Доклад
на заседании Русского педагогического кабинета, посвященном вопросам православной
культуры
Эта проблема
весьма сложна и трудна, но она — основная для решения всех наших вопросов о культуре.
Развивая тему, начну с бесспорного. Для христианского сознания является вне всяких
сомнений реальность исторического процесса. Христианство исторично. В истории
было первое пришествие Спасителя. Но первоначальное мироощущение первого христианства
было эсхатологично. Первые христиане жили ожиданием прихода Спасителя. Эсхатология
как будто бы уничтожает историю. Потом только в христианском мироощущении эсхатология
была заменена историей. Как ни малочисленны памятники первого христианства, мы
знаем точно, что христиане жили тогда ожиданием и надеждой на скорый приход Спасителя.
Даже Ерма писал о путях покаяния, потому что Христос был у двери. Второе пришествие
будет уже вне истории.
Но и у первых
христиан мы можем заметить, что эсхатологические надежды не исключали и чувства
истории. История для первых христиан была нечто реальное. В период гонений эсхатологическое
чувство было не менее сильно и напряженно, но мы видим одновременно и большую
борьбу за изменение юридического положения христиан. Потом Церковь предпринимает
грандиозную попытку построения Церкви Божией на земле. Насколько бесспорна реальность
исторического процесса, настолько спорно участие Церкви в этом процессе. Церковное
сознание либо склонялось к полному отказу Церкви от участия в истории, либо наоборот
— брало в свои руки весь исторический процесс.
Внеисторизм
Церкви очень силен в восточной Церкви, силен и теперь в православной мысли. Генетически
церковный внеисторизм связан с монашеством. Монашество было слишком заметным фактором
церковной жизни, наложившим отпечаток на все. Монаху надо уйти от мира, чтобы
спастись от мира, который спасти нельзя. Надо сделаться безучастным к миру, св.
Антоний пострижение приравнивал к естественной смерти. Уход из мира, уход из истории.
Отсюда рождается отрицание истории. Что бы ни происходило в мире, — все это проявление
зла и ведет к гибели мира. Участвовать в миру бесполезно и опасно. Опасно потому,
что не спасая мира, легко погубить себя. Это отношение к миру легко проникло в
церковь и церковное общество. Особенно ярко эти настроения сказались в церковном
обществе, когда Церковь осознала свои первые неудачи в воздействии на исторический
процесс, и это чувство бессилия овладеть жизнью особенно мучительно в наше время.
Сравнивая историю христианских народов с поставленными евангелием идеалами, мы
приходим к мысли, что теперь, через 2000 лет своей истории христианское общество
так же далеко от Царства Божия, как оно было и тогда, когда первые города Римской
империи огласились проповедью святых апостолов. И если тогда то было откровение,
новая истина спасения, пленявшая сердца и воображение, то теперь все уже старо,
соль истины как будто потеряна, потеряно влияние на государственную общественную
жизнь. Это болезненное чувство бессилия перед жизнью особенно ярко выступает,
когда вспомнишь, что было время, когда церковь держала в руках все исторические
судьбы мира. Естественным и более правильным кажется для современного сознания
выход из истории и предоставление исторического процесса его собственной судьбе
(бартианство).
В попытке
выхода из истории заключается какая-то частичная правда, хотя уйти из истории
и тем решить ее проблему явится слабостью. Христианство дано для мира и жизни.
Такая попытка уйти от истории всегда жила в христианстве, вспомним видение Ермы.
Догматы неподвижны и неизменны, как и каноническое устройство Церкви. Это те сокровища
и святыни, которые Церковь несет через мир до второго пришествия Христа на землю.
Для христианина существует одна дорога: из мира в Церковь, а не наоборот. Но в
христианстве мы находим и другое решение вопроса об историзме — Церковь тут рассматривается
как исторический фактор и историческая сила или как одна из главных исторических
сил, наряду с другими. Это нашло свое яркое выражение в теократизме. Как раз в
тот момент исторической жизни, когда церковь была объявлена свободной, начинается
построение и созидание теократического Царства и того, что мы называем цезарепапизмом,
все отличие которого от папизма заключается в том, что в первом случае и духовный
меч и светский совмещаются в одних руках, а во втором случае духовный меч принадлежит
папе, а светский — цезарю. В теократии исторический процесс творится церковью
или, по крайней мере, по воле церкви. Все проявления культурной жизни подпадают
под руководство и контроль церкви, создается христианская культура, потому что
иной культуры в теократичеком обществе существовать не может. Если бы могла существовать
какая-то другая культура, это бы означало, что остаются такие пласты жизни, на
которые еще не распространились силы Церкви. Церковь при теократии является церковью-государством.
Результаты теократического строя слишком известны. Царство Божие на земле оказалось
неосуществимым, неосуществленным. Царства Божия на земле еще не было ни разу.
Церкви в теократическую эпоху своей истории приходилось — “Ad majorem Dei Gloriam”
(“К вящей славе Божией” (лат.) — ред.) — прибегать к совсем языческим средствам
борьбы для распространения власти Церкви на земле — к огню и мучениям.
Византийская корона сплошь да рядом
возлагалась на голову тех теократов, которые на своем пути к трону всего больше
проливали крови. Это было поругание не только имени Божьего, но и имени человеческого.
Церкви, наконец, пришлось прибегать и к казни огнем, чтобы губя тело человека,
спасать его душу — душу еретика. Искушение славой мира, отвергнутое Христом в
пустыне, принято было церковью для власти над миром. И если бы даже теократия
удалась, т.е. дала бы благополучие всему человечеству, то все же она не переставала
бы оставаться величайшим искушением, и мне лично кажется, что ничто в христианской
истории не должно так отвергаться, как именно идея христианской теократии. Теократическое
крушение было великим крушением великой и ложной идеи. Но теократическая идея
продолжала и продолжает жить, например в католичестве, в кальвинизме, даже и в
православии. Многие православные возлагают на церковь долг исторического делания,
ответственность за исторический процесс.
Церковь больше
всего обвиняют в отсутствии историчности, недостаточной отзывчивости на нужды
эпохи. В наше время, например, к церкви предъявляют требования о разрешении социальных
проблем.
Вторая сторона
неудачи участия в историческом процессе Церкви сказалась в плену церкви у государства.
Такая всесторонняя неудача не случайна. Участвовать в историческом процессе церковь
может только тогда, когда Она является правовым институтом, такое участие Церкви
в историческом процессе и превращает церковь в правовой институт. Церковь же как
правовой институт бесконечно слабее всех других правовых институтов и раздавливается
другими силами, более сильными. Церковь как харизматическое тело не может быть
приравнена ко всем другим институтам. Как харизматическое тело она не может участвовать
в историческом процессе. В ней все по воле Божьей, а история и эмпирия безблагодатны,
не имеют харизмы. Это отвержение идеи теократии, отрицание церковного историзма
не означает ухода Церкви от истории. Церковь сама созидается в истории, но это
созидание есть откровение Церкви в истории, а не численное ее возрастание. Церковь
постоянно меняет исторические формы своего существования, и эти формы всегда являются
равнодействующей догматического учения и исторических условий данного момента.
Церковь не пассивно следует историческому процессу, а извнутри выявляя догматическое
учение, иначе она архаизируется. Архаизация же церкви не означает ухода от истории,
ошибка монашества — увод церкви от истории. Уход от истории, как уход от жизни,
невозможен, возможен только уход от той или иной временной формы церковной жизни.
Церковь пребывает
в истории мира, но она только пребывает, не участвуя в ней. Заслуга монашеской
идеологии была в том, что в ней нашел выражение протест против тогдашнего обмирщения
Церкви. И только. Церковь никогда не равнодушна к истории. Она связана с миром
и имеет творческие задачи. Преображение мира через преображение эмпирических тканей
— вот задача Церкви в миру. Церковь является в мире и истории как смысл истории.
История без Церкви как смысла подобна путнику, не знающему, куда он идет. Церковь
есть совесть мира, она — та последняя святыня, о которой судится мир. Церковь
всегда страдающая — потому что мир не принимает совесть. Церковь не безучастна
и к каждому текущему моменту, она должна восставать и словом, и делом за правду
и справедливость. Церковь одним фактором своего пребывания в мире влияет на жизнь
больше и лучше, чем все усилия теократии, и поэтому вывести Церковь из мира совсем
— значило бы лишить исторический процесс души и смысла. Без души, лишенный совести
исторический процесс, мне кажется, был как раз в теократии, когда Церковь не была
над историческим процессом как судья. Я бы не хотел, чтобы и меня обвинили в церковном
неисторизме, кроме непосредственного участия в жизни Церкви как Церкви, может
быть участие в жизни самих христиан. Христианская совесть не может примириться
с тем, что история принадлежит не христианам. Таким христианам Церковь выступает
как путеводитель истории. В эпоху Константина очень ясно жило понятие о Новом
граде, сходящем с неба Иерусалиме.
Таким образом,
мы имеем три решения вопроса об участии церкви в истории.
1. Монашеское
решение вопроса. Церковь вне истории. Мир и история живут и развиваются сами по
себе как силы грешного мира.
2. Решение
теократическое. Церковь строит весь мир внешними силами. Это один из самых больших
соблазнов христианства. И неслучайна полная неудача теократической политики. Церковь
действовать в мире как историческая сила не может.
3. Среднее
решение. Церковь не участвует в истории, но пребывает в ней. Она дает смысл истории
и осмысливает всякий данный момент истории.
4. За
судьбы мира ответственны христиане.
Дискуссия
В.В.
Зеньковский. Хорошо, что вы не осложнили вопроса проблемой провиденциализма.
Бог участвует в процессе истории или нет?
Вы окрашиваете
одной краской и Восток, и Запад в теократическую эпоху их жизни. При всем внешнем
сходстве есть и разница. Духовная власть берет светскую власть — одно, а когда
светская власть берет духовную — другое. Император был внешний епископ Церкви.
Тут нет искажения христианства, в католическом цезарепапизме есть прямое искажение.
Идея теократии существенно связана с судьбой Церкви.
Вы ответственность
за судьбы мира возлагаете на христиан, а как же Вы отделяете христиан от Церкви?
Как христианин может что-либо делать вне Церкви, без соучастия всей Церкви? Если
Церковь не участвует в жизни, то и я тоже могу только пребывать в Церкви и молиться
в ней. Уклонение от ответственности христиан ложится и на Церковь. Мне кажется,
что Вы не понимаете православной позиции в этом вопросе. Даже в Византии никогда
не угасала правильная ниточка правильного разрешения этого вопроса. Сервилизм,
развившийся в Византии несравненно лучше, чем властвование Церкви на Западе. Теократия
Запада должна была потерпеть неудачу, но интересно, что это крушение произошло
не в момент высшей власти, а в тот момент, когда был выдвинут принцип свободы.
Забвение принципа свободы и привело к краху западную теократию. А в характере
властвования не было даже и кризиса на Западе. Крушение существовавшей теократии
не уничтожает теократической природы Церкви. А что же означает? Если отказаться
от тоталитарности Церкви — значит признать, что в мире есть что-то бесконечно
и до конца грешное. А мы знаем, что в мире все, вплоть до мертвой природы, ищет
спасения. Освящения ищет все самое трудное в жизни — вплоть до политики. А тысячелетнее
Царство наступит или нет? Это же будет действующая Церковь. Церковь имеет возможность
действовать. Совесть человеческая уже обмирщена, но она утончается по мере моей
принадлежности Церкви.
Почему Вы
говорите, что Церковь лишена возможности действия в мире? Равнодушие к власти
у Церкви, сказывающееся в признании всякой власти? Если Церковь только пребывает
в истории, а не влияет на нее, тогда и мне становится все все равно. Если Церковь
не ответственна за историю, то и я не ответственен.
Б.И.
Сове. Н.Н. очень решительно провозгласил, что провал теократии знаменует
провал теократической идеи. Я не согласен. Церковь всегда признавала свою ответственность
за судьбы мира, и это сказывалось и в молитвах, особенно же в евхаристических
молитвах.
Эсхатология
первых христиан была евхаристическая эсхатология. Первая христианская литургия,
говорящая о Парусии, говорит о том, что Христос уже пришел, что осуществилось
ветхозаветное томление — Христос пришел. “Ей, гряди, Господи!” Христос пришел
и царствует, и христиане участвуют в Трапезе пришедшего Христа. И отсюда вытекала
их глубокая ответственность за судьбы мира — за превращение мира в мессианское
Царство. Но постепенно сознание пришедшего Христа по разным причинам стало слабеть,
было забыто о трудностях жизненного пути, о необходимости действовать только внутренними
средствами, и тогда произошло крушение теократии. Но я должен сказать, что и на
Востоке и на Западе лучшие представители теократии одинаково и чрезвычайно близко
принимали к сердцу судьбы мира и страдали за него. Скажу, что у первых христиан
всегда было чрезвычайно сильно чувство Церкви.
Монашество
осознало действительные трудности этого пути и процесса, поэтому оно сознательно
отказалось от этих путей и избрало более сложный путь воздействия на мир, преображения
мира. Оно стало стремиться накопить силу духовную. Но даже в молитвах монашество
никогда не забывало мира.
К.В.
Мочульский. Н.Н. принадлежит заслуга радикальной постановки вопроса. Меня
поразило его утверждение о том, что Церковь пребывает в мире, но не участвует
в нем. Если Церковь есть совесть мира, то это уже не означает равнодушия к миру.
Говорится, нет органа у Церкви для участия в мире. Стена окружает ее. Если дан
свет — в ограждении от мира, то как же его прятать, а не ставить на вершину горы,
чтобы он светил миру? Мне жутка Ваша точка зрения. Только ли в Церкви дана харизма?
Разве все человечество не является большой Церковью, и лишено харизмы? Но если
Церковь живет в мире, в людях, — значит, она и ответственна за судьбы мира. Она
есть глава всего богочеловеческого процесса.
Ж.
Ламперт. В теократии есть онтологическое ядро, заключающееся как раз в
понятии власти. Несмотря на историческое искажение идеи власти, в теократической
власти заключено понятие боговластия. Она есть сверхвласть, завершающаяся в любви,
и Царство Божие есть теократическое царство. Мне не ясно было в словах Н.Н., о
какой Церкви он говорил: об объективно ли историческом организме или о Церкви
как онтологическом центре истории.
В.П.
Вышеславцев. Мне кажется, что Н.Н. затронул исходную позицию правильно.
У вас есть сознание глубины антагонизма и трагичности в истории. Церковь стоит
вне истории, история течет мимо Церкви. В этом трагизм нашей жизни. Те или иные
решения жизни всегда иллюзорны, и мудрость Церкви в том, что она пребывает в мире,
не участвуя в решениях. Слово теократия — двусмысленное слово. В нем есть слово
“кратия” — это есть попытка применить божественные требования при институте меча
и правовых организаций.
Что касается
теократии Востока и Запада, скажу, что рабствование и власть есть две вещи коррелятивные,
и пороки рабства — это похоть сервилизма, как есть и похоть властвования. Византийские
цари были настоящими главами церкви: они ставили епископов, патриархов и третировали
их. Даже мне кажется, что церковь в западной теократии проявляла больше мужества
и силы, чем на Востоке. Образ папы, едущего навстречу к Аттиле, папы, власть имущего
за мир, — прекрасный образ.
И борьба
со светской властью на Западе была более мужественна и благородна. Святые Востока
— всегда были мученики и от патриарха, и от императора.
Я тоже защищаю
тоталитарность, но тоталитарность Церкви не есть тоталитарность, созданная при
помощи власти, нет, но Церковь универсальна, у нее претензии всеобъемлющие. Церковь
тоталитарна, но она овладевает миром через преображение мира, путем теозиса. При
теократии теозис исключен, а по теозису Церковь обязательно тоталитарна. Органом,
через который стяжается обожение, есть сердце, т.е. совесть. Церковь есть организация
сердец. “Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы”. “Церковь не от мира сего,
но она в мире сем”.
Н.Н.
Афанасьев. Я нисколько не отрицаю и не утверждаю, что между Церковью и
миром нет моста. Между Церковью и миром есть та эмпирическая природа, которая
есть в мире. Церковь двуприродна. Она входит в эмпирический мир и она вне его.
Церковь для меня совсем не равнодушна и безучастна к миру. Но в чем же ее участие?
Я не говорил о космическом, о преображении мира, я говорил только об историческом
процессе, и я считаю, что Церковь неравнодушна к миру, она всегда есть Церковь
страждущая. Она для меня — всегда страдание, а не торжествующая теократия. В Евхаристии
Церковь всегда страдает за мир. Церковь участвует в историческом процессе, но
не как историческая сила, и неужели нет иного участия? Это теозис. А разве теозис
есть историческая сила? В.В. не переживает трагизма христианской истории, ужасающего
ее трагизма, в котором можно дойти и до личной трагедии. Евангелие есть сила,
способная перевернуть весь мир, и почему же мы все — свидетели неудачи евангелизации
жизни как раз в те эпохи, когда церковь владеет миром? Именно в эти эпохи и происходит
крах христианизации мира. Были же христианские тоталитарные эпохи, ведь из теократии
и выросла на земле мечта о земном Царстве Божием, тот же большевизм. Как не чувствовать
этого трагизма? Я не вижу разницы между западным и восточным теократическим царством.
Что император — наместник Бога на земле — это же есть такой термин в Византии.
В Византии эти теократические стремления родились даже раньше, чем на Западе.
На Западе, мне кажется, даже больше церковного сохранилось в теократии, там, по
крайней мере, глава жизни был глава церкви, а не глава государства. В монашестве
же я считаю правильным его протест против обмирщения церкви, как раз против того,
что она выступила как историческая сила. Хотя монашество и не сказало этих слов,
но все же оно было протестом против того церковного духа, который в ту эпоху властвовал.
И русское самодержавие есть воспроизведение Византийской империи. Слишком часто,
когда говорят о Церкви, говорят о ней как о правовом институте. Церковь не вся
в этом. Если Церковь — только правовой институт, тогда нельзя отделять ответственность
христиан от ответственности самой Церкви. Но для меня в историческом процессе
участвует не Церковь, а только сами христиане.
Нет двух
градов, о которых писал блаженный Августин. Это его ложная идея. Церковь всюду.
Вы хотите с христиан снять ответственность и переложить ее на то, на что даже
невозможно переложить. За 2000 лет так мало сделано христианами. Что же делать
дальше? Те, кто хочет возложить ответственность на Церковь, хотят снять ответственность
с христиан. Забыто, что христиане — пришельцы на земле, а не граждане мира сего,
и когда они признали свое <земное> гражданство, то сейчас же создали теократию.
Церковь призвана страдать в миру (в Константинову эпоху признали, что можно больше
не страдать, ведь настало Царство Божие), наша Церковь — страдающая, а не торжествующая.
Нельзя успокоиться на трагизме, но нельзя и не видеть его. Я думаю, что в христианстве
судьбы истории предопределены: мир кончится катастрофой, об этом и Христа спрашивали.
Но судьбы истории одно, а судьбы Церкви — когда и врата ада не одолеют ее — другое.
Теократия же для меня — это эпоха, лишенная совести.
