Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
[Протокол допроса князя Г. Е. Львова, 6 —30 июля 1920 г.] // Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг.: [Сб. материалов] / Сост. Л. А. Лыкова. — М.: Студия ТРИТЭ; Рос. Архив, 1998. — С. 206—216. — (Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв; [Т.] VIII).
206
ПРОТОКОЛ
1920 года июля 6—30 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал:
Князь Георгий Евгеньевич Львов, 59 лет, православный, проживаю в настоящее время в г. Париже, Avenue Elisee Reclus, 3.
На Ваши вопросы показываю следующее.
В составе Временного правительства, восприявшего верховную власть в России после отречения Императора Николая II от Престола, я был Председателем Совета министров.
В самый момент революционного переворота в Петрограде, принятого в ближайшие к этому событию дни во всей России, Император, как известно, был в Ставке. Семья Его в это время была в Царском. Временное правительство не могло, конечно, не принять некоторых мер в отношении главы государства, только что потерявшего власть. Эта мера, принятая в отношении Императора и Его супруги по постановлению Временного правительства, состояла в лишении Их свободы. Я бы сказал, что принятие ее в тот момент было психологически неизбежным, вызываясь всем ходом событий. Нужно было оградить бывшего носителя верховной власти от возможных эксцессов первого революционного потока.
Доставление Царя из Ставки в Царское было поручено члену Государственной Думы Вершинину. Установление же самого режима в отношении Царской Семьи, наблюдение за ним и вообще разрешение многих иных вопросов, вытекавших из самого факта лишения свободы, принадлежало министру юстиции Керенскому, на которого была возложена правительством вся сторона этого дела.
Я сам лично не осведомлен о роли, которую играл Корнилов в Царском, и ничего не могу Вам сказать, бывал ли он в Царском, когда и для чего83. Могу лишь сказать, что Корнилов в то время был командующим войсками Петроградского округа и мог, конечно, принимать то или иное участие в установлении известных распорядков в Царском, вероятно, по соглашению с Керенским. Время от времени Керенский представлял доклады Временному правительству о тех или иных мерах, принимавшихся в Царском.
207
Были приняты некоторые ограничения для Царской Семьи, сводившиеся, в конце концов, к пресечению для Нее возможности сношения с внешним миром без ведома правительственных агентов. Эти меры вовсе не были направлены на создание ненужных стеснений для Царской Семьи и не создавали для Нее состояния "ареста", так как власть во внутренний уклад жизни Царской Семьи совершенно не вмешивалась. Царская Семья у себя дома жила так же, как Она жила и раньше. Внутренних, например, постов совершенно не было.
Кроме этой задачи — установления известного режима в отношении Царской Семьи — перед правительством была еще другая цель. Временное правительство было обязано, ввиду определенного общественного мнения, тщательно и беспристрастно обследовать поступки бывшего Царя и Царицы, в которых общественное мнение видело вред национальным интересам страны, как с точки зрения интересов внутренних, так и внешних, ввиду войны с Германией, в этих целях, т. е. для обследования деятельности всех вообще высших лиц, игравших роль в жизни государства, поскольку их деятельность приковывала к себе внимание общества и возбуждала его недовольство, была создана Верховная следственная комиссия84. В организации ее главная роль принадлежала Керенскому, как министру юстиции. Председателем этой комиссии был назначен присяжный поверенный Муравьев. Керенским тогда было принято в отношении Императора две меры: во-первых, Он в ближайшее после прибытия из Ставки время был отделен на какой-то, как мне помнится, очень короткий промежуток времени от своей супруги, а во-вторых, у Него была взята Его переписка. Эти меры принимались Керенским, как министром юстиции, чтобы верховная следственная комиссия могла разрешить возложенную на нее задачу. В свое время Керенский о принятии этих мер представлял доклады Временному правительству.
Работы следственной комиссии не были закончены. Но один из самых главных вопросов, волновавший общество и заключавшийся в том подозрении, а может быть, даже убеждении у многих, что Царь, под влиянием своей супруги, немки по крови, готов был и делал попытки к сепаратному соглашению с врагом, Германией, был разрешен. Керенский делал доклады правительству и совершенно определенно, с полным убеждением утверждал, что невиновность Царя и Царицы в этом отношении установлена.
Разрешался также вопрос о средствах, принадлежавших Царской Семье. Семья, конечно, должна была жить на свои личные средства. Правительство должно было нести лишь те расходы, которые вызывались его собственными мероприятиями по адресу Семьи. Их личные средства были выяснены. Они оказались небольшими. В одном из заграничных банков, считая все средства Семьи, оказалось 14 миллионов рублей. Больше ничего у Них не было.
Из всех лиц в составе правительства бывал в Царском и имел общение с Царской Семьей только один Керенский. Поскольку я мог наблюдать
208
Керенского во время его докладов правительству о его поездках в Царское и во время вообще беседы с ним по вопросам о Царской Семье, я убежден, что их отношения с Царем были с первых же дней корректны, а впоследствии были безусловно окрашены тоном взаимного доброжелательства.
Я помню, что только один раз, кажется, кроме Керенского, выезжал в Царское Гучков. Он ездил туда, как военный министр. Делал ли он тогда доклад по поводу своей поездки, я не помню; с кем он там имел общение, я не знаю.
Я удостоверяю, что между лицами, входившими в состав правительства, были тогда разговоры по поводу отъезда Царской Семьи за границу. Оценивая положение в стране к лету 1917 года, находили, что Ей лучше будет уехать из России. Называли тогда Англию и Данию85. Доклада по этому вопросу не было. Но министр иностранных дел Милюков, кажется, выяснял эту возможность, причем, как мне помнится, самая инициатива в этом вопросе принадлежала некоторым из Великих Князей и, в частности, Николаю Михайловичу и Михаилу Александровичу. Почему из этого ничего не вышло, я сказать не могу.
Летом в первой половине июля правительство пришло к убеждению, что нахождение Царской Семьи около Петрограда стало абсолютно невозможным. Страна явно шла под уклон. Нажим на правительство со стороны советов делался все сильнее. Я удостоверяю, что он был со стороны Петроградского совета и в отношении Царской Семьи. Я совершенно не помню, как это было, но я помню, что именно отсюда исходило желание заключить Царя в Петропавловскую крепость86. Делались ли в этом отношении какие-либо реальные попытки, я положительно не помню и про полковника Масловского я ничего не слышал. Ясно было, что Царскую Семью для Ее благополучия нужно было куда-то увезти из Царского. Обсуждение всех вопросов, связанных с этой необходимостью, было поручено Керенскому. Он делал тогда доклад правительству. Было решено перевезти Ее в Тобольск. Сибирь тогда была покойна, удалена от борьбы политических страстей, и условия жизни в Тобольске были хорошие: там удобный, хороший губернаторский дом87. Юг не мог быть тогда таким местом: там уже шла борьба. Решение вопроса о перевозке Семьи в Тобольск состоялось при мне. Но самый Ее отъезд имел место уже после моего ухода из состава правительства, что произошло в конце первой половины июля месяца по старому стилю. Поэтому о самом перевозе Царской Семьи в Тобольск я ничего Вам рассказать не могу.
Выйдя из состава правительства, я некоторое время пробыл в санатории, был в Оптиной пустыни, а затем в августе месяце я приехал в Москву. В сентябре месяце я уехал в Крым, откуда вернулся снова в Москву 25 октября. В ноябре месяце оставаться в Москве мне стало рискованным, и я уехал в Сибирь, поселившись в Тюмени. В самых последних числах февраля месяца 1918 года я был арестован карательным отрядом латыша Запкуса, присланного в Сибирь для карательной деятельности
209
из Центра. Меня повезли в Екатеринбург и в марте месяце заключили в уголовную тюрьму. Заподозрив мои сношения с волей, меня перевезли в апреле месяце в земскую тюрьму.
Я был схвачен большевиками просто за то, что я — князь Львов, глава бывшего правительства. Они, конечно, старались обосновать мою вину, "создать" ее и, поэтому, во время допросов меня комиссией, они говорили мне, что у них имеются различные материалы, изобличающие меня как контрреволюционера. Я в глаза говорил им, что это — неправда, что у них таких материалов нет и быть не может, что они не имеют права держать меня в тюрьме, и требовал свободы как для себя, так и для заключенных вместе со мною Николая Сергеевича Лопухина и Александра Владимировича Голицина, работавших в Земском союзе, во главе которого я стоял. После долгих усилий нам удалось, кажется, в первых числах июля месяца по старому стилю выбраться из тюрьмы. Тут же я уехал из Тюмени и вернулся туда уже после освобождения ее от большевиков.
Меня допрашивала, как я уже сказал, комиссия. Я имел с ней дело раз 5—6. В первый раз в ее состав входили комиссары: юстиции Поляков, просвещения Чуцкаев и военный Голощекин. Во второй и последующие разы были Поляков и Чуцкаев. В последний раз были те же Поляков, Чуцкаев и комиссар снабжения Войков. Я с полным убеждением утверждаю, что в составе этой комиссии Поляков и Чуцкаев были пешками. Никакой роли они не играли и власти, видимо, не имели. Самыми главными в ней лицами были Голощекин и Войков. Так впрочем, про них и говорили и тюремная администрация, и красноармейцы. Как говорили, Голощекин вообще был в Екатеринбурге самое властное лицо. Про Войкова говорили, что он связан какими-то личными отношениями (чуть ли даже не родства) с самим Лениным. Я не знаю национальности Войкова. Голощекин же — безусловный еврей. Мне тогда казалось, что Голощекин как будто бы в то время был в отсутствии, и Войков заменял его: был призван окончательно решить вопрос о нашей судьбе.
В апреле месяце, когда я уже сидел в земской тюрьме, разнесся по тюрьме слух, что в тюрьму доставлен Великий Князь. Называли имя Михаила Александровича. Это был в действительности князь Долгоруков, состоявший при Царской Семье88. Я видел сам в окно, когда он шел в тюрьму. Числа его заключения я не помню, а было это часов в 12 дня. Спустя приблизительно недели две, в нашу тюрьму были доставлены лакей Царской Семьи Седнев и дядька Наследника Нагорный89.
Я встречался с ними постоянно в тюрьме во время прогулок, во время работ в огороде. Лично от них у меня осталось такое впечатление. Долгоруков — человек, видимо, недалекий от природы; был сильно потрясен всем случившимся с ним; Царской Семье предан. Седнев и Нагорный — прекрасные ребята, неглупые, отдающие себе отчет во многом, здоровые и телом и духом; были весьма преданы Семье. Естественно, я расспрашивал Долгорукова, Седнева и Нагорного про положение Царской Семьи. Вот к чему сводились их рассказы.
210
В Тобольске Царской Семье жилось хорошо. Недостатка ни в чем у Нее не было, жилось спокойно, никто Их не трогал, ничем не докучал. Царь занимался физическим трудом: пилил дрова и много работал в саду и в огороде, развел образцовый огород. В апреле месяце вдруг приехал из Москвы какой-то комиссар (уже потом я от Жильяра услышал его фамилию: Яковлев) и крайне спешно потребовал: уезжать немедленно без всяких отговорок. Требование немедленного отъезда "во что бы то ни стало" произвело в Тобольске на всех впечатление совершенно ошеломляющее. Но комиссар требовал настойчиво и не дал даже времени собрать все вещи, какие нужно было. До Тюмени ехали на лошадях. Была самая распутица. Но комиссар не обращал внимания, гнал, невзирая ни на что, без всяких остановок. Кажется, только и была одна остановка, на которой он позволил напиться чаю. Я помню, что Седнев удивлялся и говорил: "И как только Государыня вытерпела?" Из Тюмени Их повезли поездом, но совершенно нельзя было понять, куда же Их везут. Они сами не знали этого и, благодаря обстановке, не могли об этом ни у кого спросить. Между тем они видели, что возят Их в обратные стороны: то на восток, то на запад. Долгоруков говорил мне, что у Царской Семьи было предположение, что Их увозят в Германию либо в какой-нибудь русский город, близкий к Германии. Определенно передавая мне такое мнение Царской Семьи, Долгоруков не говорил мне, у кого именно из Царской Семьи было такое мнение. Я сам должен сказать, что ввиду состояния Долгорукова от него трудно было добиться чего-либо путного. В конце концов Их привезли в Екатеринбург. Как я понял Долгорукова и Седнева, Их привезли или ночью или рано утром. Поезд несколько часов стоял на станции, пока Семью не перевезли в дом Ипатьева, а Долгорукова от дома Ипатьева прямо доставили в тюрьму. Как они говорили, шторы в окнах вагона были опущены. Я не знал тогда хорошо, кого именно из Семьи, кроме Царя и Царицы, привезли в Екатеринбург. Мне кажется, я в то время думал, что привезли всю Семью90.
Про екатеринбургский режим Седнев и Нагорный говорили в мрачных красках. По их словам, сначала охрана состояла из латышей. Латыши хорошо относились к заключенным. (Я не помню, может быть, об этом факте говорили они и не оба, а который-нибудь один из них.) Латышей заменили русскими, и русские стали проявлять себя худо. Они начали воровать первым делом. Сначала воровали золото, серебро. Потом стали таскать белье, обувь. Царь не вытерпел и вспылил: сделал замечание. Ему в грубой форме ответили, что Он — арестант и распоряжаться больше не может. Самое обращение с Ними вообще было грубым. И Седнев и Нагорный называли режим в доме Ипатьева "ужасным". Становилось, по их словам, постепенно все хуже и хуже. Сначала, например, на прогулки давали 20 минут времени, а потом стали все уменьшать это время и дошли до 5 минут. Физическим трудом совсем не позволялось заниматься. Наследник был болен. К Нему просили пропустить доктора Деревенко, но просьба уважена не была. (Я помню, Нагорный рассказывал,
211
что Деревенко не жил с Ними в Тобольске и его часто заменял Нагорный, привыкший ухаживать за Наследником.) В частности, дурно обращались с Княжнами. Они не смели без позволения сходить в уборную. Когда Они шли туда, Их до уборной провожал обязательно красноармеец. По вечерам Княжен заставляли играть на пианино. Стол у Них был общий с прислугой. Седнев удивлялся, чем была жива Императрица, питавшаяся исключительно одними макаронами. Седнев и Нагорный ссорились (с охранниками — Л. Л.) в доме Ипатьева из-за царских вещей: как преданные Семье люди, они защищали Ее интересы. В результате они попали в тюрьму.
Их рассказы подтверждали и красноармейцы, которые караулили нашу тюрьму. Эти красноармейцы по очереди караулили то у нас, то в доме Ипатьева. Они со мной разговаривали. Их рассказы во всем сходились с рассказами Седнева и Нагорного. Они — я это помню — подтверждали, что Княжен заставляли играть на пианино, и вообще говорили, что с Семьей обращаются худо. Фамилий этих красноармейцев я не помню. Помню, что среди них был, вероятно, насильно мобилизованный сын директора народных училищ в Екатеринбурге, по фамилии мне не известный. Он говорил то же, что и остальные красноармейцы.
Из разговоров о Царской Семье у меня осталось в памяти, что дом Ипатьева посещали председатель областного совета Белобородов и какой-то комиссар Юровский. Фамилии Дидковского при этом я не слышал. Какую там роль играли Юровский и Белобородов, я не знаю. Насколько вообще был властен у большевиков Белобородов, я не могу сказать. Но я знаю, что его большевики сажали в тюрьму за кражу, кажется, 30 000 рублей, выпустили, и он после этого снова был председателем областного совета. Князь Долгоруков, сидя в тюрьме, сильно убивался по поводу отобрания у него комиссаром нашей тюрьмы царских денег в сумме 78 или 87 тысяч рублей. В отобрании у него этих сумм ему была выдана комиссаром (кажется, фамилия его была Самохвалов, низенький, рябой, уволенный, как говорили, за кражу каких-то денег) безграмотная расписка. Долгоруков писал, как я знаю, Полякову, хотел писать даже Царю. Ничего, конечно, из его писаний не выходило. Как мы себе представляли в тюрьме, была возможность добиться какого-нибудь улучшения положения Царской Семьи у консула Великобритании г. Престона. Получая от жены Голицина газеты, мы возвращали ей эти газеты, ставя над известными буквами точки, так что в результате можно было прочесть, что мы хотели сказать. Вот об этом мы тогда и хлопотали. Голицина обращалась к Престону, но из этого также ничего не вышло.
После Самохвалова, если только я не ошибаюсь в его наименовании, комиссаром нашей тюрьмы был Кабанов, лет 40, среднего роста и питания, черноватый, с маленькими усиками, бритый, лицо красное, разговорчивый91.
Я совершенно не могу Вам сказать, существовали ли весной — летом 1918 года где-либо в России и, в частности, в Москве политические
212
организации или группы, конечно, конспиративные, которые бы имели целью свержение власти большевиков и установление монархии и в связи с этим имели бы целью увоз Царя из Тобольска. Что означал увоз Его из Тобольска, куда именно Его везли, я совершенно не знаю. Словам Долгорукова ввиду его душевного состояния я, признаться, в то время не придал значения. Также не могу Вам объяснить, почему, если только Царя действительно везли дальше Екатеринбурга, Екатеринбург не пропустил Его. Но в связи с этим обстоятельством я могу сказать следующее. Когда большевики арестовали меня и указанных мною лиц и доставили в Екатеринбург, мы решили требовать, чтобы нас отправили в Москву, рассчитывая, что там мы скорее добьемся свободы. При первом же допросе меня комиссией, я и заявил об этом. Я прекрасно помню ответ мне Голощекина: "У нас своя республика. Мы Москве не подчиняемся"92.
Находясь в Тюмени до моего ареста, я слышал по молве, что существует офицерская организация, имеющая целью увоз Царя из Тобольска. Говорили, что офицеры, в целях разведки, находятся и в Тобольске, и в Тюмени, и в Омске, и в Троицке, и в Челябинске, являвшемся, будто бы, центральным пунктом организации. Кто именно говорил мне об этом, я положительно не помню. Сколько серьезно все это было, я сказать не могу. В связи с этими слухами фамилии офицера Соловьева я не слышал.
В апреле месяце в нашу тюрьму был доставлен офицер Мидэ. Он был лет 19—20, низенький, плотный, шатен, с небольшими усиками. Мидэ притворялся глупеньким, и большевики ничего не могли от него добиться. Со мной он имел разговор. Он мне сознался, что притворяется, и рассказал, что в Харбине имеется какая-то организация, имеющая целью спасение Царской Семьи. Эта организация послала его вести разведку в Тобольск. Там, когда он высматривал расположение дома и двора и был около загороди, он был схвачен и доставлен в Екатеринбург. Кто именно его поймал, он не говорил. Фамилии Соловьева он не называл. Также я не помню, кто именно входил в состав харбинской организации. Впоследствии Мидэ, безусловно, был расстрелян. Одновременно со мною содержался в нашей же тюрьме и епископ Гермоген93. Я также имел общение с ним. Он мне говорил, что его арестовали по подозрению в связи с Царем; что для обнаружения этой связи у него, как он говорил, отобрали всю переписку. Гермоген при разговорах со мною отрицал всякую свою связь с Царем, и, в частности, про передачу Царю денег он не говорил ни слова. Сам он мне не рассказывал ни про какого офицера Соловьева. Я же сам его об этом не спрашивал, так как вообще о существовании такого лица не знал. Однако я должен сказать, что все рассказы Гермогена не производили на меня впечатления его искренности. Он говорил, что его арестовал матрос Хохряков. Впоследствии, как я слышал, из тюрьмы он был выдан тому же Хохрякову и был потоплен последним в Тавде.
213
Мне, как общественному деятелю, приходилось иметь общение с Императором, беседовать с Ним, делать Ему доклады. Учитывая мои личные впечатления в результате этого общения на протяжении многих лет и события жизни государства, я так представляю себе Его личность. Он был человек неглупый, даже, быть может, более в этом отношении одаренный, чем многие другие люди, безусловно хитрый, весьма скрытный, в высшей степени сдержанный и молчаливый, не без лукавства в "византийском духе". По духу это был безусловный самодержец, питавший, вероятно, в глубине этой мысли идею мистицизма. У Него были прекрасные глаза, приятный голос, мягкие манеры. Многих людей Он очаровывал. Самый крупный Его недостаток заключался в Его бесхарактерности. Он не имел своей воли. Для Него такой волей была воля Императрицы. Ее над Ним преобладание обусловливалось, видимо, всем соотношением Их личных индивидуальных свойств. И существовало оно давно. Я могу Вам указать в этом отношении факт из области далекого прошлого. Я лично хорошо знал князя Святополк-Мирского. С именем этого человека, как известно, связывается целая эпоха: попытки русских патриотов, ясно видевших назревшую необходимость замены абсолютизма конституционным строем, дать возможность русскому обществу выяснить свободно свое мнение. Это была эпоха общественного подъема, расцвет надежд, когда общественные деятели верили, что власть попытается сблизиться
214
с обществом. Мирский работал тогда над этим вопросом с ведома и согласия Императора и, наконец, приготовил указ Сенату, в коем, кроме установления известных принципиальных начал, предписывалось Сенату приступить к целому ряду чисто реальных заданий: созыва съезда земских и городских деятелей и указания самой организации работы. Эти конкретно-реальные меры составляли в указе Мирского последний пункт. После неоднократных бесед с Императором Мирский получил Его согласие на обнародование указа. Он сказал свое "да", но не решился дать подпись без воли Императрицы. Она тогда же пришла к ним. Она выслушала указ, одобрила его, все трое расцеловались, крестились. Император был рад. Он взял указ к себе. Указ вышел на следующий, кажется, день, но ... без последнего пункта. Вся работа Мирского пропала. Указ ничего не разрешал, никаких определенных мер не предписывал, никого ни к чему не обязывал. Этот факт я знаю со слов самого Мирского.
Если Вы обратитесь к изучению многих таких актов Императора Николая II, которые предшествовали созванию первой Думы, Вы увидите в них одну и ту же черту: недоговоренности. Они о чем-то трактуют, рассуждают, но ничего реального, осязаемого не устанавливают. Безвольный человек Николай II, будь Он окружен иной обстановкой, может быть, под влиянием такой обстановки и пошел в своем царствовании иными путями. Но около Него была иная, более сильная воля Его жены, самодержицы по своим взглядам. Если Она действительно была религиозна, как об этом говорили, и при том же мистична, Она, конечно, эту идею самодержавия еще более в Нем укрепляла. Вот отсюда все и шло: слова и, как будто, какие-то проблески, питавшие надежды, но на деле — ничего.
В 1916 году я встречался с Императором как председатель комитета Земского союза. В то время различные общественные организации силой вещей принуждены были взять на себя осуществление таких задач, которые были настоятельно необходимы Родине в условиях войны, но с которыми не могло справиться правительство. А так как с возникновением Государственной Думы по существу старый порядок управления страной не изменился: по-прежнему на одном полюсе стояла верховная власть, считавшая себя самодержавной, и на другом — общество, то эти общественные организации, в сознании неисчислимых бед, коими грозил такой порядок стране в дни величайшего напряжения ее сил, пытались сблизиться с верховной властью, найти один общий язык для одной цели: спасения Родины. Я помню, мы устраивали выставку работ земского и городского союза, военно-промышленного комитета и других организаций. Выставку (это было в Москве) посетил Император. Я публично делал Ему доклад, показывал наши работы. По поводу одной какой-то работы я сослался в чем-то на Шуваева, главного интенданта, присутствовавшего тут же. При этом мне пришлось упомянуть что-то о совместной работе Земского союза с интендантством. Николай II поразил тогда многих своей феноменальной памятью. Он сейчас же вспомнил соответствующий нашей теме разговора доклад Шуваева (интендантства), год издания доклада и обнаружил явное
215
знакомство с содержанием доклада. Это многих поразило, и Он своими манерами держаться с нами многих очаровал. После этого мы устраивали в Москве выставку работ на поле битвы одного из наших отрядов. Выставка привлекла внимание населения. Император также посетил ее. Положительно всех очаровал, даже лиц, враждебно к Нему настроенных. Казалось, глядя на Него, что Он всей своей душой сочувствует нам, ценит нашу работу, совершенно готов идти с нами, с обществом. В одно из таких свиданий с Ним я, оставшись с Ним наедине, в кратких словах выразил Ему свою радость по поводу наших общих переживаний и надежд. Он горячо жал мне руку, благодарил меня, говорил мои же мысли, совершенно обнадеживал. В результате — ничего. Очевидно, Он в последние годы совсем не жил своей волей, совсем не принадлежал себе и, усвоив манеру наружно соглашаться, говорил совсем не то, что в действительности думал. У Него в этом отношении выработалась определенная манера "поддакивания". Он соглашался, говорил "да", но в глубине у Него была иная мысль: не знаю, как поступлю.
Я не знаю, где лежали причины влияния Распутина на Императрицу и имел ли влияние Распутин только на Нее, или же и на самого Николая II, но самый факт его большого у Них веса вряд ли можно отрицать. Когда оба явления: влияние Императрицы на Императора и влияние Распутина на Императрицу соединились в одно целое, крах стал неизбежным. Это понимали к концу 1916 года уже все: не одни только общественные учреждения, но и такие, как Государственный Совет, совет объединенного дворянства. Просьбы стали уже переходить в предупреждения, носившие по существу характер требований. Однако все оставалось по-старому. Верховная власть не шла ни на какие уступки. Но мало этого: она стала облекать некоторые свои действия уже оболочкой явного криводушия. Я говорю о последних назначениях ответственных лиц на министерские посты — Хвостова, Протопопова. Несомненно тут была идея — мы идем навстречу обществу, мы берем наших министров из рядов избранников народа. Всем было, конечно, понятно, что в действительности это было совсем не так, потому что оба названных мною лица вовсе не пользовались в самой Думе таким положением, чтобы она могла бы от себя послать их на такие ответственные посты. В частности, Протопопов, очевидно, был больной человек. Я не знаю, чем он был болен, но факт болезненного его состояния, в результате чего с ним в Думе серьезно не считались, не вызывал ни у кого сомнений. Говорили, впрочем, что у него прогрессивный паралич.
Я не могу сказать, что именно побудило Царя взять на Себя верховное командование94. Априорно можно, конечно, думать, зная Его отношения с Императрицей, что, вероятно, это была Ее воля. Несомненно же в этом отношении то, что после такого акта управление страной совсем оказалось в Ее руках. Горемыкин, Протопопов и Штюрмер (последние двое определенно в думских кругах считались ставленниками Распутина, что мне, в частности, подтверждал и Родзянко) стали уже делать доклады
216
Императрице как правительнице, на что ни Она, ни они не имели ни малейшего права.
В Ставке Царь жил с Наследником. Но Императрица постоянно там бывала и довлела повсюду. Я знаю вот какой факт.
Генерал Алексеев тщательно, долго, около, кажется, полгода разрабатывал законопроект об устройстве Польши и об установлении ее отношений к России. Ясно, какое колоссальное значение имел этот проект, затрагивая не только наши интересы, но и интересы наших союзников. Царь одобрил проект. Осталось только его подписать. Но вот приехала Императрица в ставку, познакомилась с проектом и решительно его отвергла. Характерны Ее слова Алексееву: "В какое положение Вы ставите Наследника? Вы не подумали о Нем?" Мне об этом рассказывал в 1917 году незадолго до революции Алексеев. Много тогда Алексеев приводил фактов такого же рода. Он рассказывал, что в Ставке Царь не решает совсем никаких вопросов без Нее; даже решенный уже вопрос, даже после подписи Императора, перерешался часто в диаметрально противоположном принятому решению смысле, раз Она так хотела. Рассказы Алексеева представляли жалобы, что дальше нельзя работать, что Императрица совсем поработила Императора и, не будучи способной к управлению страной, губит все.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Князь Георгий Евгеньевич Львов
Судебный следователь Н. Соколов
С подлинным верно.
Судебный следователь по особо важным делам Н. Соколов
