ему двадцать восемь лет, ей шестнадцать. «Мне приятно видеть,— говорит он,— что ты находишься на пути к тому, чтобы стать философом».—«А что надо сделать, чтобы стать им?»—«Надо думать».—«И долго?»—«Всю жизнь».—«Значит, нужно никогда не переставать думать?»—«Никогда». И так они размышляли об удовольствиях и необходимости отказаться от всех доктри-

1 «La Vie Quotidienne sous Louis XV». Paris, Hachette, 1953, p. 14.

2 См. G. Lenotre (Theodore Gosselin), L'Envers de Versailles, in «Versailles au temps des Rois», Paris, Grasset, 1934.

406

нерских иллюзий. А затем... «Какой философский урок! — пишет Казанова.— Он показался нам столь сладостным и наше счастье было так совершенно, что, когда занялась заря, мы все еще были в объятиях друг друга и только при расставании заметили, что дверь оставалась открытой всю ночь» 1.

Свобода любовных интриг порождает свободомыслие. Сент-Эвремон, esprit fort [великий ум] семнадцатого века, уже высказал эту истину, рисуя образ своего литературного героя — полководца маршала д'0кенкура,4 который «больше всего на свете любил войну, после нее — мадам де Монбазон, а после мадам де Монбазон — философию». В середине XVIII века ее повторил, с огорчением, аббат Галиани, самый остроумный из всех греховодников-абба­тов: «Женщины в наше время любят головой, а не сердцем». Циники, подобные Галиани, встречаются в любую эпоху, но не всегда они бывают выразителями общего мнения. «Человек обладает мудростью и смирением,— говорил Галиани,— в той степени, в какой он претерпел страдания. Философия — это результат не ума, а привычки мыслить. В лучшем случае, это своего рода страх, а иногда осознанное отчаяние». Или, как он сказал еще где-то в минуту откровенности: «Если добродетель не приносит нам счастья, на кой черт она нам нужна?» 2

Праздники способны наводить скуку, если они затягиваются: человек не в силах беспрерывно работать, но он не может и вечно бездельничать. Аристократия сознавала свою бесполезность с социальной точки зрения и даже подозревала о том, что обречена. Она давно изменила религии и теперь так глубоко завязла в философии, что была не способна снова вернуться к религии. Философия, слишком тесно связанная с коммерцией, сулила мало радостей. Жизнь казалась странной, захватывающей и вместе с тем бесцельной игрой, но даже эта бесцельность была привлекательной. Ах, этот классицизм, который

1 «Memoires», Bibliotheque de la Pleiade, Paris, Librairie Gallimard, 1958, vol. I, pp. 690, 692.

2 Я взял эти три цитаты из книги Карла Тота «Женщина и рококо во Франции» (К а г 1 Т о t h, Woman and Rococo in France, Philadelphia, Lippincott Company, 1931, pp. 303, 234, 308). Книга на редкость хорошо переведена, иллюстрирована и издана, но высказанные в ней полуфашистские мысли о женщинах и нациях были бы справедливо высмеяны теми людьми, имена которых украшают ее страницы.

407

был таким неклассическим, эта романтика, которая не была еще романтизмом! Ах, эти дни сна и ночи бесед, эти любовные интриги, целью которых была не любовь, а стремление одержать верх или заманить в сети, эти изысканные шутки, полные остроумия и глубокого смысла! Все это было частью новой эпохи, ее внешней элегантной стороны; все это создавало для тех, кому было доступно, неповторимое счастье бытия — le douceur de vivre l.

«Ax, то было прекрасное время,— сказала актриса Софи Арну, вспоминая в сорок лет свой роман с графом де Лорагезом, который она имела в восемнадцать лет.— Я была так несчастна!» 2

Надо поражаться, как решительно правящий класс Франции отрекся от тех доктрин, которые на протяжении всей истории охраняли его господство, и как быстро эта эпидемия охватила все общество. Церковь отстаивала свое вероучение со всей присущей ей энергией, но скептицизм в вопросах религии почти непрерывно возрастал. Отдельные победы клерикалов тонули в его мощном потоке. В 1678 году один замечательный человек по имени Ришар Симон, член одного из приходов в Париже, где идеи Декарта имели особенно большое влияние, опубликовал книгу «Критическая история Ветхого завета». В ней Симон утверждал (опираясь на свои исключительно глубокие знания в области восточных языков), что Моисей не мог быть автором Пятикнижия и что Ветхий завет был результатом не божественного вдохновения, а гения целого народа. Епископ Мо—Боссюэ прочел эту книгу в великий четверг, конфисковал и велел уничтожить весь ее тираж (за исключением двух экземпляров), обрушив на Симона сокрушительную силу своего блестящего и пагубного для других красноречия.

В результате научно-критическое изучение Библии возродилось снова во Франции только в XIX веке. И все же, несмотря на это, скептицизм, теперь все чаще прибегавший к оружию сатиры, распространялся вширь и

1 Знаменитое выражение Талейрапа в одном из его немногих искренних, чистосердечных высказываний. Если бы в английском языке нашлось слово, означающее одновременно «сладость», «нежность» и «элегантность», то мы могли бы перевести слово «douceur».

2 Dussane, Sophie Arnould, Paris, Albin Michel, 1938, p. 50. В этой чудесной маленькой книжке, написанной актрисой Французской комедии, нарисован такой верный портрет Софи, какой мог сделать только близкий ей по духу человек.

408

вглубь, Бейль в своем словаре (1697 год) в статье о древнегреческом скептике Пирроне отмечал, что «пирронизм опасен для вышеупомянутой божественной науки [теологии], но не столь опасен для естественной философии и политики» 1. Бейль отводил скептицизму такое широкое поле действия потому, что сам был скептиком; далее он саркастически заявлял, что религии нечего особенно опасаться скептицизма вследствие «невежества» людей и их «природной склонности к догматизму». Высказанная Бей-лем мысль о связи между невежеством и догматизмом, с одной стороны, и христианской религией — с другой, способствовала, мне кажется, пропаганде неверия в не­меньшей степени, чем любые прямые опровержения догматов. В самом деле, какой разумный человек стал бы придерживаться мнений, которые характеризуют (или по-видимому характеризуют) его как невежду либо как слепого приверженца веры?

Во всяком случае — не интеллигенция XVIII века. Эти люди уже привыкли рассматривать метафору как поэтическую вольность, а легенду — как театральное зрелище. Этот процесс развития, этот радостный переход от детства к зрелости полностью разрушил ту доктрину, которую церковь — довольно-таки неосмотрительно — избрала основой своего вероучения: о возможности и действительности чудес. Трудно найти более слабую позицию в апологетике, чем эта; ведь если чудо возможно, то оно уже не чудо, а только исключительное явление. Кроме того, мыслители XVII века так хорошо сделали свое дело, что впоследствии от чудес можно было отделываться просто эпиграммой. Мы разберем два примера, один, имевший место внутри церкви, а другой — в светском салоне.

В 1640 году появился обширный теологический трактат «Augustinus», написанный Корнелием Янсением, который умер за три года до этого в должности епископа Ипра. Как можно предполагать по заглавию, Янсений полностью разделял взгляд Августина о греховности человеческой природы и о непременном участии божественной благодати даже в малейшем добродетельном поступке человека.

1 См. В е 1 1 е r and Lee, Selections from Bayle's Dictionary, Princeton, Princeton University Press, 1952, p. 204. Словарь Бейля — одна из первых попыток создать энциклопедию. «Естественная философия»—это «естественные науки».

409

Этот взгляд, как мы знаем, лишал церковь возможности осуществлять своими средствами спасение людей, передавая эту функцию непосредственно в руки самого бога. Конечно, такой взгляд был еретическим и преследовался иезуитами, которые требовали неуклонного исполнения постановлений Тридентского собора 1. Янсений и его друзья так хорошо сознавали грозившую им опасность, что в своих письмах один к другому пользовались условным кодом. У них было три или четыре псевдонима для самого Янсения, для его друга Дювержье, аббата Сен-Сиранского монастыря, для Августина; условные имена применялись также в отношении бдительных иезуитов и даже для основного предмета переписки — доктрины о божественной благодати. Эту доктрину они называли «Pilmot» и «Cumar» или — в более легкомысленные моменты —«мадам де Пильмо» и «мадам де Кюмар» 2.

В 1653 году папа Иннокентий Х осудил пять положений, высказанных, как утверждали, в «Августине». Наступила небольшая пауза, пока ученик Янсения Антуан Арно (le grand Arnauld) [Великий Арно] доказывал, что эти пять положений, сами по себе несомненно еретические, не содержатся в данной книге. Последующему папе Александру VII оставалось только заявить, что осужденные его предшественником положения соответствовали духу учения Янсения. Но Арно был неутомим: однажды, когда его друзья уговаривали его немного отдохнуть ради собственного здоровья, он ответил: «Отдохнуть? Впереди для отдыха целая вечность!» Своей необычайно энергичной деятельностью он не только поддерживал неравную

1 Тридентский собор — довольно, впрочем, разумно — устанавливал, что люди могут добровольно «сотрудничать» с божественным промыслом. Поэтому на соборе было подвергнуто анафеме следующее положение: «Свободная воля человека, движимая и возбуждаемая богом, вовсе но может сотрудничать [с божественной волей], а лишь отвечает на пробуждающий призыв бога...» (В е t-fc e n s о n, Documents, p. 369).

2 J. Orcibal, Les Origines du Jansenisme, Paris, J. Vrin, 1947, vol. I, p. 617. Янсений понимал, что рискует своей карьерой и, пожалуй, даже своей свободой и жизнью. «Этот труд [о святом Августине],— писал он,— заставил меня отказаться от всяких надежд на кафедру в университете [Ипра], так как мне приходится или молчать, или пойти на риск высказывать свое мнение, а моя совесть не позволяет мне отречься от того, что я считаю истинным» (там же, стр. 69—70).

410

борьбу, но и привлек двух главных светил века — Паскаля и Расина — в кружок «отшельников», сложившийся вокруг пригородного монастыря Пор-Ройяль. Там от имени янсенистов Паскаль написал свои несравненные «Провинциальные письма», в которых его блестящее остроумие и могучий ум были направлены на защиту весьма туманных концепций.

Однако в сложившихся обстоятельствах фабианская тактика Арно — брать врага измором — могла привести только к неудаче. В 1711 году, по указу Людовика XIV, Пор-Ройяль был разрушен, его могилы — осквернены, монахини рассеяны по всему свету. Нанесенный удар, казалось, явно не соответствовал тому объекту, против которого был направлен. «Этот удар, равный по силе государственному перевороту,—говорит Сент-Бёв,— обрушился на двадцать двух женщин, из которых самой молодой было пятьдесят лет, а некоторым восемьдесят и больше» 1. Но фактически удар был нанесен по всему движе-нИю, уже эволюционировавшему от теологии к мистицизму. В 1713 году в знаменитой булле «Unigenitus» разоблачалось сто одно положение в вышедшей сорок два года назад янсенистской работе — книге отца Кенеля «Моральные размышления о Новом завете»; они назывались «лживыми, лукавыми... греховными, богохульными, полуеретическими и отдающими ересью» 2. Папская булла затронула французскую политику так глубоко и так решительно, что духовенство разделилось надвое — за и против буллы. Кардинал де Ноай на своем смертном ложе подписал два документа, «один из которых признавал буллу, в то время как другой отвергал ее» 3.

Ересь Кенеля заключалась в том, что он возводил личный и притом мистический взгляд в символ веры;

таким образом, точка зрения членов церкви оказывалась более важной, чем суждения их лидеров. Результаты этого романтического анархизма не замедлили сказаться, и их невротически вычурный характер показал всю болез­ненность и тщетность борьбы. Подобно всем протестантским движениям, янсенизм встретил поддержку среди

1 «Port-Royal», Book VI, Chapter XIII.

2 Цит. в: Saignac et Saint-Leger, Louis XIV (Paris, Presses Universitaires de France, 1949), p. 638.

3 The Viscount St. Cyres, in «Cambridge Modern History» vol. V, p. 90.

411

ремесленников и мелкой буржуазии, так как отвечал их идеалам трудолюбия и умеренности. Поэтому его неудачи усилили недовольство того класса, члены которого считали себя достойными людьми, лишенными законных прав.

Случилось так, что 1 мая 1727 года умер один дьякон-янсенист Франсуа де Пари. Его похоронили на кладбище церкви Сен-Медар, которая находится в конце улицы Муффтар, одной из стариннейших и самых живописных улиц Парижа. Эта могила сразу же стала местом сомнительных исцелений и центром внимания несомненных маньяков. Приходившие сюда паломники распевали псалмы, корчились в припадках, кликушествовали и катались по земле. Наконец, к 1732 году эти представления приняли характер оргий, во время которых мужчины бичевали добровольно соглашавшихся страдать женщин. Простая забота о соблюдении приличий потребовала вмешательства правительства. Кладбище было закрыто, и могила дьякона с тех пор исчезла. Но какой-то обессмертивший себя анонимный шутник прикрепил к воротам кладбища плакат, гласивший:

Король велел, чтобы небеса Здесь не творили чудеса.

Случай, имевший место в одном из салонов, можно изложить значительно короче. Речь идет о знаменитой шутке мадам дю Деффан, касавшейся святого Дионисия, покровителя Франции. Некий кардинал, присутствовавший на одном из ее soirees [вечеров], рассказал, что святой Дионисий, после того как его обезглавили, поднял и унес с собой отрубленную голову. Этот факт, сказал кардинал, хорошо известен, но менее известно то, что святой прошел, неся свою голову, от Монмартра до церкви Сен-Дени, то есть шесть миль. «Ах, монсиньёр,— сказала мадам дю Деффан, пронзая противника острием известной поговорки,— в таких делах труден только первый шаг» 1. Так в конце концов теология должна была расплачиваться за свою первоначальную ошибку — неспособность (некогда невольную, а теперь выглядевшую просто абсурдно) отличить метафору от факта. Достаточно только собрать

1 Я пересказываю эту историю по варианту Литтона Стрэчи из его очерка о мадам дю Деффац (Lytton Strachey, Biogra-fical Essays, London, Chatto and Windus, 1948, p. 176).

412

в одну коллекцию все метафоры, связанные, например, с троицей, и сейчас же станет ясно, что они не могут соответствовать фактам. Трудно представить себе более подходящую для таланта Вольтера тему! И действительно, в 1768 году появилась написанная им небольшая книжка, озаглавленная «Изгнание иезуитов из Китая» 1. В ней Вольтер показывает, в частности, как один иезуитский миссионер — брат Риголе (это имя созвучно слову «шутник») пытается объяснить китайскому императору сущность христианства. Приведем небольшую часть диалога:

«Риголе: — ...Бог превратился в голубя, чтобы оплодотворить деву — жену плотника, и зачатый ребенок был сам бог.

Император: — Но фактически Получается два бога:

сын плотника и голубь.

Риголе:—Конечно, ваше величество. Но есть еще и третий бог, который является отцом двух других; мы всегда изображаем его с пышной бородой. Это тот бог, который приказал голубю оплодотворить жену плотника, и от нее родился бог-плотник. Но, в сущности, все три бога — это только один бог. Отец создал сына еще до того, как тот появился на свет, после этого сына создал голубь, а сам голубь произошел от отца и сына. Но вам должно быть совершенно ясно, что голубь, который произошел от отца и сына, плотник, который был рожден от голубя, и отец, который произвел сына с помощью голубя,— это все один и тот же бог и что человека, который не верит этой истории, следует сжечь на костре и обречь на вечный огонь в аду.

Император: — Это ясно, как день. Один бог, рожденный в хлеву между быком и ослом 1723 года назад; другой бог — в голубятне; третий бог, от которого произошли два другие, но который не старше их, несмотря на свою седую бороду; девственница-мать — нет ничего проще и понятнее» 2.

Вся теология потерпела крах. А с нею вместе погибла (что менее приятно) красивая, поэтическая легенда.

1 Иезуиты были изгнаны из Франции среди всеобщего ликования в 1762 году.

2 «Dialogues Philosophiques», edited by Raymond Naves, Paris, Gamier Freres, 1939, pp. 222—223.

413

HI

Сначала триумфы разума были в основном негативными, так как способствовали только крушению иллюзий. В середине века, однако, Просвещение добилось своего , первого положительного результата — выхода в свет «Энциклопедии» Дидро и Д'Аламбера. Вряд ли найдется какое-либо другое событие в истории мысли, которое свидетельствовало бы о столь большом терпении в труде и одновременно о мужестве в условиях преследований. Эти выдающиеся достоинства создателей «Энциклопедии» сочетались с большим политическим искусством, благодаря которому задуманное ими предприятие, дважды запрещавшееся властями и все время находившееся на краю гибели, закономерно пришло к великому завершению: было создано семнадцать томов текста и одиннадцать томов иллюстраций. Когда замысел был осуществлен, французская (да и вся европейская) буржуазия могла взглянуть на дело рук своих, как некогда бог на свое творение, и найти, что оно выполнено хорошо.

Задача энциклопедистов заключалась в том, чтобы кратко, но в достаточно полном объеме и в соответствующем количестве томов дать изложение всех человеческих знаний по всем предметам, представляющим общий интерес. Редакторы «Энциклопедии» ценили теорию, но без ущерба для практики. И действительно, одиннадцать томов чудесных иллюстраций, где наглядно объясняется огромное количество технических вопросов, свидетельствуют о том, какое большое значение придавалось практическим знаниям. Этот упор на технику, связанный отчасти с идеями франкмасонства, пожалуй, немало способствовал удаче всего предприятия. Энциклопедия стала незаменимым научным пособием, живым памятником желания человека «все видеть и не строить никаких догадок» 1.

Цели и размах предприятия мгновенно вызвали тревогу у реакционеров. В самом деле, если появится доступное всем хранилище знаний (даже при всех возможных в нем ошибках), то древние мифы и скучные доктрины, основанные на иллюзиях, навсегда канут в Лету. Целый

1 Выражение Д'Аламбера из «Предварительного рассуждения» в 1 томе «Энциклопедии» («Encyclopedie», Discours Preliminaire Deuxieme Partie). '

414

общественный класс — торговцы и ремесленники — постоянно будет черпать из этого хранилища силы и знания, оттачивая свое мастерство, по мере того как научится познавать мир. А дальше — и сама власть вполне может перейти в другие руки (как фактически и случилось), и старые идеологи мо^ут оказаться лицом к лицу не только с просвещенной интеллигенцией, но и с просвещенным народом.

Главными выразителями реакционных идей были, как всегда, иезуиты. Они к этому времени создали свою собственную энциклопедию —«Dictionnaire de Trevoux» и в своем журнале «Journal de Trevoux» постоянно вели огонь клеветы и интриг. Энциклопедисты отвечали на этот огонь меткими выстрелами в пределах своего великого коллективного труда. Объясняя глагол «pardonner» [«прощать»], Дидро писал: «Некие люди, выпустившие глупую работу, которую еще больше испортили тупоумные редакторы, никак не могли простить нам то, что мы запланировали лучшее издание» Эти враги всего хорошего на земле подвергли нас всевозможным преследованиям. В течение каких-нибудь нескольких месяцев наша честь, наше состояние, наша свобода и даже жизнь оказались в опасности. Они простили бы нам преступление, но не могут простить доброе дело» 1. В статье, озаглавленной «Оскорбление», Дидро, ссылаясь в качестве примера на свою работу, между прочим, говорит:

«Свет истины наносит особое оскорбление некоторым людям, которые привыкли к темноте. Для них этот свет подобен лучу солнца в гнезде сов: он только причиняет боль их глазам и заставляет их жмуриться» 2. Это едкое замечание маскируется несколько циничной эпиграммой:

«Чтобы жить счастливо, человек должен никого не оскорблять и ничем не оскорбляться. Это, однако, очень трудно, ибо первое требует особой внимательности, а второе — полной бесчувственности».

Таким образом, в тексте «Энциклопедии» между строк бушевали дым и пламя битвы. Правда, энциклопедисты пытались, но не смогли сохранить выдержку и бесстрастность, которые свойственны нашим современным энцик-

1 Цит. в: J. L о u g h, The Encyclopedie of Diderot and D'Alem-bert, Cambridge, Cambridge University Press, 1954, p. 171.

2 Там же, стр. 170. Этот образ, и почти в тех же самых выражениях, используется Дидро в статье «Aigle» («Орел»).

415

лопедиям и придают им довольно унылый вид. Большинство предметов, затрагивавшихся в статьях, предоставляло многочисленные возможности для поражения противника, а там, где таких шансов не было, всегда чувствовалось горячее стремление авторов улучшить существующее положение вещей. Требовалось разъяснить людям значение построенной на опыте науки, вскрыть подлинное происхождение политической власти, познакомить их с теорией налогообложения и показать преимущества представительной системы правления 1. Борьба, подобная той, какая велась вокруг «Энциклопедии», могла, пожалуй, возникнуть и в паши дни, если бы, например, «Британскую энциклопедию» пересмотрели с марксистской точки зрения.

Однако вначале «Энциклопедия» была очень скромным предприятием. Некий парижский типограф Апдрэ-Фран-суа Лебретон задумал издать французский перевод энциклопедического словаря Эфраима Чеймберса —«Cyclopedia or Universal Dictionary of the Arts and Sciences», вышедшего в 1728 году. С этой целью он объединился с англичанином Миллзом и немцем Селлиусом. Это содружество окончилось кулачным боем, причем Лебретон ударил Миллза кулаком в живот и дважды стукнул по голове тростью 2.

В октябре 1745 года Лебретон нашел трех новых компаньонов, по профессии книготорговцев, которые в свою очередь познакомили его с блестящим молодым человеком, тридцати двух лет от роду, Дени Дидро. Под влиянием пылкой фантазии Дидро первоначальный проект полностью видоизменился. Вместо простого перевода с английского языка на французский будущая «Энциклопедия» должна была стать национальным памятником, созданием прежде всего французского гения. Дидро к этому времени уже был знаком с большинством деятелей, собиравшихся раз в неделю в салоне мадам дю Деффан, где пользовались большим успехом идеи Просвещения. Все они, как патриоты и умные люди, были готовы отклик-

1 См. соответственно следующие статьи: «Экспериментальный» («Experimental»), написанную Д'Аламбером, «Народная власть» («Autorite Publique») — Дидро, «Налог» («Impot») — шевалье де Жокуроми «Представители» («Rcpresentans») — бароном Гольбахом.

2Pierгe Grosclaude, Un Audacieux Message: 1'Ency-clopedie, Paris, Nouvelles Editions Latines, 1951, p. 25.

416

нуться на призыв Дидро; в числе их оказался, как выяснилось, один бессмертный «враг разума», которому были поручены статьи по музыке,— Жан-Жак Руссо.

Книготорговцы сделали удачный выбор: Дидро как нельзя лучше подходил для предназначенной ему роли. Однако, если бы они заранее предвидели все те опасности, которым подвергся в дальнейшем их проект, они, возможно, предпочли бы ему человека, менее склонного к риску и не принадлежавшего, как Дидро, к богеме. Но такой шаг, как легко представить себе, был бы для них роковой ошибкой: «Энциклопедия» по своему уровню едва ли бы превзошла «Dictiomiaire de Trevoux». К счастью, смелость Дидро во многом сглаживалась его политическим талантом, а его замашки представителя богемы — большим личным обаянием. Для всех было совершенно очевидно, что Дидро менее, чем кто-либо другой, склонен к пустому злопыхательству, и казалось просто абсурдным подозревать его в дурных намерениях. Его идеи, продиктованные добрым чувством, поражали воображение слушателей, и он мог действовать убеждением там, где другие могли только протестовать. Такой именно впечатление Дидро произвел на канцлера Д'Агессо, когда явился к нему просить разрешения правительства на издание «Энциклопедии». Но Д'Лгессо позаботился все же о том, чтобы для статей по теологии, философии и политике были назначены цензоры.

Дидро был, как, пожалуй, и подобает каждому сыну, одновременно и преданным, и непокорным по отношению к своему отцу. Старик Дидье Дидро был специалистом по ножевым изделиям и торговал в Лангре хирургическими инструментами. Благодаря своей трезвости и трудолюбию он скопил небольшое состояние. Сам Дени предназначался к карьере священника, к которой был абсолютно непригоден. Он бежал в Париж, где жил очень скромно на зара­боток репетитора, имел одну или две любовные интриги ив конце концов женился на бойкой, сварливой женщине 1. В течение 40-х годов XVIII века Дени выпустил несколько анонимных работ, однако его авторство стало известно полиции с помощью двух доносчиков —

1 Мадам Дидро дважды подвергалась аресту за ссоры в общественных местах.

27 Герои и еретики 417

жены владельца типографии и кюре местного прихода. Кстати сказать, парижская полиция сохранила в своих обширных архивах социальные (или, во всяком случае, официальные) характеристики почти всех выдающихся людей того времени. О Дидро там сказано, что это был «парень очень умный, но исключительно опасный» 1.

Две из первых анонимных работ Дидро интересны тем, что содержат критику церкви и государства (правда, довольно осторожную). В «Философских письмах» (1746 г.) предлагалась своего рода народная религия, свободная от всяких организационных пут. Бог более велик, чем какая-либо церковь или религия. «Elargissez Dieu! — восклицал Дидро, пользуясь глаголом, применяемым при освобождении заключенных. — Выпустите бога на свободу!» А вторая работа Дидро —«Les Bijoux Indiscrets» [«Нескромные украшения»] (1748 г.), написанная в очень модном тогда жанре великосветского эротического романа, где по ходу действия драгоценности предательски выдают мысли носящих их персонажей, могла быть и, по всей вероятности, была сатирой на короля и двор.

Между тем разразившаяся в 1740 году восьмилетняя война за австрийское наследство — очередной этап длительной борьбы между Францией и Англией за превосходство в торговле — подошла к своему бесславному концу. Эта война оказалась не только бесполезной, но и очень дорогой, и правительство, изыскивая новые источники доходов, решило наконец обложить налогом духовенство. Этот налог был в дальнейшем отменен после ряда схваток, на которые способны только благочестивые и привилегированные люди. Обстановка оставалась тревожной, среди народа росло недовольство, и правительство стало прижимать интеллигентов, часто применяя «lettres de cachet» 2. Этот хитроумный способ воздействия, хотя и менее зверский, но не менее устрашающий, чем былые меры святой инквизиции, заслуживает некоторых комментариев.

По идее французский король был отцом семьи своих подданных — французов, и, согласно патриархальным

1 Эту очень точную характеристику можно найти в досье Дидро, составленном 1 января 1748 года.

3 То есть распоряжения, скрепленные королевской печатью. («Lettre de cachet»— приказ короля об изгнании или заточении в тюрьму без суда и следствия.— Прим. перев.)

418

понятиям, его воля была непререкаемой. Все родители могли обращаться к нему с жалобами на непокорных детей, и он сажал тех в Бастилию и другие тюрьмы. Так, например, молодой герцог де Фронсак попал в заключение за то, что «недостаточно любил свою жену», а некая зеленщица вдова Бернар смогла упрятать свою сорокалетнюю дочь в женскую тюрьму Ля-Сальпетриер. Незаметно эта практика расширилась. 3 марта 1733 года молодая графиня д'Юзес с помощью «lettre de cachet» посадила в тюрьму своего камердинера «за попытку изнасилования». Накануне вечером она позвала его сделать ей прическу; ее небрежно надетый пеньюар открывал объекты вожделения, перед которыми слуга не смог устоять. «Клянусь богом,— писал позже камердинер,— плоть христианина немощна, и я понял это тут же, на месте» 1. К счастью, графиня образумилась и освободила свою жертву.

Применяя тот же метод воздействия, Людовик XV подписал в Компьене 23 июля 1749 года «lettre de cachet», в котором говорилось:

«Г-ну маркизу дю Шатле: этим посланием повелеваем вам принять в наш замок Венсанн г-на Дидро и держать его там до нового распоряжения с нашей стороны. При этом молим бога ниспослать вам, г-н маркиз дю Шатле, свою милость».

Как трогательно выглядит это благочестие, с которым сажали человека в тюрьму! Представим себе нашего философа-энциклопедиста, этого Сократа-Дидро (как называл его Вольтер), лежащего в слезах, с разбитыми надеждами, на своей койке в старой средневековой башне Венсаннского замка. После недели тревожного ожидания он был вызван на допрос к лейтенанту полиции Беррье. «Писали ли вы то-то и то-то?» Беррье, более известный под своим прозвищем «Beurrier» [«масленка»], прекрасно знал, что Дени Дидро действительно написал все инкриминируемые ему сочинения. Дидро же отчасти в надежде защитить владельца типографии, а отчасти по наивному незнанию полицейской осведомленности полностью отрицал свое авторство. Разглядев все эти простодушные увиливания так же легко, как дно пруда с кристально чистой водой, Беррье вернул Дидро вновь в его каменную келью и стал ждать того, что должно было свершить время.

1 См. G. L е п о t r e, Ordres du Roi, op. cit., p. 197.

419

Время (прошло примерно около месяца) произвело на свет письмо от Дидро к Беррье, в котором узник обращался к лейтенанту как к своему «достойному защитнику» и признавал авторство трех сочинений, называя их «плодом невоздержанности своего ума» 1. Дидро все еще отказывался от остальных книг. Это признание не могло полностью удовлетворить Беррье, но все же заслуживало некоторого поощрения. Дидро освободили из средневековой тюрьмы и поместили в уютном особняке, сооруженном некогда королевским архитектором Ле-Во для кардинала Мазарини. Ему было разрешено гулять по парку и принимать друзей. Направляясь однажды туда, Руссо прочел по дороге газету «Mercure de France» и увидел там объявление о конкурсе на. лучший очерк по вопросу: «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» А что, если кто-то, спросил он Дидро, напишет очерк, где скажет «нет»? Дидро, чьи взгляды были диаметрально противоположными, предложил ему попробовать. Последовавший за этим литературный взрыв открыл новую эпоху: очерк Руссо, где он приписывал искусству и наукам моральную деградацию цивилизованного человека, завоевал приз и подготовил целый переворот в области идеологии.

Как-то в середине сентября мадам Дидро принесла в Венсаннский замок длинное письмо от отца Дени, честного ножовщика из Лангра. Дени до этого написал ему из тюрьмы, горько оплакивая свою жалкую судьбу и прося денег для поддержки семьи. Ответ, полный орфографических ошибок, был довольно великодушен: в нем проявлялось благородство отца, чьи сомнения и неодобрение поступков повесы сына значительно смягчались родительской любовью. Старый Дидье писал, что король был, конечно, прав, что полиция, по-видимому, действовала законным образом и что все это, может быть, побудит Дени написать «какую-нибудь христианскую книгу в своем собственном стиле», а затем с трогательной наивностью добавлял: «Такая работа даст тебе благословение небес и укрепит мое хорошее отношение к тебе» 2. Он

1 «Nouvelles Acquisitions Francaises», № 1311, fol. 18.

2 См. Andre Billy, Vie de Diderot, Paris, Fiammarioii, 1932, p. 94. В Венсашском замке на содержание Дидро тратилось ежедневно четыре ливра — та же сумма, что и на содержание среднего торговца. Кардиналы и принцы крови получали пятьдесят

вложил в письмо чек к парижскому банкиру на сто пятьдесят ливров и подписался тем, кем он, по существу, и был: «Твой любящий отец Дидро».

Между тем товарищество издателей все время энергично действовало. Они вложили восемьдесят тысяч ливров в свое предприятие и могли потерять всю эту сумму, если бы редактор продолжал отсутствовать. Неделю спустя после ареста Дидро они обратились к властям с петицией об освобождении заключенного, «единственного человека,— как выразились они, употребив довольно рискованную метафору,— который владеет ключом ко всему изданию» 1. Их нажим вскоре возымел свое действие. Правительство хотело лишь немного охладить пыл Дидро и проявить свою власть. Когда эта цель была достигнута, в начале ноября появилось на свет второе «lettre de cachet» (ибо для выхода из тюрьмы требовался документ, аналогичный тому, на основании которого вас туда посадили), положившее конец заключению Дидро. Он отправился домой в наемном экипаже, нагруженном свертками, пакетами и портфелями с личными заметками и рукописями «Энциклопедии». За исключением месяца, проведенного в «каменном мешке» (как назвал Венсаннский замок Дидье), Дидро продолжал свою деятельность в качестве редактора, и правительство, которое готово было покровительствовать знанию, слегка наказывая ученых, предоставило ему необходимые для этого материалы.

Девятнадцать месяцев спустя появился первый том, открывавшийся блестящим предисловием Д'Аламбера, где, по существу, излагалось кредо представителей века Просвещения. Оно было вполне достойно панегирика Рей-наля, воспевшего его в журнале «Les Nouvelles Litterai-res» (28 нюня 1751 г.) как «...одно из самых глубоких по смыслу, подлинно философских, ясных, точных и лаконичных произведений, какие только появлялись на нашем языке, и одно из самых образцовых по стилю». Начав с изречения Локка, что все знания берут свое начало из

ливров в день; маршалы Франции, пэры, герцоги и епископы — тридцать шесть; государственные министры — двадцать четыре и так далее вниз по иерархической лестнице (там же, стр. 83). «Все прочие» отправлялись в Бастилию.

1 «Supplique des libraires associes au Comte d'Argenson», Archives de la Bastille, № 11671.

421

ощущений, Д'Аламбер далее показывал взаимосвязь (filiation) всех наук и их важную роль в практической технике, в чем и заключается их подлинная социальная ценность. «Пренебрежительное отношение к техническим ремеслам,— писал он,— распространилось, по-видимому, даже на их изобретателей. Имена этих благодетелей человечества почти не известны, между тем как люди, уничтожающие человеческий род, то есть завоеватели, известны каждому. Однако, пожалуй, именно среди ремесленников следует искать мудрость, трудолюбие и изобретательность» 1.

Энциклопедисты, как мы видим, стояли не на стороне правящего класса.

В первом томе «Энциклопедии» находились слова от «А» до «Азимут». Уже в статьях этого тома проявились взгляды энциклопедистов. В статье «Adorer» [«Обожать, поклоняться»], написанной Дидро, утверждается, что «способ поклонения истинному богу не должен быть отделен от разума, потому что бог является творцом разума и желает, чтобы люди рассуждали разумно даже по отношению к нему самому». В статье «Agnus Scythicus» (также написанной Дидро), где идет речь о неком мифическом азиатском растении, автор подробно разбирает вопрос о достоверности устных свидетельств и приходит к выводам, явно направленным против церковных чудес. В статье «Aigle» [«Орел»] (опять Дидро) говорится, что римляне считали орла птицей бога Юпитера, и подчеркивается, что легковерие ведет к суеверным вымыслам; затем автор тонко и осторожно заканчивает: «Безмерно счастливы люди, которым религия предлагает только истинные объекты поклонения... Такова наша религия, где философии надлежит только следовать своим собственным рациональным путем, чтобы постигнуть ее сущность».

В статье «Аше» [«Душа»] показывается, как тесно связана душа с телом, и автор отсылает читателя к последующим статьям «Энциклопедии» о головном мозге и мозжечке. Статья «Атеизм» (автор — аббат Ивон) написана осторожно и выдержана в ортодоксальном стиле, но все ее доводы рушатся вследствие признания факта политического использования религии: «Публично проповедуемый атеизм подлежит наказанию по обычному праву,

1 «Discours Preliminaire», Premiere Partie.

423

потому что религия является единственной надежной гарантией власти суверена». В статье «Autorite Publique» [«Народная власть»] (автор—Дидро) утверждается, что законная власть правительства основывается на согласии управляемых.

Вперемежку с этими и другими статьями встречаются некоторые кулинарные советы, ибо Дидро был (как и подобает французу) гастрономом. В статье «Абрикос» даются рецепты абрикосового повидла и абрикосовой пастилы — оба заимствованы из поваренной книги Шомеля. Но ни эти хозяйственные советы, ни намеренно выпячиваемая ортодоксальность суждений в статьях, скорее всего способных вызвать подозрения, не могли скрыть еретической и даже «подрывной» направленности всего издания. По мере того как вокруг «Энциклопедии» разрасталась дискуссия, журнал «Nouvelles Litteraires» становился более сдержанным на похвалы. В печати стали появляться (как было тогда в моде) пасквильные стихи, и в одном из них Дидро заявлял: «[Я] знаю все и ничему не верю» '. «Journal de Trevoux» из месяца в месяц поднимал неистовый шум, утверждая (совершенно справедливо), что Дидро плагиировал некоторые из статей, помещенных в «Dictionnaire de Trevoux» (часть которых, впрочем, сами редакторы иезуитского словаря списали из других изданий). А Жан-Франсуа Буайе, бывший воспитатель дофина, ставший теперь его капелланом, обратил внимание короля на те опасные выводы, которые легко сделать из рассуждений о праве на власть с согласия управляемых.

Когда в октябре 1751 года вышел второй том «Энциклопедии» (от «В» до «Cezimbra»), кризис уже назрел. Он принял неожиданную и даже довольно тривиальную форму, но в целом этот кризис был самым характерным событием в истории философии века. Это было дело аббата де Прада.

lGrosclaude, ор. cit., p. 53. Привожу четверостишие полностью:

«Я ^— хороший энциклопедист, По добру и злу специалист. Я, Дидро, иду тропою зверя;

Знаю все и ничему не верю».

433

IV i

18 ноября 1751 года молодой бакалавр теологии защищал в Сорбонне докторскую диссертацию. Это был (по описанию полиции) «высокий, худой брюнет с длинными волосами и со следами оспы на лице; умный, живой и немного сумасбродный малый» 2. Он посвятил свою диссертацию, написанную на латинском языке (который иезуит отец Бротье назвал «непомерно раздувшейся опухолью» 3), небесному Иерусалиму (Jerusalem Coelesti) и взялся дать ответ на вопрос: «Каково было существо, в которое бог вдохнул дыхание жизни?» Или, иными словами, что представляет собой человеческая природа?

Сорбонна того времени была факультетом теологии и поэтому именовала себя «священным факультетом». Члены Сорбонны выслушали молодого аббата де Прада, задали ему необходимые вопросы, одобрили ответы и сделали бакалавра доктором. Однако несколько месяцев спустя, после целого ряда дополнительных напряженных заседаний, они осудили кандидата и лишили его степени. Под нажимом властей они, с некоторым запозданием, обнаружили в его диссертации десять утверждений, которые были объявлены «лживыми, необдуманными, вредными для католических богословов... ошибочными, богохульными, материалистическими, опасными для общества и общественного спокойствия...» и т. п.

Затем удары посыпались один за другим: суровое обвинение со стороны архиепископа Парижского, весьма скорого на расправу прелата; обличительное выступление местного епископа — монсеньера де Монтобана, который сокрушался, что «один из членов нашей епархии предал своего бога, свою веру, свою страну и своего епископа»;

архипастырское наставление со стороны Келюса, янсе-нистского епископа Оксера, указывавшего на «хорошо

1 Большая часть этого раздела была опубликована в моем очерке «Испытания аббата де Прада» в журнале «Мейнстрим», том 12, № 5. Здесь она воспроизводится благодаря любезному разрешению издателей.

2 «Досье» де Прада находится в Национальной библиотеке (Nouvelles Acquisitions Francaises, № 10783).

3 «Examcn de 1'apologie de M. 1'abbe do Prades», 1753, p. 5., См. Franco Venturi, La Jeunesse de Diderot, Paris Skira n. d., p. 200.

424

известные связи» кандидата на ученую степень с авторами «Энциклопедии» И наконец ордер, выданный высшим судом Парижского округа 11 февраля 1752 года на арест де Прада.

К этому времени, однако, аббат был надежно укрыт в поместье маркиза д'Аржансона. Затем он переехал в Голландию, а из Голландии, при содействии Вольтера,— i в Пруссию, где Фридрих Великий оказывал поддержку ! таким мыслителям, которые причиняли беспокойство не 1 ему, а другим правительствам. Между тем возникший в Париже переполох вызвал первое запрещение «Энциклопедии».

В течение первых месяцев своего изгнания де Прад подготовил апологию в трех частях. Третья из них была написана Дидро. В двух других с большим достоинством и откровенностью были выражены изумление, обида и гнев не повинного ни в чем философа, подвергшегося нападкам со стороны недостойных лиц.

Разве он виноват, например, в том, что его руководитель одобрил диссертацию, не прочтя ее, а затем публично потребовал ее осуждения? Или что иезуиты, увидев возможность опорочить философов, были «первыми и самыми шумными критиками именно потому, что сами не были задеты» 4? Или что янсенисты воспользовались случаем, чтобы нанести удар иезуитам, философам, а заодно и Сорбонне?

Сорбонна со своей стороны оказалась в чрезвычайно затруднительном положении. Начиная с XIII века она представляла собой своеобразный трибунал, где выслушивались и обсуждались, получали подтверждение или отвергались важнейшие доктрины христианского мира. Некоторые заседания проходили очень бурно: об одном из таких заседаний какой-то очевидец сказал, что огромный зал напоминал ему лес во время сильнейшей бури, где треск ломавшихся сучьев смешивался с воем диких зверей.

В случае с бедным рябым аббатом ученые мужи Сорбонны имели особую причину для неистовства, так как они выслушали ересь, не признав ее, и присудили молодому еретику докторскую степень. Причиной этого,

i Это шутка Дидро. См. «Examen de 1'apologie de M. 1'Abbe de Prades».

425

восклицали деятели священного факультета, было не их упущение, а его лукавство. «Безбожие не ограничивается уже тем, что проникает в частные дома; оно попыталось проскользнуть в святая святых религии, чтобы вредить там, если паче чаяния ему удастся разбрызгать одну или две капли своего яда» 1.

Как могло случиться, что де Прад написал ересь, а Сорбонна выслушала ее и обе стороны не заметили этого? Это случилось только потому, что по своей наивности они рассматривали вопрос по существу, независимо от каких-либо требований организаций. Этого способа исследования охотно придерживаются ученые, потому что именно так им и следует, в сущности, поступать. Однако когда нечто подобное случается в практике организации, то руководители ее могут напомнить ученым, и в довольно резкой форме, с какой стороны намазан маслом их хлеб. Де Прад и Сорбонна были одинаково заражены философией Локка и в какой-то, более слабой, степени— картезианской философией. Они и продолжали бы придерживаться этих взглядов, если бы в дело не вмешался архиепископ Парижа Кристоф де Бомон.

В чем заключались десять ересей де Прада? Я вкратце излагаю здесь их сущность, как сам ее понимаю:

1. Человеческое знание основывается на чувственном опыте.

2. Люди образовали общество для того, чтобы удовлетворять свои индивидуальные эгоистические интересы, и усвоили идею добродетели только потому, что страдали от взаимных пороков.

3. Истинная религия — это просто более совершенная форма этики.

4. Всякой религии свойственно восхваление своих чудес, пророков и мучеников.

5. Показания свидетелей говорят больше о самих свидетелях, чем о фактах, и их правдивость измеряется путем наблюдения за борьбой человеческих интересов в крупных масштабах.

6. Хронология событий в Пятикнижии, по всей вероятности, исходит не от Моисея.

1 «Censure de la Paculte de Theologie de Paris contre une These appelee Majeure Ordinaire», 1752.

7. Моисей основывал свои моральные принципы на обычных земных наградах и карах.

8. Вера в чудеса как в неопровержимые доказательства существования божественного творца была сильно подорвана путаными объяснениями схоластов.

9. Исцеления, совершенные Иисусом, во многом напоминают исцеления, совершенные мифическим Эскулапом.

10. Рассуждения отцов церкви могут подвергаться обычной логической проверке.

Если считать католическую теологию ортодоксальной, то несомненно, что эти десять утверждений, все до единого, еретические. Они говорят о сильном влиянии на автора со стороны Декарта, Гоббса и Локка, проявившемся в ряде специфических вопросов, вокруг которых и разгорелся спор. В сущности, все эти утверждения исходят из предположения (и тем самым подсказывают вывод), что сверхъестественные вещи представляют собой поэтическую выдумку, а не науку и что церковь может претендовать на авторитет не больше, чем любая известная в истории организация.

В таком случае нам следует рассмотреть источник происхождения этих идей, так как тут мы сталкиваемся с ярким примером влияния философии на идеологическую борьбу организаций.

Картезианский идеал познания — это система положений, полностью свободных от противоречий и вытекающих из одного или нескольких принципов, истинность которых самоочевидна. Идеал философии Локка — это непосредственное, прямое познание вещей, которые надо описать.

Оба эти идеала вступают в конфликт со сверхъестественным, а объединившись вместе, пожалуй, и уничтожают его.

Если, например, проверка истинности того или иного утверждения по методу Декарта является наилучшей, то тогда проверки с помощью авторитетов или мистического наития менее надежны. Отсюда следует, что мы захотим критически рассматривать, а не принимать на веру то, что готовы нам рассказать отцы и учителя церкви и в особенности свидетели чудес. От этого желания мы тотчас же приходим к пунктам 5, 8 и 10 ереси аббата де Прада.

427

И опять-таки повторяю: в самой идее чудес заложено противоречие, которое логика должна устранить; в противном случае она сама утратит свой смысл. Ни одно событие не может быть чудом, не являясь событием, которое в данных условиях невозможно. В своем усилии показать, что невозможное может произойти, логика должна или уничтожить данное понятие, или сама погибнуть. Если мы возьмемся спасти логику, то тогда понятие чуда передвигается из категории вовсе невозможного в категорию необычного или редкого. С этой точки зрения исцеления, совершенные Иисусом, выглядят аналогично тем, которые совершал римский бог врачевания Эскулап (пункт 9). Таким образом, как показывает даже небольшое сопоставление, каждая религия стремится рекламировать магические пророчества и дела своих святых и богов (пункт 4).

Предположим, однако, что, не достигнув контакта с логикой, мы отбросим ее и станем бездоказательно утверждать, что чудесные явления так или иначе существуют и что они основываются на чем-то сверхъестественном. Результат будет отнюдь не лучше. Ведь откуда нам известно, что данное событие является делом рук бога, а не сатаны? Тертуллиан и в самом деле утверждал, что сатана, будучи «обезьяной бога», может подражать всему, что делает бог. «Демоны причиняют зло,— говорит этот отец церкви в том абзаце, за цитату из которого и осуждали де Прада,— затем подсказывают способ очищения от этого зла и, перестав его причинять, считаются исцеленными». Это весьма хитроумно с их стороны и вместе с тем постоянно ставит перед нами роковой вопрос:

если существуют явления, возникающие из сверхъестественного источника, то можно ли считать этот источник тем, какой нам нужен?

Де Прад, во всяком случае, пытался внести ясность в этот вопрос, заявляя, что сатана связан законом природы и потому не может творить чудеса. Но церкви сатана нужен в сверхъестественном виде для того, чтобы объяснить чудеса, совершаемые его противниками. Между тем если допустить мысль, что сатана связан законом природы, тогда он, очевидно, перестает быть сверхъестественным существом. Таким образом, некогда трансцендентальный источник зла опускается до уровня материального мира, увлекая за собой, по-видимому, и источник блага. Отсюда

428

и этика оказывается близкой к земным категориям, то есть ограниченной временем и пространством, как мыслит де Прад в своих ересях № 2 и № 3. Нечего удивляться, что «священный факультет», после того как его память была проветрена вышестоящими руководителями, стал утверждать, что такие взгляды являются «подрывными по отношению к основам христианской веры».

Все вышесказанное относилось к революции, которую произвела в умах людей философия Декарта. Переворот же, совершенный философией Локка, сводится к представлению, некогда возбуждавшему умы, что истинно познаваемое — это непосредственно ощущаемое нашими органами чувств. Далее, все то, что непосредственно ощущается, ограничено временем и пространством. Никакая самая совершенная наука, никакая лабораторная техника, никакая гидрокамера или циклотрон не могут и, по-видимому, никогда не смогут представить нашему взору какое-либо из знаменитых сверхъестественных существ. Отсюда следует, что наше знание (если уместно его так назвать) вещей сверхъестественных является производным от нашего знания вещей естественных. Получается, что, вместо того чтобы извлекать предпосылки из теологии, наука снабжает предпосылками теологию. И делает это довольно неубедительно.

Что же тогда остается от доброй старой Души с ее врожденной идеей бога, бессмертием, благочестивым образом мыслей и нравственным поведением? Где на этой чистой дощечке или в этой темной камере можно найти следы грехопадения Адама? Если, как говорил де Прад, наши познания «вырастают из ощущений, как ветви из ствола дерева», то не становится ли этика простой социологией, а теология — просто сравнительной религией, то есть, иными словами, антропологическим анализом легенд и ритуалов?

Из этого следуют соответствующие выводы, и они представляют собой ереси № 2, 3, 6 и 7.

«Говоря о сотворении человека,— писал раздраженный епископ Оксерский,— как оно излагается в Священном писании и ортодоксальном учении, нельзя было избежать упоминания о божественной благодати, справедливости и любви... о грехопадении человека и его последствиях, об искуплении и акте Воплощения... Какой христианин не должен помнить эти основные истины?»

429

Я не знаю, что можно сказать о «долге» христианина, но из истории известно, что, все эти дивные события исчезли в ясной чистоте эмпирического познания.

По поводу первого еретического положения де Прада «священный факультет» произнес роковые слова: «mate-rialismo faventes», то есть «близко к материализму». И «священный факультет» не ошибся: «ощущения»— это жалкие остатки души нашего праотца Адама. Несомненно, они представляют собой сверхъестественные сущности, скрывающие (во всяком случае, от эмпириков) те явления, которые происходят в мозгу и нервной системе. Но завеса чувств — это седьмое и последнее покрывало Саломеи. Когда оно спадает, вы можете глядеть на мир с радостью или с ужасом, но будете видеть его таким, каков он есть.

Таков был путь, по которому пошла наука,— путь, на который вступил в своем кратком, но полном приключений путешествии аббат де Прад. В великих схватках между разумом и руководством организаций люди действуют в меру своих возможностей. Скромный аббат, пожертвовав докторской степенью ради свободы мысли, совершил, пожалуй, достаточно много для жизни одного человека. По-видимому, он и сам пришел к такому выводу, потому что в 1754 году раскаялся в своих «ошибках», заявив, что ему не хватит всей остальной жизни, чтобы загладить свою вину. Его работа «Об истинной религии» с предисловием (как предлагал Дидро), где рассказывались бы его бедствия, так и не была никогда написана. Он стал каноником в Глогау, затем архидьяконом; им был сделан перевод Тацита, который утерян.

«Он,— писал Вольтер, когда аббат впервые появился i в Потсдаме,— самый удивительный архиеретик из всех, ; кого когда-либо отлучали от церкви. Он весел, привет-•: лив, смеется над своим несчастьем. Если бы такие люди, , как Арий, Гус, Лютер и Кальвин, обладали его темпераментом, то отцы церкви и члены соборов вместо того, чтобы сжигать их на кострах, взяли бы их за руку и плясали бы с ними в хороводе» 1.

Но в 1759 году, спустя пять лет после раскаяния аббата, когда все страсти уже улеглись, Дидро, смелый и бес-

1 Письмо от 19 августа 1752 года. 430

компромиссный человек, высказался о Жан-Мартине де Праде совершенно иначе:

«Какой отвратительный человек!.. К несчастью, много есть подобных ему» 1.

Да, к несчастью, действительно есть.

V

7 февраля 1752 года Людовик XV аннулировал свое разрешение на издание «Энциклопедии» из-за ее, как он выразился, тенденции «подрывать авторитет королевской власти, насаждать дух непокорности и возмущения и, с помощью туманных и двусмысленных выражений, создавать почву для заблуждений, порчи нравов, атеизма и неверия» 2. Злоключения аббата де Прада (написавшего для 2-го тома «Энциклопедии» статью «Certitude» [«Уверенность»!), казалось, привели весь проект на край гибели. Однако в течение последующих двух лет число подписчиков «Энциклопедии» выросло с двух до трех тысяч и вышли в свет третий и четвертый тома. Произошел странный поворот событий, который показал изменчивость французской политики и падение влияния «infames» 3.

Случилось так, что в те годы вся печать находилась под контролем разумного и честного человека — Мальзер-ба, который трактовал задачи цензуры с либеральных позиций. Однажды когда Д'Аламбер попросил его запретить выпады в печати со стороны Фрерона, одного из наиболее активных противников «Энциклопедии», Мальзерб ответил ему в письме: «Я провожу резкое отличие между тем, что мне не нравится, или даже тем, что я в качестве частного лица не одобряю, и тем, чего я не вправе допускать как представитель власти. Мои принципы сводятся к тому, что литературная критика вообще позволительна и что всякая критическая статья, которая относится целиком к обсуждаемой книге и где об авторе судят только по данному произведению, есть литературная критика» i.

1 Письмо к Софи Воллан от 15 июля 1759 года (Д. Дидро, Собр. соч., М.—Л., 1937, т. VIII, стр. 10).

2 Grosclaude, op. cifc., p. 68.

3 Знаменитое прозвище, которое Вольтер дал реакционной религиозной партии (означает примерно «подлецы», «гнусные люди»).

4 Grosclaude, op. cit., p. 75.

Поэтому Мальзерб отказался запретить статьи фрерона, но одновременно спас и «Энциклопедию». Когда вслед за отменой разрешения на ее выпуск в свет ему было приказано конфисковать весь относящийся к изданию материал так, чтобы редакторы не могли его в дальнейшем использовать, он спокойно сказал Дидро: «Пошлите все ко мне; здесь никто этого не будет искать» 1. Таким образом, в течение нескольких месяцев «Энциклопедия» покоилась в личном кабинете Мальзерба.

Если политическое искусство Дидро заключалось в ловкой и смелой атаке, то искусство Мальзерба как администратора заключалось в точном учете возможностей. Эти два искусства взаимодействовали весьма выгодно для «Энциклопедии». Тактика энциклопедистов всегда была несколько беспринципной. Например, случалось так, что, после того как первые цензоры прочитывали в рукописях соответствующие статьи, эти статьи появлялись в печати в своей первоначальной форме, как будто их и не касалась рука цензора. Точно так же редакторы усвоили манеру посылать на просмотр цензорам не те статьи, которые в дальнейшем фактически печатались по данному вопросу. Мальзерб предвидел, что все эти хитрости могут кончиться плачевно для «Энциклопедии». Поэтому он потребовал, чтобы впредь весь печатный текст парафиро-нался соответствующим цензором.

Между тем сам король Людовик XV стал снова благосклонно относиться к «Энциклопедии». Тут сказалось плняние мадам де Помпадур, питавшей отвращение к изуверам. Эта немало натерпевшаяся от злословия дама отнюдь не была простой любовницей короля и тем более «une grand amoureuse». На деле она была защитницей Просвещения, а ее брат внес немалый вклад в дело планировки городов во Франции. Ее отношения с королем, на которые святоши сначала благочестиво смотрели сквозь пальцы и которые затем столь же благочестиво порицали, во многом способствовали социальной направленности правительственной политики. История, казалось, пользовалась любым средством, чтобы двигаться вперед. Перед смертью мадам де Помпадур, пожалуй, очень точно предсказала неизбежную гибель старого государствен-

1 Эта история рассказана дочерью Дидро — Анжеликой Ван-дель в ее «Мемуарах».

432

ного Порядка — с его изоитыми методами администрирования, с его безразличным отношением к народу. Когда она сидела, умирая (сильные боли не позволяли ей лежать), священник, соборовавший ее, мялся у двери, желая и не решаясь уйти. «Еще немного, святой отец, — сказала мадам де Помпадур, — и мы уйдем вместе».

К 1757 году вышло в свет уже шесть томов «Энциклопедии», и число ее подписчиков увеличилось до четырех тысяч. Затем над .изданием снова разразилась гроза. В январе некий Робер Дамьян совершил покушение на жизнь короля. Он, по-видимому, не имел сообщников и поплатился жизнью за свою попытку — умер в страшных мучениях на эшафоте. Тем не менее фанатики, применив свое обычное оружие — клевету, попытались связать покушение Дамьяна с политическими взглядами энциклопедистов. Клевета разрасталась. Библиотекарь королевы Моро написал две фантастические пьесы, отнюдь не лишенные остроумия, в которых изображал энциклопедистов в виде дикого племени, именуемого какуаками и живущего где-то на 48-й параллели. Прозвище закрепилось, и в течение нескольких месяцев энциклопедистов (которые были кем угодно, только не дикарями) иначе и не называли.

В ноябре вышел в свет седьмой том (от слова «Foan» до слова «Gythium»). В этом томе оказалась статья Д'Алам-бера о Женеве. Женева, как известно, была протестантским городом, где в свое время возникла церковная республика Кальвина. Увлекшись темой, Д'Аламбер в процессе работы забыл об осторожности и стал расточать Женевской республике неумеренные похвалы. По его мнению, Женевское озеро прекрасно, Женева — замечательный город, граждане там смелые и уверенные в своих силах, а духовенство! Духовенство имеет самые скромные доходы и не желает большего; моральное поведение священников безукоризненно, отношения между собой самые дружеские. Правда, у них есть тенденция к социнианству1, а отсюда— и склонность считать Иисуса Христа скорее человеком, чем богом. Религиозные обряды женевцев отличаются простотой и не требуют больших расходов; в храмах нет

1 По имени Фауста Социна (1539—1604), итальянского теолога-рационалиста.

28 Герои и еретики 433

ни свечей, ни украшений, ни икон 1. Д'Аламбер полагал, что это наносит в известной мере ущерб искусству. Он считал также, что хоровое пение и тексты гимнов могли бы быть лучше, и сокрушался по поводу запрещения театров и пьес.

При всех условиях было совершенно ясно, что Д'Алам-бер намеревался провести сравнение между французским католицизмом и женевским протестантством не в пользу католицизма и сопоставить французские нравы с женев­скими. В заключительной части статьи он подвел итог своим одобрительным высказываниям:

«Мы посвящаем, пожалуй, незаслуженно большие статьи самым крупным монархиям. Между тем для философа история республики небольшого трудолюбивого народа так же интересна, как и история обширных империй, и возможно, что именно в малых государствах можно найти образец совершенного политического строя. Если религия запрещает нам считать, что женевцы обеспечили себе прочное блаженство в ином мире, то разум заставляет нас думать, что в этом мире они достигли наивысшего счастья».

Эта статья вызвала чрезвычайно шумные отклики и резкое расхождение читателей во взглядах. Женевские духовные круги упрекали Д'Аламбера за то, что он назвал их социнианами (кем они в действительности не были). Руссо, уроженец Женевы и ее горячий патриот, обрушился на него за его сетования по поводу запрета зрелищ! 2 Пьесы портят нравы, заявил Руссо в своем письме к Д'Аламберу, где грубоватый тон крестьянина-савояра сочетался с поучениями в духе приходского викария, и демонстративно вышел из состава авторов «Энциклопедии». «Infames» со своей стороны пришли в страшную ярость, ибо Д'Аламбер с добросовестностью историка изобразил их более отсталыми по сравнению с протестантами, которые в свою очередь представлялись более отсталыми, чем деятели Просвещения. Таким образом,

1 Дороговизна католической религии была излюбленной темой протестантства и Просвещения. Дидро в статье «Pain Benit» («Святая просфора») подсчитал, сколько во Франции за одно воскресенье сжигается свечей и съедается просфор, и высказал мысль, что истраченные на них деньги могли бы принести большую пользу бедным.

2 См. «Lettre sur les Spectacles».

434

Д'Аламбер, который до сих пор не подвергался никаким личным нападкам, оказался под огнем со стороны товарищей, друзей и врагов — всех сразу.

Д'Аламбер, серьезный, честный, гуманный и скромный человек, был самым типичным интеллигентом. Он страдал роковой слабостью всех интеллигентов — любовью к хорошей репутации, для которой главным образом характерно желание не вызывать ничьих нареканий. И вдруг ни с того ни с сего все стали его критиковать. Это было уже слишком, и Д'Аламбер покинул «Энциклопедию». Таким образом, ему не пришлось участвовать в конечном триумфе «Энциклопедии», точно так же как и не удалось завоевать сердце мадемуазель де л'Эспинасс, которую он любил на почтительном расстоянии в течение многих лет. Эта болезненная, но пылкая особа, сгоревшая в огне двух следовавших один за другим романов, не дала ему счастья, но оставила в наследство свою переписку, из которой Д'Аламбер впервые обнаружил, что все это время она любила другого.

Возмущение, вызванное седьмым томом, привело к тому, что правительство вторично отняло у издателей «Энциклопедии» лицензию на право ее выпуска. Дидро ~ка"кредактор остался теперь в одиночестве, а издатели еще больше запутались в своих финансовых делах, так как должны были или выслать подписчикам запрещенные тома, или возвратить им деньги. Из этого сложного положения их выручили два благоприятных для них обстоятельства — издателям удалось добиться временной отсрочки для налаживания своих дел, а иезуиты были изгнаны из Франции.

Один иезуит, некто отец Лавалетт, организовал на острове Мартиника коммерческое предприятие. В течение некоторого времени оно процветало, но после того, как англичане захватили часть его судов и грузов, потерпело крах. Фирма задолжала деньги марсельским банкирам, которые в 1762 году возбудили против Общества Иисуса дело о возмещении убытков. Орден защищал себя — что весьма для него характерно — с помощью формальных отговорок: руководители его заявили, что отец Лавалетт был до этого исключен из Общества Иисуса. i^Ta уловка не только не имела успеха в парижском окружном суде, но дала выход накопившейся за целое столетие всеобщей злобе против иезуитов. Янсенисты теперь смогли

435

отомстить за папскую буллу «Unigenitus» и за долгие годы религиозного прозябания в подполье. Купцы и ремесленники обрушились на своего главного идеологического врага, и король, желавший отделаться от влиятельной группы своих подданных, постоянно оказывавшей на него давление, объявил в 1764 году, что «Общество Иисуса не должно больше существовать во Франции» 1.

Эти события Дидро отметил в «Энциклопедии» статьей «Иезуиты», приведя столь бесспорные факты, что современные историки могут повторять их без ссылки на источник 2. Изгнание иезуитов было решительным поражением наиболее опасного врага, и теперь не оставалось уже силы, способной помешать выходу в свет «Энциклопедии». Последние десять томов текста появились в 1765 году, а одиннадцать томов иллюстраций — между 1762 и 1772 годами. Просвещение засияло над Европой и уже не тускнело до периода возникновения фашизма. Теперь Дидро мог смеяться над отдельными мелкими врагами и над изменившими ему друзьями.

Однако в заключение всего произошла одна неприятность. Незадолго до того, как одновременно вышли в свет последние десять томов, Дидро обнаружил, что издатель Лебретон тайком изъял значительные куски текста. Например, из статьи Дидро о сарацинах он удалил следующий абзац, где излагалась (не прямо, но достаточно ясно) самая сущность Просвещения:

«Повсеместно замечено, что там, где развивается философия, религия приходит в упадок. Вы можете сделать из этого любой вывод, какой вам нравится: отрицать либо пользу философии, либо истинность религии; но я берусь

1 Парижский суд еще до этого запретил Общество своим постановлением от 6 августа 1762 года. Королевский эдикт 1764 года был, в сущности, только его подтверждением. Поэтому некоторые историки датируют его запрещение 1762 годом, а некоторые — 1764.

2 См., например, Philippe Sagnac.La Fin de 1'Ancien Regime, Paris, Presses Universitaires de France, 1947, p. 121. В частности, Дидро заявил, что «среди них [иезуитов] не нашлось ни одного, кто отличался бы большим талантом, ни одного значительного поэта, философа, оратора, эрудита, ни одного значительного писателя,— и их стали презирать» (Д. Дидро, Избранные атеистические произведения, М., изд. АН СССР, 1956, стр. 102). Саньяк говорит: «Среди иезуитов не было больше ни великих проповедников, ни блестящих писателей, ни знаменитых ученых; уже в течение некоторого времени их влияние на общество заметно упало».

436

утверждать, что чем больше будет в Константинополе философов, тем меньше паломников окажется в Мекке».

«Вы вонзили мне в сердце кинжал,— писал Дидро Лебретону,— и при виде вас он может только войти еще глубже» 1. Тем не менее Дидро был вынужден встречаться с ним и лишь отклонял приглашения на обед, которые посылала ему мадам Лебретон. Дидро жертвовал всем ради осуществления своего замысла, даже местью.

Гранки сохранились, и на них можно увидеть помарки Лебретона в виде больших крестов, сделанных черными чернилами. Пострадавший текст все же подает нам свой голос. Более того, сами идеи, столь малодушно подвергнутые искажению, стали близки и дороги нам: спасение человека научным путем, народовластие, освобождение порабощенных и колониальных народов, искоренение преступлений и мир для всего мира. Что же еще можно было ожидать от труда, который объединил в себе все знания своего века, как теоретические, так и практические?

Не следует думать, что эти два десятилетия, полные риска и упорного труда, не имели своих радостег"т. Наоборот, для ученых рядом с адом, где они вели борьбу, находился и спасительный рай. На протяжении всей истории ни один умирающий класс не проникал так глубоко в будущее, как французская аристократия. Дидро мог посещать семью д'Эпинэ в Ля-Шевретте и семью Гольбаха в Гранвале. Разговоры там блистали остроумием;

затевались шутки и веселые проделки, и повсюду процветали любовные интриги. В этом кругу вы могли встретить такую замечательную даму средних лет, как весьма энергичная теща Гольбаха, мадам Дэн 2. Об ее приключениях можно написать целый том, но мы ограничимся только одним примером. Дидро рассказывает этот случай в одном из писем к Софи Воллан, написанном из Гранваля 20 октября 1760 года:

«Вечером мы разошлись по своим комнатам. Много было разговоров про пожар у г-на де-Багвилля, и вот г-жа Дэн, лежа в постели, вспомнила, что в камине в гостиной осталась огромная пылающая головня; могло статься, что забыли поставить каминную решетку, и голов-

1 Письмо от 12 ноября 1764 года.

2 Гольбах так ей симпатизировал, что, когда умерла его жена, женился на другой ее дочери.

437

ня вывалится на паркет, как уже однажды случилось. Ее взял страх, и она, не долго думая, встала, надела на босу ногу туфли и вышла из комнаты в ночной кофте и сорочке, с ночником в руках. Когда она спускалась с лестницы, г-н Леруа, по обыкновению бодрствовавший и развлекавшийся в гостиной чтением, поднимался к себе; они заметили друг друга. Г-жа Дэн бросилась бежать. Леруа погнался за ней, поймал и, схватив поперек тела, стал целовать. Тут она закричала: «Спасите! Спасите!» Но поцелуи похитителя мешали ей говорить явственно. Между тем, слышно было приблизительно следующее: «Спасайте меня, зятья мои! Для вас же хуже, если он наградит меня ребенком!» Двери из комнат раскрылись; все выскочили в коридор, но застали одну г-жу Дэн в величайшем беспорядке; она искала в темноте свой ночной чепец и туфли, так как ночник погас и упал; а друг наш заперся в своей комнате.

Я оставил их в коридоре, где до двух часов ночи раздавался хохот, подобный хохоту гомеровых богов...» 1

Успех зависит от политики, а политика зависит от людей. Разве «Энциклопедия» могла потерпеть крах с такими людьми?

Однажды в 1765 году знаменитый философ Давид Юм, бывший в то время секретарем английского посольства в Париже, обедал у барона Гольбаха, сидя за столом рядом с ним. По своим убеждениям Юм был независимым радикалом (иначе говоря, не был радикалом вообще);

от слишком смелых поступков его спасал природный скептицизм, в нужный момент всегда приходивший к нему на помощь. Юм, конечно, не был ни христианином, ни деистом, верящим в бога как в первопричину или primum mobile. Но он не был также и атеистом. Юм довольствовался тем, что заявлял: поскольку нам не известно, знаем ли мы что-нибудь, то нам не известно также, знаем ли мы, что есть бог. Исходя из этой точки зрения, он в один из моментов беседы за столом у Гольбаха заметил (вероятно, несколько снисходительно), что никогда еще не встречал атеистов и не думает, что они существуют. На это Гольбах заметил: «Сосчитайте, сколько нас народу за столом». Юм насчитал восемнадцать человек. «Мне лестно, что я могу на первый же раз показать вам пятна-

1 Д. Дидро, Собр. соч., т. VIII. стр. 131. 438

дцать атеистов,— сказал барон,— остальные трое не имеют "на этот счет твердого убеждения» 1.

Таковы были по своему душевному и умственному складу люди, которые сформировали нашу современную мысль, окончательно разобщили метафору и факт и показали, что мы можем устранить существующее зло в нашем теперешнем мире. Много лет спустя Гегель, читая лекцию по истории философии, сказал, что у них, этих людей, была уверенность в правоте разума, который бросает вызов миру врожденных идей и не сомневается в его гибели. А сам Гегель в свою очередь имел ученика, который провозгласил новую «ересь», породившую еще другие «ереси», потрясшие современный мир.

Этим учеником был Карл Маркс — самый опасный для старого мира философ.

1 Дидро присутствовал на обеде и описал эту сцену в письме к Софи Воллан от 6 октября 1765 года (см. Д. Д и д р о, Собр. соч., т. VIII, стр. 352).

ГЛАВА XIV

Движение, жизнь и диалектика

В одном философском труде, вышедшем в свет в 1781 году, определены с силой пророческого предвидения границы французского Просвещения. Книга написана немцем, дедушка которого был шотландцем (хотя этот факт, в сущности, не имеет к делу никакого отношения). Ее автором был пятидесятисемилетний ученый Иммануил Кант, а называлась она «Критикой чистого разума».

Эта книга не без темных мест, по смысл ее заключительных строк предельно ясен. Изложив на протяжении нескольких сотен страниц этапы развития (вернее, неполного развития) своей новой критической философии, Кант высказывает мысль, что читатель может теперь судить, «нельзя ли, если ему угодно будет оказать также свое содействие, превратить эту тропинку в столбовую дорогу и еще до конца настоящего столетия достигнуть того, чего не могли осуществить многие века, а именно доставить полное удовлетворение человеческому разуму в вопросах, всегда возбуждавших жажду знания, но до сих пор занимавших его безуспешно» 1.

«До конца настоящего столетия». Иными словами:

решение всех философских проблем в течение девятнадцати лет! Приходится удивляться столь смелой уверен-

1 И. Кант, Соч., М., изд-во «Мысль», 1964, т. 3, стр. 695.

ности у такого скромного человека. Ни один из живущих сейчас на свете философов не рискнул бы высказать подобную претензию. Эта задача, заявил Кант, потребует немного помощи и некоторого труда; но при этой помощи и в результате этого труда могут быть... будут... безусловно, будут решены все проблемы. Невероятно! И все же, хотя мы и не признаем, что решили все философские проблемы, та особая проблема, которую в первую очередь имел в виду Кант, в сущности, была решена за период несколько больший, чем намеченные им девятнадцать лет. Между наукой и теологией было достигнуто великое перемирие.

Кант переварил английский эмпиризм лишь с огромным напряжением сил. Если бы Давид Юм не умер в 1776 году, он усмехнулся бы (правда, только усмехнулся бы, не больше) при виде тевтонца-эмпирика. И все же философские взгляды Локка, теперь украшенные (в сущности, пожалуй, обремененные) скептическими тонкостями, проникли через границы Франции, где перевернули вверх дном все понятия, в культурную пустыню Пруссии, на холодные и туманные берега Балти1"тского моря. Там, в Кенигсберге, жил Кант, профессор логики и метафизики местного университета, и там около 1771 года, прочитав Юма, он испытал потрясение, лишь немного смягченное немецким переводом. Аналогичное потрясение переживали до него люди в течение целого века, но Юм усилил удар, показав, что эмпиризм, уничтожив теологию, уничтожил также и науку,

Кант вознамерился спасти и науку, и теологию. Его пространная, безупречно тонкая и поразительно бесстрастная по тону концепция произвела двоякое действие:

и тормоза, и шпоры. Деятели эпохи Просвещения, какими бы декларациями они ни прикрывались, стремились полностью покончить с теологией. Кант помешал им достигнуть этой цели. Одновременно он вернул философам веру в то, что люди действительно могут познать мир. И один из фактов, который люди теперь познали, заключался как раз в том, что они ничего не в состоянии знать в области теологии.

Трудно представить себе, чтобы теологи времен Канта были в восторге от той критической философии, которая должна была решить псе проблемы в течение девятнадцати лет. Наоборот, они называли Канта «всеразруши-

441

телем». Некий профессор Улърих из Йены однажды закончил свою лекцию (он читал по шести лекций в день) возгласом: «Кант, я буду шипом на твоем теле! Кантианцы, я буду для вас чумой! Геркулес совершит то, что обещает!» 1 Но Геркулес был ослом, если думал, что может сделать невозможное.

В этой попытке Ульрих был не одинок. В течение еще столетия теологи «ломали копья» в борьбе с дарвинизмом, с научной критикой Библии и вообще с тем материализмом, который внутренне присущ науке. Однако во всех случаях именно их копья оказывались сломанными. Дарвинисты и критики Библии оставались неуязвимыми, а из исследований одного моравского монаха возникла генетическая теория.

Не раз мы наблюдали, что ученый, который мыслит самостоятельно, забывая о требованиях организации, открывает больше, чем сам предполагал открыть. Когда Кант около 1790 года, обсуждая проблемы эстетики, завершал построение своей теории, он написал одно примечание, которое незаметно для него самого привело его в XIX век. «Некоторые считали рискованным то, —писал он,— что мои деления в чистой философии почти всегда бывают трехчленными. Но это зависит от природы вещей» 2.

На деле, впрочем, случалось так, что Кант иногда применял деление на четыре части, как, например, в таблице категорий, в паралогизмах и антиномиях в «Критике чистого разума». Кроме того, Кант был крайне беспомощен в своей, как он выражался, «архитектонике»— в разбивке той или иной темы на составляющие ее элементы. Однако эти отклонения еще больше подчеркивали признание им «трех делений» и необходимости их обосновать. А это обоснование опиралось, по его мнению, на тот факт, что, рассуждая научно, вы всегда говорите, во-первых, об определенной сущности, во-вторых,— о ряде условий, которые создают данную сущность, и, в-третьих, об отношениях между сущностью и этим рядом условий 3. Таким образом и происходит деление предмета вашего исследования на составные части, которых оказывается три.

lKaгl Vorlander, Immanuel Kant, der Mann und das Werk, Leipzig, Meinen, 1924, Bd. I, p. 411.

2 И. Кант, Соч., т. 5, «Критика способности суждения», стр. 198.

3 Там же.

442

Кстати, лично я уверен, что философия (или любая другая форма рассуждения, не являющаяся чисто математической) только выигрывает без излишнего применения арифметики. Цифра «три» не имеет никакого особо важного значения, и философ, который стремится осуществить тройное деление любой ценой, убеждается, что эта цена непомерно высока. Ведь, добиваясь такого разделения, он либо скомкает материал, либо будет вынужден растягивать его до тех пор, пока тот не утратит свою естественную форму. Так, смею сказать, как раз и получалось у Канта, по мнению его критиков.

Тем не менее в данной идее Канта было и есть нечто привлекательное. Все усилия науки направлены на то, чтобы описывать те или иные события и явления, то есть действия, происходящие во времени, а это знакомое нам до боли время обладает очень странной структурой. Оно состоит из моментов последовательного отрицания: зрелость сменяет юность, а старость сменяет зрелость. Таким образом, каждый новый момент времени «отрицает» предшествующий в том смысле, что делает его недействительным и в данном случае уже неповторимым. Отсюда — всякий процесс, протекающий во времени, внутренне прерывен: это серия «скачков». Но вместе с тем он и не­прерывен, иначе не был бы единым определенным процессом, каким он, несомненно, является. Например, жизнь Джорджа Вашингтона не была бы определенной жизнью именно этого человека. В логике времени противоречия представляют собой, к ужасу ученых-логиков, основной закон. Ибо время является одновременно и непрерывным и прерывным, и если бы оно не было и тем и другим, то не было бы и временем.

Открытие этого парадокса имеет очень давнюю историю, по крайней мере столь же отдаленную, как Парме-нид и пятисотый год до нашей эры. Парменид реагировал на это явление тем, что объявил время иллюзией; с ним соглашались и многие другие философы. Но такой вывод слишком решительно отрицает постоянное — ежедневное, ежечасное — ощущение, которое мы испытываем, живя и действуя. Ни один человек не может вести свои дела, исходя из предпосылки, что «в действительности» ничего не происходит. Точно так же человек не склонен полагать, что мир не поддается разумному пониманию. Поэтому у него возникает мысль, что имеется какая-то другая

443

логика (более глубокая, чем представлял себе Аристотель), которая более точно отображает общий процесс изменения. Эта логика, по-видимому, является диалектической.

Пожалуй, на этих двух терминах: «логика» и «диалектическая» нам следует остановиться, потому что первый из них, несомненно, внутренне противоречив, а второй может также показаться двусмысленным. Я лично предпочитаю рассматривать сущность логики как серию обобщений, относящихся к познанию Вселенной, причем таких обобщений, которые имеют столь высокую степень вероятности, что могут служить правилом для человеческого рассуждения. Если, например, положение а предполагает положение Ь, а положение Ь предполагает положение с, тогда, как говорит нам традиционная логика (и говорит правильно), я предполагает с. Мне кажется, это происходит не потому, что так построен наш язык, а потому, что так устроена Вселенная. При этом я лично не считаю, что тут необходима полная абсолютность;

достаточно будет вероятности и предположения. Тем самым я хотел бы сказать, что законы логики (если они существуют) или правила либо утверждения дают нам надежное средство строить свои рассуждения так, чтобы точно описать мир. Совершенно очевидно, что логика, которая должна сделать это, должна учитывать и фактор времени.

По причинам умозрительного порядка (и, пожалуй, не очень лестным для философов) диалектическая логика долго была падчерицей или как бы выродком в философской среде. Само это противоречивое по смыслу прилагательное происходит от греческого слова, которое означает «спор», то есть противопоставление одних утверждений другим, противоположным. В понимании Платона значение слова «диалектический» этим и ограничивается. Но утверждения бывают обычно, о реальном или воображаемом положении вещей, и если утверждения могут оказаться в конфликте между собой, то так же может быть и с положением вещей. Противоречие такого рода наблюдается во Вселенной в действительности повсеместно;

его масштаб простирается от простой противоположности, при которой различные сущности взаимодействуют между собой, до крайнего контраста, при котором одна сущность исключает остальные.

Эта идея зародилась у великого противника Парме-нида — Гераклита, а может быть, даже и раньше. Однако

44/!

она никогда не была детально разработана до тех пор, пока Гегель не сделал этого в течение первых трех десятилетий XIX века. Концепция Гегеля стала впоследствии классической и, подобно другим классическим идеям, имеет свои тайны. Но сам Гегель хорошо знал, чего он добивается. Рисуя с удивительным упорством картину абсолютно неподвижной Вселенной, он тем не менее постоянно говорил о времени и изменении. «Оно (диалектическое),— писал он в своей «Малой логике»,— является вообще принципом всякого движения, всякой жизни и всякой деятельности в действительности» 1. Эта поразительная идея, что изменение может стать рациональным в логике, как с помощью дифференциального исчисления оно стало рациональным в математике, подготовила ученых к признанию совершенно необычайных истин. Оказалось, что при наличии противоположных явлений совсем не обязательно делать между ними выбор, поскольку они могут быть гармоничными как части одного общего процесса или как аспекты скрытого и пока еще не обнаруженного единства. Как только эта идея превратилась в вероятность, люди получили возможность считать, что существующие виды животных развились из других видов, и даже описать процесс их эволюции. Значительно позже оказалось возможным выразить в одной математической формуле единство того, что, по моему мнению, представляет собой две исконные противоположности в человеческом мышлении,— единство материи и энергии. Таким образом, Е-—me1.

Короче говоря, диалектическая логика, хотя и не достигла еще такого совершенства, каким обладает логика, развившаяся на основе теории Аристотеля, все же отражает те взгляды и предположения относительно реальной действительности, которые позволили Дарвину создать теорию эволюции, Марксу — теорию общественного развития, а Эйнштейну — физику, столь сильно удивившую нас как в теории, так и на практике. Случилось так, что сам Гегель, в сущности, знал очень мало в области точных наук. Однако особый талант мыслителей, и прежде всего великих мыслителей, заключается как раз в том, что они могут схватить идеи, которые, так сказать, носятся в воздухе, ожидая, чтобы их схватили. Гегель вывел свою

1 Гегель, Соч., т. I, изд. 2, М.— Л., 1929, стр. 135.

445

идею диалектики, наблюдая развитие философских доктрин, а последующие исследователи, применяя найденный им принцип развития, могли уже объяснить любой предмет по своему выбору.

II

Как-то в VI веке до н. э. древний ионийский философ Анаксимандр Милетский высказал замечательную догадку, что люди происходят от рыб. Это было, мне кажется, одним из самых ранних дошедших до нас проявлений эволюционной гипотезы, но мы не знаем, на основании каких фактических данных Анаксимандр строил свои предположения. Конечно, человек, живущий на берегу Эгейского моря, должен был хорошо знать природу рыб, и, возможно, Анаксимандр видел зачатки жабр в человеческом зародыше. Вместе с тем нам известно, что он придерживался диалектической логики, то есть взгляда, что в процессе активного взаимодействия «противоположностей» вещи изменяют одна другую. Здесь, пожалуй, сам собой напрашивается вывод, что правильная научная догадка, высказанная в эпоху, когда такие гипотезы были редкостью, связана в какой-то мере с истинной точкой зрения по основному вопросу философии.

Однако в ходе последующей борьбы идей диалектическая логика лишилась своего превосходства. В любом рассуждении человека, несомненно, требуется, чтобы каждый термин имел одно и то же значение на протяжении всей дискуссии, и потребность в соблюдении этого условия выросла, с легкой руки Платона, в некое «credo in unum Deum» [верю в единого бога] для светской философии. Таким образом, логика спора одержала победу над логикой изменения. Соответственно с этим создалось мнение, что, поскольку, например, значения терминов «рыба» и «человек» нигде не совпадают, не может быть и никакой генетической связи между видами, которые обозначаются этими терминами. Когда книга Бытия стала для христиан священной книгой, а Платон — священным поэтом (хотя бы в той мере, в какой мог стать им человек, бывший в силу исторических условий язычником), сложилось твердое мнение, что бог не только сотворил всех животных «по роду их» 1, но и установил для каждого из

1 Книга Бытия, гл. 1, ст. 21, стр. 6. 446

этих родов абсолютную неизменяемость. Отсюда тип, род и вид их в корне отличны один от другого и объединяются только в отдельных случаях логикой нашего мышления, а также предполагаемым фактом создания их всех единым творцом. По-видимому, бог был сторонником Платона в области космологии и Аристотеля — в области логики.

В современных нам более благоприятных условиях мы рассматриваем вещи несколько по-иному и глубже. Термины, несомненно, должны иметь точное значение, то есть «ясную и четкую» связь с окружающим миром, и ни один термин не может, не приобретая опасной двусмысленности, иметь два или больше значений сразу. Тем не менее в каждом термине имеется также единство значения, отражающее всю историю его употребления, то есть изменения его смысла в связи с прогрессом науки или просто в зависимости от социальных условий. Вполне возможно определить, например, значение термина «человек» таким образом, чтобы выразить самую полную современную нам информацию о нем, но вряд ли можно быть уверенным, что такое определение удовлетворит ученых XXV века. Однако как бы то ни было, эти ученые смогут признать современное нам значение частью единства этого термина в историческом аспекте. Если бы Платон захотел (а он не делал этого) допустить в свой мир форм принцип эволюции, он бы овладел наукой и навсегда обеспечил бы в ней свой авторитет.

Таким образом, для освоения новых открытий в биологии и социологии, вклинившихся в европейскую культуру около ста лет назад, требовалась глубокая перемена в очень древней форме мышления. Эта перемена была, как мы видели, хорошо подготовлена Гегелем (и в какой-то мере — Гете), но она развивалась очень медленно и спокойно до тех пор, пока не разгорелись споры вокруг Дарвина и Маркса. События сложились таким образом, что христианская церковь, почти во всех своих органах, снова оказалась мишенью сатиры, но в данном случае это было не совсем правильно. Действительно, в огромном своем большинстве представители духовенства казались ограниченными ретроградами, но истинным виновником этого была древняя логика, которая пробралась сквозь идеологию, как через запущенный дом, оставляя за собой повсюду как нормальное явление пыль и паутину.

447

Одной из положительных сторон эмпиризма Является его недоверие к обобщениям. Эмпиризм, конечно, предпочитает факты, каковы бы они ни были, эти замечательные сущности, которые кажутся столь наглядными и точными, а на деле бывают такими неопределенными и сомнительными. Эмпиризм боится обобщений, если эти обобщения не оказываются его собственными. Все же есть подлинно здравый смысл в том, чтобы предоставить фактам накапливаться в любом необходимом науке темпе до тех пор, пока огромная масса их сама собой не подскажет необходимые выводы. Чтобы это произошло, нужен наблюдатель — человек, точный до мелочей, терпеливый в накоплении фактов, упорный в выводах и, наконец, обладающий ясным мировоззрением. Такой наблюдатель располагает тем качеством, которое Уолтер Бэджет называл «аллювиальным умом» 1. Факты оседают в его мозгу и принимают там законченную форму. Именно такими наблюдателями и были Дарвин и Маркс. Мне кажется, что ни теория биологической эволюции, ни теория социальной революции не получили бы столь быстрого развития — при таком ожесточенном противодействии со стороны организаций — без накопления огромного количества фактических данных. Утверждение, будто и биологические виды и социальные системы в одинаковой мере неизменны, сменилось в том и другом случаях безупречным с научной точки зрения объяснением путей их развития.

Обстоятельства, сложившиеся вокруг Дарвина и сопровождавшие появление его выдающегося труда «Происхождение видов», даже более знаменательны, чем сама книга. Несомненно, в биологической науке произошел огромный сдвиг после того, как было установлено, что живые организмы в природе имеют общее происхождение и что естественный отбор ведет к образованию новых типов растений и животных. Это была убедительная демонстрация существующего в мире единства противоположностей — тождества и различия, объединенных в одном прототипе. Однако еще большее значение имело оказанное теорией Дарвина влияние на христианское учение. Масштабы ее обобщений были так широки, что мир сверхъестественного лишился почти всех позиций, еще остав-

1 См. William I г v i n e, Apes, Anguls and Victorians, New York, Meridian Books, 1959, p. 48.

448

ленных ему Просвещением 1. В самом деле, если человеческий род произошел от обезьян, а все позвоночные — от какого-то пресмыкающегося чудовища, выползшего из воды в поисках первобытной пищи, тогда связь между человеком и богом становится гораздо более отдаленной, чем внушало верующим Священное писание.

Далее,достоверность доктрины и авторитет организации не могут быть убедительными, если они исходят от обезьян; ортодоксальность, очевидно, не может подтверждаться динозаврами. Наследие Христа, завещанное апостолу Петру, и все канонизированное учение церкви было в один миг обесценено камнями и окаменелостями, странным поведением морских птиц, удивительной чувствительностью орхидей и плодотворной деятельностью пчел.

Между тем, подготовка общественного мнения к теории дарвинизма (начавшаяся еще со времен деда Дарвина — Эразма 2) не дала должных результатов. Эволюционное учение, которое Дарвин умело преподнес как неизбежное следствие фактов, накопившихся у бесстрастного исследователя, показалось широкой публике внезапно совершенным покушением на английский образ жизни. «Происхождение видов» появилось в 1859 году, и с этого момента с каждым годом все громче и громче раздавались голоса протеста. Дарвин же со своей стороны страдал весьма «удобным» неврозом, который в периоды обострения борьбы расстраивал ему желудок и приковывал к постели в его загородном доме в Дауне. Это обстоятельство служило Дарвину лучше самой продуманной тактики. Когда оракулы подвергаются нападкам, они умолкают, и их молчание убеждает вас в том, что они действительно оракулы. Среди полного безмолвия Дарвина его недруги тщетно потрясали кулаками, напоминая мух, которые, попав на липкую бумагу, беспомощно застревают на ней и гибнут. Между тем оракул спокойно организовал друзей и союзников вести все нужные ему публичные диспуты.

События, которые уложили Дарвина в постель, привели Томаса Генри Гексли на кафедру лектора. «В то время,— писал он в своей краткой «Автобиографии»,— я ненавидел

1 Даже миссис Дарвин писала с оттенком сожаления, что ее муж «все дальше отодвигает бога»' (ор. cit., p. 199).

2 Эразм Дарвин (1731—1802) — английский врач, естествоиспытатель и поэт.— При.м. перев.

449

публичные выступления и был твердо уверен, что провалюсь, как только открою рот». Могло быть и так. Но, по-видимому, ничто так не укрепляет силы людей, как одержанная победа, и с субботы 30 июня 1860 года Гексли стал — до конца своей жизни — апостолом эволюции и воспитателем английского народа. В тот день ему попалась в высшей степени подходящая жертва — епископ

;' Оксфордский Самюэл Уилберфорс, чей явный карьеризм,

,' слегка сдобренный личным обаянием, заслужил ему

I прозвище Скользкий Сэм.

Британская ассоциация научного прогресса (известная в наши дни как Британская ААС) проводила в Оксфорде свое заседание, а дарвинизм, хотя еще и не значившийся в повестке дня, уже носился, так сказать, в воздухе. Гексли отправился его защищать и 29 июня вежливо сокрушил сэра Ричарда Оуэна, знаменитого в то время анатома. На следующий день противники эволю-

\ ционной теории выставили нового оратора — Скользкого 'Сэма, который провел оставшиеся до его выступления часы на консультации у натаскивавшего его Оуэна. Епископ, однако, остался неисправимо невежественным, а Оуэн — безнадежно ошибавшимся в своих научных выводах. Истории предстояло еще раз преподать им урок (который иерархи не желают усваивать) — на этот раз с помощью сатиры.

Скользкий Сэм был в лучшей форме. Перлы остроумия и произвольно извращенные факты с одинаковой легкостью слетали с его языка. Сидевшие в зале представители духовенства посмеивались, слушавшие оратора дамы улыбались. В заключение своей речи он, повернувшись к Гексли, попросил у него разрешения «справиться, по какой линии своих предков — через дедушку или бабушку — он претендует на происхождение от обезьяны»1. В этот момент Гексли шепнул своему соседу в президиуме: «Бог отдал его в мои руки».

Так и было в действительности, хотя после выступления Скользкого Сэма богу, в сущности, уже нечего было делать. В своем ответе Гексли несколькими фразами разоблачил невежество епископа и изложил подлинную суть дарвиновской теории. Затем, связывая заключение своей речи с концовкой речи епископа, он сказал, что не погну-

1 См. I г v i n e, op. cit., p. 6. 450

шалея бы иметь обезьян в числе своих предков, но стыдился бы «быть в родстве с человеком, который использует большой талант для затемнения истины» 1.

Впоследствии Гексли говорил, что тогда он позволил себе «распоясаться». Это был поистине знаменательный момент. Во всяком случае, народы, говорящие по-английски, долго считали этот момент началом своего духовного освобождения. С тех пор наука должна была играть ведущую роль, подвергая идеологию всей знати и всех власть имущих высшей проверке фактами и разоблачая невежество тех, кто оказывал ей упорное сопротивление.

Однако затянувшийся надолго спор дает возможность каждому человеку высказаться, каким бы нелепым ни было его выступление. Политические деятели того времени, менее осторожные, чем теперь, стали открыто излагать свои вагляды, конечно склоняясь на ложную сторону. По воспоминаниям современников, Гладстон сетовал тогда, что бога освободили от творческих функций, а Дизраэли, который не часто решался переходить с трагического на комический тон, на этот раз рискнул заявить так:

«Какой вопрос поставлен теперь перед нашим, обществом с такой изумительной дерзостью? Вопрос этот гласит:

что такое человек— обезьяна или ангел? Бог мой, я — на стороне ангелов!»2

Уже на склоне лет, когда пламя борьбы за правду еще продолжало бушевать в его сердце, Гексли сбил весь задор у своих противников одной-единственной репликой. «Я склонен думать,— заявил он,— что практицизм поли­тических лидеров лишает их рассудительности во всех серьезных вопросах»3.

Потрясение, вызванное дарвинизмом в английском обществе, имело, однако, гораздо большие последствия, чем просто подрыв теологии. Оно заставило деятелей викторианской эпохи осмыслить свои собственные социальные условия. Дарвин заявил, что повсюду в мире флоры и фауны виды и отдельные особи этих видов ведут жестокую борьбу за существование. Животные, птицы, насе-

1 Там же, стр. 7.

2 Из речи, произнесенной Дизраэли в Оксфорде в 1864 году. Профессор Ирвин заимствовал из этого отрывка заглавие для своей превосходной, на редкость остроумной книги.

3 См. I r v i n e, op. cit., pp. 356—357.

451

комые поедают одни других; растения спорят из-за места в почве. Более приспособленные к условиям окружающей среды выживают; менее приспособленные гибнут. Это природа, которая «от зубов и когтей алеет», н совершенно очевидно, что некоторые качества, способствующие выживанию растительных и животных организмов, не очень привлекательны.

Конечно, ни один вывод, сделанный на основе биологии животных, не применим к человеческому обществу, и «социальный дарвинизм» (которого сам Дарвин не разделял) теперь мертв, как любая окаменелость. Но викто-рианцы, жившие в эпоху расцвета капитализма, в период свободной конкуренции, с его вершинами богатства и безднами нищеты, когда проигравшие конкуренты ежедневно падали с высоты в пропасть, внезапно показались сами себе животными в первобытных джунглях. «Дарвин не подозревал,— писал Энгельс в своей «Диалектике природы»,— какую горькую сатиру он написал на людей, и в особенности на своих земляков, когда он доказал, что свободная конкуренция, борьба за существование, прославляемая экономистами как величайшее историческое достижение, является нормальным состоянием мира животных» 1. А лорд Рассел заявил (возможно, не зная, что повторяет мнение марксиста), что дарвинизм представляет собой «распространение на животный и растительный мир экономической теории laissez faire»2.

Однако подлинные исторические факты еще более удивительны. Мало того, что теория Дарвина распространилась на социологию; фактически сам Дарвин заимствовал свою идею из социологии, а точнее, у одного из самых мрачных социологов, достопочтенного Томаса Роберта Мальтуса. Вот собственный рассказ Дарвина об этом факте:

«В октябре 1838 г., т. е. спустя пятнадцать месяцев после того, как я приступил к своему систематическому исследованию, я случайно, ради развлечения, прочитал книгу Мальтуса «О народонаселении» и так как благодаря продолжительным наблюдениям над образом жизни животных и растений я был хорошо подготовлен к тому, чтобы оценить [значение] повсеместно происходящей

1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 20, стр. 359.

2 «Religion and Science», Oxford, Oxford University Press, 1935, pp. 72—73.

452

борьбы за существование, меня сразу поразила мысль, что при таких условиях благоприятные изменения должны иметь тенденцию сохраняться, а неблагоприятные — уничтожаться. Результатом этого и должно быть образование новых видов. Теперь, наконец, я обладал теорией, при помощи которой можно было работать...» 1.

Мальтус опубликовал свой «Опыт о законе народонаселения» в 1798 году. К своему удивлению, он стал знаменит. Мальтус «доказал», ссылаясь на науку, а не на теологию, что существующее распределение собственности не должно изменяться, так как если даже кто-либо и распределит ее справедливо, то все равно борьба людей за существование рано или поздно восстановит прежнее положение. Английский правящий класс с явным удовлетворением узнал, что он управляет и процветает вследствие естественного отбора точно так же, как и на основании божественного права. Мальтус со своей стороны с каким-то садистским удовольствием описывал поведение людей в голодные годы:

«Искушение зла слишком велико, чтобы человеческая натура могла ему сопротивляться. Урожай снимается до того, как он созрел, или распределяется тайком в несправедливых пропорциях, и немедленно возникает мрачная вереница грехов, вызванных ложью. Многосемейным матерям перестают оказывать помощь. Дети заболевают от недостаточного питания. Румянец здоровья уступает место бледным щекам и ввалившимся глазам нищеты. Доброта, еще оставшаяся в нескольких сердцах, проявляет некоторые слабые признаки борьбы, пока наконец эгоизм не воцаряется вновь в своей обширной империи и торжествующе правит всем миром» 2.

1 Ч. Дарвин, Автобиография, М., изд. АН СССР, 1957, стр. 128—129.

Ряд заметок в «Записной книжке» Дарвина, законченной в феврале 1838 года, свидетельствует о том, что теория естественного отбора сложилась у него в общих чертах еще до знакомства с книгой Мальтуса. Сын Ч. Дарвина — Ф. Дарвин пишет по этому поводу:

«...Я вряд ли могу сомневаться в том, что, при его [Дарвина] знакомстве с взаимозависимостью организмов и с тиранией условий, его опыт и без помощи Мальтуса выкристаллизовался бы в «теорию, с которой можно работать» (там же, стр. 228).— Прим. перев.

2 Цит. в: D. О. Wagner, Social Reformers, New York, The Macmillan Company, 1939, p. 76. (См. также Т.Мальтус, Опыт закона о народонаселении, сокращенный перевод И. А. Вернера, М., 1908, стр. 55.)

453

В применении к человеческому обществу этот взгляд Мальтуса является пессимистической чепухой именно потому, что люди есть люди.

Дарвин вскоре стал великим человеком. Его окружали слава и многочисленное потомство, а в 1877 году Кембриджский университет присудил ему почетную степень доктора. На последовавшей за этим церемонии, где Дарвин присутствовал лично, что бывало с ним очень редко, студенты протянули через аудиторию веревку и повесили на ней фигурку обезьяны и большое, украшенное двумя лентами кольцо, которое символизировало (как думала миссис Дарвин) недостающее звено 1. После этого Ч. Дарвин обедал вдвоем с миссис Дарвин;

своим представителем на официальный банкет он направил Гексли.

Уединение в Дауне и болезнь, которая так удобно обеспечивала Дарвину свободные часы, давали ему возможность весьма плодотворно работать. Дарвин своим пристальным взором наблюдал за цветами и насекомыми и много, много писал. Он опасался, что пишет плохо, и из гонорара за «Происхождение человека» заплатил своей дочери Генриэтте тридцать фунтов за литературную обработку этого труда. Однако его критическое отношение к собственной прозе было столь же необоснованно, как и его пренебрежение к поэзии Шекспира. Ибо человек, написавший: «Велика сила упорного искажения чужих мыслей»—и добавивший: «...история науки показывает, что, к счастью, действие этой силы непродолжительно» 2, не был простым писакой.

Когда 19 апреля 1882 года великий человек скончался, он стал уже легендарной личностью. Его похороны в Вестминстерском аббатстве были событием, которое достопочтенный доктор Лейнг (прославившийся только нижеприведенным высказыванием) рассматривал как «доказательство того, что Англия не является больше христианской страной»3. Как велика должна быть жизнеспособность организаций, если они в состоянии выдержать все нелепые суждения своих философов!

Путь развития идеологии, хотя и прерывавшийся борьбой, был вполне последователен. Протестантство

1 См. I r v i n e, op. cit., pp. 218—219.

2 Ч. Дарвин, Происхождение видов, М., 1952, стр. 443. 8 W h i t e, op. cit., vol. I, p. 83.

454

объявило, что люди могут и должны сами принимать решения. Просвещение подтвердило, что если они поступят так, то увидят, что мир открыт для науки и подчиняется человеческому контролю. Дарвин показал, что контроль человека над природой должен рассматриваться как высшая форма приспособления. А Маркс? Маркс пришел к выводу, что контроль человека над природой требует завершения в виде аналогичного контроля человека над" развитием общества. К этой концепции мы теперь и обратимся.

III

Однажды вечером в начале июля 1850 года двадцатичетырехлетний беженец из Южной Германии Вильгельм Либкнехт оказался за массивным столом красного дерева в одном из лондонских домов. «Мигом,— писал он позже,— появилось пиво, и мы уселись — я по одну сторону стола, а Маркс и Энгельс — против меня» 1.

За пивом последовал перекрестный допрос, в котором были тщательно проверены политические убеждения молодого человека. Неожиданно разговор перешел на тему о естественных науках. Незадолго перед этим на одной из витрин на Риджент-стрит Маркс видел модель электрического локомотива, который мог вести железнодорожный состав. И было ясно, что пар должен уступить свое место электричеству, в связи с чем могут произойти грандиозные перемены. За два года до этого собеседники Либкнехта утверждали в документе, ставшем с тех пор знаменитым [в «Манифесте Коммунистической партии»], что «буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений» 2.

Уже рассвело, когда Либкнехт расстался с Марксом. Они просидели всю ночь. Либкнехт вернулся к себе домой, пытался, но не мог заснуть и вскоре отправился на Риджент-стрит взглянуть на электрический поезд.

С этого началось высшее образование Либкнехта. Маркс придирчиво требовал от него знаний: по испан-

1 В. Л и б к н е х т, Из воспоминаний о Марксе, М., Госполитиздат, 1958, стр. 5.

2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 4, стр. 427.

455

скому языку — вплоть до чтения в оригинале «Дон-Кихота», по литературе различных стран, по филологии, где главную роль играли братья Гримм, и, конечно, по экономике. Для подготовки в области экономики приходилось ежедневно посещать Британский музей — его новый читальный зал, где Маркс с увлечением изучал «голубые книги»— парламентские отчеты о всех аспектах жизни английского общества. «Учиться! Учиться!»—настойчиво требовал безжалостный учитель. Таким образом, пока другие эмигранты смутно мечтали о том, что на следующий день повсюду вспыхнут революции, « мы... сидели,— писал Либкнехт,— в Британском музее, стараясь набраться знаний и подготовить оружие для будущих боев» 1.

Это была пора революций — прототип, но меньшего масштаба, современной нам эпохи. В 1848 году порядок, установленный решениями Венского конгресса (1815), повсюду в Европе оказался нарушенным, и Меттерних, главный вдохновитель конгресса, вынужден был сам бежать из Вены. Народы, которые заплатили своей кровью за участие в наполеоновских войнах и голодным существованием — за создание современной промышленности, теперь стремились оказывать решающее влияние на ход событий. Первые месяцы 1848 года были наполнены восстаниями: в Сицилии (12 января), в Париже (24 февраля), в Вене (12 марта), в Берлине (18 марта), в Милане (18 марта), в Венеции (22 марта). В Англии чартисты достигли максимального влияния, но революция, которую так ждали, не произошла.

Чартизм представлял собой рабочее движение, ставившее своей целью добиться права на политическое представительство, в особенности в парламенте. В первой петиции чартистов, поданной в 1839 году, содержалось три требования: всеобщее избирательное право, тайное голосование и ежегодные выборы в парламент. Когда эта петиция, подписанная миллионами граждан, достигла наконец в 1842 году палаты общин, Маколей (тогда еще не барон), выступая против нее, совершенно откровенно приводил мотивы своих возражений:

«Если мы удовлетворим требования этой петиции, то рабочий класс получит несокрушимое большинство

1 В. Либкнехт, Из воспоминаний о Марксе, стр. 11. 456

во всех конституционных органах нашей империи. Во всех избирательных органах капитал окажется у ног труда, а знание будет подавлено невежеством. Можно ли сомневаться, каков будет результат всего этого?» *

Парламентские представители правящих классов были в те дни более откровенны, чем теперь. Большинству, говорил Маколей, нельзя предоставить право управлять страной, потому что если оно окажется' у власти, то сможет господствовать над владеющим собственностью меньшинством: «знания будут подавлены невежеством». Взгляд эксплуатируемого большинства на те же самые вопросы был очень красноречиво изложен в 1846 году одним из чартистских лидеров — Джорджем Джулиа-ном Харни:

«Во всех странах люди, которые выращивают пшеницу, живут на картошке. Люди, которые разводят скот, не знают вкуса мяса. Люди, которые выращивают виноград, пользуются только выжимками от его благородного сока. Люди, которые делают одежду, ходят в лохмотьях. Люди, которые строят дома, живут в трущобах. Люди, которые производят все необходимое, весь комфорт и всю роскошь, погрязли в нищете. Трудящиеся всех стран, разве у вас не одни и те же горести и обиды? Разве у вас поэтому не одна общая цель? Мы можем отличаться друг от друга по способу действий или быть вынужденными в силу различных обстоятельств применять различные методы борьбы, но великая цель — подлинное освобождение человечества — должна быть единственной целью и стремлением для всех нас» 2.

В борьбе тех лет, и в особенности в ходе всевозможных восстаний 1848 года, два класса — капитал и труд (по выражению Маколея) ставили себе общую цель — ликвидировать остатки аристократического господства; но в то же время они находились в конфликте друг с другом по тем причинам, которые так убедительно изложил Харни. Однако во всех этих схватках победу одержал капитал, а барон Маколей умер в 1859 году, так и не дождав-

* «Speeches by Lord Macaulay», selected by G. M. Young, World's Classics Series, Oxford University Press, p. 195.

2 Речь в Просветительном обществе немецких рабочих, приведенная в отрывках в книге: Мах Morris, From Cobbett to the Chartists, London, Lawrens and Wishart, 1948, p. 247.

457

шись момента, когда «знание будет подавлено невежеством».

Однако в течение какого-то времени казался возможным и даже вероятным противоположный результат. Много лет спустя, в 1895 году, Энгельс писал, что тогда (в 1848 году), казалось, можно было «...вполне рассчитывать на то, что революция меньшинства превратится в революцию большинства». Он был вынужден добавить:

«История показала, что и мы и все мыслившие подобно нам были неправы» 4. Тем не менее наблюдатель тех лет не мог не видеть, что в обществе шла классовая борьба и что соперничающими классами были капиталисты и рабочие. Видел это и Маколей, как видели также его коллеги — члены палаты общин, которые провалили чартистскую петицию 287 голосами против 49.

Эти два класса были, по-видимому, основой общества, потому что имели дело с производством товаров. Борьба между ними казалась тоже основной, потому что она затрагивала все остальные области жизни. В самом деле, события 1848 года показали, что рабочий класс «не может подняться, не может выпрямиться без того, чтобы при этом не взлетела на воздух вся возвышающаяся над ним надстройка из слоев, образующих официальное общество» 2. Так писали Маркс и Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии». В своих более поздних работах он продолжал подробно описывать структуру, взаимодействие и политическую историю двух классов. Вкратце его концепция такова.

В условиях капиталистической экономики производственные предприятия и земля принадлежат капиталистам, которые используют их по своему усмотрению. Рабочие в основном располагают лишь своей способностью к труду, своей «рабочей силой». Эту рабочую силу они продают капиталистам в обмен на заработную плату, но, работая на машинах и обрабатывая землю, они производят значительно большую «стоимость», чем получают сами. Другими словами, чистая прибыль (цель всех капиталистических предприятий) равняется цене минус все издержки производства (в том числе и заработная плата рабочих).

1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 22, Введение к работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции», стр. 535.

2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 4, стр. 435.

458

В этих экономических условиях члены общества, как правило, не имеют достаточной покупательной способности, чтобы потреблять все, что производится. Производство периодически свертывается, а люди лишаются работы и оказываются в нищете из-за того, что произведено «слишком много». Капитал уходит за границу в целях более прибыльного применения; основная эксплуатация перемещается с населения метрополий на население колоний, и между капиталистическими державами начинаются войны за передел рынков и колоний. Внезапно становится выгодным уничтожение в огромных масштабах общественного богатства. Фермерам платят за то, чтобы они не производили продуктов, излишки урожая задерживаются на складах за счет налогоплательщиков, а производство вооружения (устаревающего, а иногда устаревшего уже в тот момент, как только оно произведено) становится основной опорой внутренней экономики. Маркс не мог описать и даже предвидеть некоторые из связанных с этим событий, возникших значительно позже, но они тем не менее вытекают из его основной теории.

Таким образом, с точки зрения Маркса, капитализм представляет собой общество, которое может производить, но не может распределять, или, такое общество, в котором производительные силы постоянно вступают в конфликт с производственными отношениями. Маркс пришел к выводу, что если борьба между капиталистами и рабочими завершится в пользу рабочих, то возникнет «бесклассовое общество», то есть общество без антагонистических классов, которое сможет распределять и использовать все, что оно производит. В таком обществе будет царить внутренний мир, при котором можно ожидать создания новой техники, новых достижений и появления человека нового типа. Маркс всю жизнь был верен гуманизму, который унаследовал непосредственно от эпохи Просвещения. Он предложил, в сущности, не меньше, чем земное спасение человеческого рода.

С точностью и искренностью ученого Маркс называет конкретные источники своих идей: в области философии — Гегеля и в области экономики — различных буржуазных мыслителей, включая Бенджамина Франклина, которого он хвалит за то, что тот первый «сформулировал основной закон современной политической эко-

459

номии» 1. Свой собственный вклад в социальную теорию он строго ограничивает тремя утверждениями:; существование антагонистических классов связано только с определенными историческими эпохами (то есть не является постоянно действующим фактором) ^/рабочий класс может, взяв в свои руки и используя политическую власть, улучшить социальный строй;1и, когда это будет достигнуто, общество будет навсегда свободно от острых противоре­чий и способно разрешать свои проблемы мирным, разумным путем 2.

Именно второе из этих утверждений, с точки зрения капиталистов, делает марксизм ересью своего века. Любое утверждение, что экономическая и политическая власть должна быть отнята у тех, кто в настоящее время владеет ею, кажется им вопиющей ересью. Поэтому капиталисти-ческие правительства окружили учение Маркса о «диктатуре пролетариата» огромной стеной карательного законодательства. Ибо в этом учении ясно утверждается то, чего капиталисты должны больше всего бояться, а именно неизбежное уничтожение их политической власти.

Не может быть никакого сомнения в том, что Маркс, создавая свое учение, верил в его действенность. Он с иронией отбросил бы все последующие попытки (а их было немало) представить его «респектабельным» ученым. В частной жизни трудно было найти человека более викторианского склада, чем Маркс: мы знаем Маркса, который возился с детьми, позволяя своему внуку Жану Лонге превращать себя в омнибус, «запряженный лошадьми», которых изображали Энгельс и Вильгельм Либкнехт 3;

, мы знаем Маркса как чуткого, всегда сдержанного и без-' гранично преданного своей жене человека. Но когда шла речь о борьбе людей против их угнетателей, старый лев

1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 13, стр. 42. Здесь \ Маркс ссылается на очерк Франклина «Скромное исследование ' о природе и необходимости бумажных денег». ' 2 См. письмо к Иосифу Вейдемейеру от 5 марта 1852 года:

«То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего:

1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства, 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 28, стр. 427).

3 В. Либкнехт, Из воспоминаний о Марксе, стр. 28.

460

рычал так грозно, что пройдет немало времени, прежде чем звук этого рычания стихнет.

Надо признать, что Маркс никогда не считал «диктатуру пролетариата» заменой демократии. Он считал ее заменой для другой диктатуры — диктатуры капиталистов. Маркс и в особенности его последователи крайне скептически относились к буржуазной демократии, не считая ее подлинно демократичной. Сомнения по этому поводу уже высказывались и ранее. В 1821 году остроумный священник Сидни Смит, имевший склонность к политике, иронически заметил: «Из всех самых изощренных орудий деспотизма я могу рекомендовать собрание народных представителей, где большинство подкуплено и нанято, а несколько способных и находчивых людей своими смелыми речами создают у народа иллюзию, что он свободен» 1.

С точки зрения Маркса, «диктатура пролетариата» должна быть диктатурой по отношению к капиталистам и демократией для всех остальных. Она фактически должна учить массы искусству самоуправления. Больше того, она должна подготовить для самой себя своего рода историческое самоубийство, ликвидировав необходимость в каких-либо правительствах вообще. Энгельс писал в «Анти-Дюринге», что по мере того, как исчезает анархия в общественном производстве, политическая власть государства также отмирает. «Условия жизни... теперь подпадают под власть и контроль людей, которые впервые становятся действительными и сознательными повелителями природы, потому что они становятся господами своего собственного объединения в общество» 2.

Первым в истории правительством рабочих была Парижская коммуна, просуществовавшая с марта по май 1871 года. Она возникла в результате исторического процесса, ставшего теперь уже классическим примером,— тенденции капиталистических государств вести между собой войны и тем самым порождать социализм. Коммуна выросла из поражения Франции, нанесенного ей Пруссией совместно с другими германскими государствами.

1 Письмо к леди Грей в: «Selected Letters of Sydney Smith», edited by Nowell C. Smith, World's Classics Series, Oxford University Press, 1956, pp. 147—148.

2 К. М а р к с и Ф. Э н г е л ь с, Соч., г. 20, стр. 294.

461

Сорок шесть лет спустя первая мировая война породила социализм в России, а разразившаяся спустя еще двадцать два года вторая мировая война породила социализм и в ряде других стран. Казалось бы, после этого, что капиталистические государства крайне нуждаются в мире.

Парижская коммуна была уничтожена временным правительством во главе с Тьером («карликом-чудовищем», как назвал его Маркс) с помощью французских военнопленных, освобожденных Бисмарком для этой цели. Кровавая бойня в Париже приняла огромные масштабы, и Стена коммунаров на кладбище Пер-Лашез, где были расстреляны последние участники Парижской коммуны, стала святыней для социалистов. Эта кровавая неделя, окончившаяся в троицин день, сломила сопротивление, но не уничтожила его боевой дух. Борьбу рабочих, писал Маркс в своей знаменитой работе «Гражданская война во Франции», нельзя искоренить, «сколько бы крови ни было пролито». Чтобы искоренить ее, «правительства должны были бы искоренить деспотическое господство капитала над трудом, то есть искоренить основу своего собственного паразитического существования» 1. Французский рабочий-поэт Эжен Потье, коммунар, бежавший сначала в Англию, а затем в Соединенные Штаты, выразил в знаменитых строках призывный клич своей надежды:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов.

Следующий «смертный бой» произошел к концу самой кровавой из всех прежних войн в стране, наиболее расшатанной этой войной. Обширная Российская империя была все еще феодальной, экономически отсталой сельскохо­зяйственной страной. В феврале 1917 года царское правительство было свергнуто, а сменившее его правительство, которое именовалось и оказалось на деле только временным, исчезло в ходе социалистической революции, начавшейся 25 октября (7 ноября). На этот раз революция одержала победу. Контрреволюционным армиям не удалось задушить ее, хотя в один из моментов борьбы

1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 17, стр. 366. 462

на советской земле находились «неофициально», без объявления войны, войска четырнадцати иностранных/ государств.

Таким образом, «диктатура пролетариата» утвердилась как раз в тех условиях, которые более всего должны были усилить диктатуру и ослабить демократию. Стране еще предстояло построить современную промышленную систему. Она была окружена врагами, которые грозили ей новым нападением. В нее проникали агенты этих врагов. И среди ее собственных лидеров была самая значительная со времен французской революции группа лиц, несогласных между собой в области идеологии. Возможность и сама практика «чисток» не могут быть поняты, если не уяснить себе, что в условиях угрожавшей тогда опасности извне и чрезвычайных событий внутри страны раскольников всегда можно было подозревать — независимо от того, виновны они фактически или нет,— в сговоре с реальным и мощным врагом.

Пока Ленин был жив, он мог влиять на окружавших его идеологов путем логических доводов, так как обладал редкой способностью понимать истинное соотношение сил и вырабатывать соответствующую политику. Но в 1924 году Ленин умер, и в стране не осталось человека, столь же мудрого и авторитетного. К этому моменту революция добилась пока что только возможности строить социализм. Предложения о том, как его строить, тонули в пучине «смешения языков». Но особо важное значение имел вопрос о том, можно ли вообще построить социализм в одной, отдельно взятой стране. Если нет, тогда основной задачей была бы мировая революция.

По этому вопросу учение, которое можно назвать «применением марксизма на практике», породило на свет свою первую ортодоксальность и ересь. Идея Сталина о построении социализма в одной стране одержала победу и стала «ортодоксальной». Иными словами, она стала руководящей для партии и в конце концов для всей страны. Мысль же Троцкого о предпочтительности мировой революции потерпела поражение и стала «еретической». Как обычно бывает в таких случаях, даже научные труды по истории в течение долгого времени подвержены влиянию первоначальной победы или поражения. Сторонники сталинской точки зрения могут теперь сказать, что они действительно построили социализм и что в дальнейшем

463

он распространился на миллиард жителей земли. Сторонники же взгляда Троцкого вынуждены ограничиваться серией голословных утверждений (контрфактических утверждений, как их называют философы) в такой форме:

«Если бы было сделано то-то и то-то, то случилось бы то-то и то-то». А для такого рода утверждений, конечно, вряд ли можно найти практические доказательства. Что бы ни говорили про Сталина, исторически доказано, что под его руководством был фактически построен социализм и страна, которая построила его, превратилась во вторую по своей экономике державу мира.

Все эти разнообразные события породили во всем мире новые, современные образцы ортодоксальности и ереси. Экономический источник этих образцов теперь виден значительно лучше, чем в прошлом. С тех пор как социализм превратился из теории в реальный факт, люди имели возможность сравнивать результаты производства в целях потребления с результатами производства ради прибыли. Стало очевидным, что производство растет значительно легче, когда оно рассчитано на потребление, чем когда оно рассчитано на прибыль, и что экономика, предусматривающая рост потребления, может поглотить без всяких кризисов все, что производит техника. Тот день, когда социалистическое производство начнет обгонять капиталистическое, станет днем больших перемен в представлении людей о том, во что следует верить.

Между тем в той части земного шара, которая ради географического удобства именуется Западом, социализм остается огромной, наказуемой ересью. Как долго продлится такое положение, я не берусь сказать. Его идеалы и преимущества, по-видимому, не так сильно затмеваются клеветой и даже преступлениями, совершаемыми его именем. Привлекательность социализма для новых стран совершенно очевидна: они не имеют других способов создания независимой экономики. Наконец, он вызвал своеобразное, но в широких масштабах подражание со стороны самих капиталистических государств. Реакционеры не ошибаются, говоря о «вползающем социализме». Их ошибка только в том, что они недовольны этим явлением.

ГЛАВА XV

Просторные небеса

Осенью 1892 года, когда Гаррисон соревновался с Кливлендом за получение президентского кресла, мой прадед Давид Данэм, фермер из Бедминстера, в штате Ныо-Джерси, сказал моему отцу, тогда молодому человеку, только что окончившему Принстонский университет: «Неважно, кто победит, Гарри; оба они просвитериане».

Трудно представить себе более курьезное упрощение политики, однако история Соединенных Штатов давала некоторое основание для такого замечания в 1892 году. Кальвинисты основали нашу страну, начали строить ее своим мужеством и трудом, помогли поднять ее до уровня нации и участвовали (хотя и расколовшись на враждебные группы *) в борьбе против рабства. Многое в прошлом Соединенных Штатов — а в сущности, и в их настоящем — объясняется влиянием кальвинистских идеалов, в первую очередь неизменной, воинствующей веры кальвинистов в то, что добродетель всегда должна торжествовать. К такой традиции американец мог питать доверие и, пока национальные дела велись на основе ее, чувствовал себя удовлетворенным.

1 Например, пресвитерианская церковь раскололась на северное и южное объединения.

465

И все же мне кажется, что 1892 год был одним из последних лет, когда разумность взглядов, высказанных моим дедом, могла преобладать над их курьезностью. В 1884 году республиканский кандидат в президенты Джеймс Г. Блейн потерпел поражение на выборах потому, что один из его сторонников преподобный Самюэл Д. Бэрчард заявил (в присутствии сидевшего в президиуме Блейна), что демократическая партия стоит за «ром, католицизм и мятеж рабовладельцев» 1. Бэрчард слишком понадеялся на аллитерацию 2 и на кальвинизм. Демократическая партия, в самом деле, была на стороне рабовладельцев и в тот момент имела касательство также к тому, что обычно называлось «спиртным бизнесом». Кроме того, она пользовалась поддержкой со стороны численно возрастающего католического населения, чьи голоса, так безответственно утраченные сторонниками Блейна, дали президентское кресло Гроверу Кливленду.

В этом сказались практический ум и острая проницательность, которые часто проявляют американцы в политических делах. «Ром, католицизм и мятеж» преподобного Бэрчарда, если они вообще представляли собой нечто большее, чем просто предвыборная агитация, были явным проявлением фанатизма. В сущности, два из трех этих компонентов служили в свое время главным препятствием на пути к прогрессу: поэтому-то человеческое общество сочло необходимым ликвидировать политическую власть Рима и отменить рабство. Всегда, конечно, можно найти возражения и против рома. Но поход против зла, уже устраненного или подорванного, может только маскировать менее благородные цели. Преподобный Бэрчард пытался собрать голоса, играя на страхе перед иммигрантским меньшинством, которое можно было подозревать в темных замыслах на том основании, что в его рядах не было ни уроженцев Америки, ни протестантов.

Таким образом, освободительные идеи очень близко соприкасаются с религиозным фанатизмом. Это правильно в отношении всего человечества вообще, но особенно верно в отношении американской традиции. Эта традиция всегда развивалась между двумя крайностями: билль

1 Речь, произнесенная 29 октября 1884 года.

2 В английском языке слова «ром» (rum), «католицизм» (roma-nism) и «мятеж» (rebellion) начинаются с одной буквы — буквы «г».— Прим. персе.

466

о'правах и «охота на ведьм», законное правосудие и суд Линча. Несмотря на весь свой пресловутый прагматизм, американцы редко делают что-либо наполовину. Из эпохи в эпоху можно наблюдать, как они либо низвергают тира­нию, либо уничтожают раскол. То и другое они фактически совершали и совершают теперь на одном и том же теоретическом основании: лишают ли они рабовладельца его рабов или сажают в тюрьму социалиста,— все это делается во имя свободы. Американцы подходят прагматически к теории, а не к практике, и если они видят. что одна доктрина может служить двум совершенно противоположным целям, то считают возможным не заботиться о логике.

II

Соединенные Штаты Америки лежат между двумя океанами, которые представляли собой как бы защитный ров вдоль границ страны до тех пор, пока техника не свела их до положения ручейков. Топографически страна рас­положена исключительно удобно, простираясь от каменистой почвы Новой Англии, богатых плодородных земель Средне-Атлантического побережья и южных штатов, через Аппалачские горы до обширного и плодородного бассейна, где леса внезапно исчезают и ничто не стоит между человеком и небом. Затем тянутся пустыни и еще более высокие горы, а за ними лежит узкая прибрежная полоса — долина плодородия и пристанище авантюристов—почти все жители которой родились где-то в другом месте.

Каждый дюйм этой почвы был пройден еретиками, вскопан и сделан прибыльным. Еретики вскарабкивались на эти горы, плыли по этим озерам и рекам, разрабатывали эти недра. Каждый колос пшеницы, каждый початок кукурузы, каждая голова скота, любое изделие, сошедшее с конвейера, этой самой слаженной из всех производственных систем, подвергались в той или иной степени воздействию еретиков. Если и есть (а я, право, сомневаюсь в этом) американец, не являющийся еретиком, то, во всяком случае, он ведет свой род от еретика и не может следовать мрачным путем ортодоксальности, не отрекшись от своих предков.

Все это началось (если мы опустим первые шаги в Вирджинии) в суровейшей из областей, где новые при?

467

шельцы с трудом могли найти подходящее для жилья место и где аборигены, только что охваченные эпидемией чумы, не могли предложить пришельцам почти ничего, кроме заразного заболевания. Более половины переселенцев умерли в течение зимы 1620/21 года; остальные, лучше приспособленные, по дарвинской теории, к борьбе за существование, выжили, чтобы создать нацию.

Эти люди, считавшие сами себя праведниками, а для англичан являвшиеся сепаратистами, достигли, еще будучи в Англии, той стадии недовольства церковной организацией, когда члены ее, изверившись в совершенстве официальной доктрины, решают создать новую, свою собственную церковь. Они отбросили все ритуалы и священные таинства и с отвращением отказались от идеи иметь у себя духовенство, посвящаемое в свой сап путем рукоположения. В созданном ими богослужении фактически участвовали все верующие; и портные, и кабатчики, и лудильщики выросли до того, чтобы толковать Священное писание по своему внутреннему озарению. Со временем, уже в Плимуте, побуждаемые любовью к хорошим проповедям, которых не могли дать импровизированные высказывания, они создали свое духовенство. Но при этом они прекрасно сочетали свои социальные потребности с наивысшим, по их мнению, принципом, что всякий человек должен быть сам себе господином. Они были рассудительными людьми, и хотя находили у себя порой одну или две «ведьмы», но (в отличие от пуритан) не убили ни одной 1.

Сепаратисты, представлявшие собой часть левых сил того времени, были явными еретиками, так как дошли до стадии раскола. Угнетаемые в Англии, они в 1608 году переселились в Голландию; там они находились в безопасности, но и сами они, и их дети изнемогали от непосильного труда или оказывались втянутыми среди местного процветающего населения «в необычные и рискованные предприятия» 2. Поэтому они решили искать новый мир, поскольку в то время такой уже существовал, и их желание случайно совпало с планами некоторых купцов-авантюристов, которые предвидели большие прибыли для себя от колонизации.

1 Ср. George F.Willison, The Pilgrim Reader, New York, Doubleday and Company, 1953, p. 430.

2 Там же, стр. 46. Так изображает дело Уильям Брэдфорд («Of Plimouth Plantation»).

Праведники покинули Дельфтхавен в июле 1620 года, направляясь к берегам Англии, где должны были захватить с собой сорок «посторонних»— служащих этих купцов-авантюристов. Это была печальная разлука, так как маленький, тесно спаянный христианской любовью приход расставался с ними навсегда. Пилигримы, отправившиеся в чужие земли навстречу неизведанным трудностям, не имели никакой опоры, кроме веры, милосердия и на­дежды. Всего этого, как показали дальнейшие события, оказалось достаточно.

«Итак, они покинули этот богатыи и оживленный город [писал Брэдфорд], который был их прибежищем в течение почти двенадцати лет. Но они знали, что являются пилигримами, и мало обращали внимания на все мирские дела, а возводили свои очи к небесам, к своей самой дорогой стране, и успокаивали свой дух» 1.

Затем, пересев в Плимуте на корабль «Мейфлауэр», они прибыли на нем к северной оконечности Кейп-Кода спустя четыре месяца после того, как покинули Голландию. Было начало зимы, и «вся природа предстала их взору в мрачном виде» 2. Кроме того, выявилось еще одно необычайное и непредвиденное осложнение социального порядка. Сто четыре эмигранта заключили контракт на поселение в Вирджинии. Фактически же они высадились на много миль дальше от обширных границ тогдашней Вирджинии, и, следовательно, первоначальный контракт утратил силу. Путники неожиданно оказались в первобытных природных условиях, где отсутствовала всякая власть. С юридической точки зрения они попали в такое положение, какого не было у людей с самой ранней стадии организации человеческого общества: это были просто отдельные люди, без всякого законно установленного руководства.

Этот удивительный факт стал для них очевиден, когда «Мейфлауэр» (какое приятное название для столь суровых обстоятельств!)3 вошел в прибрежные воды Кейп-Кода. Тогда началось то, что Брэдфорд назвал «недовольством и мятежными речами» 4: «посторонние» пассажиры, у которых в отличие от религиозных были чисто коммерческие

1 Там же, стр. 76.

i divi /т\с;, ^l^-». IV-

2 Там же, стр. 94—95.

3 «Мейфлауэр» по-английски означает «майский цветок».— Прим. перев.

4 Там же, стр. 99.

469

интересы, заявляли, «что когда они сойдут на берег, то воспользуются своей свободой». Но не ради такого исхода дела плыли праведники по бурному морю, не для этого они ежедневно пели священные гимны из Эйнсворд-ской псалтыри, подобные следующему:

Кто справедливо поступает, В душе лишь истину хранит, Язык свой ложью не пятнает,— Тот Другу зла не причинит i.

Поэтому праведники собрали весь экипаж корабля для того, чтобы совместно утвердить так называемое соглашение «Мейфлауэра», в котором говорилось: «Мы... заключаем соглашение и объединяемся в гражданское государство для достижения лучшего порядка в нашей среде и сохранения нашей безопасности... и в силу этого будем время от времени вводить, устанавливать и создавать такие справедливые и равные для всех законы, указы, акты, конституции и учреждения, которые сочтем наиболее подходящими и приемлемыми для общего блага нашей колонии и которым мы обещаем должным образом следовать и повиноваться» 2. Таким образом, первые колонисты США совершили тот акт, который тридцать один год спустя Гоббс в «Левиафане» и семьдесят лет спустя Локк в «Двух трактатах об управлени государством» рассматривали как первоначальную форму организации гражданского общества.

Колония со всеми ее учреждениями выжила и даже добилась процветания, и до сих пор американцы считают большим преимуществом (в сущности, чем-то почти священным), если они могут доказать, что ведут свое происхождение от одного из пассажиров «Мейфлауэра» 3. Однако при всем своем выдающемся мужестве и достижениях праведники оказали значительно меньше влияния на последующую историю страны, чем их соперники

1 Вариант XV псалма.

2 Этот текст часто цитировался, например, в книгах Уиллисона (W i I I i s о n, op. cit., p. 100) и Бернарда Смита (Bernard Smith, The Democratic Spirit, New York, Alfred A. Knopf, 1941, p. 4).

3 Мой собственный предок с «Мейфлауэра»— Джон Хоуленд, слуга в семействе Джона Карвера, упал во время путешествия за борт и был спасен с помощью корабельного крюка (W i I I i-s о n, op. cit., p. 93).

470

пуритане, которые поселились по берегам Массачусетского залива. Они прибыли сюда по тем же самым побуждениям — в поисках религиозной свободы, но с политической точки зрения не были столь же радикальными. Как можно судить по их наименованию (пуритане), они намеревались оставаться в лоне англиканской церкви и способствовать ее очищению — слишком оптимистическая цель, если учесть, что многократные попытки в этом направлении всегда оказывались безуспешными. Однако благодаря такой религиозной позиции пуритане не стали раскольниками, как праведники с их сепаратизмом.

В течение десятилетия с 1630 по 1640 год в Новой Англии поселилось около двадцати тысяч эмигрантов, главным образом пуритан. С политической точки зрения они были переселенцами, бежавшими от тирании архиепископа Лода; с экономической же это были ремесленники и мелкие предприниматели, искавшие новых возможностей. Несомненно, мы не ошибемся, если скажем, что в эмиграцию их толкала мятежность и непримиримость взглядов. Однако дело заключалось также и в том, что в представлении английского правительства и англиканской церкви колонизация была хитроумным и довольно гуманным способом отделываться от бунтарей: уехав, они не будут больше нарушать местные порядки, и вместе с тем от них можно будет ожидать некоторой корысти в будущем в области торговых связей. Правительства много выигрывают в тех случаях, когда имеют возможность избавиться от раскольников, не прибегая к их казни, и, смею сказать, колониальная система на протяжении трех столетий немало способствовала смягчению суровой карательной практики в Англии.

Прибыв в Массачусетс, пуритане сразу же осуществили все те церковные реформы, которые они не имели возможности провести в Англии. Как мы уже видели, идея содержать специально посвященное в свой сан духовенство, обладающее особыми правами и властью, давно уже вызывала отрицательную реакцию со стороны верующих, особенно вследствие пороков и жадности самих духовных лиц 1. Пуритане аннулировали действовавший тогда статус духовенства и теорию, которая его обосновывала, и постановили, что отныне священники будут просто

1 См. гл. VIII данной книги. 471

первыми среди равных. Как квакеры отказывались снимать шляпы в присутствии короля, так и пуритане отказывались преклонять колена в присутствии бога. Они молились стоя и, таким образом, обращались к своему творцу как взрослые дети. Они заключали браки с помощью судьи, а не священника и хоронили покойников, не читая молитв. Во всем этом сказывалось самоуважение и расчетливость ремесленников и деловых людей; придя к власти, они отвергли религиозные обряды, оставив такие церемонии угасающему классу лордов. Как говорит Банкрофт:

«Дворянские институты постепенно разрушались вследствие возраставшего авторитета, знаний и могущества промышленных классов; пуритане, сплотившие эти классы, насадили в их сердцах непреходящие принципы демокра­тической свободы» 1.

Во всех случаях, кроме одного, пуритане установили законодательство, которое по тому времени было исключительно гуманным: действительно, весьма примечательно, что они не ввели смертной казни за преступления против частной собственности. Однако одно исключение из этого гуманного правила значительно ослабило в глазах потомков их славу. Как большинство протестантов — и участников революции на первом ее этапе,— они преувеличи­вали значение идеологии. Вера оправдывает, сказал Лютер и после него повторил Кальвин; дела (то есть поступки) — нет. Или, переводя с теологического языка на язык философии,— для добродетельной жизни достаточно правильной теории относительно действий и морали человека.

Пуритане считали, что они владеют такой теорией, и как защищали ее с мятежным пылом в борьбе против англиканской иерархии, так же точно ограждали ее с помощью законного насилия против людей, обладавших еще более демократическим складом ума, чем они сами. Отсюда очень скоро возникла та своеобразная борьба между «законом» и «благодатью», к которой, кстати сказать, были с самого начала причастны все знаменитые церковные реформаторы. Непогрешимое Священное писание дало людям непогрешимый закон жизни; но в Священном писании также утверждалось (в посланиях апостола

1 George Bancroft, History of the United States of America, New York, D. Appleton and Company, 1890, vol. I, p. 322.

A72

Павла), что имеется такой фактор, как ниспосланная свыше благодать (способность делать правильный выбор), и тот, на кого нисходит эта благодать, может обходиться вообще без закона. Лица, убежденные в истинности этой идеи, назывались антиномианами, то есть «противниками закона», и, как, например, Анна Хачинсон, больше доверяли личной добродетели, чем общественному закону, в тех случаях, когда между ними, казалось, назревал конфликт.

Борьба, возникшая теперь в пуританском государстве, обратилась в соответствии с протестантской доктриной на вопросы веры, а не дел. Ни Анна Хачинсон, ни Роджер Уильямс, ни преподобный Джон Уилрайт, ни впоследствии Мэри Дайер, Уильям Робинсон, Мармадьюк Стивенсон, Уильям Ладдра (все—квакеры) не совершили никакого действия, никакого преступления, за исключением публичного высказывания более или менее антиномианских идей. И все же они понесли суровую кару: Анна Хачинсон и Роджер Уильямс были изгнаны, а остальные повешены. 27 октября 1659 года на площади в Бостоне разыгралась трагическая сцена, когда на глазах Мэри Дайер были повешены на вязе Робинсон и Стивенсон. Затем она сама поднялась на помост и была неожиданно помилована 1. Однако Мэри Дайер отказалась от помилования. Тогда ее отвезли верхом на лошади, под конвоем, на расстояние пятнадцати миль в изгнание; но она все же вернулась — такова была сила внутреннего горения — и погибла на виселице 1 июля 1660 года. Ее жертва не только была образцом стойкости, но и дала определенный эффект, ибо после нее был повешен еще только один квакер (Ладдра). Несколько раньше, в 1643 году, Анна Хачинсон, поселившаяся на Лонг-Айленде, была убита там индейцами, причем из всех ее восьми детей спасся только один. Такой трагический и, нам кажется, незаслуженный конец выпал на долю этой красивой и смелой женщины, матери большого семейства. Ее именем названо теперь шоссе, но этого, пожалуй, недостаточно для увековечения ее памяти.

Гибель Анны, несомненно, говорит о недовольстве индейцев жадностью колонистов. Гибель других свиде-

1 Bertram Lippincott, Indians, Privateers, and High Society, Philadelphia, J. B. Lippincott Company, 1961, p. 75.

тельствует об извращениях протестантства. Как только «вера» была поднята над «делами», неизбежно должно было появиться принуждение и притом в тон сфере, где оно является прямым насилием: в области личных убеждений. Это как раз та область, против которой действовала инквизиция, пытаясь подчинить ее своей воле; в зависимости от того, кто владеет этой областью — индивидуальный человек или власть,— определяется и разница между свободным человеком и рабом. Ведь, в конце концов, теория по крайней мере частично подтверждается практикой, так как именно в практике и заключается в какой-то мере ее основной смысл. По одной теории трудно определенно судить, какова будет в действительности практика. Старые виги Англии (30-х годов XIX века), чья известность в области философии основывалась на хорошо изученных ими ошибках пуритан, разъясняли сущность свободы так:

«Наказание человека,— писал Маколей,— за то, что он совершил преступление, или потому, что он обвинен, хотя и бездоказательно, в совершении преступления, не является преследованием. Наказание же человека на основании наших выводов, сделанных по смыслу некоторых доктрин, которых он придерживается, или по аналогии с поведением его единомышленников, и сводящихся к тому, что он может совершить преступление, является преследованием его и, во всяком случае, нелепым и порочным действием» 1.

Не может быть ни малейшего сомнения в правоте этого утверждения. Но если какое-либо сомнение еще остается, то оно должно исчезнуть после завершающего вывода Маколея: «Короче говоря, человек — настолько непоследовательное существо, что на основании его убеждений нельзя судить о его поведении или по одной части его убеждений о другой их части» 2. Отсюда вытекает прогрессивная точка зрения, что наказания должны налагаться за фактические действия, а не за какую-то внутреннюю мысль, которая может привести или, наоборот, не привести к этому действию.

В ранней истории Америки больше всего был убежден в этой истине Роджер Уильямс, взгляды которого, в сущ-

1 «Essay on Hallam», in «Critical and Historical Essays», Everyman's Library, London, J. M. Dent and Sons, 1920, vol. I, p. 7.

2 Ibid.. p. 8.

ности, были значительно более возвышенными, чем понятия прагматически настроенных вигов. Личная совесть, согласно взглядам Уильямса, священна и нерушима;

промысл божий позволил пользоваться ею свободно, без всякого принуждения. «Такова воля и повеление бога, что (с момента пришествия его сына, господа Иисуса Христа) право иметь языческие, иудейские, турецкие и вообще антихристианские взгляды и религии предоставлено людям всех наций и стран; и бороться против них следует лишь тем мечом, который один только способен их победить в вопросах души: поемудрым мечом божественного вдохновения, словом божьим» 1. Короче говоря, в вопросах веры («вопросы души»— какое прекрасное выражение!) действует убеждение, а не насилие.

С Роджером Уильямсом случилось нечто поразительное: он действительно сумел основать в Род-Айленде такое общество, которое в течение многих лет придерживалось его принципа (правда, в дальнейшем оно давно уже отказалось от этой приятной людям анархистской точки зрения). Изгнанный из Массачусетса, плохо принятый в Плимуте и Салеме, Уильямс приобрел право на участок земли примерно в семидесяти милях к западу от Кейп-Кода, заключив соответствующую сделку с одним индейским вождем. Эта сделка, явно недействительная с точки зрения английского закона, была чрезвычайно характерна для Уильямса. Ведь Уильямс считал, что земля принадлежит ее первоначальным обитателям и что, следовательно, колонисты — это люди, которые вторгаются в чужие владения. Следуя такому высоконравственному и, безусловно, антиимпериалистическому принципу, он не брал себе ничего, что индейцы не давали бы ему добровольно. На таких началах поселился он сам и организовал колонию одинаково мыслящих с ним людей в одной местности, которую индейцы именовали Сиконк, а он назвал Прови-денс «в честь милостивого участия божественного Провидения в моей беде» 2.

Сюда стекались из всех окрестных поселении со строгим режимом власти многочисленные раскольники, главным

1 Цит. в: «The Bloody Tenent of Persecution for Cause of Conscience», excerpted in В с r n a r d S m i t h, op. cit., p. 6

2 Часто цитируется, например, в книге Липпинкота (L i р р i п-с о t t, op. cit., р. 34) и на картах, выпущенных Американской автомобильной ассоциацией.

475

образом квакеры. Активное миролюбие этих людей скоро позволило им занять господствующее положение в колонии, и Уильямс, отнюдь не отказываясь от своего принципа свободы совести, начал придерживаться другой, более полемической тактики. Выдающийся квакер Джордж Фоке, путешествуя по Новому Свету в 1672 году, избежал, вовремя покинув Провиденс, дискуссии с Уильямсом;

но два его последователя, Стаббз и Эдмондсон, оказались менее удачливыми. Однажды Уильямс взял лодку, проехал на веслах двадцать одну милю в Ныопорт и на другое утро с девяти утра до шести вечера рассыпал перед своими противниками перлы своего красноречия. Тогда в стране жили еще гиганты, способные на физическую расправу, но, по счастью, в окрестностях Провиденса насилие было чисто словесным. В опубликованных им по поводу дискус­сии комментариях Уильямс, пользуясь метафорой, которая мне непонятна, называет Фокса старой коровой с горшком на голове 1.

Таким образом, даже в самой свободной из колоний не было полного мира. Мир привел бы к какому-то общему соглашению в области идеологии, а поселенцы Новой Англии были такими идеологами, которые считали соглашение отказом от личной независимости. Эта черта, конечно, изменившаяся, но не утраченная полностью, отчасти сохранилась в представлении американца о себе самом. Американец уверен в своей правоте даже в том случае, если он, в сущности, просто цитирует ежедневную газету, и, считая себя правым, он еще более уверен в том, что другие люди не правы. Он глубоко верит в силу личной добродетели и обличительного красноречия. Но, увы! Ни обличительное, ни хвалебное красноречие не способно ни в малейшей степени поколебать непреложность объективных фактов!

То характерное обстоятельство, что главной причиной конфликтов были не действия, а идеи, вызвало в 1692 году самый постыдный эпизод в американской истории: суд над «ведьмами» в Салеме и их казнь. За этим ужасным и диким событием лежат века невежественных размышлений, смешанных с той смутной закоренелой злобой, которую обычно порождает умственная темнота. До сих пор к описанию «сверхъестественных» вещей мы подходили довольно

1 Lippincott, op. cit., p. 48. 476

благодушно, как к метафоре, маскирующей своего рода науку. Теперь мы должны заметить, что у нее есть еще другая, грязная и отвратительная, сторона, которая маскирует не науку, а нетерпимость. Как бы ни было позорно преследование праведников, значительно более отвратительным было преследование бесправных, умственно отсталых, престарелых, больных и сумасшедших людей. Праведники по крайней мере имели ясный ум и в какой-то мере были способны защищаться. Но что могли сделать против воинствующей власти те несчастные, которых придавило и ослабило само общество?

Для таких жестоких действий создалась, однако, длительная традиция. Политика, основанная на этой традиции, проистекает из страха, который испытывают не уверенные в себе эксплуататоры-правители перед скрытыми от них внутренними помыслами и загадочным молчанием народных масс, которыми они управляют. Бывает так, что никакое слово или действие не дает правителям ключа к тому, что в действительности думает большинство населения; тем не менее правители подозревают существование какого-то магического сговора, направленного к бунту. В самом деле, даже теперь, в наше время, славящееся своей наукой и свободой, есть такие администраторы в области образования, которые уверены в том, что преподаватель может, встав перед аудиторией и не называя ни Маркса, ни какой-либо из его доктрин, сообщить студентам сведения о коммунизме и внушить к нему симпатии.

Таким образом, до сих пор еще действует существовавший на протяжении ряда столетий миф о социальных силах, которые являются злокозненными и вместе с тем сверхъестественными. Простой оборот речи—олицетворение, которое давало повод связывать какое-либо или даже всякое событие с каким-то намерением, легко позволяло приписать любое бедствие чьему-то злобному влиянию. Но у кого могла быть такая гнусная цель? Несомненно, в конечном счете у сатаны, а сатана имеет своих демонов и сообщников среди людей, коварные замыслы которых совпадают с его собственными.

Согласно христианскому учению, первопричиной всего, что происходит на свете, будь то добро или зло, является, конечно, бог. Церковь давно уже объявила ересью мани-хейскую теорию, которая во всех событиях усматривает борьбу между добрым и злым началами, равными по своей

477

мощи. И все-таки в христианском мире есть религиозное течение (теперь, правда, подорванное и почти утратившее силу), признающее существование сверхъестественной зло-вредной личности, которую бог может уничтожить, но по каким-то мотивам не уничтожает. Эта вера — своеобразное поэтизирование злого начала — отражает, только в искаженном виде, определенные и вполне реальные факты. Во-первых, среди масс управляемых людей действительно бывает скрытое недовольство, а во-вторых, в древние времена существовало множество псевдорелигиозных мифов, над которыми христианство с его тщательно разработанным вероучением одержало верх. Эту народную религию можно подавить, но нельзя искоренить, и она выжила, сохранив довольно большой вес, как конкурирующие с верой в бога религиозные представления (со своим ритуалом), которые стали своего рода сатирической пародией на христианские церкви.

Таким образом, существовал культ сатаны, а не бога, «черная месса» вместо Missa solemnis; были демоны вместо ангелов, ведьмы вместо святых, свободные и извращенные половые отношения, оккультные связи с мало привлека­тельными животными, такими, как козы, жабы, лягушки. Если ангелы парили на крыльях, то ведьмы летали на помеле. Издали и вблизи ангелы и святые дарили людям свои милости, а ведьмы издали и вблизи причиняли людям всяческие беды. Святые отличались внешней (реальной или воображаемой) красотой; уродство же было признаком ведьм. Соответственно такому представлению всякая старуха, в глазах которой отражались страдания и гнев — неизменные спутники ее несчастной жизни,— могла быть признана ведьмой, и все незаслуженно свалившиеся на нее горести могли завершиться смертью на виселице или костре 1.

Начиная с XII века и до конца XVIII века были казнены десятки тысяч таких несчастных. Почти все они были беспомощными и жалкими существами, которых

1 Последний суд за колдовство имел место в Англии в 1712 году;

последний раз казнили по обвинению в колдовстве в Шотландии в 1722 году, в Испании — в 1782 году, в Германии (в Позено) — в 1793 году, в Перу — в 1888 году. Общее число смертных казнен, по разным подсчетам, составляет от ста тысяч до нескольких миллионов («Encyclopaedia Britannica»; eleventh edition; vol. XXVIII, p. 757).

478

разумное общество поместило бы в дома для престарелых или умалишенных. А иногда —что еще хуже — это были просто нормальные, добрые люди, на которых злобно возводилось ложное обвинение в колдовстве.

Подробно развитая гнусная теория относительно способов выявления и мер наказания ведьм была сформулирована и получила официальное одобрение примерно около 1500 года в «Malleus maleficarum.» [«Молоток ведьм»! усилиями ученого-маньяка Джекоба Спренджера. И так как один из его принципов гласил, что любая личность является ведьмой, если она упорно не желает сознаться в колдовстве, то вполне очевидно, что обвиняемые располагали очень малой возможностью для своей защиты;

а поскольку в вопросе о мере наказания руководствовались самыми жестокими словами библейского текста 1, то обвиняемые, обладавшие непреклонным характером, были заранее обречены на гибель. Даже в 1886 году в одном тео­логическом труде, исключительном по эрудиции и последовательности суждений, утверждалось, что демоны «препятствуют земному и вечному благополучию человека, иногда оказывая определенное воздействие на природные явления, а чаще подвергая душу человека искушению»; далее говорилось, что «одержимость [злыми силами] следует отличать от болезни ума и тела» и что «рассказы об одержимых демонами нельзя принимать за обычные описания ненормальных физических или умственных состояний» 2.

Если интеллигентный человек мог высказывать такие нелепые взгляды в конце XIX века, то не приходится удивляться тому, что некоторые из наших предков руководствовались подобными представлениями в конце XVII века. Но и тогда вспышка, происшедшая в Салеме, очень яростная, но вместе с тем краткая и быстро завершившаяся раскаянием, была, как показывают ее черты, исключительным явлением. В сущности, она свидетельствовала, пожалуй, о нервном напряжении, вызванном строительством нового общества в отдаленных и опасных краях. Однако в условиях общей истерии действовали

1 Кггага Исход, гл. 22, ст. 18, стр. 74: «Воро;кои не оставляй в живых». Это запрещение было придумано, по-видимому, жрецами, чтобы ликвидировать конкуренцию, особенно со стороны женщин, в вопросах духовного порядка.

2 Augustus Hopkins Strong, Systematic Theology, New York, A. C. Armstrong and Son, 1893, p. 228.

другие, более знакомые нам устремления, основанные на привычных пороках: желание приобрести собственность, удержать завоеванную власть, свести личные счеты, казаться выдающейся личностью, несмотря на свою огра­ниченность. Такие стимулы можно обнаружить в любом нримере охоты за ведьмами, в отдаленные и нынешние времена; они составляют всю суть, хотя и не исчерпывают всех обстоятельств проследования.

Преподобный Самюэл Паррис, пастор церкви в Салеме, отличавшийся вздорным характером, вел со своей паствой энергичный спор, который к концу 1691 года достиг своего апогея. У него в семье была дочь Элизабет девяти лет и племянница Абигейл Уильямс одиннадцати лет, которые поддерживали дружбу с двенадцатилетней Энн Путнэм. Сам Паррис был насквозь пропитан злобой и мстительностью, и нетрудно догадаться, что дочь и племянница, подражая (как и следует благонравным девочкам) отцу и дяде, разделяли эти чувства.

В доме Парриса жили также служанка-негритянка Титуба и ее муж-индеец Джон. Титуба была родом с острова Барбадос в Вест-Индии и имела огромный запас всяких магических «сведений», к которым индеец Джон добавил кое-что из своих познаний в этой области. А то, чего им недоставало, Элизабет, Абигейл и Энн легко заимствовали из писаний бостонского священника, сына ректора Гарвардского колледжа Коттона Мэзера.

Три девочки, у которых было еще несколько столь же молодых сообщниц, не собирались заниматься колдовством; нет, они затеяли более интересную для них игру в мистификацию, притворяясь,, что сами стали жертвами ведьм. Для этого они заучили необходимые приемы, которые, в сущности, были очень просты: стоны, судороги, истошные крики, характерные для одержимых «нечистой силой». Притворщицы обладали значительным актерским мастерством, которое росло по мере их успеха. Кажется удивительным, что такая злобная выдумка могла послужить причиной для судебного следствия и достаточно веским доказательством для вынесения приговора. Однако на протяжении всего процесса можно наблюдать влияние политичэских интриг гнусного Парриса и абсурдных демонологических рассуждений Мэзера.

Девочки сначала обвинили в колдовстве Титубу, которая со страху «призналась» в том, что она действительно

480

колдунья. Этот удивительный успех привел к тому, что мистификация вышла за пределы дома Парриса. Первой публичной жертвой наговоров была некая Сара Гуд, «одинокое, беззащитное и заброшенное существо, сломленное нищенскими условиями существования и дурной молвой» 1. Она была сразу же осуждена, и преследование стало разрастаться. Дети продолжали свои дикие представления, и жертвы гибли одна за другой. К октябрю 1692 года девятнадцать человек погибло на виселице, один был раздавлен насмерть гирями 2, пятьдесят пять под пытками признали себя виновными, сто пятьдесят ожидали суда и еще двести человек подверглись обвинению или находились под подозрением 3. Преподобный Паррис очень ловко использовал истерию: среди повешенных был его конкурент по приходу — преподобный Джордж Берроуэ и несколько противников из числа его прихожан. Однако, мне кажется, нам не следует считать Парриса холодным и расчетливым убийцей. Его моральная слепота была более глубокой: он действительно верил, что всякое выступление лично против него равнозначно служению сатане.

Что касается Мэзера, то это был человек с ясным умом, которого, однако, засосало окружавшее его невежество. Он интересовался естественными науками, довольно хорошо писал в этой области и даже пропагандировал прививку против оспы 4. И все же Мэзер одобрял процессы над ведьмами, присутствовал, верхом на лошади, по крайней мере на одной из казней, описал все это в книге «Чудеса невидимого мира» и стал планировать аналогичное, к счастью так и не осуществленное, преследование в Бостоне. «Вот к злодеяньям каким побуждала религия смертных» 6.

Спустя восемь месяцев весь этот ужас кончился, сменившись чувством вины и пробудившимся здравым смыс-

1 С h a r I e s W. Upham, Salem Witchcraft, New York, Frederick Ungar, vol. II, p. 13.

2 Известный Джайлз Коури, который не пожелал ответить на вопрос: «Являетесь ли вы теперь или были до этого колдуном?» Это был немногословный старик; за все время его долгой и ужасной казни он произнес только два слова: «Добавьте гирь!»

3 Bancroft, op. cit., vol. II, р. 65.

4 Richard B.Morris, Encyclopaedia of American Histo* ry, New York, Harper and Brothers, 1953, p. 541.

5 Лу к р e п и и, О природе вещей, М., 1958, кн. 1, ст. 102, стр. 28.

481

лом. Тело оказалось крепче, чем охватившая его лихорадка. Паррис, смещенный с должности пастора, впал в нищету. Преподобный Нойес, который радостно воскликнул на одной из казней: «Вот висят восемь адских подстрекате­лей!»— предался покаянию и добрым делам. Энн Путнэм, признавшаяся в 1706 году, что ее «совратил сатана» 1, была допущена к причастию. Семьям жертв Салема выплатили в 1711 году компенсацию в скромной сумме 578 фун­тов 12 шиллингов 2. А Коттон Мэзер, этот свихнувшийся злой гений, в ноябре 1724 года потерпел поражение на выборах ректора Гарвардского колледжа. Весь день 1 июля, «нашу неинтересную, плохо организованную годовщину, которую мы зовем Актовым днем», он провел, молясь, чтобы эта должность «не была по недомыслию отдана недостойному» 3. Но она была отдана. И пораженный Мэзер, который до конца жизни упорно считал себя источником всеобщего блага, никак не мог понять, почему люди так его ненавидят.

Свободолюбцы, фанатики, герои, негодяи, мудрецы, невежды — кого только не было в Америке и кого только нет в ней сейчас!

III

Процесс в Салеме, который идеологически был тесно связан с явным злоупотреблением метафорой, стал затем сам метафорой. В последующие века, вплоть до наших дней, американцы привыкли называть «охотой на ведьм» всякое организованное преследование людей за их идеи. Такая привычка свидетельствует о присущей нашему народу в его массе порядочности и нежелании причинять зло своим согражданам. Эти качества проявили в конце концов и жители Салема. Для того чтобы поступить так, они должны были подняться значительно выше того, что считали прежде истиной. Очень немногие из них сомневались в существовании ведьм. Однако вся община в ужасе отпрянула от тех последствий, к которым приводит вера в колдовство, и спустя некоторое время сама эта вера исчезла.

1 Цитируется в книге Эпхема (U p h a m, op. cit.), где приведен весь текст «признания». «Сатана» здесь служит если не врагом, то оправданием.

2 Там же, стр. 480.

3 Там же, стр. 505.

482

Примерно сто лет спустя население колонии оказалось опять в своей старой роли активных раскольников и защищало силой оружия националистическую ересь. Блестящий план, по которому отверженные люди Англии — раскольники, каторжники, неудачники — должны были в далеком изгнании стать источником прибыли для своей метрополии, рухнул сразу же после того, как все эти отщепенцы построили свою экономику, которую могли сами защищать. Их война за свою независимость (1775—1783) открыла новую страницу в мировой истории, которую можно, пожалуй, назвать «эпохой изгнания англичан». По удивительной, но вполне понятной иронии судьбы за этим теперь почти завершившимся периодом следует, по-видимому, «эпоха изгнания американцев». Если колонисты 1775 года, расселившиеся от Новой Англии к югу через Джорджию, желали освобождения от власти всех правительств, за исключением своего собственного, то теперь это желание разделяют и последовательно осуществляют все народы земли. Вещие слова Лонгфелло применимы теперь во всем мире:

Беда ли нагрянет, иль вспыхнет война, Люди очнутся, сплотятся все вместо:

Им чудится топот копыт скакуна И Пола Ревира полночные вести 1.

Ученый, изучающий ереси и оценивающий американский образ жизни на основании прошлых событий в Европе и Средиземноморье, будет удивлен тем фактом, что быть еретиком в Америке и почетно и вместе с тем не всегда безопасно. Стремление к разнообразию взглядов в значительной мере сдерживается чувством страха за содержание этих взглядов. Это чувство страха у американца отчасти носит подлинно патриотический характер, представляя собой беспокойство о том, как бы его страна не подверглась опасности извне. Это также боязнь потери собственности и привилегий (не обязательно кастовых или классовых), завоеванных с большим трудом на протяжении национальной истории. Несмотря на революционное прошлое, которое обеспечило независимость страны и уничтожило существовавшее в ней рабство, американцы «по природе» (знаменитый аристо-

1 Longfellow, The Midnight Ride of Paul Revere.

483 31*

телевский термин!) не менее консервативны, чем другие народы. Под определенным нажимом они усилят консерватизм точно так же, как под другим нажимом укрепят свой мятежный дух. У них ярко выражено двойственное «я», присущее в свое время колонистам: временами они могут единодушно бороться за свободу, временами единодушно подчиняться власти, а временами, к недоумению всех наблюдателей, единодушно проявлять обе эти черты сразу.

Наш ученый, изучающий ересь в Америке на основании опыта Европы, подметит у американцев еще одно характерное явление: явную зависимость их мысли от чужих влияний. В течение трехсот пятидесяти лет ни одна идея, которая может быть названа весьма неудачным прилагательным «эпохальная», не родилась на берегах Америки, даже эта курьезная антитеория, которая бродит по свету под именем прагматизма 1. Мы сами не дали миру ни Лютера, ни Локка, ни Дарвина, ни Маркса. Этот факт в какой-то мере смущает американскую интеллигенцию, как свидетельство ее затянувшегося детства.

И все же мне кажется, что это обстоятельство не должно смущать американцев. Никто не создает эпоху до тех пор, пока сама эпоха не созреет для того, чтобы ее создали, и никто не высказывает великих идей до тех пор, пока великий ум, озаренный светом всех ранее приобретенных знаний, не окажется в том месте и в тот момент, которые необходимы для данного открытия. Кроме того, концепции, заимствованные американцами у других народов, обычно отвечали их нуждам и воспринимались ими не просто в качестве удачных заимствований, а как глубоко личное убеждение. Так именно Кальвин служил пуританам и первым колонистам, Локк — борцам за независимость колоний, а целая группа европейских философов — аболиционистскому движению. Все эти явления, в сущности, значительно менее удивительны, чем тот факт, что идеи Карла Маркса — немца, трудившегося в изгнании в Англии,— осуществились на русской и китайской земле.

1 Прагматизм имеет довольно неожиданный, хотя и вполне достойный уважения источник в теории Иммануила Канта. Его «американизм» заключается в том факте, что философы всех других стран его отвергли.

484

Прежде чем претворить в жизнь новую выдающуюся концепцию, необходимо сделать ряд последовательных и осторожных выводов, которые при умелом анализе открывают способ ее правильного применения. Когда общие концепции применяются на практике, не исключена, конечно, возможность тех или иных ошибок, особенно если эта концепция новая и существенно важная, так как ее новизна и значение заставляют людей спешить с ее реализацией. Открытия, которые сделали Гоббс .и Локк, доказав, что структура человеческого общества есть дело рук человеческих, а не результат божественного произволения и что она может быть изменена по желанию людей, убедили последних в том, что от их бед имеется действенное лекарство. Однако без промежуточных диагнозов нельзя было указать способ приема этого лекарства. Американские колонисты, например, знали в 1765 году из акта о расквартировании войск и закона о гербовом сборе, что им предлагается содержать войска, предназначенные для того, чтобы обеспечить их собственную покорность английской короне. Теория Локка подсказывала им, что это было не только не нужно, но и нелепо. Как же должны были поступить колонисты?

К счастью для них и для нации, которая родилась в результате их усилий, колонисты имели лидеров, которые так же хорошо разбирались в вопросах практической политики, как и в теории Локка. Знаменитый второй параграф Декларации независимости, сочетающей в себе положения социологического и юридического характера, с изумительной точностью формулирует условия, при которых допустимы коренные изменения в политической структуре общества. В частности, там говорится:

«Конечно, осторожность советует не менять правительств, существующих с давних пор, из-за маловажных или временных причин. И мы, действительно, видим на деле, что люди скорее готовы терпеть зло до последней воз­можности, чем восстановить свои права, отменив правительственные формы, к которым они привыкли» 1.

Таким образом, общее утверждение Локка, что люди вправе в необходимых случаях изменять форму своего правления, было конкретно обосновано тем социологическим

1 «Конституции и законодательные акты буржуазных государств XVI — XIX вв.», М., Госюриздат, 1957, стр. 167—168.

485

фактом, что такое изменение не может быть эффективным, если его не желают массы людей. Никакой путч, никакой дворцовый переворот не может удовлетворить людей, и все движения, которые не являются массовыми, обречены на провал.

Поэтому лидеры колонистов выжидали до тех пор, пока испытываемое зло не стало нестерпимым для всех почти жителей колоний. Торговые классы Новой Англии, Нью-Йорка и Пенсильвании убедились, что их торговля нарушается, а прибыли сокращаются. Плантаторы Мери-ленда, Вирджинии и обеих Каролин никак не могли избавиться от долгов банкирам и деловым кругам Англии. Разбойничья эксплуатация, которую столь ревностно насаждает и поддерживает империалистическая система, усиливалась и охватывала все колонии.

Реакция на все это была глубоко и типично американской: возникло движение, охватывавшее различные и даже противоположные классы и интересы,— купцов, рабовладельцев, ремесленников, лиц свободных профессий (в том числе духовенство) и независимых фермеров. Военачальником и народным вождем в период войны был вирджинский плантатор далеко не радикальных взглядов — Джордж Вашингтон. Типичным и, может быть, даже роковым для американской политики представляется тот факт, что передовые социальные движения, всегда подталкиваемые левыми элементами, возглавляются обычно не ими, а какими-либо центристски настроенными лицами, вокруг которых может объединиться вся нация.

В ночь с 18 на 19 апреля 1775 года живущие в окрестностях Бостона фермеры, поднятые с постели, чтобы защищать «нелегальные» склады пороха и ядер, собрались на площади в Лексингтоне, а затем (несколько часов спустя) на мосту около местечка Конкорд. Они столкнулись с хорошо тренированной пехотой, символом и орудием правящей власти. В Лексингтоне события происходили по типичному для XVIII века образцу: англичане, построившись, дали залп, и среди шестидесяти выступивших против них фермеров упало несколько героев. Зато в Конкорде сопротивление стало уже эффективным. Во время длинного марша обратно в Бостон английская пехота подвергалась нападению партизан, и в завершение всего войска его величества оказались в Бостоне на положении осажденных.

486

Некоторые незначительные события того дня кажутся весьма характерными и знаменательными. Английские солдаты, остановившиеся на одной ферме около Конкорда, спросили пищу, предложив соответствующую плату. Хозяйка, некая миссис Баррет, дала на это ответ, в котором удивительным образом сочетались твердость, великодушие и преданность кальвинизму: «Бог велит нам накормить нашего врага, если он голоден» 1. И не взяла с 'солдат никакой платы.

Во время схватки на мосту Конкорд погибли два английских солдата. Их могила, являющаяся теперь частью мемориального кладбища, имеет надпись — четверостишие, начинающееся так:

Три тысячи миль прошагали и цали, Чтоб прошлое крепче на троне держалось...

Но удержать прошлое на его троне — это как раз непосильная для кого бы то ни было задача. Эпитафия на могиле этих двух английских солдат, которые, несомненно, предпочли бы быть в любом другом месте, только не в том, где они находятся, звучит как предостережение всем тем, кто является потомками и победителей, и побежденных при Конкорд-Бридже.

Тот же самый практицизм, в силу которого революция откладывается до тех пор, пока не будет внутреннего единства народа, руководил также поведением лидеров в делах международной политики. Франция была тогда самой мощной консервативной страной в Европе, с феодальными принципами управления, которые Локк сделал теоретически устаревшими. В отношении политических принципов между американским революционным правительством и французской монархической системой не могло быть ничего, кроме враждебности. Однако случайно обе эти страны имели общего, хотя и временного, врага. Поэтому Франклин смог добиться союза с Францией, который привел войну к желаемому концу. Если бы основатели американской республики были пуристами, не желавшими вступать в контакт с державой, где царил загнивающий, уходящий в прошлое феодальный строй, они могли бы не достигнуть победы. Но американцы, как мы видим, никогда не бывают пуристами, заисключе-

1 Bancroft, op. cit., vol. IV, р. 158. 487

нием некоторых редких и прискорбных случаев, когда они оказываются замешанными в каком-нибудь грязном деле.

Война американских колоний за независимость была международным событием огромного значения — первым, но не последним лучом свободы, блеснувшим с берегов Америки. Созданная в борьбе нация оставалась в течение ряда лет одинокой в мире, служа идеалом для радикалов и мишеньто для реакционеров. Французская революция во многом следовала американской, и «Священный союз» собрался в Вене для того, чтобы ликвидировать достижения обеих революций. В 40-х и 50-х годах XIX века лица, посетившие Соединенные Штаты (например, миссис Троллоп и Чарлз Диккенс), вернулись оттуда с курьезными рассказами об американских ошибках и неудачах, точно так же, как делают теперь туристы, побывавшие в социалистических странах. Тем не менее заокеанская республика стойко держалась, недосягаемая для других стран и располагающая столь огромными земельными просторами. Там хватало места для своих собственных раскольников, которые имели возможность свободно двигаться к западной границе 1. Там хватало также места для европейских раскольников: немецких социалистов, бежавших от Фридриха Вильгельма или Бисмарка. ирландских фермеров, гонимых голодом, евреев из различных стран, спасавшихся от погромов,— для всех «измученных масс, жаждущих дышать свободно».

Великие принципы революции соответствовали идеям Просвещения, и хотя они не уничтожили кальвинистское наследство, но внесли в него свои изменения. Это наследство, в сущности, пережило в первой половине XVIII века своего рода Возрождение. Новую Англию охватило глубоко эмоциональное религиозное оживление, известное под названием «великого пробуждения», и тысячи людей пережили тот странный катарсис, в котором уверенность в безнадежной греховности человека превращается каким-то образом в более благородное стремление к личному совершенствованию. В этих событиях принял

1 «Граница», как это ни странно, находилась в географическом центре страны; так назывался последний район, который предстояло заселить и организовать в штаты. Этот процесс освоения западных земель продолжался и в XX веке.

488

участие и Джонатан Эдварде — самый талантливый философ своего времени и самый выдающийся из всех американских мыслителей.

Однако Эдвардсу не повезло в некотором отношении:

его помнят по тем высказываниям, которые менее всего приносят ему чести, и лично я помню из времен своего детства, как мой отец с улыбкой цитировал знаменитую его проповедь «Грешники в руках разгневанного бога»:

«Бог, который держит вас над адской пропастью так, как держат паука или какое-либо мерзкое насекомое над огнем, гнушается вами и испытывает большое желание бросить вас вниз» 1. Но его трактат «Свобода воли» (1754) представляет собой серьезный труд (в целом далеко не ортодоксальный), не имеющий себе равных в американской философии и не превзойденный по силе аргу-ментацяи и стройности концепции. Наше представление об условиях работы этого философа в те дни будет правильным, если мы вспомним, что Эдварде был послан в западную часть Массачусетса в качестве миссионера к индейцам и среди них писал свои трактаты.

Страсти «великого пробуждения» постепенно утихли и, во всяком случае, уже вызывали критику со стороны более трезво настроенных граждан. Пастор старинной Первой церкви в Бостоне Чарлз Чонси заявил по этому поводу, что «не возбужденные чувства, а просвещенный ум должен всегда руководить теми, кто называет себя людьми,— в области религии так же, как и во всех других делах» 2. Здесь сказывался спокойный и сдержанный голос века Просвещения. Однако этот, хотя и спокойный, голос не был лишен вдохновения. Он выражал и свои идеалы: прогресс науки, борьба с суеверием, поклонение богу как творцу Вселенной, любовь к добродетели и к человечеству. Это, в сущности, были конечные цели американской революции, выдвигаемые не только политическими лидерами, но одновременно и некоторыми из рядовых борцов. Так, Итен Аллен, руководитель партизанских отрядов «Волонтеров Зеленой горы», сразу же по окончании войны за независимость написал небольшой

1 Цит., например, в книге: Clarence H. Faust and Thomas H. Johnson, Jonathan Edwards, Representative Selections, New York, Hill and Wang, 1962, p. 164.

2 См. «Seasonable Thoughts on the State of Religion in New England», 1743, quoted, ibid., p. XX.

489

трактат, озаглавленный «Разум — единственный оракул человека».

«Я уверен,— говорил он,— что если люди осмелятся пользоваться своим разумом в отношении божественных предметов так же свободно, как делают это в своих повседневных делах, то они во многом освободятся от своей слепоты и суеверия, получат более возвышенные представления о боге... станут полезнее в общественной жизни и приобретут много стимулов для морального совершенства, а это и есть последнее и самое важное достижение, на которое способна человеческая натура» 1.

Действительно, наступила заря, когда стоило жить! Имелся бог на небесах: «бог природы», как назвал его Джефферсон в Декларации независимости с согласия всех, кто ее подписал, бог деистов, рациональный по своей собственной природе, действующий разумно—словом, такой бог, которого вместе с его делами можно было понять. Неутомимый революционер Т. Пейн, написавший в Вел-лифордж самую красноречивую прокламацию времен вой­ны 2 и отправившийся в Европу, чтобы принять участие во французской революции, обрушился в «Веке разума» на религиозную концепцию с позиций деиста. Его аргументация была настолько убедительна, что от разных чудес ничего не ооталось, а сделанный им замечательный для своего времени анализ Библии оказался на уровне научной критики даже несколько раньше того момента, когда этот уровень окончательно определился. Но Пейн критиковал идеологию с целью подорвать доверие к тем организациям, которые он считал недостойными. Организации же нелегко прощают выпады против них. В результате, если Итен Аллен сохранился в истории как признанный герой, то о Пейне утвердилось мнение, что он слишком радикален, чтобы им восхищаться. Его статуя (как мне говорили) покоится в подвалах филадельфийской ратуши, и ее не решаются извлечь оттуда из опасения, что она может побудить филадель-фийцев к необдуманным и рискованным действиям.

1 «Reason the Only Oracle of Man», Section I.

2 «Американский кризис», первое предложение: «Бывают времена, подвергающие испытанию души людей: сезонный солдат и патриот периода процветания в момент настоящего кризиса уклоняется от служения своей стране; но тот, кто стоит за нее теперь, заслуживает любви и благодарности всего народа».

490

IV

Когда в ходе революций подневольные люди добиваются успеха и овладевают своей собственной судьбой, у них возникают радужные надежды. 5 июля 1814 года, возможно после празднования дня 4 июля, бывший президент Джефферсон писал Джону Адамсу, тоже бывшему президенту: «Наша молодежь, появившаяся на свет после революции, родилась под более счастливой звездой, чем вы и я. Они приобретают все свои знания еще во чреве матери и приносят их в мир готовыми». Эти слова были сказаны в шутливом тоне. В условиях вновь обретенной свободы молодежь отвергала прошлое (как бывает с молодыми людьми всегда, независимо от того, свободны они или нет), и Джефферсон высказывает, далее, надежду, что все-таки «наши потомки обратят внимание на важное значение образования». Да, они действительно обратили на это внимание, но добились такого результата, который пока. еще не ясен для нас. Надежда, сиявшая некогда в период нашей революции, теперь потускнела и увяла. Радость познания и чудеса научных открытий непонятны нам, как древние письмена; у нас нет любви к просвещению, а есть только беспокойный страх, что, если мы сами не накопим знаний, русские, несомненно, сделают это за нас.

Любовь к просвещению и боязнь невежества — две разные вещи; это то же самое, что уверенность в себе и самонедоверие или мудрость и детские шалости. Конечно, в молодой республике вряд ли существовали столь печальные отрицательные понятия. Правда, у нее было множество своих проблем, и она, пожалуй, больше, чем надо, полагалась на творческие усилия отдельных людей. Однако, если бы ветер вновь повеял среди нас, разнося музыку слов Лоуэлла:

Раб — тот, кто не смеет стать правым там, где правы пять,—

мы, пожалуй, поднялись бы до таких высот, на которых стояли сто лет назад.

Люди тесно связаны с окружающим их обществом, и поэтому эпохи, когда отдельные лица чувствуют себя победоносными и целеустремленными,— это именно те исторические периоды, когда прогрессирует все обще-

491

ство 1. Если ликвидируется какая-либо форма эксплуатации, мир принимает новый, более привлекательный вид, как ландшафт, покрывающийся цветами. У американцев ощущение независимости возникло и окрепло в силу целого ряда последовательных успехов, таких, как создание Конституции, рост населения страны и замечательное нововведение — система представительного правления. Мы, люди XX века, считающие свое так называемое представительное руководство далеко не представительным, можем вообразить себе сияние первых лучей этой надежды, прочтя стихи Джона Пирпонта о голосовании:

Меч опускается бесшумно,— Как снег неслышно вниз летит. Людей раскрепощенных волю, Как божью — молния, творит 2.

Однако в стране было подневольное население, общий состав которого, даже по Конституции, следовало определять из расчета 3/^ к его общей численности 3. Это подчиненное население составляли негры-рабы, проживавшие главным образом на Юге и в значительно меньшем числе — на Севере 4. Возникновение такого института, как рабство, первоначально совершенно не предусматривалось. Первые негры—в числе около 20 человек — прибыли в Вирджинию в 1619 году 'как «законтрактованные слуги», то есть лица, которые согласились работать на предпринимателя в течение определенного срока 6. Акт 1661 года в Вирджинии «предполагал», что, во всяком

1 Столь же верным кажется и обратное: когда общество находится в состоянии упадка, каждый человек в отдельности чувствует себя скованным и беспомощным.

2 Цит. в отрывках в книге: Edmund Clarence Sted-m a n, An American Anthology, Boston, Houghton, Mifflin and Company, 1900, p. 34.

3 Статья 1, ч. II, § 3 (заменена четырнадцатой поправкой в 1868 году). Члены палаты представителей избирались от каждого штата пропорционально численности его населения; в этом слу-дае число рабов определялось из расчета 3^c, их фактической численности.

4 В 1790 году в Нью-Йорке было 29 264 негра-раба, в Ныо-Джерси — 11 423, в Делавэре — 8887, в Пенсильвании—3707, в Коннектикуте — 2648, в Род-Айленде — 958 и в Нью-Гэмпшире — 157 (Morris, op. cit., p. 513).

6 Там же, стр. 512.

492

случае, среди негров есть нанявшиеся пожизненно. Это предположение превратилось затем почти в повсеместно применявшийся закон (в 1790 году было 59 557 свободных негров). Статус человека негритянской расы (а значит, и раба) должен был определяться по статусу его матери. Отсюда, несомненно, произошло до сих пор яростно защищаемое в США табу в отношении браков негров-мужчин с белыми женщинами, в то время как сожительсТво белых мужчин с негритянками не только разрешалось, но и широко практиковалось.

Аморальность подобных постановлений в такой республике, как США, была достаточно очевидна. Ведь как можно было увязать «естественные» права на жизнь, свободу и поиски счастья с фактом существования целого класса людей, которые были лишены всяких прав и вряд ли имели какое-либо счастье? Допуская у себя в той или иной мере рабство, республика тем самым отрицала свои собственные идеалы; противодействуя же ему, она соответственно отталкивала от себя южные штаты и тем самым ослабляла национальный союз. Для разрешения этой дилеммы в США в течение некоторого времени пытались применить различные паллиативные меры. Джефферсон, сам рабовладелец, предложил в 1776 году репатриацию негров в Африку. С целью осуществления этого проекта возникло движение, на средства которого в 1821 году была приобретена территория в Монровии (Африка) и создано то, что сейчас именуется республикой Либерией. В 1808 году конгресс США запретил ввоз рабов, однако работорговля нелегально продолжалась. Подсчитано, что до 1860 года было ввезено «контрабандой» не менее четверти миллиона рабов 1.

Чтобы моральные принципы имели успех в масштабе всего общества, требуются экономические стимулы. Случилось так, что американская республика становилась и фактически стала промышленным государством. Но, как известно, всякой промышленности требуются рабочие руки — люди, которых можно нанимать и увольнять в соответствии с потребностями производства и рынка. Рабовладельцы были связаны со своими рабами на всю жизнь, если только не продавали их другим лицам, которые в свою очередь оказывались столь же прочно свя-

1 См. Morris, op. cit., p. 541. 493

заны с ними. Эта «связь» была иногда довольно болезненной, и рабовладельцы нередко считали себя даже весьма щедрым и обиженным классом. Кроме того, чтобы оградить внутренний рынок, промышленники нуждались в высо­ких тарифах, которые значительно увеличивали расходы рабовладельцев, сокращая иностранные рынки сбыта для хлопка и табака.

С течением времени возник вопрос о том, чем должна стать республика: современной промышленной страной, раскинувшейся от океана до океана, или страной преимущественно сельскохозяйственного типа, основанной на таких производственных отношениях, которые не существовали со времен Римской империи. Без сомнения, в целях дальнейшего прогресса нужна была индустриализация страны. По счастливому совпадению этого требовала и этика, отвергавшая рабство. Таким образом, тот же самый союз добродетели и прибыли, который во время войны за независимость избавил американцев от господства Англии, в период Гражданской войны освободил нас, во всяком случае, от санкционированного законом порабощения человека человеком.

Из этой борьбы за и против рабства возникли (что характерно для XIX века) два вида ереси: реакционная и радикальная. Следует сказать, что до отмены рабства аболиционисты были еретиками радикального толка. В сущности, с ними и поступали соответствующим образом, как показывает убийство Элии Лавджоя (1837) и упорное преследование Уильяма Ллойда Гаррисона. После отмены рабства еретиками стали ci-devant [бывшие] рабовладельцы, и сравнительно терпимое отношение к ним безусловно свидетельствовало о благосклонности, которую средние классы всегда проявляли к потерпевшим поражение реакционерам.

Как известно, мыслители обычно или слишком нетерпеливы, или чересчур податливы, чтобы способствовать необходимым организационным переменам. К счастью, во времена Гражданской войны у нас был выдающийся по уму и по своим административным талантам государственный деятель и при этом самый добрый и отзывчивый человек, когда-либо занимавший президентское кресло,— Авраам Линкольн. Если бы потребовалось привести конкретный пример полного соответствия передовых идей у руководителя данному этапу развития общества,

494

то вполне можно было бы указать именно на него. Тот факт, что такой человек мог в столь хаотических условиях оказаться на каком-то официальном посту, является сам по себе примечательным, а то, что ему пришлось занимать самый высокий пост в стране, поразительно.

Линкольн подходил к событиям в стране в основном эмпирически?. Конечно, он применял и теорию, как должен это делать всякий человек; но теория в данном случае была очень общей и не могла ничего заранее предрешить. Она была как бы светочем, озарявшим фактическую обстановку. Линкольн всегда говорил в скромном и спокойном тоне, но в принципиальных вопросах был непреклонен. Он считал власть бременем, а практическое применение ее — долгом, который только в редких случаях можно осуществлять безболезненно. Он исповедовал своеобразную религию, не связанную с каким-либо определенным культом, и его ссылки на бога относятся к числу немногих высказываний такого рода, которые можно читать, не подозревая их автора в лицемерии. В области философии Линкольн был последователем Локка и сторонником трансцендентализма: события диктовали ему необходимость быть и тем и другим одновременно. Иными словами, он был философом — государственным деятелем в соответствии с идеалом Платона, но в таком чисто американском стиле, что, мне кажется, Платон едва ли мог бы его признать.

Самое же удивительное заключалось в том, что Линкольн, став главой огромной организации в решающий момент, отнюдь не был только руководителем ее. Как лидер республиканской партии, он не преследовал чисто партийных интересов; он вел за собой Север, но ради пользы всей нации; он восстановил Союз штатов, но в интересах всего человечества. И все же диалектика этих обстоятельств такова, что он не мог стать выше обычного руководителя организации без сохранения за собой одновременно его обязанностей. Линкольн спас нацию, потому что представлял Север; он служил человечеству, потому что спас нацию. Он остается, мне кажется, и теперь образцом политического руководителя. В той степени, в какой будущие правители будут его напоминать, разрешится и длительный спор между ортодоксальностью и ересью.

495

В свете сказанного полезно будет сопоставить первую и вторую речи, произнесенные Линкольном на церемонии вступления его в должность президента. И та и другая отличаются одинаковой точностью и скромностью, одной и той же немеркнущей надеждой на будущее. Но вторая речь значительно богаче и глубже, она полна радости от познания — после четырех горьких лет—подлинных истин. Линкольну стало теперь ясно 1, что в конце концов причиной войны было рабство и что бурно развивающаяся экономика, таким образом, подталкивает политику. Он обнаружил 3, что история создается волей каждого человека, испытывающей на себе влияние других людей, и что поэтому результаты их совместных усилий, по всей вероятности, будут «фундаментальными и поразительными». Для пего теперь несомненно 3, что прогресс имеет место даже в период борьбы и что события могут развертываться так, словно существует (в чем он сам никогда не сомневался) праведный бог, руководящий ими. И именно потому, что история допускает — и, пожалуй, даже диктует — необходимость решительного улучшения условий человеческой жизни, он имеет возможность предложить милосердие для всех, а также «справедливый и прочный мир среди нас самих и со всеми другими нациями».

Философы, если они хотят установить взаимосвязь между действительностью и идеалом и между наукой и этикой, могут и должны изучать жизнь и труды Авраама Линкольна, и там они увидят (мне кажется, как нигде больше) идеал, вытекающий из факта и возвращающийся к нему, как руководство к действию. А в качестве трагического контраста они могут также изучить судьбу человека с не менее благородной душой — Джона Брауна, который отстал во времени только на шесть лет, но почти полностью ошибся в определении исторической обстановки.

Что касается самих нас, американцев, то мы найдем в личности Линкольна то, к чему искренне стремимся,— контакт между теорией и практикой, между идеей и властью, и тем самым научимся умерять наш природный анархизм с помощью любви к родине, а навязываемую нам ортодоксальность— с помощью нашего свободолюбия.

1 См. статья 1, ч. II, § 3.

2 Там же, § 4.

3 Там же, § 5.

496

V

В течение ста лет, прошедших после Гражданской войны, ересь в Соединенных Штатах свелась в основном к области вопросов, возникающих из взаимоотношений между капиталом и трудом,— то есть между группой лиц, которые владеют и распоряжаются землей и фабриками, и другой группой лиц, которые просто там работают. Безусловно, наблюдались также и случаи преследования за религиозную ересь, но эти факты имели значение только для их жертв. Теперь уже нельзя взбудоражить общественное мнение из-за каких-либо теологических тонкостей, а процесс Джона Скоупса в 1925 году, на котором молодой ученый-биолог был присужден к штрафу за то, что преподавал дарвинизм в средней школе в Теннесси, был просто патетической комедией, не имевшей серьезных последствий.

Чтобы обнаружить ересь, искать ее следует прежде всего там, где имеются тюремные заключения, убийства и другие насильственные и причиняющие ущерб действия. Их можно найти в серии тех событий, во время которых силы капитала и рабочих встречались в жестоких и иногда кровавых схватках. Это, например, забастовка железнодорожников 1877 года, взрыв бомбы на Хеймаркетской площади в Чикаго в 1886 году, стачка металлистов в Хоум-стеде (штат Пенсильвания) в 1892 году, забастовка на заводах Пульмановской вагоностроительной компании в 1894 году, забастовка сталелитейщиков 1919 года, походы безработных в начале 30-х годов XX века, всеобщая забастовка в Сан-Франциско в 1934 году, когда в течение трех дней рабочие фактически управляли всеми городскими делами. Иначе говоря, в американской истории за последние девяносто лет время от времени происходили вооруженные конфликты, представлявшие собой проявление классовой борьбы. Как сказал президент Пенсильванской железной дороги Томас Скотт в 1880 году:

«Покормите рабочих-забастовщиков пулеметными очередями в течение нескольких дней, и вы увидите, как они примут этот вид питания» 1.

Поскольку главные рычаги власти находились в руках капиталистов (как это, в сущности, обстоит и до сих

1 См. Alein Austin e, The Labor Story, New York, Coward-McCann, Inc., 1949, p. 103.

497

пор), право выявлять и квалифицировать ересь также принадлежало им. Отсюда вытекало, что преследованию подвергались в основном те взгляды, которые защищали интересы рабочих в противовес интересам капиталистов. Такие взгляды были двух видов: одни выражали заботу о некоторых конкретных выгодах для рабочих (более высокая заработная плата, восьмичасовой рабочий день, коллективный договор), а в других утверждалось более или менее приближенно к марксистскому учению, что рабочие должны заменить капиталистов в качестве главной экономической и политической силы в стране и затем построить социалистическое общество, при котором продукты, добытые общим трудом, должны быть доступны всем людям.

Взгляды первого вида были еретическими лишь ? в известные моменты, поскольку и сама борьба возни- [ ,кала периодически. Взгляды же другого вида считались , и будут считаться еретическими всегда — до тех пор, пока у власти стоит капитал. Подобно прежним средневековым выступлениям против суверенитета папы, они . постоянно будут «самыми главными» ересями, непревзойденными по своей дерзости, грехом против самого 1 святого духа.

Конечно, ни одна из этих ересей официально не называлась «ересью». Употребление этого термина вызвало бы только недоверие и протест, которые укоренились в людях на основе опыта их взаимоотношений с церковью. Более подходящими для изоляции «раскольника» от его сограждан оказались другие термины: «антиамериканский», «непатриотичный», «подрывной». Капиталисты, сделав все вокруг «светским», вдруг обнаружили, что ересь всегда была светским явлением: она всегда (и исключительно) была связана с сопротивлением политической власти на нашей планете.

Таким образом, для Соединенных Штатов периода последних восьмидесяти лет в основном все антикапиталистические доктрины были еретическими, а все ереси — антикапиталистическими. Может показаться, что борьба за равноправие женщин (которая тоже не обошлась без ;

насилия) затрагивала другой вопрос. В сущности, так оно и было: речь шла о завоевании для половины взрослого населения США важных политических прав. И все же оказалось, что сопротивление введению избирательного

49У

права для женщин связано с вопросом о том, насколько голоса женщин могут осложнить проблемы господствующего класса. Когда правящая верхушка поняла, что I никаких особых изменений в этом случае не произойдет | девятнадцатая поправка стала законом. Наблюдалась \только небольшая оппозиция со стороны чиновников, ^которым приходилось считать больше голосов. Первый президент, которого женщины-избирательницы помогли избрать, был Уоррен Гамейлиел Гардинг.

В дело индустриализации страны предприниматели вложили немало изобретательности, а рабочие — много труда. Индустриализация всегда требует определенных жертв, так как затраченный на нее труд идет на производство не товаров широкого потребления, а таких изделий, которые будут производить эти товары лишь много позже. В Англии в 1800—1840 годах индустриализация j исключительно тяжело отразилась на судьбе детей, чей | ранний труд означал и раннюю их смерть. В Америке ' в конце XIX века бремя индустриализации легло на плечи рабочих, часть которых составляли наряду со взрослыми мужчинами женщины и дети. «Железный закон заработной платы», казалось, преобладал повсюду, заработная плата давала не больше, чем простую возможность существовать, порождая новые кадры рабочих. Низкая покупательная способность широких масс в сочетании со все растущим объемом производства привела к знакомым кризисам «перепроизводства»—«les crises plethoriques» [«кризисы полнокровия»], как однажды назвал их Фурье. Тогда рабочие вынуждены были переносить болезни и голод, вызванные безработицей.

Ответом рабочих было создание профессиональных союзов — таких, как Национальный профессиональный союз (1866—1872), братство «Рыцари труда» (1878—1893), Американская федерация труда (1886). Эти общества имели тенденцию распадаться или превращаться в консервативные организации (что тоже является формой исчезновения). Одновременно возникли политические партии, отражающие тягу рабочих к социализму. Марксистская мысль пришла в Америку, по крайней мере в примитивной форме, с немецкими беженцами 1848 года, а один из близких друзей Маркса — Иосиф Вейдемейер был полковником в армии северян во время Гражданской войны. Сам Маркс, как это ни кажется удивительным,

499

работал одно время иностранным корреспондентом в газете «Нью-Йорк трибюн».

Американские рабочие, как и американские капиталисты, заимствовали основные идеи из-за границы, то есть воспользовались уже готовым наследством. Так же как и капиталисты, они выражали их с помощью американских терминов. Человек, который делал это с наибольшим успехом, был Юджин Виктор Дебс (1855—192G) — самый способный и самый красноречивый социалист, которого когда-либо родила Америка. В самом деле, его слова, некогда воодушевлявшие слушателей, и до сих пор все еще живы на печатных страницах. «Крест склоняется,— сказал он на суде 14 сентября 1918 года,— крест склоняется, полночь минует и радость приходит вместе с утром» 1.

Вне всякого сомнения, Дебс был самым значительным американским еретиком за последние сто лет. Оц не только разделял антикапиталистические идеи, но и пошел на «раскол», возглавив организованное движение за изменение социального строя. Он пять раз выставлял свою кандидатуру в президенты по списку социалистов и во время некоторых предвыборных кампаний ездил по стране на поезде, названном «Красным экспрессом». Дебс оказался популярным кандидатом: в 1912 году он собрал шесть процентов голосов (897 Oil), а в 1921 году. находясь в Атлантской тюрьме, собрал 9l9 799 голосов 2. Эта последняя кампания была примечательной в том отношении, что Гардинг одержал победу^ не покидая своего «парадного крыльца» в Марионе (штат Огайо):

Дебс добился прекрасных результатов, не выходя из камеры; Кокс же, разъезжавший по всей стране собрал лишь ничтожное число голосов.

Кроме того, Дебс принес в социалистическое движение любовь к народу и подлинное чувство собственного достоинства. Слишком часто еретики не имеют ни того, ни другого, и дело, пожалуй, в том, что человек должен

1 Дебса приговорили к десятилетнему тюремному заключению «за нарушение акта о шпионаже», вернее, за пропаганду, направленную против призыва в армию во время первой мировой войны. Он был освобожден из Атлантской тюрьмы по указанию президента Гардинга в день рождества 1921 года. Пять долларов, полученных им по существующему порядку от правительства при выходе на свободу, он в свою очередь отдал для защиты Сакко и Ванпотти.

2 Эти цифры взяты из книги: М о r r i s, op. cit., pp. 273 and 331.

500

обладать одним, чтобы иметь другое. «Всякий может быть никем,— сказал Дебс,— но, чтобы быть кем-то, нужно быть человеком» 1. Нетрудно обнаружить, откуда он черпал силы для борьбы; когда он находился в тюрьме округа Кук во время пульмановской забастовки 1894 года, на его имя пришла следующая телеграмма:

«Стой за свои принципы независимо от последствий. Твои отец и мать» •i."

Наблюдая у Дебса столь большую ясность мысли и цели, мы вполне можем верить его искренности, когда он неоднократно называет себя «самым ничтожным из самых маленьких людей». Дебс хотел этим сказать, что готов служить всем, за исключением «боссов», и что является братом всем жертвам общества. Когда Дебс в ноябре 1895 года покидал тюрьму в Вудстоке (куда был посажен «за неуважение к суду»), заключенные обратились к нему с письмом, в котором, между прочим, было сказано:

«Мы, нижеподписавшиеся заключенные Вудстокской тюрьмы, желаем передать Вам нашу сердечную признательность и благодарность за многочисленные добрые дела и проявленное Вами к нам, во время вашего заключения в этой тюрьме, сочувствие.

Мы эгоистично сожалеем о вашем уходе отсюда во внешний мир на трудовое ноприще. Ваше присутствие здесь было для нас тем, чем является для утомленного и усталого путника оазис в пустыне, или лучом солнца, пробивающимся сквозь щель в облаках...» 3

Дебс создал широкое движение, которое потом раскололось на столь малые части, что даже правительственные агенты едва могут их обнаружить. Еретики, верившие в приход социализма, сохранились в качестве козлов отпущения как раз в той единственной в мире стране, где социализм — будь он осуществлен — создал бы в течение короткого срока изобилие и мир, которые он всегда сулил людям.

1 Из знаменитой речи Дебса, произнесенной 16 июня 1918 года в Кантоне (штат Огайо), на основании которой он был привлечен к суду. См. David Karsiier, Debs, New York, Boni and Liveright, 1919, p. 235.

2 См. «Debs: His Writings and Speeches. The Appeal to Reason», Kansas, Girard, p. 66.

3 Там же.

501

В настоя ищи момент победа полностью на стороне современных ортодоксов. Ортодоксальность сделала американцев невежественными в области целей и задач социализма и враждебными к нему как раз в тот исторический момент, когда миллиард людей вступил на путь социалистической жизни. Она заставила многочисленное население США отвергнуть те самые блага, которые это население пожелало бы — имей оно возможность обдумать этот вопрос. Она погрузила рабочих в наркотический сон, «и замерло могучее то сердце». Мне кажется, что этот факт представляет собой величайший политический успех ортодоксальности. По части ловкости приемов и достигнутых результатов ему почти нет равных в истории.

И все же этот триумф, пожалуй, только временный. Еще в 1852 году старый громовержец, размышляя о странном поведении рабочих, отмечал:

«Буржуазные революции, как, например, революции XVIII века, стремительно несутся от успеха к успеху... Напротив, пролетарские революции, революции XIX века, постоянно критикуют сами себя, то и дело останавливаются в своем движении, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы еще раз начать это сызнова, с беспощадной основательностью высмеивают половинчатость, слабые стороны и негодность своих первых попыток, сваливают своего противника с ног как бы только для того, чтобы тот из земли впитал свежие силы и снова встал во весь рост против них еще более могущественный, чем прежде, все снова и снова отступают перед неопределенной громадностью своих собственных целей, пока не создается положение, отрезывающее всякий путь к отступлению, пока сама жизнь не заявит властно:

«Hie Rhodus, hie salta! Здесь роза, здесь танцуй!» '

Пожалуй, теперь мы уже можем представить себе, что именно послужит стимулом для обострения конфликта — это автоматика. С точки зрения предпринимателя, автоматика сулит ему исключительно заманчивые перспективы для снижения себестоимости путем сокращения

1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 8, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», стр. 122—123.

502

числа оплачиваемых рабочих. Но в середине XX века "-<£-рабочие гораздо энергичнее, чем некогда, сопротивляются нужде и безработице, которые навязываются им с помощью техники. Кроме того, сейчас в мире имеются такие страны, где технический прогресс не влечет за собой изменений в ущерб рабочим: там отдых социализируют так же, как и работу. Успешное решение проблем заразительно, и я сомневаюсь, что пропагандистское искусство, каким бы мощным оно ни было, сможет сдержать распространение соответствующих знаний.

Есть еще одно обстоятельство, которое можно назвать моралью американцев,— это вполне реальная и очень , важная черта^ их характера, позволяющая им отступать | от своих принципов только в том случае, если они стал- ' 1 киваются с безжалостным, по их мнению, противником. i Наши либеральные — кальвинистские или джефферсо-новские — традиции вызывают у большинства из нас чувство крайней неловкости в любой роли угнетателя. Нам неприятно сознавать, что наше нынешнее процветание (если ему суждено продлиться) основано на нищете народов в Южной Америке, в Азии и в Африке. Конечно, оно основано на эксплуатации этих народов, и понимание этого факта постепенно изменит во многом то, что американцы думают об окружающем их мире. Когда они поймут, что, перестроив свое собственное общество, .смогут отказаться от роли угнетателя, они, мне кажется, добьются необходимых перемен.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Новая книга Б. Дапэма ................ 5

Предисловие к русскому изданию ............. 21

Предисловие автора .................. 23

Глава I. Человек и организация ............. 27

Глава II. Изгнание и яд ............... 42

Глава III. Царство божие ................ 65

Глава IV. Как создавалась ортодоксальность ....... 84

Глава V. Как возникли ереси .............. 117

Глава VI. Свобода воли и судьба организации ....... 153

Глава VII. Лисенята, которые портят виноградники .... i91

Глава VIII. Петр Пахарь и его плуги .......... 230

Глава IX. Националистическая ересь .......... 270

Глава X. «Земля ликует» ................ 295

Глава XI. Наука как ересь ................ 33')

Глава XII. Рассудочная любовь к богу .......... 363

Глава XIII. «Темная камера» и просвещенный ум ..... 397

Глава XIV. Движение, жизнь и диалектика ........ 440

Глава XV. Просторные небеса .............. 465

Б. Данэм

ГЕРОИ И ЕРЕТИКИ

Редакторы И. На-рпунин, И. Пронченков

Художник Ю. Максимов. Художественный редактор Л. Шканов Технический редактор С. Приданцева. Корректор Л. Полянская Сдано в производство 18/1П 1967 г. Подписано к печати 11/VIII 1967 г. Бумага 84 Х 1081/32, 7'/8 бум. л. Печ. л. 26,46. Уч.-изд. л. 27,46

Изд. № 9/6141. Цена 2 р. 42 к. Зак. 923

Издательство «Прогресс» Комитета по печати при Совете Министров СССР. Москва, Г-21, Зубовский бульвар, 21

Московская типография № 16

Главполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров СССР. Москва, Трехпрудный пер., 9