Александр Лопухин

ПРОМЫСЛ БОЖИЙ В ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

ОПЫТ ФИЛОСОФСКО-ИСТОРИЧЕСКОГО ОБОСНОВАНИЯ ВОЗЗРЕНИЙ

БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА И БОССЮЭТА

От Санкт-Петербургского Духовного Цензурного Комитета печатать дозволяется. Санкт-Петербург, 12 сентября 1896 года.

Цензор. Архимандрит Мефодий.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Глава I. Исторические основоположения

Глава II. Идея Промысла в ее историческом развитии

Глава III. Свобода и необходимость в истории

Глава IV. План всемирно-исторического процесса

Глава V. Пути Промысла Божия в судьбах новейшего человечества

Глава VI. 3аключение

Введение

Среди вечных вопросов человеческой мысли есть один предмет, который, по нашему мнению, более всего нуждается, если не в новом исследовании (да для него, конечно, и не могут считаться достаточными рамки публичной речи пред смешанным собранием), то по крайней мере в новом освежении его в сознании. Это именно вопрос о Промысле Божием в истории. Вопрос этот много раз разрабатывался в исторической науке и имеет целую литературу, в которой значатся знаменитые имена, служащие центрами целых исторических школ, так что задаваться целью сказать что-либо новое по этому предмету значило бы предпринимать слишком рискованное дело, и оно нисколько не входит в нашу задачу; но мы полагаем, что освежить этот вопрос в сознании в настоящее время более необходимо и полезно, чем когда-либо. Эта задача вызывается самою насущною потребностью времени. Все, у кого только сохранилась достаточная чуткость в наблюдении знамений времени, способность подслушивать таинственное биение пульса исторической жизни человечества, не могут не признать, что к концу доживаемого нами века начинает совершаться глубокознаменательный и высокоинтересный процесс, долженствующий очевидно выработать то, что должно сделаться отличительной чертой этого века в отличие от всех других. В литературе уже не раз делалась попытка отыскать эту отличительную черту нашего века и перебрано не мало кличек, которые однако же оказались или недостаточно меткими, или недостаточно полными. И эта неудача объясняется просто тем, что наш век слишком сложен в своем течении, слишком много разнообразных наслоений представляет собою, чтобы можно было подвести их под одно всеобъемлющее начало.

В самом деле, едва ли есть такое миросозерцание, которое так или иначе не выдвигалось бы в течение доживаемого века и не выступало с гордой претензией сказать последнее слово в ответ на роковой вопрос о смысле и цели бытия. Начав с мистического пиетизма, составлявшего сильную реакцию против прошловекового рационализма, он перешел к идеализму, который в лице Гегеля хотел все бытие низвести на чистую идею, изглаживая всякую противоположность между идеей и действительностью, духом и материей, Творцом и творением. Но этот всепоглощающий идеализм скоро оказался слишком не соответствующим реальным запросам мысли и жизни и потому должен был уступить место иному миросозерцанию, которое, можно сказать, более всех других наложило свою печать на физиономию нашего века, именно материалистическому. Было время, когда материализм грозил сделаться основным символом веры цивилизованного мира и, найдя себе временного союзника в естествознании, получившем в наш век небывалое развитие, решительно выступал в качестве последнего выразителя всех чаяний человеческого духа. Потворствуя чувственной стороне человеческой природы и будучи доступен самому непосредственному мышлению, материализм широкой волной пробежал по духовной жизни Европы, захватывая и такие области ее, которые обыкновенно стоят в стороне от умственных движений, - в простые, народные массы. Под его именно влиянием в народных массах новейшего времени более всего подорваны были высшие идеальные стремления и в жизни водворилось господство самых грубых интересов, заставлявшее всех лучших людей серьезно опасаться за будущее. Это господство материализма продолжается и доселе, хотя уже скорее в его практических результатах, чем в теории. Как теория, он заметно начинает терять свое обаяние и все более обнаруживает свою несостоятельность в удовлетворении высших запросов разума и жизни. Еще так недавно под его влиянием отрицалось все таинственное и сверхъестественное, что даже становится невероятным, до какой степени теперь везде замечается жажда таинственности. Современный культурный человек с какою-то болезненною чуткостью прислушивается к странным голосам в мрачных сеансах спиритизма, благоговейно внимает таинственным постукиваниям и движениям бездушного стола, увлекается загадочным фокусом отгадывания чужих мыслей, и даже люди положительной науки не прочь верить в возможность неведомого четвертого измерения [1]. Не удовлетворяя запросов разума, материализм затем перестал удовлетворять и запросы жизни. Чувственная сторона человека оказалась не единственною, которая нуждается в удовлетворении. Даже при полном удовлетворении всех потребностей этой чувственной стороны оказалось, что в человеке есть еще существо, которое тем более голодает, чем более утучняется тело, и так как сразу признать права этого внутреннего существа было бы слишком крутым переходом от полного его отрицания, то по необходимости пришлось пережить еще одну стадию, которая также накладывает свой особый отпечаток на ту же испещренную уже физиономию нашего века. Эта стадия есть пессимизм, который даже как теория получил в последнее время весьма широкое распространение и глашатаи которого - Шопенгауэр и Гартман - самые популярные философы нашего времени. Если бы пессимизм в состоянии был удержать за собою господство над умами нашего времени, то это было бы самым ярким доказательством полной несостоятельности тех начал, которыми жил наш век, - это было бы самое печальное банкротство - наподобие того, которое уже не раз повторялось в истории, и именно в конце крупных исторических эпох, приходивших после блестящего расцвета культуры к безотрадному сознанию полной несостоятельности самых основ ее. Но - это очевидная невозможность, и пока человечество окончательно не истощило своих жизненных сил, оно никогда не может удовлетвориться пессимизмом, как всеобъемлющим миросозерцанием, и самое широкое распространение его послужит лишь переходной ступенью к другому, более отрадному миросозерцанию, которое в состоянии удовлетворить никогда не умирающие в человеке высшие духовно-нравственные потребности и чаяния. И едва ли можно отрицать, что поворот в этом отношении уже явственно совершается: прежние кумиры, еще недавно пользовавшиеся почти всеобщим поклонением, низвергаются, представители материализма и пессимизма отодвигаются на задний план, а на место их выдвигаются представители другого религиозно-нравственного миросозерцания, произведения которых пользуются чрезвычайно широкою распространенностью. Достаточно в этом отношении указать на знаменитые в своем роде сочинения и беседы Друммонда[2], которые облетели весь мир и, по нашему мнению, составляют поразительное доказательство того, насколько назрела в современном культурном человечестве потребность освободиться от ига грубого материализма и пессимизма и найти удовлетворение своей жаждущей душе в началах иного, более возвышенного миросозерцания. Вместе с поворотом в принципе явно замечается поворот и в частностях. Если еще недавно под влиянием известной теории человек с каким-то злорадством развенчивал себя в качестве высшего представителя духовной жизни на земле и низводил на один уровень со всем остальным животным миром и главным образом со своими ближайшими предками – из породы четвероруких, то теперь замечается как раз обратное движение: развенчанный человек вновь восстановляется в свои права и вновь выдвигаются на первый план те великие представители человечества, в которых выразилась с наибольшею силою идея богоподобия человека. И это стремление с особенною силою сказывается в том поразительном факте, что в переживаемое нами время пробудилась особенная жажда к ближайшему изучению Того, Который был и есть совершенный Бог и совершенный человек, чем только и можно объяснить тот небывалый успех, которым пользуются в наше время жизнеописания Христа[3].

Но эти симптомы составляют лишь начало благотворной реакции, и для полного восстановления нормальной жизни остается сделать еще весьма много. Под влиянием пережитой смены нескольких разнородных мировоззрений в человеке нашего века остался целый ряд осадков, которые подорвали цельность его существа, произвели в нем крайний разлад и затемнили в его сознании самые простые истины. Отсюда стали возможными такие странные явления, что в лицах, которые можно считать типическими представителями нашего века, даже при добром желании их осмыслить для себя и для других жизнь человечества, обнаруживается кaкoe-тo чудовищное недомыслие в понимании самых основных истин, которые дотоле считались не выходящими за пределы элементарного катехизического знания[4]. И нужно сказать, что этот разлад присущ не отдельным только лицам, а и всему современному культурному человечеству. Оно все проникнуто такими странными противоречиями, которые явно показывают, насколько потрясены в нем самые основы разумного, логически стройного воззрения на мир и его жизнь. В самом деле достаточно отметить несколько самых осязательных фактов, чтобы убедиться в этом. Несомненно высшим предметом честолюбия нашего века было стремление обосновать на чисто естественных началах гуманизм или человечность с ее лучшими проявлениями, и в умах передовых глашатаев этого естественного гуманизма уже ясно рисовался идеал вечного мира между людьми и целыми народами, так что известный историк цивилизации в Англии (Бокль) с этой точки зрения мог смело объявлять бывшую при нем (крымскую) войну последним остатком отживавшего варварства. И однако же в странном противоречии с этим идеалом стоит тот несомненный факт, что едва ли еще в каком веке проливалось столько человеческой крови и погибало от насильственных переворотов столько человеческих жизней, как именно в наш век, и вместо того, чтобы при помощи гуманных начал водворить мир на земле и благоволение в человеках, наш культурный век закончил водворением страшного милитаризма, который поглощает лучшие силы народов и призывает на служение себе высшую изобретательность с целью усиления и без того адской разрушительности своего оружия. Для социально-экономической жизни культурный прогресс, при помощи множества чрезвычайно важных открытий, давших возможность пользоваться такими великими силами, как пар и электричество, мог обещать осуществление небывалого благосостояния и освобождения народных масс от тяжкого, непосильного труда; а в действительности этот прогресс привел лишь к еще большей противоположности между высшими и низшими классами в народах и содействовал лишь тому, что блага культуры сосредоточиваются все в более ограниченном круге, за пределами которого все более усиливается нужда, доходящая в главнейших центрах цивилизации до ужасающей бедственности, пред которою невольно останавливаешься в крайнем недоумении, а питаемая этою бедственностью демократия смело делает вызов самой цивилизации, отрицая ее как несостоятельную в самой своей основе. Уровень общего образования в наш век поднялся весьма высоко, и современный культурный человек обладает массой таких знаний, о которых и не подозревали наши еще не особенно далекие предшественники; а между тем рядом с этим высоким просвещением уживается самое вопиющее нравственное убожество и в нpaвственно-общественной жизни постоянно проявляется такое одичание, которое трудно было бы и предполагать, если бы его не подтверждала наличная действительность. Наконец, чтобы не удлинять этой параллели противоречий, укажем еще на то, что удобства жизни, благодаря успехам цивилизации, несомненно чрезвычайно увеличились, и современный человек имеет возможность пользоваться множеством самых изысканных наслаждений; и однако же в разительном противоречии с этим выступает тот факт, что истинная жизнерадостность нисколько не возвысилась, а напротив ослабела, и с каждым годом все более возрастающее количество самоубийств ясно показывает, что все успехи цивилизации не только не могли превратить землю из юдоли плача в рай сладости, а напротив еще более усилили скорбность земного бытия, количество труждающихся и обремененных возросло до чудовищной степени, и все они, отчаявшись в возможности получить облегчение себе от цивилизации и не имея уже в себе достаточного дерзновения для того, чтобы питать веру в возможность высшего избавления, с мрачным отчаянием воспринимают страшную проповедь пессимизма, гласящего, что небытие лучше бытия и что самый мир есть нечто такое, чего не должно бы быть совсем.

И вот в виду таких и множества других противоречий, выступающих тем сильнее и резче, чем больше цивилизация стремилась сгладить их, у массы современного человечества решительно теряется нить разумного понимания явлений наличной и исторической жизни, и в виду явного несоответствия результатов с стремлениями невольно нарождается вопрос: не есть ли весь этот калейдоскоп противоречивых явлений игра неразумных случайностей? Не есть ли вся история человечества бесконечный ряд подобных же случайностей, в которых отдельные люди и целые народы, являясь на земле, мятутся на ней без всякого смысла и цели, к чему-то стремятся, никогда не достигая желаемого, борются, страдают, напрягают все свои усилия создать что-то такое, что однако же от какой-нибудь глупой случайности сразу рушится, и сходят с исторической сцены, оставляя по себе лишь смутные воспоминания? - К ряду отмеченных противоречий нашего века, несомненно принадлежит и то, что не смотря на все успехи научного знания в наше время, стремящегося все явления подвести под общие определенные законы, в массе современного человечества явно преобладает взгляд на историю именно как на сцепление случайностей, и потому-то повсюду замечается крайняя растерянность пред лицом тех или других политических или социальных явлений, которые всех поражают своею неожиданностью и как бы беспричинностью и приводят в смущение даже тех, кто с напускною научною серьезностью во всем хотят видеть господство неумолимой необходимости, действующей по неизменным общим законам [5]. Но такой взгляд, ставящий историческую жизнь человечества под господство случайностей или же необходимости (которая, как не имеющая пред собой определенной цели, есть такая же случайность, как и всякое беспричинное явление), делающий из человека во всех формах его жизни игрушку каких-то слепых бесцельных сил, отнюдь не имеет в себе ничего такого, что вселяло бы в человека веру в возможность достижения лучшего будущего, поддерживало бы в нем бодрость при перенесении всяких невзгод и бедствий, и напротив способно лишь отнимать всякую энергию и притуплять всякую нравственную самодеятельность, водворяя полное равнодушие к счастью и несчастью, к добру и ко злу. А такое настроение равносильно отрицанию всякого прогресса, и если бы этому воззрению удалось восторжествовать над всеми другими, то этим произнесен был бы смертный приговор над всей новейшей цивилизацией и над всей будущностью человечества. Но как в отношении крайних выводов пессимизма, так и в отношении этого безотрадного воззрения на историю нужно сказать, что оно находит себе непримиримого противника в нравственном самосознании человечества, инстинктивно чувствующего, что его историческая жизнь не может не заключать в себе какого-нибудь смысла, что она не есть игрушка случайностей или слепой необходимости, а напротив движется в определенном направлении и стремится к определенной цели, которая при известных условиях может быть достижимою. И это сознание нашло себе деятельную поддержку в том общем повороте к религиозному миросозерцанию, который отмечен выше, и у многих начинает все более проясняться взгляд на смысл исторических судеб, или по крайней мере

является живая потребность уяснить их себе с высшей точки зрения нравственного мироправления, - единственной точки зрения, которая способна удовлетворить человека, как нравственно свободное, самосознающее, разумное существо [6]. И на нас лежит священная обязанность по мере своих сил удовлетворять этой потребности, и если не самим выступать путеводителями общественной мысли (что было бы задачей слишком великой и смелой), то по крайней мере указывать на те светочи, которые уже раньше разгоняли тьму человеческого недомыслия в отношении исторических судеб мира, направляя мысль к истинному разумению их и выводя своих современников на путь ясного понимания величественного плана божественного домостроительства в судьбах человечества.

Среди многих светочей, так или иначе озарявших своим гением план всемирно-исторического движения, выдаются особенно два, которые, выступая в две различные, отдаленные между собою эпохи, но такие, из которых каждая в своем роде имела значение поворотного пункта в истории и потому способна была производить необычайное смущение в умах, - с гениальною проницательностью указали те именно начала, при помощи которых мысль только и может уяснять себе сложный ход всемирной истории и в самых его по-видимому случайных, разрозненных и противоречивых явлениях улавливать непрерывную нить стройного, целесообразного развития. Мы разумеем бл. Августина и Боссюэта. Творения этих знаменитых мужей доселе составляют богатейший источник христианско-философской мысли, и к ним не раз уже обращались многие из новейших мыслителей, чтобы почерпать в них озарение для своей мысли в периоды ее потемнения и подкрепление для своего нравственного существа в случае его ослабления под влиянием неблагоприятных условий современности. И особенно благотворно изучение их в такое время, как наше, когда все старое подверглось беспощадной критике, а нового еще ничего не создано и общественное сознание тщетно ищет более или менее устойчивых начал. Сами эти великие мужи жили как раз в подобные же эпохи, и особенно бл. Августин, на глазах которого совершилось страшное крушение всемирного могущества Рима, - крушение, которое произвело необычайное смятение в народах, так как с упадком Рима падал весь древний мир и нарождался при невообразимых муках мир новый, еще ничего определенного не обещавший и только возбуждавший смутные опасения и слабые надежды. Только величайший гений мог разобраться в смятениях такой эпохи, и таким гением именно и явился бл. Августин, который в своем великом творении «О граде Божием» дал своим современникам не только успокоительное разъяснение пережитых ими исторических переворотов, но и общие начала для разумения путей домостроительства Божия в истории [7]. Поэтому нельзя не радоваться, что в наше время опять пробудился живейший интерес к изучению этого великого представителя христианской мысли, и не только на западе, но и у нас, причем этот интерес не ограничивается узкими пределами ученых кружков, а захватывает и широкие круги вообще образованного общества, для которого явились новые переводы творений бл. Августина, сопровождаемые целым рядом научных и популярных исследований и изложений [8].

Что касается Боссюэта, то и он также стоял на глубоко важном рубеже, отделявшем средневековый период от новейшего, когда также великий исторический переворот, совершенный реформацией, производил крайнее смятение в умах и заставлял их искать более устойчивых начал в истории. Эти начала и указал Боссюэт в своем знаменитом «Рассуждении о всемирной истории» [9], где он, имея для себя великого руководителя в бл. Августине, сделал блестящее применение тех же начал к потребностям своего времени, - тем самым показывая, что эти начала по своей сущности имеют всеобщее значение, и как бы ни разнообразились времена, какие бы ни наступали в истории перевороты, мысль всегда может находить в этих началах достаточное для себя успокоение и удовлетворение пред запросами удручающей своими превратностями действительности. Вот почему и мы в свою очередь обратились к изучению этих двух великих представителей христианской исторической мысли, и в настоящем очерке предлагаем результаты этого изучения, хотя не столько по букве, сколько по духу их, в силу известного изречения: буква убивает, дух животворит. С этой точки зрения мы и попытаемся представить несколько данных, способных уяснить ту схему, которою определяется сущность исторического процесса по воззрению величайших гениев христианского исторического миросозерцания.

В оглавление

Глава I

Исторические основоположения

Мир исторических явлений несравненно сложнее, а потому и интереснее, чем мир явлений окружающей человека природы. В природе, несмотря на все разнообразие ее явлений, все носит на себе печать известной правильности и законосообразности, вносящей понятие стройного механизма даже в то, что на первый взгляд может показаться случайным. Самая случайность здесь очевидно имеет лишь условный, субъективный характер и означает то, что называемые случайными явления таковы лишь потому, что при данном состоянии знания мы не можем подыскать для них достаточной причины, существование которой однако же допускается, как непременное требование разума. Самыми неуловимыми, неподдающимися доселе никаким определенным схемам представляются, например, явления метеорологические, - и однако уже тот факт, что в своей общей сумме они повторяются с неизменною правильностью, дает мысли возможность предполагать существование таких определенных законов, которым подчиняются и эти явления [1]. Совершенно иным характером отличаются явления исторические. 3десь мы встречаемся с целым рядом явлений, которые и по непосредственному сознанию, и по философскому воззрению представляют собою нечто такое, что качественно отлично от явлений природы и представляет собою совершенно особый мир с ему только присущими свойствами. Среди этих явлений на первом плане стоит личность, которая представляет собою высшую форму бытия и обладает свойством, решительно отличающим ее от явлений природы и делающим ее неподлежащею тем законам, которым подлежит все существующее. Это свойство есть свобода, которая придает движениям личности известную независимость и случайность, вносящие неуверенность во все расчеты касательно ее возможных действий. Конечно, каждая личность выходит из известного народа, живет в условиях известного времени; но именно то, что делает ее личностью, именно ее индивидуальная самобытность не может быть объяснена из этих общих условий и всегда в своей сущности представляет собою нечто новое, самобытное. Каждая личность, воспользовавшись всем этим достоянием, которое принадлежит известному народу, не ограничивается рабским усвоением его, а перерабатывает его сообразно с своими индивидуальными особенностями и создает для себя особый мир, в котором она живет и движется и для которого работает, хотя бы он по своим целям несколько или даже весьма резко отступал от целей всех остальных, тем самым внося новый элемент в общую жизнь и не давая ей застояться в одном и том же положении. Когда личность оказывается особенно одаренною этою самобытностью, то она с своим самосозданным миром и с своими индивидуальными целями вторгается в самый ход всемирной истории и производит в нем перевороты. Великий гений, каковым термином обозначается подобная личность, творчески воздействует на окружающую жизнь, подобно молнии падает в мертвую неподвижную массу других, недостаточно развивших в себе самодеятельность личностей, и воспламеняет ее, воодушевляя к достижению поставленных ею целей. Тогда в народах происходит необычайное движение, и совершаются величайшие события, которые без такого случайного воздействия гения не совершились бы - по крайней мере в данный момент. Появление и действие таких личностей случайнее - в ином смысле этого слова, чем, например, удар молнии в сухое дерево и происходящий отсюда пожар, и существенное отличие этих случаев между собою заключается в том, что последняя случайность всегда предполагает за собою определенный, необходимый закон (хотя быть может еще и не открытый, а только предполагаемый), между тем как первая сводится на саму личность с ее сознанием своего самоопределения по существу и потому с нею необходимо связывается совершенно чуждый естественным действиям элемент ответственности за совершенное деяние. Еще случайнее в указанном смысле, чем личность, оказывается отношение человека к природе, которая хотя лежит вне его существа, однако же оказывает на него чрезвычайно важное влияние. Известный зародыш растет успешно или ненормально, полно или односторонне - смотря по обстоятельствам, при которых ему пришлось развиваться. Также и на личность условия окружающей природы могут оказывать самое глубокое влияние, так что каждая личность так или иначе приспособляется к этим условиям и может оказаться неприспособленною к условиям другой природы. Особенно большое значение в этом отношении имеют географические условия в их общем объеме, форма земной поверхности и распределение на ней народов, именно для их взаимных отношений, для характера их жизни и для всей их судьбы, так что даже не без доли основания явилось мнение, что еще до появления человеческого рода самой формой земной поверхности был предначертан весь ход его истории. Таким образом, каждой личности, как самобытному явлению, случайно приходится встречаться с условиями, которые так или иначе могут направлять ее развитие независимо от внутреннего самоопределения. Но еще больший простор подобные случайности, как явления, необъяснимые никакими неизменными законами, имеют в широкой области возможностей, непредвиденно осуществляющихся вследствие случайного совпадения внешних условий и обстоятельств с целями и делами людей. Каждое из этих обстоятельств, взятое в отдельности, может иметь совершенно достаточные, доступные познанию основания; но случайность их обнаруживается именно в их неожиданности, так что случись то же обстоятельство в другое время, оно не имело бы никакого значения, произойдя же в данный именно момент, оно производит громадные последствия. В самом деле, смерть человека есть самое обычное и необходимое явление, и умри Александр Великий 70-ти или 80 лет от роду, его смерть, конечно, была бы отмечена в истории, но она, вероятно, не имела бы тех последствий, которые повлекла за собою та случайность, что он умер всего 32 лет от роду, вследствие чего сразу рушилась вся с таким трудом созданная им всемирная монархия. Буря на морях также есть обычное явление, но когда такая буря совпала с выходом великой армады для подавления протестантизма и рассеяла ее, то последствия этой случайности имели громадное значение в истории Европы. Суровые зимы в России повторяются нередко и не составляют ничего особенного, но когда одна из особенно суровых зим совпала с походом Наполеона I в Россию и причинила величайшую бедственность непобедимой дотоле армии военного гения, то эта случайность опять повлекла за собою громадные последствия. Пуля направлялась в грудь великого императора, вступившего в отчаянный Полтавский бой, долженствовавший решить, кому распоряжаться судьбою севера Европы. Уклонись она на полдюйма вправо или влево, и великий царь пал бы бездыханным и все исполинские усилия его рушились бы от этой случайности. Но пуля выдержала свое направление и ударила как раз в тот пункт на груди, где висел крест, и встретив это непроницаемое препятствие, отскочила, и судьба северной Европы была решена в пользу русского царя.

Такими случайностями переполнены летописи истории. На всем ее протяжении мы то и дело видим, как в ней совершается какой-то неуловимый калейдоскоп необъяснимых случайностей и самых странных совпадений. От кaкoгo-нибудь ничтожнейшего самого по себе явления происходят величайшие события; какая-нибудь случайность, происшедшая именно в данный, а не другой момент, создает или разрушает счастье отдельных лиц или целых народов. Человек прибегает к каким-нибудь страшным усилиям, напрягает все силы своего ума для достижения той или другой цели, и вдруг по какой-либо странной случайности все эти усилия разлетаются в прах или приводят как раз к противоположной цели; или наоборот - из самых ничтожных явлений развиваются события, поражающие своею неожиданною важностью. «Нить, на которой, по-видимому, висит целый мир событий, часто в самый решительный момент обрывается и таким образом не осуществляется множество таких событий, которые иначе непременно осуществились бы; с другой стороны нить, которая, по-видимому, готова порваться во всякий момент, чудесно сохраняется, хотя бы достаточно было самого ничтожного напряжения, чтобы она порвалась и вследствие этого весь дальнейший ход истории получил бы совсем другое направление. Наконец из самых далеких областей случайно сталкиваются между собою самые разнородные, совершенно чуждые между собой вещи и производят чрез это события, которые делают целую эпоху в истории» [2]. Эта пестрота неуловимых и необъяснимых случайностей представляет самую характеристическую черту истории, - ту черту, которая прежде и больше всего представляется непосредственному наблюдению. Но уже по этому самому ясно, что это лишь одна сторона исторического мира и притом самая внешняя. Тот, кто не в состоянии открыть в нем еще другой какой-либо стороны, отнюдь не может быть назван глубоким историком, как таковым не может быть назван, например, Вольтер, который полагал, что Крестовые походы, повлекшие за собою громадные жертвы людьми и произведшие целый нравственно-социальный переворот в Европе, произошли вследствие проповеди какого-то полоумного Петра Амьенского, так что вовремя пришиби турки этого странного пилигрима, они, да и европейские народы избавились бы от всех тех бедствий, которыми сопровождались для них эти походы [3]; или что реформация произошла вследствие случайной ссоры монахов между собою, так что не будь этой ссоры между августинцами и доминиканцами из-за права вести выгодный торг индульгенциями, не произошло бы и реформации [4]; или что произошедшая уже реформация нашла себе сочувствие в северной Европе и не имела успеха на юге потому, что северные народы были беднее южных, и, не имея возможности покупать индульгенции по высокой цене, с досады порешили совсем отвергнуть папство и принять более дешевую религию. Тот, говорим, кто стал бы ограничиваться в рассмотрении судеб истории подобными наблюдениями и объяснениями, не получил бы названия глубокого историка. Поэтому всякая, более или менее серьезная мысль не останавливается на пестрой игре внешних случайностей, а старается заглянуть внутрь их, на ту общую основу, на которой происходит эта внешняя игра; и когда она действительно проникает глубже, то видит пред собой совершенно иную картину. «Если на поверхности наблюдателю представляется бесконечно богатое и разнообразное зрелище явлений, которые в своей крайней разрозненности повсюду ускользают от всякой попытки связать и осмыслить их; то с другой стороны - под ними серьезный мыслитель замечает неподвижное единство, которое стремится связать все это живое, непрестанно движущееся разнообразие в твердые формы и опять поглотить его в недрах всеобщих начал; но никогда не удается ни одной из этих сторон окончательно одолеть другую и чрез это вполне достигнуть своей цели. Принципы, лежащие в основе обеих этих сторон, там случай и индивидуальная свобода, здесь необходимость, составляют громаднейшую противоположность, которую тщетно старается понять и сгладить разум: их сосуществование и взаимодействие есть глубочайшая загадка бытия, вследствие чего и общий результат их – история, пеструю ткань которой производят они, столь таинственна в своем процессе. Мы ясно видим, как вследствие этой путаницы сталкивающихся между собою влияний развитие, хотя быть может и с уклонениями, которые однако же сглаживаются в общем, продолжает свой тихий размеренный ход, как ему часто чудесно содействует самый случай, как разрозненность и раздвоение опять возвращаются к единству, и свобода, как бы сдерживаемая невидимыми узами, никогда не может слишком далеко уклониться от него, так что даже по-видимому в самых случайных и капризнейших проявлениях человеческой жизни – поразительным образом просвечивает закон» [5].

Такой именно двусторонний процесс и представляет собою мир исторических явлений для всякого мыслящего наблюдателя. Для наглядности его можно сравнить с океаном. На поверхности его под влиянием разных случайностей происходят движения, не подчиняющиеся никаким определенным законам, так что всякое парусное судно вполне находится во власти капризной стихии, но если мы взглянем вглубь, то увидим совершенно правильные движения вод, в определенных направлениях и по определенным законам, очевидно в силу естественной необходимости, так что эти течения могут составлять предмет точного изучения и даже изображения на географических картах. И обе эти стороны сосуществуют в одном и том же процессе. То же самое представляет и история. И эта двусторонность ее была уже замечена в самое древнее время, и тогда же мысль начала делать попытки согласить между собою эти две, по-видимому, несогласимые стороны исторического процесса и найти такую общую основу, на которой они могли бы найти себе примирение в общем синтезе. Но замечательно, что при этих попытках, лишь только мысль старалась найти какой-нибудь общий принцип, который мог бы послужить всеобъемлющим началом, она редко удерживалась на равновесии этих двух сторон и всегда отдавала предпочтение какой-либо одной из них, - или законосообразность принося в жертву случайности, или наоборот – случайность в жертву законосообразности. Так как последняя представляет больше возможности для научного созерцания, подкупая устойчивостью своего движения, столь необходимого для подведения явлений под определенные законы, то неудивительно, что эта именно сторона, по которой история выступает как мир необходимости, была излюбленной темой научного исторического миросозерцания. Как и везде, тут также сказалась известная ограниченность человеческого ума, который не в состоянии обнять истины во всей ее полноте и почти всегда воспринимает ее лишь с одной какой-либо стороны. Вот почему все главнейшие попытки осмыслить исторический процесс с точки зрения высшего начала сводятся как в древнее, так и в новое время к тому, что в смысле этого начала выдвигается необходимость в той или другой ее форме и историческое движение мыслится как движение по неизменным законам, поглощающим собою все частные, так называемые случайные явления. Свобода человеческих действий с этой точки зрения есть лишь обманчивый призрак, обман самочувствия, рассеивающийся под строгим анализом научного исследования, и она не может быть понимаема иначе, как свобода или случайность метеорологических явлений, которые кажутся случайными лишь потому, что мы еще не имеем возможности уследить связь их с управляющею ими необходимостью. В доказательство этого приводилось много всевозможных соображений и между прочим особенно большое употребление делалось из показаний статистики, которая дает возможность уследить поразительную правильность в повторяемости в известные периоды даже таких явлений, которые на обыденный взгляд кажутся наиболее случайными и произвольными, как, например, количество совершающихся ежегодно преступлений и даже случаев опускания в почтовые ящики писем без адреса [6]. В частностях этот взгляд весьма разнообразился. Отыскивая основную исходную точку, мыслители этого направления перебрали почти все, что только имеет какое-либо заметное влияние на судьбу человека, и указывали, например, на климат, на климат и почву вместе, на всю природу вообще, на состав крови и так далее; но основная тенденция его заключалась в том, чтобы низвести исторический процесс на почву безусловной необходимости, подвести его под те неизменные, роковые законы, которыми управляется весь остальной мир - во всем его объеме. Это воззрение, которому особенную систематизацию придал Огюст Конт, нашло себе в новейшее время наиболее последовательного выразителя в лице одного из самых популярных философствующих мыслителей нашего времени, именно Спенсера, который сделал широкое применение к истории и социологии того, что известно под названием э в о л ю ц и и. Весь мир, по этой теории, находится под безусловным господством общих неумолимых законов, которые имеют роковую тенденцию производить движение в том или другом направлении, и это движение есть развитие или эволюция, которая по этому самому совершается с безусловною необходимостью. Никакие посторонние или случайные влияния не в состоянии остановить, замедлить или усилить этого развития: оно совершается с такою же роковою необходимостью, как река катит свои воды по наклонной плоскости к морю. Человек с своими действиями и затеями есть лишь одно из проявлений этой эволюции, в которой утопает всякая его свобода, и мир общественной жизни и исторических явлений движется сам собою без всякого с его стороны участия в этом отношении. Чтобы придать известную правдоподобность этой теории, в ней в полном объеме выдвигается идея организма, живущего и развивающегося по своим неизменным законам, - но эта постановка нисколько не спасает личности человека, которая совершенно теряется в органическом процессе и самая история перестает быть областью свободного движения к определенной, сознательно поставленной цели, а превращается в роковой процесс, в котором не может быть речи даже о прогрессе или усовершенствовании - в собственном смысле этого слова [7]. В самом деле, если личность настолько ничтожна, что она даже не принимается во внимание этим процессом, то нет никакого ручательства в том, что этот процесс есть именно прогрессивный, и напротив можно указать не мало условий, которые делают его решительно регрессивным, хотя бы потому, что сила солнечного света, производящего и поддерживающего органическую жизнь на земле, по астрономическим соображениям, из года в год ослабевает, рисуя весьма неприятную перспективу состояния, когда земля за недостатком света и тепла должна будет превратиться в мертвую планету. Но и помимо такой перспективы, эта теория, приносящая личность в жертву необходимости, тем самым подрывает всякий смысл в историческом процессе. Историю мы можем мыслить (как справедливо замечает проф. Кареев), только предполагая существование личности, как особого начала, отличного от органической жизни, способного влиять на нее и обладающего способностью создавать нечто такое, чего не может создать никакой органический процесс, способностью создавать особый мир - над-органический, судьба которого и составляет главное содержание истории. Раз 6удет отвергнуто самостоятельное значение личности, потеряет всякий смысл и история, и останется одна социология, в которой действуют те же законы, что и в зоологии.

Результат очевидно весьма неутешительный. Неудивительно, что он не мог удовлетворить даже самих сторонников эволюции, и, например, проф. Кареев, в общем примыкая к теории эволюции, нашел однако же необходимым уклониться от строгого ее развития, и в своих философско-исторических трудах поставил задачей придать некоторое значение личности в истории. Без личности, как самодеятельного начала, по его воззрению, не может быть мыслима самая история, так как личность есть именно то реальное существо, для которого существуют все социально-исторические формы и помимо которого они теряют всякий смысл [8]. Но раз признана личность, как самобытное существо, способное создавать нечто несуществующее помимо ее, эволюция как органический процесс оказывается совершенно неприменимой к истории, и если мы будем стараться удержать эволюцию, то придем к странному противоречию, что личность, как необходимый продукт общего развития, имеет в себе однако же способность влиять на это развитие, ставить самосознательные цели и вырабатывать известные формы, способствующие их достижению. Чтобы избегнуть этого противоречия, теория должна представлять себе личность не более, как известную среду, чрез которую проходит известный процесс и благодаря которой образуется нечто новое лишь по форме, а не по существу, - подобно тому, как растение представляет такую именно среду, пройдя чрез которую известные неорганические или органические элементы получают новую форму, но по существу остаются одними и теми же. В таком случае защита личности оказывается совершенно призрачною, факт ее несомненного значения в истории остается по-прежнему неразъясненным и самый процесс истории непонятным и бесцельным. Главное дело бесцельным; потому что доказывать, что сущность исторического процесса есть прогресс, как это и доказывает проф. Кареев, значит утверждать нечто такое, что не имеет для себя достаточных оснований в самом значении так понимаемой личности. Это сомнение в устойчивости такого воззрения невольно и сказалось в том, что тот же философствующий историк нашел невозможным построить какой-либо общий план для истории человечества и даже отрицает его в принципе [9]. Вместо построения такого плана, он посвящает себя весьма кропотливому и утомительному труду, стараясь показать, как, какими путями, из чего, под влиянием какой общей тенденции личности ведут ту многовековую работу, которая известна под названием истории, и результат получается самый ничтожный: уясняется несколько черновая, так сказать, сторона исторического процесса, но совершенно в стороне остается капитальный вопрос: для какой высшей цели ведется весь этот труд, причиняющий столько радостей и горя, требующий таких колоссальных усилий и такого геройства, кто главный управитель этой работы и, следовательно, составитель ее плана, и кто будет награждать за успешное выполнение его? Одним словом, высшая телеология, вызываемая самым понятием сознательного труда сознательных деятелей на поприще истории, не находит себе здесь никакого удовлетворения. Такой исследователь истории уподобляется, по сравнению одного американского писателя, человеку, который, впервые увидев величественный собор в Кельне, и изучив его состав, самый материал, из которого он сделан, самый процесс работы над ним, все технические подробности постройки, вообразил бы, что он имеет полное понятие об этом предмете. Но конечно, если бы он остановился на этом только исследовании, а не разрешил бы себе главного вопроса, для чего собственно создано это величественное здание, то его понятие о нем было бы далеко не полным и в сущности совершенно неясным [10].

Таким образом мир исторических явлений с рассмотренной точки зрения оказывается совершенно непостижимым. Это какая-то загадка, для которой нет ни малейших данных, наводящих на ее разрешение. И особенно непостижимы становятся те явления истории, которые составляют самую характерическую черту ее, именно явления, в которых личный элемент с его сознательными целями и стремлениями становится в противоречие с подавляющими его враждебными силами, в которых страшные усилия сознательных существ рушатся от бездушной случайности и страшное горе чувствующих существ не находит себе нигде ни малейшего отголоска или сочувствия, в которых преждевременно гибнущие личности и целые народы оказываются жертвой какой-то бесчувственной эволюции. Нет, такая теория не может удовлетворить ни разума, ни чувства, оставляя по себе лишь горестное сознание беспомощности и бесцельности самого бытия. К счастью, существует еще одна теория, которая, хотя и не разъясняя всех явлений исторического процесса (а какая же теория при ограниченности человеческого знания может заявлять на претензию на полное постижение его?), однако же во многих отношениях представляет громадное преимущество пред изложенной и всеми сродными с ней, и именно потому, что она вводить новый фактор в историю, расширяет исторический кругозор до бесконечности и там находить принцип, способный обнять все, что не может подходить ни под какие другие теории. Эта теория есть провиденциальная, выдвигающая в качестве объединительного принципа для обеих сторон исторического процесса идею Промысла, и эта-то идея нашла себе гениальное развитие в трудах бл. Августина и Боссюэта.

В оглавление

Глава II

Идея Промысла в ее историческом развитии

Идея Промысла в применении к истории не новая. Напротив, она, коренясь как бы в инстинктивном чувстве человека, невольно чувствующего свою зависимость как разумного существа от такого же, но высшего Существа, есть самая древняя из теорий, выдвигавшихся для объяснения смысла исторического процесса. Уже древний языческий ум предполагал, что мир исторических явлений, представляющий такое чудесное разнообразие по-видимому случайных, вечно сталкивающихся между собою, но не саморазрушающихся, борющихся, но не самоуничтожающихся фактов, и, напротив, из всего своего беспорядочного движения направляющихся к достижению определенных целей, не может быть предполагаем без существования всеуправляющего высшего Разума. Эта мысль впервые была высказана Анаксагором и нашла сочувственный отголосок у последующих поэтов и историков, хотя и получила весьма слабое развитие. Ум древнего человека, находясь еще под подавляющим влиянием внешних сил природы, выступавших в качестве олицетворенных существ, был не в состоянии скоро придти к ясному разумению высшего Разума во всех свойствах его бесконечного совершенства, и Анаксагор по-видимому ограничивал его действие неопределенною областью вселенной, не касаясь специального участия его в делах собственно человеческих. Яснее применил эту идею к судьбам народов Эсхил, который с своей трагедии «Персы», поставив вопрос, почему этот могущественный народ потерпел поражение от слабых греков, пришел к тому ответу, что причина эта вовсе не в сравнительных силах самих народов, а заключается выше их, именно во всеограничивающей и всеуравнивающей длани богов. Персы потерпели поражение за свою чрезмерную гордость, которою они нарушили равновесие, установленное богами, и за это понесли должное наказание. Тут ясно выступает идея высшего Разума, не только все устраивающего согласно с требованиями своей разумности, но и прямо вмешивающегося в дела людей, чтобы воспрепятствовать им в нарушении этого гармонического устройства или равновесия. Еще шире в смысле конкретного применения к историческим явлениям эта идея выступает у Геродота, «отца истории». Чрез все его знаменитые исторические книги проходит та повсюду заметная и намеренно выдвигаемая мысль, что ход исторических судеб человечества не есть сцепление совершенно беспорядочных явлений, что, напротив, в основе их лежит общий закон, который нельзя преступать без нарушения справедливости, как основного принципа всякой жизни, и что всякое такое нарушение непременно вызывает вмешательство Немезиды, которая грозно карает нарушителей существующего равновесия. Бог, как олицетворение этого закона, установил определенный порядок в мире, и он же определяет долговечность царств, сообразует наказания со степенью преступности и смиряет гордых. Свою волю он открывает в оракулах, иногда в сновидениях, а иногда и в личных представителях своих на земле – особенно одаренных людях, а более всего в таких грозных явлениях, как землетрясение, необычайные знамения, непредвиденные случайности, служащие для городов и царств немыми признаками угрожающей гибели или страшных бедствий [1]. Отсюда ясно, что в исторической жизни допускается влияние высшего существа, которое наблюдает за сохранением установленного порядка и во имя справедливости карает его нарушителей. Но эта справедливость еще весьма условна, и она едва возвышается над уровнем простого механического уравнителя, не допускающего преобладания одних вещей над другими – из опасения, чтобы это преобладание не повело к разрушению всего. В ней нет нравственного отношения к человеку, нет любви, которая сорадовалась бы его благосостоянию; напротив, как сила бездушно-уравнивающая, она даже способна завидовать ему, и достигнутое собственными усилиями счастье навлекает на человека такое же мщение, как и нарушение вообще всякого равновесия. Счастливец Поликрат, чтобы устранить этот завистливый взгляд Немезиды, должен быть хоть искусственно сделать себя несчастным, бросая в море свое драгоценное кольцо [2]. Тут, очевидно, мысль, допуская существование миросохраняющей силы, поддерживающей в мире порядок, не поднялась еще до того, чтобы допускать бытие Существа, способного стать выше этого мертвого механизма раз установленных отношений и сознающего себя достаточно мудрым, чтобы, позволяя человеку уклоняться от существующей нормы, уметь направлять его и в этих уклонениях к достижению порядка, стоящего выше наличного. Мысль у Геродота очевидно не предполагает возможности, чтобы совокупностью свободно разумных усилий можно было достигать высшего совершенства; напротив, его божество боится всякого уклонения от существующего порядка, опасаясь, что вследствие такого уклонения все пойдет вверх дном. Такое воззрение в корне подрывает основной принцип жизни – стремление к усовершенствованию, которое именно и производится тем, что в наличном состоянии вещей делаются постоянные изменения, направляемые к лучшему. А в таком случае самый мир исторических явлений не есть мир прогресса, а мир постоянного повторения раз установленных форм, и вследствие этого становится лишним самый вопрос о плане истории и ее смысле. В ней нет никакого смысла, как нет его в болоте, для обитателей которого главную грозу представляет цапля, сторожащая на берегу, чтобы поглотить всякого такого обитателя, который неосторожно более чем следует выдвинется из своей грязной стихии.

В этом античном воззрении очевидно сказалось общее миросозерцание древнего человека, чувствовавшего на себе неотразимое давление окружающего мира. Человек не мог освободиться от такого воззрения, пока в нем не явилась идея, что в природе человеческого существа есть, кроме внешней, еще внутренняя сущность, которая независима от случайностей внешнего бытия, что эта сущность живет по своим особым законам и имеет свою самостоятельную ценность, что сущность эта нравственная и потому нуждающаяся в нравственных отношениях. Как нравственное существо, человек нуждается не в одной только уравнивающей справедливости, которая неблагоприятна всякому самостоятельному усилию воли, а кроме того и в л ю б в и, которая бы сочувствовала добрым усилиям и своею мудростью поддерживала и поощряла их. Он нуждается не в слепой силе, которая неизменно повторялась бы в своих действиях при одинаковых условиях, но которая вела бы человека и весь мир к одной определенной цели, а цель эта состоит в достижении лучшего состояния, чем то, в котором находится наличная действительность. А такая потребность и находит себе единственное удовлетворение в христианской идее Промысла, предполагающей именно бытие Существа не только бесконечно справедливого, но вместе с тем и бесконечно любящего, со всеми вытекающими отсюда следствиями. С точки зрения этой именно идеи возможно не только уяснить себе смысл истории, но и составить себе и представление о том плане, который положен в основу ее и которым объясняются до известной степени все явления, не способные уложиться ни в какое другое историческое воззрение.

Если рассмотренное выше воззрение эволюционизма делает «единственным фактором истории (человеческую) личность» [3], а античное воззрение – Немезиду, вследствие чего в том и другом случае мысль отказывается от возможности составить себе разумный план всемирно-исторической жизни, то с другой стороны христианское воззрение делает главным фактором истории Бога, как Существо всемогущее, всеправедное и вселюбящее, а второстепенным фактором является человеческая личность, как по своему существу составляющая образ Божий, а по своей деятельности стремящаяся достигнуть подобия Ему. Бог, по выразительному свидетельству бл. Августина, есть тот принцип, от которого зависит весь мир в его стройном составе и движении. Сотворив человека разумным, дав всему порядок, подчинив все мере, числу и весу, водворив повсюду добрую гармонию, «не оставив не только неба и земли, не только ангела и человека, но и внутренностей самого малого и самого презренного одушевленного, и перышка птицы, и цветка травы, и листка дерева без того, чтобы не дать им известной соразмерности в их частях и в своем роде взаимного согласия, Бог, конечно, не мог оставить вне законов Своего провидения царства человеческие и их положения, господственные и подчиненные» [4]. В другом месте прямо утверждая это предполагаемое здесь положение, он же говорит, то «Бог – виновник и податель счастья, - Сам раздает земные царства и добрым и злым. И делает Он это не без разбора и как бы случайно (поелику Он Бог, а не фортуна), но сообразно с порядком вещей и времени, - порядком для нас сокровенным, а Ему вполне известным» [5]. Таким образом, вместо бездушной судьбы или механической эволюции вводится высшее личное начало, которое, являясь всеобъемлющим разумом и совершеннейшею справедливостью, обнимает своею мудростью и любовью весь мир и в нем все человечество, относясь к нему как нравственное существо к нравственному. Это отношение получает характер Промышления, в котором все основывается на высших нравственных началах и поэтому все становится целесообразным. Бог, как всесовершеннейшее Существо, дав бытие миру не по какой-нибудь нужде в нем, а исключительно по своей бесконечной благости и любви, чтобы дать и твари насладиться этими свойствами Его бытия, тем самым поставил цель жизни для всего живущего и, особенно, для человека, как способного сознательно участвовать в благах бытия, и эта цель есть достижение высшего блага, какое только может быть мыслимо разумным существом, и именно пребывание в Боге, как высшем средоточии высшего блага. Благо увеличивается в своей ценности, когда оно достигается собственными усилиями и собственным самоопределением. Поэтому Бог дал человеку с в о б о д у, как способность стремиться или не стремится к этому благу, достигать или не достигать его, возможность раздваиваться в своем стремлении, чтобы чрез победу над этим разладом, с одной стороны, увеличивать ценность достигнутого, а с другой – иметь естественный стимул к поступательному нравственному движению и совершенствованию. Отсюда уже в первобытном состоянии человека наступил известный исторический процесс в смысле планомерного и целесообразного развития, - но процесс нормальный, в котором элементы духа и плоти находились в полном и совершенном равновесии, центростремительное движение в равновесии в центробежным, причем свобода, мотивируемая нравственною зависимостью от всемогущего Творца, имела естественную наклонность давать преимущество первому, хотя и сохраняя возможность действовать в обратном направлении. На этом равновесии человек однако не удержался. Злоупотребив своей свободой, он совершил преступление и пал. Прежняя гармония бытия была разрушена, невинное состояние, относящееся к тому периоду, который в собственном смысле можно назвать доисторическим, закончилось, и наступил новый период, который и есть период действительной истории. Но эта история уже по этому самому есть история греховная. Соотношение сил в ней существенно изменилось, и центр тяжести в развитии передвинулся в сторону к миру, т.е. дальше от Бога. Человек сделался рабом греха и своих страстей и сознание своего истинного блага настолько ослабело и помрачилось в нем, что без высшей помощи он уже не в состоянии был бы достигнуть его. Отсюда, если в первобытном состоянии человек был вполне правоспособен и вполне мог быть представлен в своем развитии собственному самоопределению, то теперь он, потеряв эту правоспособность, должен был подвергнуться сильному внешнему контролю, вследствие чего самая история получила характер процесса воспитательного, который как такой предполагает внешнее руководительство в направлении к определенной цели, при помощи разных поощрительных и побудительных средств [6] . Такой именно характер и носит на себе действительная история.

Но как планомерный, воспитательный процесс, зависящий в своем движении от определенных факторов, история может быть мыслима только при предположении, что главный объект ее – человек – есть существо, способное сохранять свой основной тип во всем множестве представляющих его, сменяющихся и размножающихся особей, что все эти особи находятся в неразрывной связи со своим первоначальным родоначальником, т.е., другими словами, история предполагает е д и н с т в о ч е л о в е ч е с к о г о р о д а. Эта идея лишь смутно сознавалась в древнем дохристианском мире, выдвигавшем идею самобытности или автохтонности отдельных народов, и не раз подвергалась сильным нападкам и со стороны новейшей науки, предполагавшей несколько центров происхождения человека, пока эта последняя теория не нашла себе поразительное опровержение в другой, самой распространенной теории эволюции, допускающей не только единство человеческого рода, но даже и единство всего вообще органического мира [7]. Такой скачек положительной науки служит самым красноречивым подтверждением библейской истины – единства человеческого рода, и эта истина составляет необходимый элемент здравого понимания всемирно-исторического процесса. С этой точки зрения вполне объясняется факт наследственности, воспроизводящей в последующих особях весь склад физического и нравственного бытия родоначальника и известную правильность в самых формах жизни, видоизменяющихся лишь под воздействием второстепенных причин. Так как родоначальник совершил акт, произведший полное разрушение первоначальной гармонии бытия, то этот разлад в силу наследственности передался и всему человечеству, и вся его жизнь именно стала печальным выражением этого разлада. На всем протяжении истории мы повсюду видим этот именно разлад, который составляет самую характеристическую черту исторического процесса, рассматриваемого в его наличной, феноменальной действительности, и делает этот процесс по преимуществу греховным, а вследствие этого и необходимо бедственным.

Так как весь исторический процесс представляет собою результат факторов, стремящихся к определенной цели, то вследствие этого он есть процесс прогрессивный. Идея прогресса опять есть такая, которой не знал древний мир и которая находит свое полное оправдание только с точки зрения идеи Промысла. В древнем мире решительно преобладала идея регресса, как стремления к постоянному ухудшению, и она есть именно та идея, которая прежде всего дается непосредственному восприятию и даже вытекает из естественного мышления человеческого ума. Напрасно профессор Н.И. Кареев, кладущий в основу своего философско-исторического воззрения идею прогресса, говорит, что «психологическое происхождение ее весьма ясно» [8]. Психологически, напротив, самая понятная и естественная идея есть идея регресса, как ухудшения производного сравнительно с производителем, родителя с детьми, предка с потомками, и эта идея находит себе применение даже в родовой психологии, по которой родители и особенно деды всегда идеализируют пред своим младшим поколением свое «старое» время, когда, как говорят из своего физиологического наблюдения старики своим внукам, самое солнце светило и грело лучше и во всем было неизвестное теперь изобилие. Если эмпирически и замечаются успехи изобретательности и механического прогресса, то этот прогресс есть лишь жалкая замена общего регресса, вынужденное усилие возмещать огромные результаты общего регресса изысканием искусственных средств противодействия ему. Вот почему все древние миросозерцания представляют собой тип эманации, истечения всех явлений мировой жизни из божества, причем чем далее идет этот процесс истечения от своего исходного пункта, тем более он ухудшается в своем составе. Отсюда составилась известная теория четырех веков, из которых каждый представляет ухудшение по сравнению с предшествующим, - золотой век сменяется серебряным и все заканчивается веком железным, каковой и есть век наличной действительности. Это воззрение лежит и в основе классического миросозерцания, и оно именно, вместе с личным, психологически понятным наблюдением, дало повод великому римскому поэту Горацию, несмотря на все признаки несомненного культурного превосходства его эпохи над всеми предшествующими, жаловаться, что все в мире идет от худого к худшему, и что если уже жалко и дрянно теперешнее поколение, то оно произведет от себя поколение еще более жалкое и негодное [9]. Если регресс для естественного ума есть сущность исторического и вообще мирового процесса, то и самое чаяние лучшего будущего, выставляемое тем же исследователем в качестве второго источника идеи прогресса [10], есть лишь желание возврата к тому лучшему, которое рисуется не впереди, а сзади, и даже если бы это лучшее могло быть когда-либо достигнуто и восстановлено вновь, то для этого нужно было бы произвести попятное движение к первоисточнику всякого бытия, следовательно, движение во всяком случае регрессивное, как это с поразительной смелостью выразил новейший представитель древнего миросозерцания – Руссо, объявивший всю новейшую цивилизацию великим бедственным самообольщением и заблуждением и требовавший возвращения назад к природе. Но в действительности и это попятное движение невозможно, потому что исторический процесс с точки зрения естественного ума есть процесс необходимый, совершающийся с такою же безусловно роковою необходимостью в одном определенном направлении, с какою река катит свои воды по наклонной плоскости к своему устью. Потому-то в древнем мире мы видим преобладание какой-то томящей грусти во всем [11]: люди не имели никакой надежды на лучшее будущее и предавались самому мрачному отчаянию, которое достигало своего высшего развития именно в периоды наивысшей культуры (как, например, пред появлением христианства на земле).

Таким образом, идея прогресса логически может вытекать лишь из идеи Промысла, по которой человек имеет свой идеал в высшем совершенстве, воплощаемом в Боге, и внутри себя имеет непреодолимое побуждение стремиться к этому идеалу. Когда с наступлением собственно наличного исторического процесса в человеке произошел указанный выше разлад, то хотя самый исторический процесс и получил совершенно иной характер, причем центр влечений человека сильно передвинулся, и именно по направлению к миру, тем не менее идея прогресса не потерпела чрез это никакого ущерба. Прогресс остался во всей силе; но как в самом человеке произошел разлад, так раздвоился и самый прогресс, причем с одной стороны в человеке сохранилось стремление к своему высшему идеалу, которое есть высшее благо, а с другой стороны - все свойства испорченной природы направляли его в другую сторону, где под чарующим прикрытием благ мира сего скрывался злой принцип. Отсюда в исторической жизни начал совершаться двоякий процесс, процесс положительный, т.е. развитие всех оставшихся начатков добра, с целью достижения высшего блага, и процесс отрицательный, как развитие всех вторгшихся в человеческую природу элементов зла с целью достижения высшего зла [12]. Ввиду такой двусторонности процесса естественно возникает вопрос: какой же из этих двух процессов увенчается полнейшим успехом – положительный или отрицательный? Торжество последнего было бы прямым противоречием основной цели самого бытия человека. С другой стороны, и полное прекращение этого процесса было бы равносильно лишению человека предоставленной ему способности свободного самоопределения, в силу которого он мог предпочитать по своему усмотрению добро или зло. Очевидно, торжество в истории должно принадлежать процессу положительному, как имеющему своей целью осуществление истинного назначения человека. Но так как этот процесс не мог рассчитывать на собственные силы человека, по своей испорченной природе склонного к явлениям отрицательным, то оказалась необходимою высшая помощь, и она дана была высшим фактором истории – Богом, который поэтому взял весь исторический процесс под свое руководительство или промышление, и, вследствие этого, - вся история человечества становится историей одного великого града Божия, который, несмотря на внутренний разлад его частей, в общем направляется к достижению предназначенной ему высшей цели, именно высшего блага [13]. Это предположение вытекает из того, что Бог по своей бесконечной любви не хотел предоставить человечество полной погибели под торжеством зла, а по своему всемогуществу Он мог направить его к достижению истинной цели его бытия, и вся история есть именно свидетельство того премудрого водительства Божия, по которому человечество направляется к своему высшему благу. Но каким образом совершается это водительство?

В оглавление

Глава III

Свобода и необходимость в истории

В этом пункте идея Промысла в ее применении к истории встречает самое сильное возражение, которое разные противники ее не перестают повторять на всевозможные лады. Если, гласит это возражение, весь всемирно-исторический процесс во всем его объеме находится под безусловным водительством Промысла, который, несмотря на частые уклонения отдельных лиц и целых народов от конечной цели, в конце концов весь его направляет именно к достижению этой цели, то, очевидно, здесь уже не может быть вопроса о свободном самоопределении человека, а, следовательно подрывается основной жизненный нерв истории, - именно предположение самодеятельного стремления человека к сознательно поставленной цели, подрывается самая идея прогресса, который превращается в механический, вполне необходимый процесс, и с человека снимается всякая ответственность за его добро или зло. 3амечательно, что это воззрение признается иногда непреоборимым даже в нашей богословской литературе [1]. Но в действительности оно основывается на одном весьма существенном недоразумении. Оно исходит из предположения, что всемогущество Божие как безграничное действует в достижении своих целей с безусловною необходимостью, так как иначе оно и не было бы всемогуществом. При этом однако упускается из вида весьма существенная мысль, что всемогущество Божие в области истории не есть физическое, которое именно и действует с безусловною необходимостью, а всемогущество нравственное, которое может самоограничивать себя, нисколько не умаляя, а напротив – тем еще более возвышая самую идею всемогущества. Идея безусловного всемогущества предполагает возможность сделать все, на что только направится мысль и воля всемогущего существа; но эта идея возвышается еще более, когда мы мыслим, что тaкоe всемогущество, имея возможность сделать все, однако же не делает этого, следовательно простирает свое ограничивающее действие не только на все, что лежит вне eго и потому бесконечно ниже и слабее его, но и на себя само, следовательно, на то, что равно ему. Такое всемогущество очевидно еще выше, и оно-то и есть всемогущество нравственное. Как такое, оно вполне может ограничивать себя, чтобы, рядом с собою предоставлять достаточное место и для самодеятельности вне его. Нравственное всемогущество может быть присуще только личному существу и так как оно в истории проявляется в отношении к человеку, также личному нравственному существу, то из этого взаимоотношения личных существ, хотя бесконечно неравных между собою, и складывается то отношение, которое заключает в себе единственно удовлетворительное объяснение для исторического процесса во всех его элементах и перипетиях, что мы и постараемся теперь объяснить.

Нам нет надобности по существу входить в рассмотрение вопроса о том, обладает ли человек свободою воли, или нет. Это вопрос психологии или философии; для истории его не существует, так как она, признавая человека непременным фактором и содержанием ее, наперед предполагает его как существо свободное, способное располагать своими действиями, а потому и ответственное за них. В таком только смысле история может сохранять свой нравственный характер, и всемирная история может быть всемирным судилищем над делами лиц и народов [2]. Если же и здесь нередко возникает вопрос о свободе воли, то просто по недоразумению, причем или свободу воли смешивают с произволом, понимая под нею безусловно возможность делать все, что вздумается, или даже, и не впадая в подобную крайность, упускают из вида ту истину, что свобода воли человека как ограниченного существа не только не предполагает полного отсутствия ограничивающих условий, а напротив требует их, и есть вообще понятие относительное. Будучи же понятием относительным, она тем самым может сохранять свою относительную независимость рядом с зависимостью в безусловном смысле от безусловного существа. Поясним это наглядным примером. Свободно располагая собою, я сажусь на корабль, который отправляется на запад, в Америку. Будучи на корабле, я конечно уже менее свободен, чем был на суше, потому что ограничен пределами корабля, увлекающего меня именно на запад. Но сама по себе свобода личного самоопределения сохранилась во мне, хотя и в ограниченных условиях моего нового положения, так что я могу располагать собою во всех других отношениях, кроме того, в котором я сам ограничил себя, садясь на корабль. Даже и в условиях этого положения мое самоопределение может доходить до возможности с моей стороны движения как раз противоположного движению самого корабля. На пространстве его длины, в пределах 70 сажен, я могу, двигаясь от носа к корме, совершать движение на восток, когда корабль движется на запад. Хотя конечно, когда я сделаю 70 сажен по направлению к востоку, корабль увлечет меня на несколько верст к западу, тем не менее это нисколько не подрывает моей относительной задачи - достигнуть пункта, лежащего ближе к востоку, чем нос корабля. Больше этого я конечно уже не в состоянии сделать, потому что корабль или та воля, которая управляет им, направляя его на запад, подчинила меня себе в указанных условиях, так что хотя бы я и старался в пределах корабля идти на восток, он непременно будет увлекать меня все далее и дaлее на запад. Но в свою очередь и самая воля, управляющая кораблем, в известных отношениях подчинена другой еще высшей воле, которая увлекает его как раз в обратном направлении. Хотя корабль в представлении капитана и всех пассажиров направляется на запад, однако в действительности он гораздо быстрее в то же время направляется на восток, и, сделав несколько миль на запад, в действительности в это же время дaeт несколько тысяч миль по направлению на восток, - именно потому, что весь земной шар, под влиянием другой высшей силы, движется на восток и вместе с собой конечно увлекает и корабль с его пассажирами, воображающими, что они плывут на запад, хотя корабль в этом высшем астрономическом смысле действительно движется на восток, однако в полном смысле он все-таки направляется в Америку, т. е. на запад, и непременно достигнет своей цели. Весь вопрос здесь в той точке зрения, с которой мы будем смотреть. С земной, географической точки зрения корабль направляется на запад и следовательно вполне свободен в своем движении в поставленной цели; а с высшей, астрономической точки зрения он движется на восток, потому что в этом смысле несвободен и подчинен высшей воле, движущей его вместе с земным шаром на восток. Логически здесь происходит антиномия, коллизия двух движений, совершающихся в одно и то же время в двух противоположных направлениях; но в действительности никакой коллизии, и оба движения вполне совмещаются между собою, так что корабль, в астрономическом смысле увлекаемый на восток, в географическом смысле все-таки приходит к своей цели на запад. Утверждать противное, значило бы впадать в тон знаменитой древнефилософской софистики, по которой быстроногий Ахиллес никогда не догонит черепахи.

Такое же именно недоразумение имеет место и в истории в отношении свободы личности. Свобода ее отрицается некоторыми историками потому, что высшая историческая точка зрения обнаруживает целый ряд таких отношений, в которых человек оказывается несвободным или даже совсем действующим под влиянием необходимости устремясь к одной определенной цели, хотя бы, если взять тот же пример, направляясь на запад, он в действительности увлекается на восток, или, если возьмем более понятный в историческом смысле пример, стараясь совершить какое-нибудь зло, в действительности (как это и оказывалось часто в истории) причиняет добро, как это мы, например, видим в истории Иосифа, которому братья, продавая его измаильским купцам, хотели конечно сделать зло, а между тем в действительности сделали величайшее добро, дав первый толчок к тому ряду событий, который привел к возвышению его на пост первого министра могущественнейшей и богатейшей монархии древнего мира. Если мы будем смотреть на этот факт с высшей точки зрения, то конечно должны будем придти к мысли, что братья в своем злом акте не были свободны: они думали, что причиняют Иосифу зло, между тем как в действительности причиняли ему добро, - и с этой точки зрения личность оказывается несвободною в истории и находящеюся под подавляющим ее влиянием другой высшей силы, направляющей все независимо от воли человеческой. Так именно и смотрят детерминисты в истории. Но смотря с этой одной точки зрения, они тем самым обнаруживают свою односторонность, которая и вводит их в заблуждение. Стоит только взглянуть на тот же факт с другой точки зрения, и результат получится совершенно иной. Если братья в абсолютном смысле и сделали для Иосифа то, чего не хотели, вместо зла причинили добро, то это именно только в абсолютном смысле. В действительности же, если мы возьмем этот факт не в его окончательных результатах, а в непосредственной наличности и именно в его тесном ограничении, то во всяком случае братья достигли своей цели: они хотели причинить Иосифу зло и действительно причинили ему тяжкое зло, которое, как мы естественно можем предположить, надрывало сердце бедному юноше и стоило ему страшных нравственных страданий и целых потоков слез, когда он, безжалостно проданный в рабство, по его убеждению, навсегда оторван был от своего любящего отца, также убивавшегося невыразимым горем отчаяния. И, таким образом, оба воззрения, по-видимому, столь противоположные между собою, так что по одному братья свободны, а по-другому были несвободны в одном и том же действии, оказываются каждое в своей сфере истинным. Эта кажущаяся антиномия объясняется именно тем, что свобода человека понятие вполне относительное и свое полное осуществление находит только в тесном кругу индивидуальной жизни, за пределами которой начинаются ограничения ее, возрастающие постепенно более и более, так что результат ее деятельности, т. е. история, оказывается несвободною. Это соображение необходимо иметь в виду, чтобы ясно понимать исторический процесс и значение в нем личности, и непонимание этой простой истины и приводит к той мысли, будто идея Промысла Божия не примирима с идеей свободы личности.

Между тем, в действительности, она не только вполне примирима, но и раскрывает в истории великую премудрость, Гегель называл «хитростью разума», но которая на самом деле есть Премудрость Божия, примиряющая как бы непримиримое, свободу с необходимостью. В самом деле, если мы взглянем на историю именно с изложенной точки зрения, то увидим, как в ней свободно примиряются эти противоположности и при посредстве целого ряда градаций складываются в дивную картину величественного единства в котором все сохраняет принадлежащее ему значение и место. Взятый в своей личной или индивидуальной обособленности, человек вполне свободен располагать собою во всех отношениях, не выходящих да пределы его естественной ограниченности. Индивидуальная жизнь есть та именно область, в которой человек оказывается наиболее свободным, так как он за исключением ограничений своей и окружающей природы не связан еще никакими другими узами. Но такая индивидуальная жизнь сама по себе ограничена весьма тесным кругом собственной души в ее самозаключенном состоянии. Лишь только личность выходит за пределы этой самозаключенности, она подвергается целому ряду ограничений, делающих ее все мeнеe свободною. Человек вступает в брак, и семейные отношения уже сразу накладывают на него известное ограничение, которое заставляет его отказаться от части своей прежней свободы и пожертвовать ею в пользу своего семейства, заботиться не только о себе, но и о семействе, делать не только то, что он хотел бы по своему личному влечению, но и то, что требуется для удовлетворения нужд семейства. Следующую градацию жизни представляет общество, которое также подвергает личность ограничению, заставляя человека делать не только то, что он хотел бы для себя и для своего семейства, но и то, что требует от него окружающее общество, так что и в пользу его он должен отказаться еще от части своей свободы. Наконец, чтобы не перечислять многих промежуточных градаций, представляющих собою великое разнообразие общественных отношений, дальнейшую градацию представляет государство, которое подвергает личность еще большему ограничению, заставляя ее делать не только то, что она хотела бы для себя, для своего семейства и общества, но и то, что требуется государством; а государство иногда простирает свои требования далее до такой степени, на которой личность может совсем лишиться своей свободы, лишиться возможности делать что-либо для себя, для своего семейства и для общества, так как вся она во всем своем объеме может быть потребована на службу государству и может быть даже принесена ему в жертву, как, например, во время войны. Ясное дело, что этот ряд ограничений сводит свободу личности на полное отрицание ее, ставя ее в такие условия, в которых свобода приносится в жертву необходимости. Пред лицом государства личность есть уже известная единица, вполне подчиненная ему даже до возможности ее уничтожения. Но заключать отсюда, что личность, живущая в государстве, не есть уже свободная, значило бы то же самое, что заключать о корабле, плывущем на запад, но увлекаемом земным шаром на восток, что он не свободен в своем движении и никогда не достигнет своей цели. Но как в приложении к кораблю это заключение оказывается неверным, так неверным оно оказывается и в приложении к личности в ее отношении к государству. Несмотря на указанный ряд ограничений, доводящих в государстве личность до степени возможности ее полного уничтожения, сама по себе личность однако же остается свободной. Все эти ограничения стесняют в действительности лишь проявление свободы, но не самую свободу. Даже пред лицом государства человек не свободен лишь как член его, как гражданин, который как таковой поглощается государством; но будучи гражданином, человек в то же время остается личностью, и как таковой он продолжает быть столь же свободен, как и вне ограничений государства. Эта антиномия находит себе поразительное подтверждение в том известном факте, что один и тот же человек за одно и то же действие, например, убийство, может быть ответствен и неответствен. Когда он совершает убийство в качестве гражданина, т. е. под влиянием веления государства, например, на войне, он неответствен, потому что его воля в данном случае была поглощена волей государства; но если он совершает убийство не как гражданин, а как личность, т. е. при полном распоряжении своею волею, то он ответствен за него и подлежит каре. Очевидно, что здесь мы имеем пред собою новый пример совмещения свободы с необходимостью, причем человек оказывается действующим и свободно, и в силу необходимости, смотря по тому, в каких условиях мы рассматриваем его и с какой точки зрения смотрим на него. Конечно в точности определить, когда человек вполне свободен и в каких условиях и насколько он теряет эту свободу, невозможно, - но самый факт совмещения свободы и необходимости здесь не может подлежать сомнению. И он имеет огромное значение для решения вопроса о свободе личности и ее значении в истории.

Свобода личности в истории с особенною настойчивостью отрицается социологами, которые при этом ссылаются, главным образом, на статистику, показывающую поразительное однообразие в количественном отношении различных социальных фактов - не только таких, как рождение и смерть, но даже и таких, которые, по-видимому, вытекают из полной свободы воли и могли бы совершиться или нет, как, например, брак или преступление. Из этого однообразия в количестве социальных фактов выводят заключение, что очевидно тут действует закон необходимости, совершенно исключающий свободу. Но это заключение, с изложенной нами точки зрения, совершенно неосновательно, и с нее самая статистика получает совершенно иной смысл, вовсе не затрагивающий вопроса о свободе воли как личности. Статистика, с этой точки зрения есть лишь показательница наличного состояния общества или государства, суммы действующих в нем нравственных или социальных сил, степени влияния государства или общества на личность, условий, ограничивающих ее свободу, - одним словом имеет дело с отвлеченными или общими данными, в пределах которых действительно человек не свободен, как социальная или политическая единица, но которые отнюдь не лишают его свободы самоопределения, а следовательно и ответственности как личность. В самом деле, статистика нам показывает, что известное государство или общество ежегодно дает известное количество преступников, и количество это настолько определенно, что правительство имеет возможность заранее определить необходимое число тюрем или исправительных домов, и никогда при нормальном течении жизни число преступников не возрастает и не может возрасти неожиданно настолько, чтобы тюрем оказалось вдвое, например, меньше против потребности, или вдвое больше против потребности, так, чтобы можно было половину их употребить на другие цели, например, на школы. То же самое и с вопросом о браке. Число браков из года в год при нормальном течении жизни повторяется с поразительною правильностью, так что духовенство, извлекающее от их совершения наибольший доход (не определенный притом никакими таксами, а совершенно зависящий от личной щедрости брачующихся), всегда может рассчитывать на определенный доход и заранее составлять свой домашний бюджет, занося цифру этого дохода как вполне обеспеченную [3]. Но ни в том, ни в другом случае статистика не дает никакого основания к отрицанию свободы воли человека: в данных случаях она показывает нам состояние социальных фактов, имеет дело с социальными единицами, которые как таковые, находясь под ограничивающими условиями социального склада, конечно несвободны и живут в области необходимости; но эти социальные единицы не есть личности, а именно отвлеченные числа; личная же жизнь человека статистикой совершенно не затрагивается и остается ей недоступной. Поэтому то статистика ограничивается именно общими числами, не входя в рассмотрение частностей, и это совершенно понятно, потому что в этих частностях, т. е. в личностях она встречается с не подлежащим никакой регламентации фактом личной свободы воли. Так, наперед предсказывая, что общество даст в наступившем году столько-то преступников, статистика только и ограничивается: этим общим числом, но никогда и ни в каком случае не в состоянии указать, что же будут эти преступники как личности, будут ли этими преступниками Иван, Василий или Петр. Такое предсказание для нее решительно недоступно, и именно потому, что здесь она встречается: уже не с социальными фактами, а с живою личностью, свободно располагающею своими действиями. Из двух личностей, находящихся совершенно в одинаковых внешних условиях, одна может совершить преступление, а другая остаться невинною, и чтобы понять этот факт, необходимо заглянуть в душу этих личностей, что совершенно недоступно статистике, и только душа их и скажет, почему произошла такая разница между ними. На этом именно основывается отношение суда к преступникам. Как социальные единицы, т. е. безличные особи, оба преступника одинаково жертвы социального недуга и поэтому неответственны за свои преступления. Но суд не ограничивается подобным безличным обсуждением факта: он подвергает обсуждению эти единицы как личности, заглядывает им в душу, оценивает те побуждения, которыми родились они в совершении преступления, и тогда уже произносит свой справедливый приговор, по которому один преступник будет осужден, а другой быть оправдан, потому что последний действительно может быть до известной степени жертвой социального недуга, а другой вполне действовал как свободная личность, следовательно, как личность, взявшая на себя всю ответственность за совершенный акт. Но даже и оправдательный приговор в сущности не есть безусловно справедливый, если только он имел дело с самосознающею личностью, а не с каким-либо болезненным автоматом. Социальная среда может смягчить виновность, но не изгладить ее, и оправданный в таком случае субъект есть ходячая опасность для общества, потенция для повторения того жe преступления. Таким образом, статистика нисколько не доказывает отсутствия свободы воли в личности, которая и есть фактор исторического развития, а доказывает только отсутствие свободы воли в социальных фактах, которые по самому существу не могут быть свободными как неличности. Статистика в своей области устанавливает лишь тот несомненный факт, что в социaльной жизни происходит поразительное сочетание свободы с необходимостью, опять та премудрость, которая есть премудрость Божия, умеющая совмещать свободу воли с законами необходимости, а вследствие этого направлять все к определенной цели, не посягая на свободу или самоопределение личности. Такое совмещение свободы с необходимостью и есть высшая гарантия правильности социальной или государственной жизни. Не будь этого совмещения, никакое правительство не в состоянии было бы разумно управлять известным государством: свободные личности не поддавались бы никакой регламентации и разрушали бы всякие попытки на предусмотрение. Но благодаря этому мудрому совмещению, правительство, предоставляя личности свободу самоопределения как личности, может подводить социальные факты под определенные категории, имеет в своем распоряжении твердые цифры, выражающие собою движение жизненных сил в государственном организме, наперед знает, сколько этот организм произведет добра и зла, какой даст доход и сколько потребует расхода, и пользуясь этими данными, может спокойно направлять корабль государства к предназначенной ему цели, хотя бы эта цель и не всегда совпадала с частными целями отдельно взятых личностей [4].

Если такое примирение между свободой и необходимостью возможно уже в естественных отношениях между личностью и государством, между единичной волей и волей коллективной, то тем более оно мыслимо в высшем порядке, в отношениях между личностями и Промыслом, и с указанной точки зрения рука Промысла, направляя человечество к предназначенной ему цели, нисколько не становится в противоречие с частными целями отельных личностей, и не только индивидуальных, но и коллективных. Что касается индивидуальных личностей, то это отношение понятно само собою из того, что Промысл действует как нравственная, самоограничивающая сила, следовательно попускающая свободе личного человека проявляется в полном самоопределении, даже до противления Промыслу и полного его отрицания, как это и показывают часто встречающиеся факты личностей, дерзко и безнаказанно выступающих с отрицанием Бога и всякого нравственного мироправления. Но уже гораздо больше и заметнее подчинены закону всемогущества коллективные личности, как народы, из которых каждый имеет свою отличительную волю, направляющуюся к определенной цели, отличной от целей других народов и находящей в них ограничение. Каждый отдельный народ или государство, господствуя над волями своих членов, в то же время в своей коллективной воле подчиняется высшей воле других государств, на чем и основывается закон международной политики. В своих стремлениях каждый народ должен сообразоваться не только с тем, чего он хочет сам, но и с тем, чего хотят другие народы, которые тем самым ограничивают его, и, так сказать, подчиняют своей высшей воле, хотя это и не подрывает принципа рационального самоопределения. Если же народы подчиняются высшей, так сказать, всечеловеческой воле без отречения от своей национальности в естественных международных отношениях, то тем более это отношение мыслимо между народами и Промыслом. Насколько народы более подчинены всеуправляющей воле Промысла, ясно показывает тот факт, что национальная воля не в состоянии доходит до отрицания Промысла, и история не знает народа, который бы как народ отрицал существование Бога или высшего нравственного мироправления, хотя и может заблуждаться в понимании его [5]. Наконец все человечество уже вполне подчинено воле Промысла, так что его воля совпадает с волей Бога, откуда вышло известное заблуждение, приведшее к боготворению человечества [6].

Из изложенного, таким образом, видно, какую чудесную цепь взимосоподчиняющихся целей представляет собою человечество в его различных подразделениях - от личности до целого его организма. Каждая из его частей живет по своим особым законам, причем, начиная от личности, совершается постепенное ограничение свободы воли, пока она во всем человечестве не совпадает с волей Божества. Но это ограничение совершается именно по предустановленному порядку Промысла, и в нем-то именно и проявляется высшая премудрость Промышления, чудесно примиряющая частные интересы с общими и все направляющая к одной высшей цели, которая есть высшее благо для всех. С такой точки зрения удобно разъясняется и трудность, представляемая вопросом о предопределении. Бог предопределил спасти человечество чрез Сына Своего Единородного, и эта цель вполне достигается в отношении к человечеству как к целому. Но предопределение не обнимает всех личностей, как индивидуальных или коллективных волей, которые как такие могли принять и не принять дар искупления, и так как многие из них по своей свободной воле действительно не приняли его и возможность этого предусмотрена божественною мудростью, то и явился факт необходимости осуждения многих, предопределенных к осуждению, вследствие именно предусмотрения божественной мудрости [7].

В оглавление

Глава IV

План всемирно-исторического процесса

Указанным порядком отношений, в которых стоят отдельные личности, народы и все человечество между собою и к Промыслу, определяется план всемирно-исторического развития во всех его подробностях. Этот план есть именно стройная цепь взаимосоподчиняющихся целей, вполне проявляющих премудрость и благость Божию в истории. Все в этом плане предустановлено так, что бесконечно разнообразные части его, по-видимому даже идущие против основной идеи плана, в действительности содействуют его гармонии и чудесному осуществлению его в целом. Конечно, вполне постигнуть этот дивный план во всей его полноте при теперешней ограниченности нашего знания невозможно, и безумно заявлять притязание на это, когда наш разум не может постигнуть вполне даже мира физического, при изучении которого он постоянно наталкивается на непостижимые тайны бытия, между которыми первое место занимают такие основные предметы, как материя и сила. Если и здесь разум должен ощупью ходить среди тайн, окружающих его на каждом шагу, то тем более это естественно в мире истории, где действуют не одни только законы необходимости, но где ум встречается с таинственнейшими из тайн бытия, каковыми несомненно являются действия личных существ, свободно действующих в мире необходимости. Но тем не менее, даже при всей ограниченности нашего знания, план всeмирнo-исторического развития с достаточностью определяется для того, чтобы в нем усмотреть указанную выше гармонию отношений между проявлениями свободы и необходимости, примиряющимися на общей идее Промысла.

Всемирная история представляет массу примеров, подтверждающих эту теорию взаимосоподчинения целей, как сущности исторического процесса. Мы часто видим в истории, как отдельные личности, ставя себе частные цели, употребляют на достижение их все свои усилия, думая, что они достигают их только для самих себя, чтобы пользоваться эгоистическим самоуслаждением даже во вред другим; и действительно достигают этих целей. Но когда последующий историк получает возможность взглянуть на тот же предмет с высоты протекших веков, то он, имея пред своими глазами более широкий исторический кругозор, видит, что сами эти личности несознательно действовали под влиянием внешних для них побуждений и, достигая своих целей, тем самым содействовали лишь достижению других целей, имеющих великое историческое значение для целого народа или человечества. В самом деле, возьмем уже приводившийся пример братьев Иосифа. Лично они одушевлены были одною целью - отделаться от своего брата Иосифа, любовь к которому со стороны их престарелого отца возбуждала в них неукротимую зависть. И они действительно достигли своей цели, когда продали бедного юношу измаильтянам, которые конечно в свою очередь стремились перепродать его подороже в другие руки. Цель тех и других была вполне достигнута: братья навсегда отделались ненавистного им брата, который, как и естественно было ожидать, навсегда потонет в море житейской пучины; в свою очередь измаильтяне выгодно перепродали купленного ими юношу на берегах Нила и, следовательно, тоже достигли своей цели; и ни те, ни другие не сознавали, что они достижением своих целей содействовали какой-то высшей цели, а, в частности, для братьев эта высшая цель была даже и нежелательна, если бы даже они и сознавали ее. Проявив крайнее бесчеловечие к своему брату, они более всего конечно желали, чтобы уже никогда не встречаться с ним, а тем менее в таких условиях, при которых они оказались бы в зависимости от него. А между тем все так именно и случилось. Продавая Иосифа измаильтянам, они несознательно исполняли высшую волю Промысла, который направлял свой избранный род в Египет, чтобы там он, воспитавшись в недрах самого цивилизованного народа в мире (притом без опасения слиться с ним, потому что египтяне сильно чуждались всех других народов как нечистых), мог возрасти в целый народ, чтобы затем занять свое всемирно-историческое положение в человечестве в качестве света для него. Конечно, Бог, как всемогущий распорядитель судеб лиц и народов, мог достигнуть этой цели и прямо, - повелел, например, Иакову переселиться в Египет. Но тогда всемогущество Божие действовало бы прямо подавляющим образом и исторический процесс был бы просто механическим. Между тем в действительности событие совершилось так, что в нем частные человеческие цели, достигаемые собственным самоопределением человека, привели к высшей цели совершенно свободно, и потому исторический процесс в данном случае получает характер нравственный. А такой только процесс и может быть назван вполне историческим, в отличие от процесса механического - в неодушевленном или одушевленном, но не разумном мире. Превосходство нравственного процесса над механическим заключается в том, что он именно представляет из себя систему воспитания. Ведь сущность и задача воспитания в том и состоит, чтобы, предоставляя человеку уклоняться от высшей цели, тем самым предоставлять ему возможность опытом познавать результаты своих действий, а в конце концов, приводя человека к определенной цели, давать ему полную возможность оценить свои предшествовавшие действия с высшей нравственной точки зрения и таким образом подвергнуть их беспристрастному суду и собственной совести, и истории. Можно себе представить, какой великий урок вынесли братья Иосифа из всех перипетий их встречи со своим некогда проданным братом, когда он явился пред ними в качестве великого властелина могущественной монархии, как громко говорила в них совесть, воспроизводя пред ними некогда содеянное ими злодеяние: не даром они и после опасались, как бы Иосиф не вздумал отомстить им (Быт. L, 15) за причиненное ему некогда зло. Но Иосиф в своем ответе им торжественно выразил принцип исторического процесса с высшей провиденциальной точки зрения, когда сказал им: «Не бойтесь; ибо я боюсь Бога. Вот, вы умышляли против меня зло; но Бог обратил это зло в добро, чтобы сделать то, что теперь есть: сохранить жизнь великому числу людей» (ст. 19, 20). Последнее выражение имеет, особенно знаменательный смысл: продавая Иосифа, братья тем самым совершали нечто в роде убиения его – по крайней мере для себя и отца; а между тем это бескровное убийство в конце концов привело к тому, что чрез него спасена была жизнь не только самих братьев во время голода, но и жизнь целого народа в Египте - во время знаменитого семилетнего голода.

Конечно, чтобы мог быть достигнут этот великий результат, должен был совершиться целый ряд промежуточных событий, которые с известной точки зрения кажутся совершенно случайными. В самом деле, может показаться случайным, что когда братья раздумывали, как им отделаться от Иосифа, на горизонте показался караван измаильских купцов, который и навели братьев на мысль воспользоваться этим случаем. Случайно, по-видимому, измаильтяне продали Иосифа придворному сановнику Потифару, в доме которого ему пришлось встретиться с сомнительной нравственности госпожой, которая притом после известной неудачи в достижении своей цели оклеветала невинного юношу и, конечно, с бессердечною злобою обманувшейся в своих низких расчетах женщины настояла на том, чтобы Потифар подверг его беспощадному наказанию, лишив свободы чрез заключение в тюрьму. Все это, по-видимому, случайно, и с простой человеческой точки зрения. Тут нет ничего провиденциального. Но, как говорит Боссюэт, то, что в наших глазах есть случай, в действительности есть преднамерение высшего Разума [1]. И действительно, если мы возьмем этот факт во всем его объеме, то увидим, как все эти случайности составили из себя поразительную цепь фактов, необходимо приведших к той конечной цели, которая имелась в виду. Ведь не покажись в этот самый день измаильский караван, озлобление братьев могло бы привести и прямо к убийству Иосифа. Затем продай измаильтяне Иосифа не Потифару, а какому-нибудь заурядному египтянину; весь последующий ряд событий не совершился бы: Иосиф не встретился бы со сластолюбивой госпожой, не ввергнут был бы в привилегированную темницу, не встретился бы там с подвергшимися немилости сановниками фараона, не истолковал бы им снов, о нем не доведено было бы до сведения фараона, он не сделался бы министром Египта, не сделал бы хлебных запасов во время урожаев и погиб бы сам во время наступившего голода, а вместе с ним погибли бы его братья, его престарелый отец и масса египетского народа. Если же все это случилось как раз наоборот, то все эти случайности ясно свидетельствуют, что в основе их действовала высшая Разумная сила, сумевшая примирить то, что на простой взгляд кажется случаем, с тем, что даже и на простой взгляд уже оказывается разумною необходимостью. И эта сила конечно есть не что иное, как промыслительная воля Божия, все направившая к предопределенной цели таким путем, который нисколько не затрагивал личного самоопределения действовавших в этом сложном событии людей. Утверждать после этого, что здесь совершилась простая игра случайностей (как должна утверждать всякая теория, не признающая идеи Промысла), значило бы утверждать, что из случайно взятой и брошенной на воздух глины может когда-нибудь «случайно» образоваться какое-нибудь художественное скульптурное произведение.

При посредстве совершенно такого же ряда случайностей состоялось и освобождение выросшего на берегах Нила избранного народа от рабства египетского. В самом деле, народ, который предназначался быть носителем великой истины искупления для распространения ее в человечестве видимо погибал в Египте: жестокий деспотизм фараонов изобретал все новые и новые тягости, чтобы подорвать силы молодого народа, сокрушить его жизненность и превратить в своего вечного дарового раба. Издан был даже кровожадный закон об умерщвлении всех новорожденных мальчиков, и конечно только безнадежное отчаяние Амрама и Иохаведы подсказало им мысль, - положить своего новорожденного мальчика-сына в корзинку и спустить ее в реку в чащу папирусного камыша, - чтобы он, если уже погибать ему, лучше погиб неведомою для них смертью, чем быть убитым на глазах своих родителей. И, конечно, этот бедный мальчик мог погибнуть от многих смертей: он мог быть залит водой, зaдохнуться в пеленках, мог быт наконец пожран первым, случившимся поблизости крокодилом; но ничего этого не случилось, а случилось то, что бедный мальчик найден был царскою дочерью, которая сжалилась над ним, усыновила его и дала ему блистательное образование, «посвятив его во всю мудрость египетскую» (Деян. VII, 22). А так как этот мальчик был не кто иной, как Моисей, великий освободитель и законодатель народа, которому для совершения своего великого дела нужно было лично сталкиваться с фараоном и вести борьбу с ученейшими жрецами и мудрецами Египта, то весь этот ряд случайностей ясно обнаруживает лежащую в их основе разумную волю, направлявшую все к определенной разумной цели. Эта разумность воли особенно ясно обнаруживается еще в том, что чудесное совпадение этих случайностей произошло не в жизни кого-либо другого, а именно Моисея. И другие родители наверно прибегали ко всевозможным способам для спасения жизни своих новорожденных малюток, но ни один из них не был усыновлен дочерью фараона; да если бы даже кто-нибудь из них и был усыновлен или вообще каким-нибудь образом принят при дворе, то все-таки, не обладая несокрушимою самобытностью гениальной натуры Моисея, он легко превратился бы в честолюбивого царедворца, для которого личные интересы были бы выше всего на свете, стал бы стыдиться своего происхождения от жалкого и презираемого всеми народа, вполне отрекся бы от него и, конечно, из него вышел бы придворный льстец или великосветский нуль, а не великий избавитель народа и мудрейший законодатель в мире. Если и здесь действовал простой случай, а не премудрый Разум, умеющий из случайного калейдоскопа фактов создавать стройный план миpoправления, - предполагать это, значит предполагать, что от случайного титанического сотрясения гранитных гор может случайно образоваться Исаакиевский собор...

Мы берем эти примеры из Библейской истории, потому что эта история ярче изображает пути Промысла Божия в судьбах человека, чем история всякого другого народа. Но параллельные факты можно указать и из истории других народов. При этом прежде всего нужно заметить, что действие Промысла отнюдь не ограничивается только избранным народом. Оно простирается и на всё человечество, хотя и не в одинаковой степени. Как солнце, освещая всю землю, однако же на одни страны изливает всю свою согревающую и озаряющую силу, а другим предоставляет пользоваться только отражением слабых и косвенных лучей, так и Промысел Божий распространяет свое руководящее действие не одинаково, а по мере того, насколько известный народ стоит ближе к центру духовной истины, к солнцу религиозной правды, не оставляя однако же без высшей помощи в деле достижения высшего блага ни один народ в истории человечества. Здравая богословская мысль никогда не отрицала того положения, что и языческие народы, отпавшие от истинного Бога и служившие в своей слепоте идолам, не были окончательно оставлены Богом, и Промысел вел также и их, хотя и иными путями, путями заблуждения к общей цели человечества. Различие между ними и избранным народом состояло лишь в том, что языческие народы, как самовольно отпавшие от Бога, были более предоставлены самим себе, чтобы до конца обнаружить то, к чему может привести богоотступничество, чтобы до дна испить горькую чашу своих греховных страстей, опытом познать всю беспомощность человека в состоянии его богооставленности, и вследствие этого сознательно и с чувством глубокого нравственного раскаяния опять придти к исканию собственным разумом того Бога, который некогда был отвергнут им. И вся история древнего языческого мира представляет поразительное доказательство этого. Отличительная особенность этого мира заключалась именно в том, что это был мир чисто человеческого развития. Он состоял из народов, которые отвергли веру в истинного Бога, в своей гордости порешили жить без Бога, полагая, что собственных человеческих сил вполне достаточно для осуществления целей земной жизни. Так как вследствие этого им приходилось полагаться только на самих себя и на свою самодеятельность, то отсюда среди них именно впервые началась культура - в смысле борьбы человека с природой и ее силами. Типическими представителями такого культурного поколения были Каин до потопа и Хам после Heгo. Как люди, отрешившиеся oт всех возвышенных идеалов жизни, они, а за ними и все происшедшие от них народы стали жить только для себя, для своих земных целей. Эгоизм личный или национальный сделался их богом, которому они и служили от всего сердца. Вся история древнеязыческого миpa представляет именно служение этому личному или национальному эгоизму. Мы постоянно видим, с какою настойчивостью древнеязыческие народы стремятся достигнуть своих земных целей, удовлетворить свои земные потребности, во всей полноте развить свои силы и достигнуть того, что они признавали своим национальным назначением. Египтяне с изумительною настойчивостью развивали свою чисто материальную культуру и не щадили миллионов жизней, чтобы создать те грандиозные памятники человеческого трудолюбия, кoтopыe под названием пирамид и доселе составляют предмет удивления народов. Ассирияне с тaкою же настойчивостью вели беспощадные войны, подчиняя себе силою оружия народы западной Азии. Финикияне всю силу своего национального гения употребляли на развитие торговли и из золота сделали того тельца, который был для них главным божеством. Греки, отличаясь от природы чувством красоты и даром умозрения, развивали этот свой идеал, с презрением относясь ко всем другим народам, как к варварам, недостойным названия людей. Римляне всю цель жизни видели в завоевании и на осуществление ее потратили весь свой национальный гений, не щадя никаких жертв. Каждый из них равно как и каждый из других не перечисленных народов всеми силами стремился к удовлетворению только своих национальных целей, полагая, что это удовлетворение и есть конечная цель их бытия. О том, чтобы каждый народ кроме своих национальных целей имел еще и миссию общечеловеческую, что каждый из них должен был работать и на все человечество, об этом древние народы не имели и понятия, и самая мысль была чужда им. Хотя у некоторых философов по временам и проглядывала идея братства народов, но она не имела никакого практического значения и фактически попиралась самими же философами [2].

Таким образом, вся история этих народов по самому ее характеру должна представлять лишь картину разрозненных целей, постоянно сталкивающихся между собою и взаимно подавляемых - в чисто эгоистических расчетах. Борьба за существование, самая беспощадная и часто ужасная, была главным движущим мотивом их жизни, и грубая сила торжествовала над всеми лучшими и возвышенными задачами ее. В виду этого основного мотива можно бы ожидать, что древний мир представит собою безотрадную картину взаимопожирания народов, и вся его история закончится взаимоистреблением, с разрушением всего того, что могли бы выработать более идеальные, но бессильные представители человечества. Но в действительности, эта история вовсе не представляет такого безотрадного хаоса. Напротив, мы видим, что хотя отдельные народы преследовали исключительно свои национальные интересы, однако в то же время каждый из них несознательно трудился и для другой, высшей цели. Какая-то высшая воля незримо направляла их так, что они, работая по своему сознанию только для себя и достигая только своих целей, в то же время работали для всего человечества и достигали его высшей идеальной задачи. Теперь уже не может подлежать серьезному оспариванию тот факт, что вся история древнего мирa представляла подготовление к христианству, и к этой именно цели несознательно направлялись усилия народов. Ассирияне, например, ведя свои кровожадные войны, конечно имели в виду только удовлетворение своей алчности и хищничества; но вместе с тем они же впервые силою оружия начали сближать и объединять между собою дотоле совершенно разрозненные народы, и в этом отношении уже работали в интересах человечества. Египтяне также вырабатывали материальную культуру и развивали свою мудрость конечно только для себя, вследствие чего даже всячески сторонились от всего окружающего миpa. Но эта культура однако сделалась общечеловеческим достоянием, так как окружающие народы из алчности или зависти стремились воспользоваться ее плодами, грозные воители грабили Египет и увозили с собою громадные массы сокровищ, которые ложились в основу материального развития их собственных стран. Финикияне вели торговлю из своих национальных интересов, а между тем, служа торговыми посредниками между отдаленными и отчужденными народами, они пролагали пути к единению между ними, сближали их между собою, возбуждали соревнование в производительности и содействовали общему умственному развитию. Какое громадное значение для общечеловеческой цели имели эти алчные и в общем крайне недобросовестные торгаши (такою именно худою славою они пользовались у всех древних народов), показывает тoт факт, что эти именно торгаши впервые выработали (из египетских или вавилонских знаков, это еще нерешенный в науке вопрос) алфавит, который лег в основу алфавитов всего цивилизованного мира. Сближение народов, начатое завоевателями и продолженное торгашами, нуждалось в более прочной основе, соответствующей более благородным стремлениям народов, и эта основа была выработана греками, которые, обладая высоким художественным чутьем и силою философского мышления, выработали выразительный, гармоничный и точный язык, способный выражать глубочайшее оттенки мысли и чувства, и создали глубочайшую философию, способную обнимать самые возвышенные истины. Свои умственные сокровища они вырабатывали только для себя, видя в них гордость и славу своего национального гения и считая другие народы неспособными к ним. Но этот национальный эгоизм разрушен был Александром Великим, который, опять руководясь чисто национальной задачей - отомстить персам, предпринял великий поход в Азию, и этот поход имел громадное значение для распространения эллинизма во всех его формах среди народов этого обширного материка. Греческий язык и греческая литература сделались модными во всем образованном мире и всякая мысль, воплощенная в греческую форму, могла быстро становиться достоянием всего образованного, читающего человечества по всему востоку. Оставался в стороне еще запад, но и он скоро введен был в общечеловеческую семью народов. Там явился и с чудесною быстротою развил необычайное могущество римский народ, - народ, который выше всего на свете ставил внешний правовой порядок. А в таком именно внешнем правовом порядке теперь более всего нуждался мир, который достиг высокой культуры, но не выработал общечеловеческого права и, поделенный на неравные политические группы, вел страшную самоистребительную войну. И вот римский орел, взмахнув своими могучими крылами, двинулся на завоевание мира, и чрез несколько столетий разбойничий притон на берегу Тибра разросся в мировую столицу. Все народы, как цивилизованного востока, так и варварского еще запада, склонились пред этим орлом и подчинились введенному им повсюду правовому порядку, в силу которого прекратились все взаимоистребительные войны и повсюду водворился мир. Введя в пределы своего завоевания Грецию, подчинив ее своему оружию, Рим, сам пленился ее культурой и таким образом приобщился к общечеловеческой культуре. И вот таким именно изложенным путем, древний мир пришел к тому, что он весь объединен был и духовно, и политически: все прежде разделявшие мир грани, служившие препятствием к взаимообщению народов, теперь были устранены; всякоe слово на греческом языке могло разноситься по всему миру и всякий проповедник, пользуясь правами римского гражданства, мог беспрепятственно разъезжать по всем странам, пользуясь при этом великолепными военными дорогами на суше и правильными рейсами кораблей на море. Ясное дело, что только сознательная воля могла из хаоса международных эгоистических отношений создать столько чудесные условия для распространения истины, и когда ложь собственно языческого миросозерцания была раскрыта философами, подорвавшими веру в богов и произведшими в народах духовную пустоту, которую они и жаждали заполнить истиной, - тогда-то именно в отдаленном уголке презираемой Иудеи родился Тот, Кто был истиной и светом миpy, и подготовленные народы с благоговением преклонились пред Ним.

Таким образом, мы видим, как чисто национальные, эгоистические цели отдельных языческих народов древности послужили в руках высшей воли средством приготовления древнего мира к христианству, как цели общечеловеческой. Для осуществления этой цели требовалось конечно множество всяких средств, и эти средства всегда оказывались в высшей степени целесообразными, даже в тех случаях, когда они, по-видимому, должны бы иметь как раз обратное значение. В самом деле, что, по-видимому, общего между войной, предпринимаемой из чисто национального чувства мщения, и объединением народов на почве общей высокоразвитой культуры? А между тем, такой именно результат имел поход греческого героя в глубь Азии – против персов. Римляне прежде всего конечно руководились в своей завоевательной деятельности жаждой властолюбия и алчностью, - мотивами, совсем непригодными для водворения мира на земле; а между тем их завоевания привели к объединению всех народов под одним правовым порядком, который действительно водворил мир на земле. Таких примеров можно бы указать множество, и они показывают, как высшая воля умеет обращать на достижение своей цели даже совершенно противоречащие ей средства. 3атем, в самом процесс этого громадного подготовительного труда встречаются моменты, когда вся судьба мира, так сказать, висела на волоске, и случись что-нибудь иначе, весь дальнейший ход истории мог бы, а по человеческому рассуждению, и должен бы получить совершенно иное направление. В самом деле – поход Александра великого в Азию имел решающее значение для торжества греческой культуры в мире; а между тем этого похода могло бы и не осуществиться, если бы не произошло одной ничтожной случайности, именно если бы в 337 году во время своего брачного пиршества Филипп Македонский не поскользнулся и не упал. Во время этого пиршества, как известно, Филипп, раздраженный на своего уже взрослого тогда сына Александра, бросился на него с обнаженным мечем и несомненно заколол бы его, - но от порывистого движения поскользнулся и упал, и этот случай спас жизнь величайшему герою в мире [3]. Но если эта ничтожнейшая случайность спасла для мира мира величайшего гения, бывшего столь необходимым для достижения великой мировой цели, то другая случайность преждевременно отняла его у истории. Это случайность была преждевременная смерть, скосившая его, как известно, в 32-летнем возрасте, когда он, только что закончив свое зaвoeвaниe миpa, стал строить план основания всемирной монархии. Смерть его нe раз оплакивалась и древними, и новыми историками, которые справедливо указывали нa этого ужасного врага, весьма часто своей косой сражающего людей в тот именно момент, когда они, достигнув цели своей жизни, думают воспользоваться плодами своих страшных усилий. Не умри Александр в столь раннем возрacте, он конечно закончил бы предпринятое им дело, основал бы могущественную монархию, которую в целости передал бы своему преемнику. Вся последующая история могла бы получить совершенно иное направление. Но смерть одним ударом, разрушила все возможности, - и если внимательно всмотреться в ход исторических событий, то это было во всех отношениях к лучшему для человечества. В самом деле, если бы Александр действительно основал всемирную монархию, то эта монархия, как состоящая, главным образом, из стран востока, по необходимости сделалась бы деспотическою - с ее обычным произволом и недостатком справедливости; даже если бы в ней восторжествовал греческий элемент, и в таком случае в ней во всей силе проявилась бы греческая неспособность к политической организации и началась бы бесконечная путаница политических страстей, интриг и соперничества между ее отдельными областями. Наконец, объединенный политически эллинизм по необходимости встретился бы с Римом, восток столкнулся бы с западом, и от этого столкновения двух великих завоевателей потряслись бы основы миpa и во время исполинской борьбы погибли бы многиe города и целые народы. Все эти бедствия были устранены одною случайностью - смертью Александра, и вследствие этого все случилось именно так, как и должно было случится по плану исторического движения: грандиозный план восточной всемирной монархии рушился, преемники Александра поделили между собой великую добычу гениального завоевателя, крайне ослабили себя, и чувствуя свое политическое и военное ничтожество, не задавались уже никакими завоевательными замыслами, а полагали свою честь в том, что и было несознательной, но главной задачей Александра, именно сделались страстными поклонниками и распространителями греческой культуры, которую и водворяли повсюду. Когда же они таким образом закончили дело эллинизма, то Рим мог без всякого труда, часто одним страхом своего имени ввести их в сферу своей вceмиpной монархии с ее правовым порядком, долженствовавшим водворить на земле человеческую справедливость, как подготовление к явлению правды божественной. – Наконец в этом был еще один великий момент, когда судьба миpa висела на волоске. Это было в 216 г., когда происходила борьба на жизнь и смерть между Римом и Каpфaгeном. Карфаген в лице своего военного гения Ганнибала видимо брал перевес, и Рим стоял на краю гибели. Сделай он еще один шаг, и Рим погиб бы, а вместе с ним погибла бы и вся римская цивилизация; с всемирно-исторического поприща сметен был бы народ-цивилизатор, водворивший по всей западной Европе начала своего права, которыми она в значительной степени живет и доселе; полудикие народы ее сделались бы рабами Карфагена, который внес бы в них разрушительный яд своей торговой эксплуатации, своей бесчестной политики и своего безнравственного, развращающего культа. Одним словом, вся судьба западного мира изменилась бы в корне. Но этого не случилось - и просто потому, что сами же карфагеняне, в своем непостижимом ослеплении, из-за своих партийных счетов не дали вовремя надлежащего подкрепления своему герою-победителю, и тем самым спасли великого западного цивилизатора, а себе вырыли историческую могилу. Поистине, можно сказать с Боссюэтом, что «Бог с высоты небес держит в своих руках бразды всех царств», и когда Он хочет ниспровергнуть царство, тo ослепляет мудрость человеческую и спутывает советы ее, так что народы сами неудержимо стремятся к своей погибели [4].

Но если и в языческом мире с тaкою очевидностью давала о себе знать высшая воля, все направлявшая к одной определенной цели, подчиняя ей частные цели отдельных народов, то тем понятнее становится, что эта же воля еще явственнее выступает в истории избранного народа. Идея избранности совершенно непонятна с точки зрения естественного разума, старающегося видеть в истории лишь процесс естественных сил и случайностей, простой необходимой эволюции. А между тем, история представляет нам действительный факт избранного народа, который, занимая совершенно особое положение в мире и даже среди своей собственной расы, будучи народом с обыденной мирской точки зрения совершенно незначительным, не создавшим ни собственной культуры, ни собственной философии, однако же в данный момент оказал на человечество такое влияние, пред которым бледнеет влияние величайших народов языческого миpa. В самом деле, на обыкновенный взгляд это совершенно странный народ. Он занимал ничтожнейший уголок на земном шаре, сторонился всех окружающих народов, враждовал даже с своими единоплеменниками, говорившими с ним на одном и том же язык (как моавитяне и др.), был предметом презрения и поношения у великих культурных народов, которые не иначе смотрели на него, как на народ злобный и человеконенавистный, ни к чему неспособный и преданный самым нелепым суевериям и гнусностям. Политически он (за исключением непродолжительного периода первых трех царей) был так слаб, что никогда не играл самостоятельно роли в международных отношениях, и всегда был лишь жалкой игрушкой в руках великих окружающих монархий, - буфером, за которым особенно любил укрываться хитрый фараон в борьбе с Ассиро-Вавилонией, подводя его под тe грозные удары, которые предназначались для самого Египта. Это был народ – как бы пасынок истории, забитый судьбою. Всемиpныe завоеватели, с презрением относясь к его ничтожеству, не удостаивали его даже своего высокомерного внимания, и мимоходом дав ему презрительный толчок с той или другой стороны, нисколько не заботились об устроении его судьбы, а напротив, когда оказывалось нужным устранить его совсем, они весь уводили его в плен, чтобы заселить им кaкиe-нибудь необработанные пустыри и потопить его в море других народностей. Римляне смотрели на иудеев как на отребье человечества, и не считая их пригодными даже быть полезными в качестве рабов, с презрением за самую ничтожную плату отпускали пленников, которых привел в Рим Помпей. Одним словом, народ, самое существование кoтopогo на обыденный взгляд было странной ошибкой истории, - вроде той ошибки, кaкyю иногда допускает и природа, создавая какие-нибудь во всех отношениях бесполезные и поэтому лишние виды живых существ (вроде мух или комаров). Так смотрит на него, да и не молжет иначе смотреть простая теория: эволюционизма, полагающая, что весь исторический процесс есть результат слепой необходимости. И однако жe, стоит только взглянуть с другой, высшей точки зрения, - с той точки зрения, по которой не только в истории нет ничего лишнего и бесцельного, но даже и волос с головы не падает напрасно, и то, что казалось странным и бесцельным, получает глубочайший, поразительно целесообразный смысл, озаряющий всю историю человечества. Идея избранности с этой точки зрения является логически необходимым явлением в истории. Ведь если человечество должно было достигнуть своей цели, именно высшего блага в смысл соединения с Богом, то оно во всяком случае должно было иметь среди себя зародыш, из которого логически мог развиться план спасения. Языческие народы, как отпавшие от Бога и забывшие Его, по влечению своих страстей и руководству своего извращенного разума, естественно имели тенденцию все дальше и дальше идти по тому же пути богоотчуждения и их разум уже не в состоянии был воссоздать себе потерянный положительный идеал высшего блага, и только отрицательным путем мог приводить к сознанию потребности в нем. Поэтому нужно было дать противовес этому греховному развитию, и он дан был именно в лице избранного народа, который будучи поставлен посреди его и имея положительный идеал в своих богооткровенных книгах, в своем божественном законе, мог всегда служить живым изобличением языческого заблуждения и, так сказать, светящим маяком, указывавшим нормальный путь исторического развития. Избранный народ, по удачному сравнению знаменитого мыслителя-богослова, был тем же в истории человечества, чем является совесть в жизни каждого отдельного человека, - именно скромным свидетелем истины среди заблуждения языческого миpa [5]. Как совесть внутри человека постоянно возвышает свой голос против нравственногo заблуждения, противопоставляя ему закон в качестве нормы развития, так и избранный нapoд должен был служить наглядным изобличителем тьмы языческого заблуждения, вследствие чего он и был предметом презрения и ненависти со стороны гордых язычников, невольно чувствовавших в нем безмолвного обличителя их неправды. Как такой, он был необходимым моментом в историческом воспитании человечества, и вся история его удивительно приспособлена к этой цели. В самом деле, самый уголок, обитаемый этим народом, был чудесно приспособлен к его исторической миссии. Палестина по своему географическому положению занимала как раз центральное место среди древнего цивилизованного мира, почти в буквальном смысле представляя собою пуп земной, и в ее горных ущельях и долинах народ мог жить в отчуждении от всего окружающего мира, хотя в то же время, когда настала пора для общения с этим миром, он лежал под рукою: тут же были и Египет с своею многовековою мудростью, и Ассиро-Вавилония с их великолепною культурою, и Финикия с ее кораблями, готовыми везти проповедников истинной веры хоть на край светa, и Греция с ее богатейшей наукой и философией. И вот поэтому, когда среди народов началось историческое движение к взаимообщению, то каждый из них волей или неволей, так или иначе должен был соприкасаться или сталкиваться с этим народом и по необходимости знакомиться с его жизнью и законом, с его царями и его духовными выразителями - пророками, которые уже рано начали распространять свою деятельность за пределы Палестины. Уже Илия и Елисей бывали в окружающих странах, а Иона своею проповедью потряс гордыню даже высокомерной Ниневии, пред которою трепетал мир. А когда языческий мир уже настолько изжил свои собственные начала, что начал чувствовать духовную пустоту, то избранный народ должен был громко возвестить пред ним сохраняемую им истину, и к этой проповеди миру приводили его самые неожиданные события, по-видимому, не имевшие никакой связи с проповеднической миссией. Конечно, великие ассиро-вавилонские воители, переселяя целиком покоренный ими презренный народ, не имели при этом в виду никаких высших целей, кроме целей своей политики и алчности; да и сам завоеванный народ видел в своем политическом пленении только гнев Божий за свои многочисленные прегрешения. Но в действительности все направлялось к высшей цели и чудесно содействовало ей. Настало время, когда языческие народы должны были ближе познакомиться с истинной религией, и как раз в это время грозные воители начали своей могучей рукой рассеивать избранный народ по разным странам, где он становился невольным миссионером своей веры. Со времени плена вавилонского избранный народ буквально становится народом всемирным, раскинувшим сеть своего миссионерства по всему цивилизованному миpy и имевшим доступ во все сферы жизни - от бедной хижины поселянина и ремесленника до гордых дворцов царей и кесарей. И так как повсюду уже начиналась чувствоваться томительная духовно-нравственная пустота, которая образовалась вследствие разрушения народных языческих верований со стороны беспощадной в своей критике философии, изобличившей все ничтожество так называемых богов, то народы с суеверным страхом начали прислушиваться к проповеди странного народа, веровавшего в кaкого-то единого, таинственного Бога. Когда гений Александра великого объединил восточные народы на почве греческого языка и культуры, то этим самым подготовил возможность того, что греческий перевод Библии мог сделаться доступным для всех тех, кто желал познакомиться с верою избранного народа в ее первоисточнике. И когда они ознакомились, то к изумлению своему нашли в его вере именно то, чего жаждала их собственная душа, - идею личного, бесконечно всемогущего, всеправедного и бесконечно любящего Бога, безграничное сердце которого способно обнять своею любовью весь мир. И еще более того. Древние народы, потеряв веру в своих богов, потеряли и веру в лучшее будущее. Они изнывали под томительною тяжестью нравственной пустоты и негодности, и самое мрачное отчаяние томило душу величайших мыслителей, которые наконец ни в чем не видели более спасения oт бедственности и пустоты земной жизни, как только в самоубийстве [6]. И понятно, что среди этой самоубийственной безотрадности истинно сладостным благовестием прозвучала проповедуемaя избранным народом идея, что мир еще не должен погибнуть, что скоро должен придти на землю сам Бог, чтобы освободить народы от тяготеющего на них ига греховности и всех их ввести в свое царство, где не будет уже больше ни иудея, ни эллина, ни раба, ни свободного, а будет одно великое братство, основанное на правде и любви. Вот почему с чудесною быстротою разнеслась по всей Римской империи, отмеченная даже римскими историками и поэтами, молва, что из ничтожной Иудеи восcтaнeт великий царь, пред которым повергнется в ничтожество caм кесарь. И тогда-то в ответ на напряженное ожидание народов – действительно явился Христос, Спаситель миpa, и Его явление было завершением всей истории древнего человечества.

Так закончился исторический процесс древнего миpa, который, несмотря на все уклонения от предназначенной ему цели, в конце концов в обеих своих половинах, стремившихся к совершенно разным целям и шедших по совершенно различным дорогам, пришел к одной и той же цели, которая именно и была целью человечества и целью Бога. Так-то дивны и неисповедимы пути Божии. Эволюционизм конечно может возразить на это, что весь изложенный процесс есть лишь субъективное пocтpoeниe разума, а не объективный план, и что пути Божии потому и называются неисповедимыми, что они недоступны исследованию конечного человеческого разума[7]. Ho возражение это основывается на полном недоразумении. И, конечно, пути Божии неисповедимы и никакая философия истории не в состоянии постигнуть всей глубины премудрости Промысла, часто действующего в истории по мотивам, скрытым от человека. Поразительный пример этого представляет история Иoвa, который при всей своей праведности пережил ряд страшных испытаний и бедствий, не имевших для себя никакого достаточного основания в глазах ни его самого, ни окружавших его людей, так что последние, теряясь в догадках о причине их, пришли к совершенно ложному убеждению, что Иов заслужил всю эту бедственность каким-нибудь тяжким тайным грехом. А между тем оказалось, что причина этой бедственности праведника лежала далеко за пределами логики человеческих событий, в тех высших сферах, где царствует вечная правда, сделавшая праведника средством торжества истины над исконной ложью [8] . И конечно, не будь открыто этой тайны, человеческая логика так и потерялась бы в безосновательных догадках. Но в том-то и дело, что Промысл, ведя человечество к определенной цели, не скрывает этого водительства, а напротив - имея дело с разумными, нравственно свободными существами, то и дело открывает им свою волю, давая ее уразуметь чрез голос совести, чрез особых великих посланников или великих людей, чрез поучительные испытания жизненного поприща. Никогда еще не было народа, который бы сознательно стремился ко злу или не старался уразуметь высшей воли из испытаний своей жизни. Поэтому история для каждого народа, как книга опыта, всегда служит источником практической назидательности и уразумения того, в чем заключается высшее благо для народа и высшая цель его назначения. Только на основании конечно истории римский поэт с такою поразительною меткостью охарактеризовал миссию римского народа, когда он сказал, что назначение его – «управлять народами» [9], и в этом смысле история была истинным откровением божественной воли для римского народа, что и нашло себе блистательное подтверждение в действительности. С такою же поразительною меткостью пророки определяли миссию избранного народа – «быть светом для народов» [10], и она также нашла себе оправдание в действительной судьбе этого народа. Если таким образом в истории каждого народа открывается высшая воля указывающая ту цель, к которой должен стремиться тот или другой народ, а следовательно определяется и план его исторического движения, то уже по простой логике выходит, что история всех народов вместе взятых может и должна служить проявлением или откровением высшей воли Промысла касательно цели стремления всего человечества, а сообразно с целью определяется и самый план. И план этот настолько ясен в своих общих чертах, что не даром же он сделался аксиомой в исторической науке, так что него не могут освободиться в своей исторической концепции даже такие умы, которые имеют явный интерес низвести весь вceмиpнo-исторический процесс на почву чисто естественного и, следовательно, случайного развития человечества (11). Если план, составляющий логический вывод из столь осязательных исторических фактов, есть построение субъективное, то в таком случае можно отчаяться за всякую вообще логику и по меньшей мере за возможность разграничения между тем, что субъективно и тем, что может быть названо объективным. И во всяком случае, эволюционизм даже в его урезанной форме, в какой он является в теории проф. Н. И. Кареева, отнюдь не обеспечивает большей объективности в воззрении на историю, хотя он и отказывается от возможности пострoeния кaкoго бы тo ни было исторического плана и даже не признает никаких исторических законов [12]. Для всякого непредубежденного разума, существовaниe в истории разумной всемогущей воли, все направляющей к определенной цели и повсюду проявляющей чудесную цель приспособленных средств к достижению предназначенных целей, имеет гораздо более реальное значение и следовательно отличается более объективным характером, чем предположение какого-то полусознательного тяготения всего бытия по пути прогресса - к достижению какого-то недостижимого равновесия сил [13].

В оглавление

Глава V

Пути Промысла Божия в судьбах новейшего человечества

В явлении христианства древний мир нашел свое завершение. То, к чему стремились языческие народы несознательно, а избранный народ сознательно, - исполнилось. Состоялось соединение Божества с человечество и в лице Богочеловека явился как Искупитель греховного человеческого рода от ига смерти, так и совершеннейший образец нравственности. Вместе с этим в историю внесен был новый фактор, которого не было в древности, - именно спасающая благодать, как сила, влияющая на волю непосредственным образом и ставящая человека на прямой путь к сознательному достижению ясно поставленной цели - достижения Царства Божия. Этот фактор передвинул центр тяжести в сознании человека. Если прежде под давлением ига греховности воля человеческая имела больше наклонности к отчуждению от Бога, то теперь в ней стала преобладать наклонность к соединению с Ним, - вследствие чего, если в древности избранный народ был слаб и ничтожен, теряясь почти среди необозримых масс народов языческих, то теперь христианский мир, составляющий прямое продолжение избранного народа, стоит во главе человечества, а деятельность его миссионеров буквально обнимает весь земной шар, рано или поздно долженствующий преклониться пред Крестом. Но хотя центр тяжести в сознании новейшего мира и передвинулся в пользу более деятельного стремления человечества к высшему благу, однако это нисколько не изменило общего плана нравственного мироправления, и как прежде, так теперь человечество есть предмет любящего руководительства и воспитания со стороны Промысла. Христианин по сравнению не только с язычником, но и иудеем есть гораздо более нравственно зрелая личность, вследствие чего и воспитательный прием по отношению к ней должен был значительно измениться; но так как и в этой зрелой личности остались следы прежнего разлада, плоть по-прежнему воюет против духа и на каждом шагу искушения подвергают тяжкому испытанию даже освященную и искупленную свободу, то высшее воспитательное руководительство необходимо и теперь, и оно составляет такую же сущность исторического прогресса, как и прежде. Окидывая взглядом прожитые века новейшей христианской истории, мы видим, что хотел этот мир еще не закончен и следовательно, не представляя конечных результатов, вместе с тем не дает возможности более или менее полно обнять план его развития, однако и в том, что уже совершилось, нельзя не усмотреть поразительного водительства Промысла, все направляющего к определенной цели. Пути Eго в этом отношении также неисповедимы и некоторые явления очевидно составляют тайну высшего домостроительства, в которую невозможно проникнуть ограниченному человеческому разуму. Такую тайну, например, представляет то явление, что огромные группы народов с высокоразвитой, своеобразной культурой, как Китай и Индия, остались в стороне от христианства, что многиe уже христианcкиe народы были отсечены oт тела церкви мечем лжепророка, знамя Которого гордо развевается там, где некогда возвышался крест, что сам христианский мир распался на враждебные между собой общины, взаимным соперничеством истощающие свои силы, что сама православная церковь в значительной своей части несла и несет еще иго лжепророка и часто раздирается ересями и расколами, и многие другие подобные явления. Все это в известном отношении есть тайна домостроительства Божия, и никакой ум не может проникнуть в советы Промысла, как не мог бы проникнуть он в тайну причины страданий праведного Иoвa, превосходившую всякую возможность логического мышления о ней. Со временем, когда мы, освобожденные от чувственных ограничений своей природы, станем лицом к лицу с самым источником истины, пред нами конечно во всем объеме откроются все тайны исторического домостроительства. Но теперь наше знание ограниченно, мы познаем даже осязаемые предметы только как бы зерцалом гадания, никогда не имея возможности проникнуть до вещи самой в себе; тем менее могут быть доступны нам во всей полноте тайны Промысла Божия в исторических судьбах человечества. Но даже и при теперешнем знании мы все-таки при помощи исторического созерцания можем отчасти понимать целесообразность даже и таких явлений, которые по- видимому стоят в прямом противоречии с общим планом исторического движения.

В нашу задачу не входит полное изложение этого плана [1], и для нас совершенно достаточно будет отметить лишь некоторые выдающиеся черты его. И прежде всего мы можем указать на тот самоочевидный факт, что новейший христианский мир, как более зрелый, пользуется в своей жизнедеятельности гораздо большею свободою самоопределения, чем древний избранный народ, который в сущности находился под игом закона, определявшего всю его жизнь - до мельчайших подробностей. Это очевидно высшая ступень воспитательного процесса. Сообразно с этою ступенью зрелости, воспитываемому предоставляется больше возможности извлекать собственными силами уроки для себя из собственных житейских испытаний, так как это именно воспитание глубже захватывает все существо человека, чем внешние наставления и правила. И вся христианская история есть именно непрерывный ряд подобных воспитательных испытаний человечества, заканчивавшихся обыкновенно глубоким и плодотворным уроком для него. Так, уже с первых веков христианства мы встречаемся с тем фактом, что, злоупотребляя свободой, массы христиан уклонялись от истины евангелия и впадали во всевозможные сектантские бредни, неизбежно сопровождавшиеся крайней распущенностью и упадком нравственности. Но этот печальный опыт немедленно вызвал реакцию, и плодотворным результатом его было то, что сущность христианского вероучения была точно и подробно определена на вселенских соборах. Когда однако вселенские соборы не в состоянии были обуздать церковного и умозрительного своеволия еще недостаточно проникшихся духом евангелия народов, и по всему востоку продолжалось пагубное религиозно-нравственное брожение, проявлявшееся во множeстве возникавших и исчезавших сект, которые дерзко разрывали церковь и злоупотребляли свободой, то оказалась необходимою более сильная мера. Для очищения церкви от накопившейся в ней сектантской и нравственной скверны нужен был бич, который в лице лжепророка и совершил свою очистительную работу. Как буря очищает застоявшуюся атмосферу , так и ислам, подобно буре пронесшись по всему востоку, очистил христианский мир от накопившихся в нeм миазмов, поглотив в себя все негодные для церкви элементы. Вместе с тем ислам, представляя собою новую форму подзаконного ига, как бы нарочито создан был для того, чтобы самым своим существованием представлять глубочайший контраст христианству, наглядно показывая все преимущество его как царства свободы [2]. (С этой же точки зрения не трудно понять и значение того факта, что такие старые культурные страны, как Китай и Индия, остались вне христианства. В них христианскому миру как бы нарочито сохранен наглядный пример того духовного и вообще культурного состояния, к которому мог придти языческий мир собственными силами и дальше которого он не в состоянии идти, и это состояние его по сравнению с состоянием христианского мира лучше всего показывает, какое великое значение имеет христианство для человечества.) Понятным с этой воспитательно-промыслительной точки зрения становится и распадение христианства на враждебные между собою общины. Происхождение различных вероисповедных форм с достаточностью объясняется отчасти неспособностью человеческого ума, в отчуждении его от авторитета веры, обнять истину христианства во всей ее полноте и отчасти злоупотреблением христианской свободой - в предпочтении национально-культурных интересов интересу вселенской истины [3]. С этой стороны разделение христианства таким образом есть зло или по меньшей мере выражение духовной немощи. Но с высшей точки зрения и оно не лишено глубокого значения и есть один из существенных элементов в деле воспитания христианского самосознания. В каждом из главных вероисповеданий выразилась особенно какая-либо одна из сторон христианства, и вследствие этого могла получить такое развитие, какого она не могла бы иметь при отсутствии разделения в самом деле в римском католицизме с необычайною силою развилась внешняя юридическая сторона христианства до такой степени, что римская церковь в период ее высшего развития могла чисто внешним авторитетом сдерживать и подавлять самые грубые страсти диких и цивилизованных варваров и тем нeсомненно оказала громадную услугу новейшей культуре, единогласно признаваемую историками. С другой стороны, протестантизм, являясь как необходимый противовес чрезмерному развитию папства, имел свое особое воспитательное значение. В нем особенно развилась внутренняя умозрительная сторона христианства, и в те периоды, когда православный восток застыл в своей умственной жизни под страшным гнетом ислама, а римско-католический запад под всеподавляющим авторитетом папства, в протестантском миpе свободно развивалось христианское умозрение и, хотя оно и уклонялось от строгих начал вселенского христианства, однако несмотря на это дало богатейшую пищу для духовной христианской жизни и плодами протестантского богословия пользовались и не перестают пользоваться даже православные наpоды, особенно в борьбе с римским католицизмом. Вместе с тем, оба западные вероисповедания, представляя собою две крайние противоположности в понимании христианства и, следовательно, две односторонности, по необходимости должны вести постоянную борьбу, и из этой полемической борьбы логически выясняется односторонность их обоих, является необходимость найти для них всеобъемлющий синтез, и этим синтезом для всякого серьезного и беспристрастного ума оказывается воззрение, тождественное с православием, как это и сказалось во многих новейших сочинениях и даже в движениях, как старокатолическое [4]. Отсюда западные вероисповедания, содействуя каждое с своей стороны развитию христианского самосознания, составляют воспитательные ступeни к уяснению несравненного сокровища вселенского православия, для которого они вместе с тем служат часто возбуждающими жизнедеятельность мотивами. И не раз на опыте оказывалось, что сами православные тогда только начинали понимать и ценить православие, когда они знакомились с западными вероисповеданиями и получали возможность, для сравнения. Да и в народах православных жизнедеятельность православной мысли и жизни всегда особенно возвышалась в те периоды, когда им приходилось близко сталкиваться с народами инославными и защищаться от их нападения с оружием ли в руках, или пером и чернилами, на поприще духовного состязания.

В разделении христианского мира затем сказалась еще одна самая важная cтopонa промыслительного воспитания человечества. Хотя весь христианский мир есть избранный, свет для миpa языческого, однако как в древнем избранном народе были особые избранники, более соответствовавшие идее избрания, чем остальной народ, для которого они служили примером и обличением, так и среди христианских народов самая идея воспитания требует особого избранника, который бы служил светом и воплощением вселенской истины христианства во всей ее полноте. 3ападные народы, хотя и оставались в сущности христианскими, однако в значительной степени позволили себе увлечься своими земными идеалами, в жертву которым они принесли вселенскую истину. Вследствие этого они стали больше преуспевать в материальной земной культуре и образ Христа для них слишком часто стал затемняться идолом национальных интересов. Самый план воспитания требовал выставить противовес им - в лице народа, который больше всего в мире ценил бы Христа, хотя бы это временно и ставило его ниже других народов в успехах земной культуры. Какой это именно народ, на это может ответить только история. Но, конечно, это народ, который воплощает в себе не одностороннюю, а вселенскую истину христианства, именно народ православный. И благо тому народу, который вовремя поймет свое высшее назначение в истории и своею свободною самодеятельностью будет содействовать целям своего избрания, а не отрекаться от возложенного на него высшего призвания - во имя туманного космополитизма.

Настоящий мир находится в процессе воспитания, и никто не может сказать, что ожидает его в будущем. Но одно несомненно бросается в глаза наблюдателю исторических судеб, именно, что если православие есть свет христианскому миру, то носящим его народам приходилось и приходится более всего испытывать на себе жезл нaказующей любви и правды. В самом деле, православный восток c его народами более всего испытал исторических невзгод, и в то время, как западные народы могли свободно жить и развиваться, православные народы томились под тяжким игом азиатских варваров, всею своею тяжестью обрушившихся на них, как на пеpeдовых стражей христианского мира. Целые века православная Poccия томилась под игом монгольским, и целые века православная Греция изнывала, да еще и теперь в главной своей части находится под игом турецким, тяготевшимшим и на балканских славянах. Никакая человеческая логика не в состоянии вполне объяснить себе этой тайны промыслительного домостроительства во всей ее полноте, и в этом отношении пути Божии и неисповедимы. Но в полном неведении мы однако же не оставлены, и уже теперь один край тайны явно приподнят историей. И тут прежде всего открывается великая истина, - что Бог наказует, его же любит. Избранники Eго всегда подвергаются самым тяжким на человеческий взгляд испытаниям, составляющим однако же благо и для них, и для всего мира. То же самое сказалось и в этом факте. Православная византийская империя подверглась тяжкому игу Магомета, водрузившего полумесяц на самых величавых храмах христианства и наложившего тяжелое иго на православные народы на целые века. Это конечно было великое бедствие. Но если всмотреться ближе, то оно не лишено было и весьма благих результатов. Так, после завоевания Константинополя, избегая жестокого ига варваров, массы греческих православных ученых переселились на запад и там своею православной ученостью оплодотворили мертвую схоластику латинства и несомненно содействовали тому великому возрождению наук и искусств, которое привело к порыву западного мира сбросить с себя иго латинства и восстановить более чистое, более близкое к вселенской истине христианство. Это было чистое благо для западного мира. Но бедствие не лишено было своей доброй, и притом глубоко важной стороны, и для самого православного востока. Под тяжелым игом он прекратил свое духовное развитие и тем с большею преданностью стал хранить вверенные ему сокровища православия. Отчужденный от сношения с западом, он остался в стороне от его пагубного во многих отношениях влияния, сделался недоступным для посягательств папства, и полной неприкосновенности, подобно тому, как египетская древность во всей ее неприкосновенности сохранилась в каменных гробницах, сохранил древнее православие до настоящего времени, когда ему суждено вновь выступить на поприще всемирно- исторической жизни. Вместе с православием сохранили свою историческую жизненность и православные народы греко-славянского мира, и конечно не случайно то поразительное явление, что те из славянских народов, которые в течение целых веков томились под тяжким турецким игом, теперь опять выступают на поприще всемирно-исторической жизни - свободные и в политическом, и духовном отношении, между тем как их западные братья, не находившиеся под этим игом, теперь находятся и в политическом, и в духовном рабстве, во всяком случае, не имеют ни политической, ни религиозной самостоятельности, будучи поглощены инославным западом [5].

Еще с большею поразительностью та же сторона промыслительного воспитания выступает в судьбе православного русского народа. Во многих отношениях это народ в полном смысле многострадальный, и жезл высшей любви и правды часто карал его в истории с необычайною суровостью. В самый расцвет его юношеской силы, когда все, по-видимому, обещало ему великую и светлую будущность, он был задавлен и сокрушен дикой азиатской ордой, которая наложила на него свое тяжкое иго на целые века. Вопль отчаяния разнесся по всей Русской земле и мудрейшие сыны ее терялись в догадках о тайне неисповедимых путей Промысла, да и доселе многие историки не видят в монгольском иге ничего, кроме великого зла, продолжающего сказываться в жизни и теперь. А между тем, стоит только взглянуть на это бедствие с другой, высшей точки зрения, и все представится в ином свете: окажется любящим наказанием, принесшим чудесно добрые и великие плоды. В самом деле, монгольское нашествие застало русский народ в тот самый мoмeнт, когда славянская рознь довела его до наиболее пагубного политического разъединения, когда княжества истощали друг друга в нескончаемых междоусобицах и когда начались уже опасные попытки вмешивать иноземцев в свои внутренние дела. Ясно, к чему могло бы привести это. Инославный запад не преминул бы наложить свою коварную руку на эти обессиленные взаимной враждой княжества, и за этим неминуемо последовало бы духовное рабство, которому и подверглись западные славяне. Тогда несомненно гораздо лучше было отдать в рабство свое тело, чтобы спасти душу, и в такое-то вещественное рабство русский народ повергнут был монголами. Конечно, тяжки были страдания православного русского народа и вопль летописцев, оплакивавших дымящиеся развалины городов и весей, не может не трогать сердца даже в настоящее время. И однако из этого великого бедствия вышло великое благо. Под тяжким испытанием рознь прекратилась, Русь начала собираться, нашла себе устойчивый центр тяжести в Москве, и все более и более стягивая к этому центру свои народные силы, она выросла в могучее государство, пред которым в изумлении остановились западные народы и затрепетал ислам. Россия стала именно тем, что она теперь есть, т. е. могущественною хранительницею вселенской правды христианства, русский же народ, являясь в своей церковной жизни носителем вселенской истины, начинает пред лицом мира обнаруживать силу и мощь, возбуждающие невольное удивление изживающегося в своей односторонности инославного запада.

В оглавление

Глава VI

3аключение

Приведенные факты составляют лишь немногие факты из великой книги истории, раскрывающей перед нами судьбы народов и всего человечества. Но и их достаточно для тoгo, чтобы видеть, что не слепые силы необходимости управляют историей, которая в таком случае превратилась бы в мертвый, бездушный механизм, бесцельно воспроизводящий и беспощадно давящий выплывающие на поверхность личности и народы. Нет, в ней царствует Промысл Божий, который своею правдою и любовью обнимает весь мир, для которого дороги не только цари и народы, но и каждый отдельный человек составляет предмет Его любящего попечения, так что в собственном смысле слова, и волос с головы его не падает даром. С этой точки зрения, выражаясь словами термином бл. Августина, есть Civitas Dei, град Божий, в котором с чудесною, единственно возможною только при отношении личного верховного Существа к личным же существам последовательностью все представляют собою цепь взаимоограничивающихся целей, сливающихся наконец в общий синтез, который есть согласие воли человечества с волей Бога, есть идеал, ставящий для человека целью достижение совершенства божественного, т. е. совершенного подобия Богу, по слову самого Христа: «Будьте совершенны как совершен Отец ваш небесный» (Матф. V, 48). И к этой великой цели, несмотря на противоречия личной свободы, все направляется с чудесною последовательностью. Даже то, что на поверхностный взгляд кажется противоречием ей, различные непредвиденные случайности, бедствия войны, язвы или голода, составляющие часто источник столького горя и слез для переживающих их лиц или поколений, в конце концов служит все той же конечной цели, представляя собою удары любовно воспитывающего жезла. Достаточно указать на пережитое (в 1891 г.) одною из наших окраин бедствие неурожая, чтобы убедиться в этом. Помимо своего чисто экономического значения, оно ясно вывело на свет Божий все таящиеся в нашем обществе добрые и злые элементы, пред всеми обнаружило недостатки нашего социального строя, доныне скрывавшиеся под прикрытием либеральных фраз, указало, кто враги и кто друзья нашего народа и конечно вообще дало нам такой урок, который будет долго не забыт нами [1]. В этом великом процессе домостроительства даже явно враждебные ему силы, сознательно идущие против него, в действительности работают для той же предопределенной Промыслом цели. Проповедники неверия несознательно для себя укрепляют веру; распространители ересей и расколов, направленных к подрыву церкви, в действительности усиливают ее, возбуждая в ней жизнедеятельность; даже разбойники, производя разбои и убийства, несознательно служат усовершению общественного благоустройства, побуждая принимать меры к ограждению безопасности своих граждан. Конечно, только неразумие может вменить им это в заслугу, и в действительности они вполне заслуживают известной общественной кары за свою злую волю. Из того, что зло часто оказывается содействующим добру, вовсе не следует еще, что оно по самому существу составляет полезный и необходимый момент в историческом процессе, а следует лишь то, что оно сделалось таковым вследствие грехопадения человека, самовольно нарушившего нормальный ход своего развития, и потому в сущности этот факт есть лишь поразительное свидетельство греховности человека, сказывающейся во всей его жизни. Подобно тому, как в жизни отдельного человека самые естественные его процессы часто сопровождаются страданиями, и величайшим из них - самый процесс рождения человека в силу проклятия: «в болезнях будешь родить детей», так равным образом подобные же страдания сделались неизбежными и в исторической жизни народов и человечества, и главные исторические процессы часто совершаются с невообразимыми муками, в которых погибают не только единицы, но часто целые города и государства. В силу греховности этот болезненный процесс сделался неизбежным, и отсюда даже самое торжество добра достигается страданиями. Нет такого победоносного войска, которое бы могло одерживать победы, не искупая их ужасными страданиями и даже смертью отдельных своих членов; так, равным образом и человечество, достигая своего высшего блага, в силу той же греховности необходимо должно искупать его страданиями и даже гибелью многих своих членов - как отдельных лиц, так и народов. И если не смотря на все эти страдания, все-таки достигается высшая цель, которой содействует самое зло, то этот факт лишь показывает, как дивно все устроено в великом граде Божием как все в нем сливается в одну великую цель, которая есть высшее благо человечества. С этой точки зрения становится наконец понятным высшее значение тех блужданий мысли, которые пережиты были и еще переживаются нашим веком. Если он, злоупотребляя свободой мысли, увлекался всяким ветром учений, доходивших до отрицания всего святого и великого, стараясь обосновывать самые чудовищные теории на данных научного и философского знания, то это был лишь новый великий опыт воспитательного попущения для человечества, чтобы оно наконец убедилось, что даже весь научный гений новейшего времени, даже все великие научные открытия, которыми так гордится наш век, в сущности никогда не в состоянии удовлетворить требований бессмертного духа. Рано или поздно, сколько бы ни питали его разными самоизмышленными измами, он опять возжаждет высшей духовной истины, и этой истины во всей ее полноте не даст ему никакая, даже caмая гениальная теория, и поэтому он опять с необходимостью и с усиленною жаждою и любовью обратится туда, где истина живет в своем немеркнущем свете. И если этот поворот замечается yжe теперь, если эта духовная жажда возгорается в миллионах душ, дотоле находившихся в рабстве бездушных теорий (а это факт, не подлежащий больше никакому сомнению), то в этом и будет существенная характеристика нашегo века. 3аключительное слово его будет состоять в том, что Христос есть единственный источник истины, жизни и светa для миpa.

И вот ввиду этой дивной гармонии исторического процесса с точки зрения идеи Промысла становится жалким утверждение эволюционизма, который, путаясь в самопротиворечиях, приходит наконец к безотрадному убеждению, что в истории нет никакого плана и не может быть никаких исторических законов, так как-де все движется куда-то в неопределенную даль под давлением какой-то роковой или полусознательной тяги [2]. Нет, в истории не только есть план, а есть даже своего рода божественное художество, развивающее по особым дивным зaконам, следы которых мы явственно можем видеть и в самом процессе и особенно в его результатах. И поэтому-то прав бл. Августин, который, обозрев весь исторический процесс с высоты своего великого гения, пришел к убеждению, что весь мир и история есть как бы «превосходнейший стих, украшенный своего рода антитезами» [3], или как бы картина, на которой свет и тени содействуют красоте целого [4]. Прав поэтому Боссюэт, который, заканчивая свое знаменитое «Рассуждение о всемирной истории», говорит что Бог свыше содержит в своих руках судьбы царств и народов. «То, что на наш взгляд может показаться случаем, есть определенное намерение, состоявшееся в высшем совете, т. е. в том вечном совете, который сводит все причины и все следствия в один и тот же порядок. И тaк-то все сводится к одной и той же цели, и только по недостатку своего разумения мы можем находить случай или неправильность в частных противоречиях» [5]. Прав наконец знаменитый американский историк Банкрофт, который говорит: «мировой порядок есть божественная поэма, которая развивается от вечности и которой не могут нарушить вмешательства людей. События развертываются в нем по предопределенному порядку, в величественной гармонии, и подобно тому, как искусный артист извлекает гармонические звуки из струн своей apфы, тaк и история отмечает божественные аккорды, звучащие на великой лире времен. Но эта гармония не может быть воспринята в тот самый момент, когда совершаются события. По следам событий идет философия, чтобы показывать причины и описывать результаты... События складываются в последовательную цепь. Люди, системы, народы, все человечество - все это повинуется божественной воле, и когда завершается часть судеб человечества, мы открываем в них пути Промысла. Да, под каждой страницей в летописях мира можно написать: царствует Бог. События, по мере своего совершения, поведывают о Его верховном плане, и когда мы прислушаемся внимательно, то услышим, как века, удаляясь в темные бездны исчезающих времен, своим бесчисленным хором поют хвалебную песнь: Те Deum laudamus! Тебе Бога хвалим!» [6]

В оглавление

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА

Введение

[1]. Ср. наше публичное чтение: «Заокеанский запад в религиозно-нравственном отношении», чтение первое, стр. 1.

[2]. Мы разумеем его Supernatural law in the natural world, разошедшееся в безчисленных изданиях на многих языках (несколько статей из него было напечатано нами в журнале «Странникъ» за 1889 год под заглавием: «Единство законов бытия»), а также и его беседы на разные религиозно-нравственные темы (The Greatest thing in the world, Pax vobiscum и др.), разошедшиеся также в сотнях тысяч экземпляров на разных европейских языках (вышли и на русском, Москва, 1892 г.).

[3]. Между многими другими жизнеописаниями Христа особенно широкое распространение получили известные сочинения Фаррара «Жизнь Иисуса Христа», Дидона «Иисус Христос», переведенные почти на все европейские языки, в том числе и на русский.

[4]. Мы разумеем религиозно-философские сочинения графа Л. Толстого: «В чем моя вера», «Крейцерова соната» и др.

[5]. Опасным распространением подобных воззрений в обществе в Германии вызвано между прочем появление сочинения профессора Кнейзеля «Die Weltgeschichte ein Zufall?» (Berlin, 1891), в которм выдвигается и доказывается идея разумной целесообразности в истории.

[6]. Доказательством глубокой потребности, чувствуемой в настоящее время в уяснении себе мировой жизни как нравственного мироправления, может служить большой успех таких сочинений, как McCosh, Method of Divine government, которое вышло в 1887 году 13-м изданием. Такой же смысл имеет и тот факт, что религиозное общество в Гааге назначило недавно премию за лучшее сочинение на тему о «Нравственном мироправлении» с целью его научно-философского оправдания.

[7]. Поводом к составлению «De Civitate Dei» послужил разгром Рима Аларихом в 410 г., и задачей бл. Августина было опровергнуть нарекания язычников, что всеми бедствиями, которые приходилось испытывать Римской империи в это время, она обязана-де была христианам, из-за гнева на которых боги, создавшие величие Рима, отняли у него свое покровительство. Вследствие этого творение имеет по преимущественно апологетический характер. Его XXII книги по частям являлись в 413-426 годах. В издании Миня оно составляет XLI том Латинской серии.

[8]. Из новых переводов на первом плане, конечно, нужно поставить русский перевод, сделанный при Киевской Духовной академии, в 4 выпусках с 1880 по 1887 год. Затем можно указать еще прекрасный во всех отношениях новый перевод Додса (в 2 томах, Эдинбург 1888 года). Из многих исследований и статей можно указать в русской литературе известное сочинение проф. Красина «Творение бл. Августина De Civ. Dei как апология христианства в его борьбе с язычеством», Казань, 1873 г.; две статьи иеромон. Григория в журнале «Вера и Разум» под заглавием: «Сочинение бл. Августина о Граде Божием, как опыт Христианской философии истории» (№№ 15 и 17 за 1891 г.) и несколько статей князя Трубецкого в журнале «Вопросы Философии и Психологии» (статьи эти вошли в его сочинение, вышедшее под заглавием: «Религиозно-общественный идеал западного христианства в V веке. Ч. I. Миросозерцание блаж. Августина», Москва, 1892 г.); в иностранной: Reinkens, Geschichtsphilosophie des h. Augustinus, 1860; G. Seyrich, Die Geschichtsphilosophie Augustinus, Chemnitz, 1891; лекция приват-доцента Лаухерта в Deutscher Merkur, 1892 г. № 5 и сл.; ряд статей Boissier в Revue des Deux Mondes за 1890 год, вошедших в его сочинение Fin de Paganisme (2-е издание 1894 г. Paris) и др.

[9]. Мы имели перед собою полное собрание творений Боссюэта париж. изд. Didot, 1858; Discours sur l?histoire universelle, помещ. в 1 томе.

Глава 1

[1]. Мысль Канта в его «Идее всемирной истории с космополитической точки зрения» 1784 г. См. Laurent, La Philosophie de sur l?Histoire, Paris, 1880, стр. 96.

[2]. Haug, Allgem. Geschichte, стр. 43. Несколько страниц тому же предмету посвящено в сочинении проф. Н.И. Кареева, «Основные вопросы философии истории», т. I, стр. 198-211.

[3]. См. его Essai sur les Moeurs, II, гл. LIV, стр. 263 (XVIII, том общего собрания его сочинений 1829 и сл. год).

[4]. Там же. Т. III, стр. 446.

[5]. Haug, Allgem. Geschichte, стр. 44.

[6]. С особенною настойчивостью на этих фактах останавливался Бокль в своей «Истории цивилизации в Англии».

[7]. Обстоятельное изложение этой теории сделано в сочинении Кареева «Основные вопросы философии истории» и в его же «Сущность исторического процесса» (СПб., 1890 г.), в разных местах.

[8]. «Основные вопросы философии истории», т. I, стр. 401-402.

[9]. «Основные вопросы философии истории», т. I, стр. 205 и сл.

[10]. McCosh, Method of Divine government, 13-е издание, 1887 года, - Правда и сторонники эволюции, как Спенсер и проф. Кареев, не хотят вполне оставить этот вопрос бех ответа, и указывают цель прогресса в достижении высшего счастья, понимая под ним полное совпадение стремлений с целями, и даже рисуют идеальную картину вполне осуществимого на земле счастья. Но в этом они лишь повторяют зады древних «идеальных республик» или «утопий», отнюдь не внося большей основательности в свою расплывающуюся до слащавости аргументацию, не говоря уже о том, что вполне оставляют в стороне капитальную проблему о зле, как принципе. Противодействующем всякому добру. См. изложение и критику этого воззрения в лекциях П.С. Астафьева, Смысл истории (2 лекции).

Глава 2

[1]. Fr. Rougement, Les deux cites, t.I, p. 216. Также Laurent, La Grece, в отделе историков и поэтов и во введении к La Philosophie de sur l?histoire.

[2]. Herod. III, 40,41. Ср. I, 34 – о судьбе Креза. В своей знаменитой речи к Крезу афинский мудрец Солон, предостерегая его не слишком гордиться своим внешним счастьем, прямо говорил ему – ?? ????? ??? ??? ???????? «завистливое божество», - I, 32.

[3]. Н.И. Кареев, «Основные вопросы философии истории», т. I, стр. 155.

[4]. О Граде Божием, V, 11.

[5]. О Граде Божием, IV, 33. То же и у Боссюэта, в его «Рассуждении о всемирной истории», франц. изд. Oeuvres, t. I, стр. 297 и 298: «Бог царствует над всеми народами» и пр.

[6]. Идея воспитания явственно выдвигается бл. Августином, например, в Civ. Dei, X, 14.

[7]. В этом факте сказалась поразительная неустойчивость новейших научных теорий. Делая чудовищный скачек от отрицания единства человеческого рода к утверждению единства всего органического мира, новейшая наука олицетворила в себе странный каприз, как бы так говоря библейскому миросозерцанию: если уж нельзя отстоять неединство человеческого рода, то я, пожалуй, готова признать единство, но только под тем условием, чтобы включить в него и обезьяну и весь органический мир, - так что выбирай любое, или неединство людей между собою, или же единство их с обезьяной…

[8]. История и философское значение идеи прогресса, «Северный Вестник», ноябрь 1891 г., стр. 95.

[9]. Разумеем известные стихи Горация:

Aetas parentum, pejor avis, tulit

Nos nequiores, max daturos

Progeniem vitiosiorem.

Horac. Od. III, 6.

[10]. История и философское значение идеи прогресса, «Северный Вестник», ноябрь 1891 г., стр. 95.

[11]. См., например, Плиний, H.N. XXVIII, 2; Геродот, I, 31; Luken Traditionen d. Menschengeschlechts, стр. 302; Lasaulz. Ueber den Sinn der oedipussage, 1841, стр. 10 и др.

[12]. На этом воззрении покоится знаменитая система двух градов – небесного и земного – у бл. Августина. «О Граде Божием», XIV, 28.

[13]. Хотя у бл. Августина термином «Град Божий» в тесном смысле называется лишь одна сторона исторического процесса, именно царство людей добрых и святых, в частности избранный народ, но по ходу его мысли и весь мир есть также Civitas Dei, потому что он весь составляет предмет воспитательного промышления Божия, хотя и не в одинаковой степени.

Глава 3

[1]. См. «Вера и Разум», № 17, 1891 г., стр. 309 в статье иеромонаха Григория «Сочинение бл. Августина о Граде Божием». Статья это вообще изобилует крупными ошибками и опрометчивыми суждениями. См., например, стр 316, 317-319, где понятие высшего блага смешивается с понятием относительного блага, на каковом смешении построена неосновательная критика воззрений бл. Августина.

[2]. Согласно известному изречению: Die Weltgeschichte ist das Weltgericht.

[3]. Одно почтенное духовное лицо (законоучитель одной из гимназий в Санкт-Петербурге) сообщило нам любопытный в этом отношении факт из своей практики. Состоя при безприходной церкви в столице и следовательно вполне зависящей в своих богомольцах от случайных условий, отец законоучитель тем не менее вполне выяснил себе свой доход от этих богомольцев не только в общей сумме, но даже и в частностях, так что заранее может с полнейшей точностью определять те или другие статьи своего дохода. Например, он вполне уверен, что за освящение куличей и пасох в первый день Пасхт он получит непременно 14 р. с коп., и заранее распределяет этот мелкий доход в качестве праздничных наград разным слугам по дому и по заведению, и действительность с поразительной точностью оправдывает его расчет: куличи дают ему непременно 14 р. с коп. – ни более ни менее из года в год…

[4]. Этот закон соотношения свободы с необходимостью служит единственной гарантией правильности всех общественных предприятий, не опирающихся на принудительность. Благодаря ему торговец в состоянии рассчитывать на известный оборот в торговле, железные дороги – на известное количество пассажиров, редакции газет – на известное число читателей, почтамт – на известное число писем и посылок, и так далее. Не будь этого соотношения, невозможно было бы никакое правильное ведение общественного дела.

[5]. Язычество, например, не есть отрицание Бога, а лишь неправильный взгляд на Него. Отвержение евреями Христа также есть не отрицание воли Бога, а непонимание ее («не ведятъ бо, что творятъ…»).

[6]. Известный «Культ человечества» в системе Огюста Конта.

[7]. Непонимание такого отношения между Промыслом и человечеством часто приводит к неправильному толкованию самого смысла предопределения, будто бы совершенно исключающего идею свободного содействия человека в деле спасения. Этого недостатка не избегла и прекрасная вообще статья князя Трубецкого в журнале «Вопросы философии и психологии» (Кн.10) под заглавием: «Философия христианской теократии в V веке», см., например, стр. 142, 143, где излагается учение бл. Августина о предопределении. На истинное разумение идеи предопределения могла бы навесть автора и сделанная им выдержка из бл. Августина, где говорится, что Бог предвидел (т. е. предопределил) не дела наши, имеющие предшествовать, а будущие свои дела»; т. е. Он предопределил конечные цели, а не свободу отдельных личностей, подобно тому как социальная статистика предопределяет известное количество преступников, но не лично каждого из них. Что бл. Августин не отрицает свободы воли человека, это доказывается многими местами его творений. См., например, О Граде Божием V, 9 и 10. Если же и встречаются по местам выражения, как бы противоречащие этому, то при рассмотрении их не нужно упускать из вида основного правила, по которому при рассмотрении древних систем, в виду невыработанности в них строгой философской терминологии, нужно обращать внимание не только на то, что действительно говорит древний автор, но и главным образом на то, что он хочет сказать.

Глава 4

[1]. Oeuvres de Bossuet, t. I, стр. 297.

[2]. Это раздвоение заметно даже у Сократа и Платона. См. о них у Laurent, La Grece (Histoire du droit, t.II).

[3]. См. W. Smith, History of Greece, p. 522.

[4]. Oeuvres de Bossuet, p. 297. Discours, ч. III, гл. VIII.

[5]. Martensen, Die christliche Dogmatik, Berlin, 1856, стр. 213, § 121. Ср. нашу «Библейскую историю при свете новейших исследований и открытий», Т. II, стр. 676.

[6]. Плиний Младший писал: «Из всех благ, данных человеку природой, нет лучше благовременной смерти; а еще лучше то, что каждый может сам причинить ее себе» (idque in ea optimum, quod illam sibi quisque praestare poterit). Hist. Nat. XXVIII, 2.

[7]. Такое именно возражение против построения плана истории с точки зрения Промысла выставляет проф. Н.И. Кареев в своих «Основных вопросах философии истории», т. I, стр. 484.

[8]. См. нашу «Библейскую историю при свете новейших исследований и открытий», Т. I, стр. 139.

[9]. Tu regere imperio populos, Romane, memento,

Haec tibi erunt artes!

(Помни, римлянин, что властвовать над народами, -

Вот твое искусство!). Изречение Вергилия.

[10]. Исайя, XLII, 6; XLIX, 6.

[11]. Например, даже Ренан в своей Histoire du peuple Israel в исторической концепции роли израильского народа весьма бдизко соприкасается с Боссюэтом, великим выразителем идеи промыслительного домостроительства в истории человечества. См. введение в I томе.

[12]. Н.И. Кареев, «Основные вопросы философии истории», т. I, стр. 205 и сл.

[13]. История и философское значение идеи прогресса, статья проф. Н.И. Кареева, «Северный Вестник», декабрь, 1891 г., стр. 65.

Глава 5

[1]. Популярный опыт его построения сделан проф. Кнейзелем в его небольшой упомянутой уже выше книжке «Die Weltgeschichte ein Zufall?» (Berlin, 1891).

[2]. С этой же точки зрения не трудно понять и значение того факта, что такие старые культурные страны, как Китай и Индия, остались вне христианства. В них культурному миру как-бы нарочито сохранен наглядный пример того духовного и вообще культурного состояния, к которому тог придти языческий мир собственными силами и дальше которого он оказался не в силах идти, и это состояние его по сравнению с состоянием христианского мира лучше всего показывает, какое великое значение имеет христианство для человечества.

[3]. Подробнее об этом см. в наших публичных чтениях о «Современном западе в религиозно-нравственном отношении», в приложении к русскому изданию «Апологии христианства» Лютардта (СПб., 1892 г.) стр. 673 и сл.

[4]. Ввиду такого значения протестантизма в системе религиозного воспитания христианского мира становится вероятным объяснение по-видимому случайной гибели «непобедимой армады», долженствовавшей подавить протестантские народы севера, вмешательством высшей воли. В сознании самих протестантов это объяснение не подлежит никакому сомнению. Aftlavit Deus et dissipavit eos!

[5]. Этим мы хотели бы хотя бы косвенно ответить рецензенту «Вестника Европы», который, рассматривая книжку профессора Кнейзеля «Die Weltgeschichte ein Zufall?» и найдя в ней объяснение благой стороны турецкого ига в том, что под его давлением греческие ученые оказали большое содействие просвещению запада, иронически замечает, что «автор забыл только о судьбе народностей, непосредственно подпавших под вековое турецкое иго», и «что говорить о пользе турецкого владычества для распространения знаний и культуры на западе, ввиду бегства ученых греков в другие страны, - значит, уже быть слишком снисходительным в оценке кровавых исторических катастроф» (авг. 1891, стр. 863). Указанный нами в тексте факт показывает, что сами эти народности получили в награду за свое историческое испытание еще большее благо, чем западные страны от греческих ученых, и только непонятное ослепление могло закрыть от автора рецензии (Л.С.) этот капитальный исторический факт.

Глава 6. Заключение

[1]. Подробнее об этом см. в наших «Размышлениях на праздник Рождества Христова», «Церковный Вестник» №51, 1891 года.

[2]. По теории Спенсера, главного представителя эволюционизма.

[3]. О Граде Божием, ХI, 18.

[4]. «Ибо как картина с черным цветом, положенным на надлежащем месте, так и совокупность вещей (в мире и истории), если кто сможет окинуть ее взором, представляется прекрасною даже с грешниками, хотя безобразие их, когда они рассматриваются сами по себе, делает их гнусными». Там же XI, 23.

[5]. Ouevres de Bossuet, p. 297, t. I, изд. 1858 г.

[6]. Из рассуждения Банкрофта, прочитанного в 1856-м году в историческом обществе в Нью-Йорке. La libre Recherche, t. II, p. 424. Перевод: в Laurent, La Philosophie de sur l?histoire, Paris, 1880 (2 изд.), стр. 1 и 2.