Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
ВОСПОМИНАНИЯ
К оглавлению
"Мать Россия,
Мать Россия,
Мать Российская Земля"
Из солдатской песни 1
Многими природными богатствами одарена от Господа Бога мать Российская земля — просторная, ровная, черноземная, поемная. Далеко слава о них легла. Но далеко не все богатства ее еще изведаны, далеко не все оценены. Не оценено достаточно одно из великих благ земли нашей — русская весна. Ох и хороша же русская весна! Много в ней силы, и велико ее значение в русской жизни. Ни одной стране в мире не дано переживать нашей весны. Ни у одного народа в мире нет этого ежегодного перехода природы из-под белого савана под венчальный наряд. Никто не знает этого почти осязательного чувства весеннего воскресения из мертвых. Никого так не охватывает, не обнимает ликующее, радостное шествие жизни. Быть может, именно это воскресение природы дает русской душе особое, ей одной испытываемое чувство духовного воскресения. День Воскресения Христова у нас поистине есть Воскресения день — всеобщего воскресения и природы и людей.
Эта гармония веры и природы глубоко залегла в характер и уклад всей жизни народной. Она составляет одну из основ жизни русского человека. Из века в век устанавливается в нем самой природой, что жизнь в своем извечном круговороте побеждает смерть и ведет к воскресению. Жизнь вечная дана православному
19//20
миру не в вере только, а в живом ощущении. Она составляет подпочву и фундамент его психики.
И в моем ощущении и восприятии всего пережитого всегда проходило какое-то неуловимое чувство весны. Все всегда вело к воскресению. Все всегда было лишь переходным явлением к весне. И никакие ужасы, никакие черные дни не убивали веры, что придет весна. Все события, каковы бы они ни были, составляли для меня одну цепь переходных этапов к лучшему будущему, и зимние дни входили в нее по закону природы для весны.
Воспоминания мои могут показаться поэтому воспоминаниями неисправимого оптимиста. Что же делать — этому виной не умышленная тенденциозность, это моя правда. Что же делать, если весна составляет органическую часть моей природы, а время, в которое мне пришлось жить, было проникнуто весенним воздухом, в котором таяли застоявшиеся зимние льды. Что же делать, если оптимизм мой есть производное русской природы и веры.
Я родился в 1861 году, 21 октября в городе Дрездене, но вскоре после моего рождения родители мои переехали в Россию, и все мое детство протекло в деревне в Тульской губернии, с которой связана и вся последующая моя жизнь. Село Поповка было колыбелью всей нашей семьи. Небольшое, в четыреста с небольшим десятин земли, имение это пришло к нам со стороны матери от ее тетки Прасковьи Ивановны Раевской, у которой она воспитывалась. Прасковья Ивановна была богатая помещица, жила всегда в Москве большим открытым домом, слыла меценаткой и устраивала себе в Поповке летнюю резиденцию. Она имела в виду основать в ней женский монастырь, но не успела выполнить своего намерения. Строилась ею усадьба в начале 18 века. Дом деревянный, двухэтаж-
ный, в десять больших комнат, с большими окнами и дверями из такого отборного мелкослоиного красного леса, которого теперь и не сыскать — его возили за сто верст из Калужских засек — в стиле московского ампира. Перед ним на востоке был большой овальный газон, по бокам которого стояли два чудных маленьких флигеля, тоже в стиле ампир — с куполами и колоннами, а напротив дома, за газоном, большая белая каменная церковь, легкая, стройная, с каменной оградой — все постройки хорошего архитектора, не помню его фамилии, кажется Жилярди, который строил Вознесенский женский монастырь в Московском Кремле, что стоит у Спасских ворот. По планировке и размерам усадьба не соответствовала имению. В ней было много широкобарского, а имение было в сущности мелкопоместным. От южной стороны дома шел сад, спускающийся к пруду, через который в прежние времена переправлялись в плавучей беседке на другую сторону, где раскинут липовый парк, стояли оранжереи, грунтовые сараи, фруктовый сад, ягодники и огород. С западной стороны дома через проезжую дорогу стояли надворные постройки: скотный двор, конюшни, каретные сараи и еще дальше, за оврагом, гумно. Село тянулось двумя слободами по обе стороны усадьбы с южной стороны, так что дом наш с садом был охвачен деревней. К востоку от церкви шла березовая аллея, называвшаяся "прошпектом" — это подъезд к усадьбе с полуверсты длиною — очень красивый, придававший некоторую парадность всей усадьбе. Вдоль аллеи шел выгон с церковной слободкой. Вся окружающая местность довольно живописная, холмистая в перелесках, типичная переходная от северной лесной к южной черноземной, степной полосе.
Когда строилась усадьба, она считалась подмосковной. В то время без железных дорог — 180 верст на
20//21
лошадях до Москвы считалось близким расстоянием. В Москву зимой возили гужом хлеб и живность и даже дрова на топку в дом П. И. Раевской, а летом она приезжала в Поповку как на дачу. От губернского города Тулы до Поповки всего только 30 верст, но с Тулой большой связи не было. Она считалась стоящей в стороне, не на пути. Переезд в Москву делался легко, в два дня, в четыре перегона на своих лошадях в дормезах с остановками в с. Марьино, Серпухове и Подольске. И мы так переехали, но я не помню этого переезда. Связь с Москвой скоро прекратилась. Поповка уже перестала быть в наше время подмосковной. Это уже было не под силу новому быту. Из столичной она попала в провинциальную тульскую орбиту.
Уездный наш город Алексин, в 20 верстах от Поповки, скорее напоминал большое торговое село, чем город. Очень красиво расположенный на правом высоком берегу Оки, во времена татарских нашествий он служил сторожевым постом. От его высокого местоположения видны на бесконечные пространства калуж-j ские леса. Димитрий Донской стоял здесь с передовыми постами перед Куликовской битвой. Бедный город, сколько я его ни знал, всегда производил впечатление какой-то застывшей в одном положении жизни. Легенда говорит, что его проклял Алексий Митрополит за то, что перевозчик через реку Оку не захотел перевезти его без платы с калужской стороны х. С тех пор его преследуют несчастья. Много раз он выгорал дотла, его всегда обижала судьба. Особенно обидела его Сыз-рано-Вяземская железная дорога. Инженеры, проводившие ее, не захотели построить станцию в городе
1 Сняв с себя крест и отдав его перевозчику, он сказал: "Не расти этому городу. Какой есть, таким и останется до скончания века своего".
21//22
Алексине, а выстроили ее на противоположном берегу Тарусского уезда Калужской губернии, и все надежды города на оживление, связанные с железной дорогой, рухнули. Несчастье это объясняли тем, что Тарусский уезд сумел собрать и предложить инженерам более крупную взятку, чем Алексин. Он и получил настоящий вокзал, а Алексину достался полустанок за пять верст от города в глухом местечке под названием "Свинки", поэтому и вся печальная история эта называлась свинской. Сообщение города со станцией до сих пор напоминает жителям проклятие Алексия Митрополита.
Дорога до станции по топкой луговой стороне Оки около трех верст не лучше заброшенной таежной гати. Весь берег загружен сплавным лесом из Калужской губернии, и в теснинах между штабелями этого леса вязнут и тонут в трясине возы с грузом и ямщицкие тарантасы с дрогами, специально приспособленными к таким испытаниям. Да и весь Алексинский уезд бедный, земля его — глина и суглинок — для обработки тяжелая, без навоза хороших урожаев не дает. Леса его давно вырублены, съедены Тульским оружейным заводом и Сызрано-Вяземской железной дорогой. Осталось немного у крупных помещиков, но крупных имений в Алексинском уезде немного. Весь уезд покрыт мелкими лесами, исключительно лиственными, он весь в перелесках, и это придает ему живописность. Особенно красива местность вдоль Оки. Там у самого берега попадаются ель и сосна. Под самым городом стоит чудный, принадлежащий городу сосновый бор, ставший в последние годы дачной местностью. Туда приезжал на лето жить и отдыхать как в санаторную станцию чиновный люд из Тулы и даже из Москвы.
Села и деревни по уезду частые, мелкие. Хлебопашество не дает достаточно для прожития. Своего хлеба не хватает на год до новины, и потому население заня-
22//23
то кустарным и отхожим промыслом. Разнообразие промыслов говорит за изворотливость и способность населения. Чем только оно не занимается? Изделием гармонных ящиков, самоварных кувшинов, во многих деревнях изготовляются самовары в законченном виде, которые поступают затем на фабрики в Тулу, где на них накладывают фабричные клейма и спускают за свое фабричное изделие. Много по уезду замочников, мастеров скобяного дела, вырабатывающих бесконечно разнообразные товары: печные приборы — дверцы и отдушники, петли оконные, дверные приборы и прочие — сундучников, коробочников — все это работают дома целыми семьями. Но много промыслов и отхожих — портные, шубники, валяльщики, щекатуры, каменщики, кирпичники, щепники, санники, бондаря, матрасники, золотильщики и т. д. В последние годы увеличился отход в Серпухов на ткацкие фабрики и в Москву половыми, торговцами, латочниками и т. д., что уже отрывало молодежь от деревни и вносило в деревню городские вкусы и нравы.
Помещики — их очень было много, но большинство из них не удержались на местах, разорились, пораспродали свои имения или спустились до крестьянского уровня. Под самым г. Алексиным есть деревня Епиш-ково — как она образовалась не знаю, но вся она дворянская. Нынешние мужики, все они были в свое время дворянами. Время, когда помещики жили свободно, разъезжали друг к другу, гащивали друг у друга неделями, съезжались на праздники и балы, я едва помню. По мере того как они оскудевали, они жили все замкнутее, закапывались в свои хозяйства и просто исчезали. В 60-х годах на очередные уездные Дворянские собрания съезжалось более 100 человек, а в последние годы на выборы едва набиралось два десятка голосов с доверенностями. Много исторических и ли-
23//24
тературных трудов посвящено изображению этого процесса отмирания крепостного строя жизни, смены старых устоев новыми, упорной борьбы старого духа времени с новыми освободительными веяниями, с либеральной частью общества, вырабатывавшей и проводившей в жизнь новый социальный строй.
Так сложилось, что я попал в этой жизненной борьбе в лагерь новых сил. Все воспоминания мои связаны не с защитой и отстаиванием уходящего прошлого, а с наступательным движением вперед, с борьбою во всех направлениях за новые формы жизни. На рубеже между старой и новой жизнью семья наша не была захвачена тою лавиной имущественного и духовного оскудения, которые описал так ярко Сергей Атава. Мы вступили в борьбу с трудностями новой жизненной обстановки и отстояли свою семейную культуру и достоинство, не прибегая к искательству, не полагая надежд на потомственные преимущества и привилегии и милости свыше, что стало обычной дорогой спасения для разорившейся массы поместного дворянства, не сумевшего справиться с жизненным переворотом. Из всех сил мы карабкались и выдирались из развалин прошлого, выучились работать, узнали цену труда и постигли отраду творчества в нем.
Работать научила нас деревня, земля. Поповка явилась для нас основным воспитательным фактором в течение всей нашей жизни. С землей и деревней связано образование всего нашего мировоззрения, они определили весь наш жизненный путь. Я говорю мы — нас было у родителей пять детей. И все, не исключая и самих родителей, прошли в разных степенях это деревенское воспитание.
Семья наша принадлежала к высшей аристократии. Род князей Львовых один из немногих не иссякших родов, ведущих свое происхождение от Рюрика, ка-
25//26
жется их всего семь, да остались ли теперь эти семь. Мы, дети, представляли в нем тридцать первое колено. В Российской родословной книге князя Долгорукова перечислены все наши предки. Многие из них сыграли крупную роль в истории России. Особо чтимым из них был благоверный князь Федор, удельный князь Ярославский, за свои заслуги по защите Ярославского княжества от татар. Так же как Св. Александр Невский ограждал север от ливонских князей, так Св. князь Федор ограждал восток от татарской Золотой орды. В ярославском соборе, построенном во имя его и его двоих сыновей, покоятся в раке его мощи. Разветвление рода князей Львовых связывает его с самыми родовитыми фамилиями в русской истории.
Многие родственники наши последнего времени сохраняли крупные состояния и видные положения, но наша семья не жила их жизнью, хотя и сохранила родственные связи с ними. С падением крепостного уклада жизни мы попали в категорию разорившихся помещиков, не имеющих достатков, которые позволяли бы нам жить жизнью старого своего круга. Но мы не скатились вниз. Мы выкарабкались из крушения, захватившего многих, благодаря собственным силам и достигли независимого положения в новом укладе жизни. Этот трудный путь завоевания независимого положения в новых экономических и общественных условиях отделил нас от верхов и меня лично демократизировал. Мне всегда легче было в демократических кругах. Я тяготился всяким общением с так называемым высшим светом. Мне претил дух аристократии. Я чувствовал себя ближе всего к мужику. Духовное родство мое не совпадало с кровным. Друзья мои, поистине близкие мне люди, были люди новой формации освободительного времени, люди либерального демократического склада. Корни такой ду-
26//27
ховной трансформации лежали не только в условиях времени, но и в самой семье нашей.
Отец наш был человек европейской культуры, свободных взглядов, высокого духовного благородства и высокой морали. Мудрый воспитатель, педагог, положивший все свои силы и средства, что называется до последнего, на наше воспитание и образование, он не был практическим человеком. В делах его преследовали неудачи, но он переживал их спокойно, не приходил в отчаяние, не сваливал никогда вину в понижении своего достатка на акт освобождения крестьян, никогда не жаловался и верил, что если ему удастся поставить нас, детей, на ноги для работы и вложить в нас основы морали, то мы не пропадем. В самые трудные времена, когда обсуждались на общих семейных советах дела, он всегда говорил, как няня в "Войне и мире" Толстого: "Ну, Бог даст, все образуется".
Мать наша была удивительной доброты женщина, готовая перенести, и действительно переносившая, всякие лишения для нас. Она была сильно глуха. Я не помню ее иначе. К старости глухота ее усилилась, но она не отчуждала ее от жизни. Она трепетала в постоянных заботах о нас.
Дети делились на три серии — двое старших братьев, Алексей и Владимир, и двое младших, Сергей и я, между этими сериями 10 — 12 лет разницы, и сестра Мария, моложе меня на четыре года. Старшие братья вкусили меньше от деревни и земли. Они родились за 10 лет до уничтожения крепостного права, первоначальное учение получили за границей и кончали его в России, когда были еще кое-какие средства, и ко времени нашего сознательного житья и работы в деревне поступили на государственную службу. Мы же, двое младших братьев и сестра, прошли жизненную школу в деревне, можно сказать, полностью. Нам достались в
27//28
ней и детские годы и работа формировки новой жизни. Детские годы не лишены были сладости, годы юности не лишены были горечи, но мы увлекались творческой работой, которая доставляла нам и много утешения. Мы вытерпели многие тяжелые годы, когда на столе не появлялось ничего, кроме ржаного хлеба, картошек и щей из сушеных карасей, наловленных вершей в пруду, когда мы выбивались из сил для уплаты долгов и мало-мальского хозяйственного обзаведения. Все долги по большей части были, что называется долгами совести, не оформленные. Происхождение многих из них было утрачено во времени, но отец почитал долгом совести и чести выплачивать их, и мы их выплатили все. Последний долг я уплатил уже не так давно до войны. Ему было более 100 лет от роду, и на чем зиждились права этого потомственного заимодавца, никому из нас в точности не было известно. Это вечное состояние должника и забота об уплате в первую очередь перед своей нуждой долгов совести имели в нашей жизни громадное воспитательное значение. Мы не были лишены ни радостей жизни, ни веселья — и в трудных условиях они всегда имеют место в семье, и их всячески стремились нам доставить родители, — но чувство долга было основным чувством, выработанным в нашей семейной жизни. Уплата долга, исполнение долга вообще приносили отраду глубокого нравственного удовлетворения и какого-то торжества, не только личного, но и семейного.
Кроме Поповки у нас было имение в Черниговской губернии — Соколья слобода, принадлежавшее Разумовским и доставшееся нам через тетку нашу, рожденную Перовскую — жену старшего брата моего отца. Я никогда не был в этом имении. Там был дом, было какое-то хозяйство, но главную ценность имения составляла лесная Дороховская дача. На продажу этой
28//29
дачи и полагались все наши надежды. Она должна была избавить нас от долгов. Соколья слобода не приносила никогда никакого дохода. Там был управляющий какой-то француз mr Covin, и единственное, что пришло к нам из Сокольей слободы, — это была мебель Разумовских, которая привезена была в Поповку, — великолепная, из цельного красного дерева, в стиле Empire, служившая действительным украшением нашего дома, и пять лошадей — четверня в серых яблоках: Барс, Барсук, Нептун и Корделизка и белая большая лошадь Наполеон. Лошади эти были тоже большим украшением Поповки и сыграли в нашем детстве немалую роль. И мебель, и лошади поддержали на известной высоте наш престиж и наш кредит.
Mr Covin выполнил свою роль, привел в полное расстройство хозяйство Сокольей слободы и купил себе имение. Тогда на сцену выступил местный хохол — не то кабатчик, не то какой-то мещанин, торгаш — Петр Алексеич О ликов. Он явился к отцу с планом — разделить всю землю на мелкие участки и распродать их крестьянам. Он уже провел удачно одну такую ликвидацию крупного имения в тех краях и ручался за успех. В ту пору продать землю целым имением значило отдать его за бесценок, а идея распродажи его участками подавала надежды на большую выручку и утешала отца мыслью, что земля пойдет на улучшение положения крестьян. Операция продолжалась несколько лет.
Помню, каким всякий раз событием был приезд хохла с вырученными от продажи участков деньгами. Помню даже, как раскладывались на столе деньги и считались кучки серебра. Это действительно бывало крупным собьпием. В доме менялось настроение. Какая-то часть этих денег всегда шла на облегчение текущей жизни, но главное — деньги эти освобождали от гнетущих долгов. Эти моменты оживления в доме незабываемы.
29//30
Отец сиял, мать радовалась за отца, мы все приходили в радостное настроение. Оликов привозил деньги на себе, он бывал весь окутан ими, ехал с /ними, не раздеваясь неделями, и страшно вонял, но мы любили его, и когда он распоясывался, вытаскивал из себя деньги и распространялся тяжкий дух — мы собирались в кабинете отца на праздник.
Не помню уже теперь, сколько было выручено денег из Сокольей слободы, знаю только, что все они пошли на уплату долгов. Затем, позднее удалось продать и Дороховскую лесную дачу Сокольей слободы. Леса там почти не имели цены. Вся надежда была на Брянские заводы, которые съедали окружающие их леса. И действительно, пришел черед и на нашу дачу. Она была продана за 30 тысяч. Подождать бы еще немного, и она стоила бы сотни тысяч, но никто этого не жалел, а напротив, с продажей этой соединялось чувство величайшей благодарности Промыслу Божию. Дело в том, что чуть ли не неделю спустя после ее продажи прошел ураган, знаменитый Кукуевской катастрофой, который исковеркал всю дачу. Брянский завод, который скупал леса на топливо, мало от этого пострадал, но если бы ураган этот сломил лес, когда он был нашим, то, очевидно, он потерял бы всякую цену и продать его мы бы не смогли. За этой ликвидацией Сокольей слободы у нас оставалось еще более 80 тысяч долгов против одной Поповки, стоимостью по тогдашним временам не свыше 25 тысяч рублей, не приносившей никакого дохода и служившей лишь гнездом для нашей семьи, и небольшой клочок земли в Богородицком уезде Тульской губернии, сдававшейся подесятинно в аренду крестьянам деревни Новоспасские Выселки. Вот при этом балансе и началось наше активное участие в хозяйстве.
Отец был в это время уже стар и слаб здоровьем, а мы, вторая серия детей, вступили в возраст юноше-
30//31
ских лет. Брату Сергею было 16 лет, мне 14. Мы учились в Поливановской гимназии — лучшей в то время в Москве, и брат Сергей, чувствуя, что надвигается неизбежная катастрофа, что жить нам вот-вот будет нечем, решился на героический шаг — вышел из гимназии и принял на себя все хозяйственные семейные дела. С этого момента началась наша сознательная действенная жизнь. Я ясно сознавал, что получаю образование только благодаря брату. Он принял на себя бремена житейские, а я тем самым получал возможность окончить гимназию. Мы все смотрели на брата как на человека, принесшего себя в жертву для спасения семьи. Для родителей это было одновременно и большим ударом и отрадой. Им было тяжко сознание, что они не смогли довести до конца образование сына, но самый поступок его утешал их как благородный акт. Мы все, и в том числе я, чувствовали себя обязанными ему, и я всячески старался быть ему помощником. Это удавалось мне только отчасти. Позиции наши по духу были почти одинаковые, но работа наша на жизненной ниве пошла разными путями. Я не мог предчувствовать тогда, да и теперь еле охватываю, то богатство переживаний, которые были на моем пути.
Трудно представить себе, как много охватывает период жизни одного человека. Нашему поколению выпало время, особо богатое содержанием, а мне пришлось пройти в этой богатой содержанием жизни в самом фарватере ее течения от крепостного права до III Интернационала. Я работал во всех областях жизни—в частнохозяйственной, общественной и государственной, и во всех них шел направлением, указанным мне тем комплексом чувств и понятий, который дала мне жизнь в Поповке. Как рождались вкусы, склонности и устремления, как вырабатывались характер и способности — в эту тайну жизненного воспитания про-
31//32
никнуть, конечно, мне не удастся, но я надеюсь, что последовательно рассказанная личная моя жизнь даст небезынтересные бытовые черты той общественной жизни, которая развертывалась в России во второй половине 19-го и начале 20-го века. Я был туго вплетен в нее, встречался и имел дело с людьми разнообразных формаций, с вождями русского освобождения от оков старого порядка и с ярыми приверженцами его, работал в самых разнообразных, иногда бесконечно сложных и трудных условиях, но всегда шел по компасу из Поповки и вел линию, которая началась оттуда с самого раннего детства.
II
Первые более или менее отчетливые воспоминания мои начинаются с Тулы. Отец служил в Туле управляющим государственных имуществ. Мы жили, конечно, на Дворянской улице, в доме Полонских, в нем помещалось в последние годы училище для слепых. Дом был большой, с парадными комнатами, с нарядной мебелью от знаменитого в то время в Москве столяра Блей-Шмидта. Внизу большая зала, гостиная, спальня мама, коридор, а по другую сторону его — кухня, комната бабушки Софии Николаевны Молчановой, кабинет отца, буфет, передняя. А наверху детские — наша, двух младших братьев, в которой была и наша бонна, англичанка miss Jenny Tarsy, комната старших братьев, классная, учительская и девичья. Рядом с нами был дом Расторгуевых с садом, и там было несколько скворешников, которые мы очень любили, — они были видны из окна нашей детской, и мы весной были в близких отношениях со скворцами. В доме было много прислуги — два лакея, Егор и Димитрий,
32//33
горничные — одна Поля, очень злая, другая Ольга, впоследствии жена Димитрия, повар Емельян, большой искусник — он делал замечательные тянучки, и кухонный мужик Гаврила из Поповки, особенно близкий наш друг, черный красавец и левша. Жили довольно широко, была карета и пара вороных лошадей для выездов в церковь и визитов, кучер Макар. Нас удивляло, как это — он небольшого роста, а когда садился на козлы, то казался большим от кучерского кафтана.
Дом наш для Тулы был светским. Помню фамилии круга знакомых. Нас посещали губернатор Шидлов-ский, вице-губернатор, судебное ведомство, архиерей Никандр, семья Волкова, впоследствии он был управляющим Московским земским банком, Буши, Хрущевы, Арсеньевы, Тулубьевы, помню Салтыкова-Щедрина, который служил управляющим Казенной Палатой, Льва Николаевича Толстого, очень нарядного, князя Хилкова, Полонских, Булыгиных — наших единственных родственников в Туле, губернского предводителя Минина — толстого, толстого господина. Удивляюсь, как все они остались у меня в памяти, почему даже я их знал. Вероятно, потому, что впоследствии их поминали, перебирая в памяти тульское житье. Но все лица и фигуры их я помню отлично. Как маленький горбоносый и всегда щеголевато одетый князь Хилков картавил, как отец передразнивал Волкова, называл его "обшигная площадь", выговаривая вместо "р" "г". У нас были сверстники, товарищи Арцымовичи Витя и Костя — оба впоследствии чиновники Министерства внутренних дел, Буши и Булыгины Путя и Миша, несколько старше нас и удивлявшие нас своею удалью и отчаянностью. Наверху была одна комната, в которой никто не жил, там были сложены матрасы. Когда Путя и Миша приходили к нам, они устраивали из этих мат-
33//34
расов горы и катались с них — и мы тянулись за их удалью в этих катаниях.
Жизнь в Туле отмечена несколькими крупными событиями, впечатления от которых остались на всю жизнь. Мы гуляли обычно по Киевской улице. Широкая, круто спускавшаяся от Киевской заставы вниз до Кремля, она была центром тульской жизни. Наверху ее стояла самая высокая церковь в Туле — Всех Святых и тюрьма. Вниз, по обе стороны ее тянулись все казенные большие дома, так называемые присутственные места: Окружной суд, Губернское правление, Казенная палата, полицейский дом с пожарной каланчой, губернаторский дом, а в нижней части ее были лучшие магазины. Мы ходили вниз до Кремля и возвращались обратно мимо торговых рядов по Петропавловской. На этом пути были излюбленные места. Около кремлевской стены всегда на одном и том же месте стоял торговец с кос-хал вой, высокий, худой, красный, который считался греком, так как халва называлась греческой. Халва эта стояла высокой белой горой на его лотке, и он ловко откалывал от нее куски. А напротив его, в рядах около подвала Щукина, знаменитого до последних времен поставщика гастрономических товаров — он особенно славился паюсной икрой и рябчиками, была торговля певчими птицами. На стенке висело множество клеток с замечательными голубями-турманами и разными певчими птицами, которые громко и весело щебетали. Вот этот грек с халвой и птицы имели особую притягательную силу и были всегда, конечно, целью наших прогулок. Еще на Петропавловской у каретника Флитера была наша любимая красно-бурая корова, которая гуляла на улице против его двора, грелась на солнце и восхищала всех своей красотой, про нее говорили, что она самая лучшая, первая корова в Туле. Флитер выпускал ее на улицу для своей славы.
34//35
Когда и как произошло событие покупки птиц, я не помню, но у нас в детской появились зимою чижик и щегол. Они летали у нас на свободе и скоро очень приручились. Дружба с ними была очень тесная. Щегол казался мне очень умным, и я любил его больше чижика. Птицам зимою, рассказывали нам, холодно и голодно, поэтому их ловят "казюки" и продают детям, чтобы они зимою их кормили, а на Благовещение весною выпускали на волю. "Казюки" — это заводские рабочие Тульского оружейного завода.
Тульский оружейный завод, первый в России, построен при Петре Великом знаменитым Демидовым — купцом из соседнего с Поповкой села Павшина. Как все заводы того времени, он работал водной силой. Заводская запруда по реке Упе держит массу воды, которая затопляет приупские луга на много верст за Тулу. Вся нижняя, заречная часть Тулы — так называемое Чулково — заселена оружейниками — "казюками" и жила своей особой жизнью, для нас особенно таинственной и интересной. Чулково было центром кустарных произведений, которыми славится Тула, особо скобяных изделий, гармоний, охотничьих ружей и самоваров. Знаменитые на всю Россию фабрики: гармонная Воронцова, скобяная братьев Тепловых, самоварная братьев Баташевых — выросли на кустарях. На них работают все окружающие Тулу селения Тульского, Ве-невского и Алексинского уездов.
"Казюки" издавна славились своим мастерством, которое Лесков так искусно изобразил в своем "Левше". Они знаменитые охотники, птицеловы, рыболовы, перепелятники, страстные любители голубей-турманов и канареек. На крышах их домов устроены большие голубятники и кенарники. Их турмана целыми стаями вьются над Тулой, все любуются их красивым полетом, как они сверкают на солнце, стремительно
35//36
падают, кружась колесом, и взвиваются опять вверх к своей стае. О "казюках" всегда рассказывали интересные рассказы: как они уходят в Засеку — казенные леса под Тулой, живут и ловят птиц, какие у них есть на это снасти — сети, лучки, силки, западни, как при-манывают они птиц пищиками, дудками и знают, как какую птицу приманить, как они рассыпают для снегирей по снегу ягоды из-под наливок, и снегири, наклевавшись их, пьянеют, и тогда они их берут на снегу голыми руками, какие у них замечательные, выдержанные соловьи, которые насвистывают молодых, и они продают их за большие деньги любителям в Москву, как, наконец, переманывают друг у друга турманов. Страстные они тоже охотники до кур — у них, по рассказам, такие были куры, что несли по два яйца в у день. Знаменитый самоварный фабрикант И. С. Бата-шев даже с ума сошел на курах и турманах. Он раздавал всем свои портреты, фотографии — сидит в кресле, подпершись большим пальцем под подбородок, указательным в щеку, а мизинец на отлете, на нем, как у городского головы, цепь, с большою медалью, лежащей на груди, — полученной на куриной выставке, а рядом на столе курица или голубь, тоже с цепочкой на шее, и на ней висит дощечка с надписью "я его люблю", "им горжусь" или что-то в этом роде. И на самом деле, на всех выставках он получал первые премии за свою выводку кур и голубей.
Вот мы с чижиком и щеглом с нетерпением ждали весны. На Благовещение был чудный яркий день, так тепло, что зимние рамы были уже выставлены. Мы поднесли клетку к окну. Сердце колотилось у меня, как у щегла с чижиком, и когда они вылетали, у меня неудержимо полились слезы. Они не сели на расторгуевские березы, не присоединились к нашим друзьям скворцам, как мы этого ждали, а улетели прямо вдаль
36//37
и исчезли, "утопая в сиянии голубого дня". Но эти чудные, единственные стихи Туманского слились с нежным чувством, которое тогда охватило -меня, гораздо позднее. Тогда я их еще не знал, авторами моей поэзии были "казюки"-птицеловы. Пушкин и Туманский присоединились к ним гораздо позднее.
Много раз в жизни потом всплывали во мне эти нежные чувства по самым неожиданным поводам. Последний раз — в совершенно не вызывающей их обстановке, когда в Мариинский дворец Временному правительству являлись с приветствием с фронта воинские делегации. Во время заседания Совета Министров явился г-н Бискупский с георгиевскими кавалерами, и весь состав кабинета, как это было принято, должен был выйти к ним и говорить речи. Пока колоссальный г-н Бискупский говорил трафаретные приветственные фразы революционного пошиба, я вглядывался в лица солдат — георгиевских кавалеров и увидел в них близкие, милые мне, типичные, умные глаза и лица. Это были действительно отборные молодцы. Один из них напомнил мне лицом нашего друга Гаврилу. Вдруг всплыло во мне благовещенское чувство. Свобода, улетающие в даль щегол с чижиком, несущиеся куда-то георгиевцы, политическая и настоящая весна — как-то слилось все вместе. У меня готовы были вырваться приветственные слова благовещенского настроения, самые простые, близкие по духу им и мне, но со мной рядом стояли Милюков и Некрасов, и когда генерал Бискупский кончил и я перевел глаза от георгиевских кавалеров на своих коллег-министров — все мое благовещенское настроение улетело, и я сказал такие же банальные и трафаретные слова, как и генерал Бискупский.
На Киевской часто встречали мы партии арестантов. Окруженные конвоем солдат с ружьями, они шли, гремя цепями, по середине улицы. Извозчики
37//38
кидались в сторону, прохожие подбегали к ним и подавали милостыню. Лязг их цепей, поспешная походка, серые куртки с желтыми бубновыми тузами на спине — все производило впечатление чего-то отверженного от мира, к чему люди относились со страхом и жалостью. Никакие объяснения не успокаивали волнения, которые они вызывали в душе. Нам говорили, что это злые преступники, каторжные, что их гонят в Сибирь, что тут их нельзя оставить жить — все это нисколько не облегчало душевную ответственность и боль за этих людей. Однажды, выходя на Киевскую, мы были поражены ее видом. Тротуары были заполнены народом, который стоял, чего-то ожидая, глядя в сторону заставы. Вдруг там раздался барабанный бой и показались отряды солдат и за ними что-то высокое, черное. Все насторожились и ожидали приближения этого чего-то неясного. Мы тоже стояли в толпе, и когда солдаты проходили мимо нас, мы увидали высокие черные дроги, на которых стоял или сидел на возвышении, не помню точно, какой-то человек в черном, привязанный к столбу, и над ним доска с надписью. Оказалось, что это был человек, приговоренный к казни, его возили напоказ по городу, ему в наказание, а народу в назидание. Помню, как отец возмущался варварством и дикостью нравов и досадовал, что мы видели это зрелище, устраиваемое на предмет народного воспитания. В течение всей жизни потом, всякий раз, когда приходилось переживать негодование по поводу проявленных властью репрессий и оскорбительных для общественной совести актов насилия, у меня оно всегда связывалось с лязгом кандалов и с черными дрогами на Киевской. Так государство воспитывает граждан, закладывая в их души с детства неискоренимые впечатления того или иного режима.
38//39
Осталось еще в памяти случившееся лично со мною приключение. На нашем втором этаже, на площадке, на которую выходила лестница, с правой руки был чулан — нужник, против лестницы была девичья, а с левой руки наша детская. Чулан был темный, и надо было зажигать в нем свечку. Войдя в чулан, я зажег огарок и стал прилаживать его к клеенчатому мешку, в котором была бумага. Это было занятно, я капал на завернутый край клеенки и, прикрепляя к нему огарок, уронил его в мешок с бумагой. Он был повешен не по моему росту, и я не мог выхватить оттуда огарок. Бумага загорелась, я испугался и, прежде чем кричать, ударился в слезы. Бросился к двери, а она оказалась запертою снаружи. Тогда я стал кричать, но мой крик не скоро услыхали и когда открыли дверь, весь чулан уже был в огне — горели розовые обои. Огонь потушили. Героем был, конечно, Гаврила. Все сбежались ко мне успокаивать и утешать меня, но я долго не мог прийти в себя от испуга и, главное, от обиды, что меня заперла злая Поля. Я чувствовал себя глубоко оскорбленным, что она проделала надо мной такую злую шутку. Сейчас же произвели расследование, мои слова подтвердились. Действительно, проходя из девичьей мимо чулана, она повернула деревянную вертушку, которой держалась закрытой дверь, хотя не могла не знать, что кто-то из детей был внутри, так как дверь была закрыта, а она была привешена так, что без крючка изнутри или запора снаружи всегда была приоткрытой. Полю, конечно, прогнали, но я долго не мог изжить горькое чувство оскорбления и унижения моего достоинства.
Не прошло тульское житье и без торжественных впечатлений — едва помню, но помню бал и свадьбу Софии Михайловны Булыгиной, старшей сестры Пути и Миши. Она вышла замуж за Дмитрия Павловича Евреинова, бывшего впоследствии губернатором, ка-
39//40
жется в Курске. Невесту почему-то одевали под венец у нас, и я помню торжественное настроение в доме. Когда собирался свадебный поезд, я смотрел из окна, как невеста садилась в карету и как один за другим отъезжали от крыльца экипажи с нарядными гостями. Что все это означало, я, конечно, не отдавал себе отчета, но белый венчальный наряд, общее движение вокруг невесты, нарядно одетые люди — все это говорило, что событие было большое и радостное, и не зная, что такое свадьба, я узнал, что это важное событие в жизни. Бал остался у меня в памяти мельком. Я видел его только из коридора: как собирались гости, как танцевали, а потом — как на другой день говорили'о нем, а мы ели всякие конфеты; но какое он имел значение и что это собственно было, я не понимал.
В последний год тульской жизни мы, брат Сергей и я, весной заболели, и это задержало наш переезд на лето в Поповку. Это было ужасно обидное и неутешное обстоятельство. Рано весной, когда еще не весь снег стаял, мы играли в палисаднике перед окнами кабинета отца, разгребая там талый снег и проводя из-под него ручьи. Солнце пекло, нам было жарко и мы ели снег. Первым заболел брат, вторым я. Нас лечил доктор Смидович — маленький, с рыжими бакенбардами, в длинном сюртуке, отец известного писателя, он поил нас разными сиропами. Мы его не боялись, но относились к нему как к виновнику нашего несчастья. Это он не пускал нас в Поповку. Каждое посещение его кончалось приказом еще и еще лежать в постели, мы смотрели на него как на противного человека, который нас нарочно мучает. Наконец мы выздоровели и поехали в Поповку. Это переселение было окончательным, больше в Тулу не возвращались. Отец оставил свою государственную службу и занялся хозяйством. Почему состоялось такое решение, чем было оно вызвано, не знаю,
40//41
но оно определило нашу дальнейшую судьбу, мы стали жить в Поповке не только летом, но и зимою, не выезжая из нее, вплоть до поступления нашего в гимназию. Мне было тогда четыре года, шел пятый. Прожили мы в Поповке безвыездно шесть лет.
Этот период жизни был самым безоблачным. В памяти о нем сохранилось только светлое. Ничего не омрачало его, и все в нем захватывало душу целиком. Вольный ласкающий ветер заносил в нее всякие семена, и на луговине моей жизни всходили они и цвели разными цветами. Был тут и бурьян, стрекучая крапива и репей, но они не заглушали густого посева мягкой муравы. Часто во сне я вижу зеленый луг, сверкающий серебряной росой под подымающимся утром солнцем. Я люблю этот сон — где-то в подсознательной области он связывается со светлым детством. Это моя луговина, природная, самосевная. Люблю я и росистые хлебные поля, но от них остается жнивье, а от луга зеленая отава, она уходит под снег, не прекращая своей жизни, и встречает весеннее воскресение, омытая тающей зимой. Она дышит зараз и прошлой и будущей жизнью. Так связывают прошлое с будущим детские впечатления, скрываясь, как под снег, под события жизни и вновь всплывая из-под них зеленой отавой.
Отцовский план был правильный. Он хотел окрепнуть хозяйственно, пока мы были детьми, с тем чтобы иметь возможность учить и воспитывать нас, когда мы выйдем из детского возраста, что неминуемо было связано с переселением в Москву. План этот потерпел крушение, он не удался, может быть потому, что отец не был достаточно практичен, может быть потому, что общие условия времени для хозяйственных предприятий были неблагоприятны. План заключался в постройке винокуренного завода и подъеме в связи с ним полевой культуры усиленным удобрением при откормке скота
41//42
бардой1 и молочном хозяйстве. Строился завод под руководством немцев, выписанных из Дрездена. Предвидя с отменой крепостного труда затруднения с рабочими руками и особенно с мастерами, отец выписал оттуда трех рабочих через своего брата Димитрия, который в то время жил там для воспитания детей. Один из приехавших, Ранф, утверждал, что он опытный винокур и строил винокуренные заводы, на деле же оказалось, что он не знал винокуренного дела. Другой, Симомон Иванович, был простым плотником. Именем этим его окрестили в По-повке. Из Цимермана его произвели в Симомоны. Он был действительно хорошим плотником, к нему за это относились с уважением и стали величать по отчеству Ивановичем. Вся постройка завода и новые постройки на усадьбе инвентарного сарая и конного двора были сделаны им по немецкому образцу в один кирпич между деревянными стойками с диагональными распорками. Третий немец был пахарем. На всех них надеялись как на инструкторов, которые обучат наших работников немецким приемам. Однако Ранф и пахарь, как никуда не годные, скоро уехали обратно на родину. Остался один Симомон Иванович, он долго жил у нас и, кажется, умер в Попов-ке. Не помню, когда началась постройка винокуренного завода, кажется, пока мы еще жили в Туле.
Это было время, когда был низкий акциз, и первое время завод давал хороший доход, но затем неожиданно акциз был повышен в видах покровительства большим заводам так, что малые не могли выдержать его и должны были закрыться. В надежде перетерпеть эту нагрузку отец решил отдать завод в аренду кому-нибудь, кто мог бы вложить в дело оборотный капитал, и дождаться облегчения акциза. Но арендатор Фомичев скоро привел завод в полный упадок, его закрыли, а
1 Гуща, остающаяся после перегонки сусла.
42//43
потом распродали по частям. Это было большим ударом отцу и всему населению, которое находило при заводе заработки. Он действительно был центром хозяйственной жизни целой округи.
Завод был построен на богатом роднике, дававшем достаточное для него количество воды, в версте от усадьбы, на так называемой "Кобылке". Маленький ручей из родника бежал в Упу, тут же недалеко, пониже впадал в него другой ручей из леса "Поляны", принадлежавшего в то время Делянову, бывшему Министру народного просвещения. Впоследствии лес этот был куплен братом Сергеем у Баташева. При впадении этого ручья в "Кобылку" стояла ракита, вся увешанная крестиками, образками, лентами, а на дне ручья лежали куриные яйца. Вода считалась целебной и называлась "спорой водой". Ходили легенды о разных чудесных исцелениях от нее. "Спорая вода" вообще была таинственным местом. Там мы собирали так называемые чертовы пальцы — остроконечные камни, происхождение которых мы приписывали падению молнии в песок. Там мы почти всегда спугивали диких уток — чирят. В "Полянах" на Вознесение бывали гулянья с качелями и торговлей сластями. Сюда приходили "мясновки", торговки из Мяснова под Тулой, со своими лыковыми кошелями с подсолнухами, пряниками, жамками, стручками. Сбирался на гулянье народ из всех окружных деревень, водили хороводы и ходили на "спорую воду". Мы всегда бывали на этом гулянии — там было всегда веселое настроение.
Между заводом и "спорой водой" были так называемые "сажалки", три пруда, выкопанные Раевской для разведения в них карпов. Вода поступала в них прямо из* родника и была поэтому светлая и чистая. Их часто обновляли, спуская застоявшуюся воду и напуская свежую. Во времена Раевской, рассказывали нам, были такие крупные карпы, которые были при-
43//44
учены на колокольчик. Когда они собирались на звон в гурт, им кидали корм. Этим воспользовались воры и ночью выловили их. Рассказывали, что карпы были такие крупные, что Иван Степанович Арсеньев, шурин Раевской, ездил на них в воде верхом.
С Кобыльским заводом связано множество воспоминаний. Идти на завод нужно было деревней, и это мы любили, там встречались с бабами и мужиками, которые всегда заговаривали с нами. Останавливались у Филиппа Кошелева, в длинной белой рубахе, с длинной палкой, весь как лунь белый — ему был сто один год. Он сидел на завалинке и грелся на солнце. Он всегда что-нибудь рассказывал нам. Qh помнил Екатерину Великую и рассказывал, как их выгоняли в Тулу встречать "матушку". А на самом заводе, по тогдашнему представлению нашему, были все замечательные люди. Я больше всех любил ключника весовщика Василия Кочетова, очень большого роста, светло-русого с голубыми глазами. У него была длинная борода в локонах и розовые щеки. Он казался мне очень похожим на Бога Саваофа в куполе нашей церкви, но гораздо красивее, несмотря на то, что он был весь в муке и в белом фартуке. Действительно, он был замечательно благообразен, породист — яркий тип славянской расы. Несмотря на величавость, он был веселый шутник и с нами очень ласковый.
С такой же бородой, завитой в локоны и кольца, был Сергей плотник, но она была у него черная, и он не был красив. Любили сидеть мы в бондарной, любуясь на ловкую и чистую работу коренастого Константина, как он ловко загонял дно в уторы латков, закладывал замки обручей и гулко набивал их. Бочки так и крутились и прыгали у него под руками. Весело было смотреть, как голыми ногами плясал в заторном чану Логин Шишка, а внизу, в солодовне, аккуратно раз-
44//45
гребал граблями мокрую проросшую рожь Федор Логачев. Там очень приятно пахло. За Федором Логачевым была слава первого работника на все руки. Он был умный и ловкий, косил он так, что все собирались смотреть, когда он косил газон перед домом, — это поручалось только ему. Он делал это лучше, чем теперь это делается специальными газонными косилками, у него не было подрядков, газон выходил как стриженный под гребенку. Ему всегда давались ответственные поручения; где нужны были сметливость и исполнительность, там отвечал Федор Логачев. Неотразимое впечатление производил кузнец низкого роста с хриплым густым голосом, с лицом Алексея Степановича Хомякова, портрет которого висел у отца в кабинете. Сходство было такое разительное, что все называли его Хомяковым. Он обращался с раскаленным железом, как будто оно было холодное, и мы подолгу стояли у дверей кузницы, глядя, как под ударами его молота красное железо брызжет искрами.
Интересно было ходить по заводу с винокуром Кондратием "конопатым" — его так звали, потому что у него лицо было сплошь покрыто веснушками. Надсмотрщиком завода от казны был Вл. А. Фортунатов, щеголь и сибарит, у него были особо нарядные туфли, телячьи, с пегой желто-белой шерстью наружу. Он изображал из себя нашего друга, но особых чувств мы к нему не питали, хотя любили, когда он приходил к нам, и мы отправлялись все собирать грибы. Впоследствии мы узнали, что дружба его относилась не к нам, а к нашей гувернантке, о которой скажу ниже.
На заводе откармливали волов, а вокруг воловни была масса отличных шампиньонов, мы их собирали и приносили маме, которая делала из них очень вкусную сою. Мы принимали участие в этом, снимая с шампиньонов их тонкую кожицу, любуясь их розовыми под-
45//46
кладками. Завод вообще привлекал нас своей жизнью. Мы ходили туда почти ежедневно, это была обычная наша прогулка, но и скотный двор привлекал не меньше внимания'. Там тоже кипела жизнь, стояли сорок две дойные коровы, которые были в аренде у немца Нозе, у которого был глухонемой сын, тоже наш друг. На скотном дворе был двухэтажный дом, низ каменный был занят кухней и столярной Симомона Ивановича, в верхнем деревянном этаже помещалось сельское училище, которое содержал отец на свой счет. Высокий рябой учитель семинарии И. И. Малинин давал и нам уроки, кажется Закона Божия. Его мы не очень любили, но школьники были все наши друзья. Мы ежедневно с ними играли, устраивали бои, брали крепости, сходились стенка со стенкой, катались с горы на скамейках, бегали по льду и вообще жили с ними на дворе общей жизнью. Среди них были замечательные в наших глазах силачи, герои и ловкачи. Алешка Кондратьев, хромой, а потому косолапый — силач, который отбивался один от нападения целой стенки. Николай Лопухин, у которого были каблуки, подбитые большими гвоздями, и потому он скользил лучше всех по льду. Иван кличкой "Небалуйся", потому что он на всех, кто задевал его, угрюмо говорил всегда одно и то же: "Не балуйся" — кличка эта осталась за ним навсегда и превратилась в его фамилию — Небалуев.
Особенно увлекательно было катание с горы на скамейках. Скамейки эти представляли из себя две доски, связанные четырьмя ножками. Нижняя доска обмазывалась коровьим калом, которое замораживалось и обливалось водой. Лед не держится на дереве, а с обмазанной скамейки его даже не отшибешь. Получалась такая скользкая поверхность, что на снегу скамейки эти катились сами собою, неудержимо, при самом малом уклоне. В саду у нас была выстроена большая сне-
46//47
говая гора, идущая от самого балкона до пруда. На ней бывало по вечерам, особенно при луне, необычайное оживление. На праздниках принимали участие и взрослые — почти вся деревня. Руководителем в катаниях был Гаврила, он сделал большую скамейку, которая называлась "волчихой", на ней усаживались втроем и даже вчетвером. Разбивались на партии, чья возьмет. Две слободы деревни, разделенные нашей усадьбой, называли каждая друг друга "конешными". Состязались обычно два конца, финишем был противоположный берег пруда, там на берегу стоял флаг, кто до него докатывался, тот и считался победителем. Иной раз самая неказистая маленькая скамейка давала победу партии, и владелец ее был герой. "Конешные" одолели — это вызывало напряжение противников, состязание тянулось без конца, победа переходила от одних к другим, и пыл и азарт только разрастались. Было так весело, что нельзя было кончить. Нас никогда нельзя было дозваться домой спать. В этих играх росла дружба с крестьянскими ребятами, которая осталась и на все последующие годы. Да не только в играх, она скреплялась жизнью изо дня в день, да еще праздниками. Праздник в деревне не то, что в городе, где каждая семья живет отдельной жизнью. В деревне все как-то живет вместе, праздник общий. На Святках мы всем домом устраивали елку. Это бывало большим делом. Украшения делались загодя — цепи из золотой и серебряной бумаги, золоченные сусальным золотом грецкие орехи, самодельные картонажи, привозился из Тулы большой лубочный короб с красными крымскими яблоками, с мятными пряниками, винными ягодами, и заготовлялись подарки. На самые Святки ездили в Ко-люпановку выбирать елку понаряднее и такую большую, чтобы хватала до потолка — аршин в пять. Наряжали елку мы все, зажигали большие, и когда зажгут
47//48
на ней свечи, тогда открывали двери и начиналось общее торжество. Тут бывали: вся семья Отца Терентия Семеновича, все школьники, с родителями, весь двор — заполнялись все комнаты. Всех оделяли подарками и сластями. Елка стояла все Святки, зажигали ее несколько раз. Днем партиями приходили ребята Христа славить и колядовать. Рано утром под окнами малые ребята — сопляки с укутанными от мороза головами в мамкины платки — пели во всю глотку: "Авысеню". Каждый старался выкрикивать как можно громче. Первых стихов я не помню — в них говорилось как три братца без топора, без гвоздя мостили мост, мостовицу.
Авысеня, Авысеня,
Как по этому мосточку,
Авысеня, Авысеня,
Три братца ходили:
Авысеня, Авысеня,
Как и первый братец
Авысеня, Авысеня,
Рождество Христово,
Авысеня, Авысеня,
Другой братец
Авысеня, Авысеня,
Василий Касарецкий,
Авысеня, Авысеня,
Третий братец
Авысеня, Авысеня,
Николай Угодник,
Авысеня, Авысеня,
Дай Вам Боже
Авысеня, Авысеня,
Рожь колосисту,
Авысеня, Авысеня,
Гречиху кистисту,
48//49
Авысеня, Авысеня,
Петуха горластого,
Авысеня, Авысеня,
Курицу кудластую,
Авысеня, Авысеня,
Ворону ротастую,
Авысеня, Авысеня,
Сову глазастую.
Оборвав пенье, все скороговоркой хором кричали: "Кто не даст конец пирога, у того корову за рога", — и со смехом утыкали свои замерзшие носы в рукава и ждали подачки. Чуть замешкаются дать им чего-нибудь, они еще громче опять начинали: "Авысеня, Авысеня..."
Пели еще другую:
Как осиновы дрова в печи жарко горят,
В печи жарко горят, перетрескалися.
Как один котел в печи надорвался кипучи,
Как и маленькой махоточке подеялося,
Как и курочка по лавочке
Кудах, кудах, max.
Кудах, кудах, max,
У нас не было так,
Никогда наша хозяюшка не гуливала,
А теперя молода через три поля прошла.
Перво поле аржаное,
А другое яровое,
А третье конопи,
Поклевали воробьи.
Уж я старому воробью
Колом ногу першиблю,
Молодому воробью
Шею золотцом оболью.
49//50
И с разными детскими угрозами требовали подачки.
В одну из этих зим, не помню в каком году, кажется в 65-м, было удивительное северное сияние, какого я потом никогда еще не видал. Все небо играло. Кругом от земли поднимались столбы всех цветов радуги. Они то вытягивались, вырастали до половины неба, то сокращались, делались низенькими и перескакивали с места на место. Светло было, как днем. Вся деревня и мы ходили по жестокому морозу и бегали во все стороны, любовались величественной, изумительной картиной. Не помню тоже когда, до северного сияния или после него, была у нас летом дивная комета. Она шла над нашим садом с севера на юг, по западному небосклону, шла все лето и становилась все длиннее, захватывая половину всего небосклона, шла низко, хвостом своим лежала на наших елках, на огороде. Каждый вечер все сидели на балконе и долго любовались на нее. Она вызывала тревогу в народе, говорили, что это не к добру — к войне или к голоду. Такой кометы я тоже никогда больше не видал. Впечатления от того и другого небесного явления были столь сильны, что сохранились во мне совершенно отчетливо.
Еще больше Святок любил я светлый праздник Воскресения Христова. Пасха в деревне совсем не то, что в городе. Хороша пасхальная ночь в Москве, но там чарует одна ночь, а в деревне вся неделя. Пасха Красная сливается с красными днями весны. Великий пост у нас постились строго — все 7 недель, а на Страстной после говенья начинались приготовления разговень. Яйца красились сандалом целым большим чугуном, отборные крупные красились особо, в разные цвета: желтые — луком, мраморные — оческами. Куличи и пасхи заготовлялись на христосование со всей деревней. К вечеру в субботу все с ног сбивались, уставали в лоск и часов в десять расходились спать до заутрени.
50//51
Большой колокол у нас прекрасный, с малиновым звоном. Я страшно любил наш звон. Колокольня бывала украшена транспарантным щитом, с буквами X. В., которые просвечивались изнутри фонарями. Когда ударяли к заутрени, зажигали фонари и плошки. Мы выходили все вместе. Звездная ночь. Доносится в тихой ночи через поля и леса колокольный звон из соседних сел — Изволи, Першина, Панского. Несут пасхи, куличи, похрустывает ночной ледок под ногами. Входим в церковь. Яков Большой, как самый высокий мужик, зажигает с лестницы-стремянки свечи на большом паникадиле, висящем под средним куполом. Церковь полна, набита народом. Начинается долгая, торжественная заутреня. По окончании ее идет всенародное христосование со священником и дьячком, которое продолжается около часа. На это время мы уходим домой, а когда заблаговестят к обедне, уже занимается заря. Издалека слышно: токуют тетерева. Обедня кончается около пяти часов, но спать не ложатся. Из церкви весь народ приходит к нам христосоваться и разговляться, тогда и мы разговляемся, и все уходят до полдня отдыхать, а в полдень приходят священник и богоносцы с образами. Целую неделю со всеми идет христосование. Какая бы ни стояла погода, Пасха всегда хороша, но обычно в эту пору стоят красные дни. На деревне целыми днями бесперечь ведут хороводы: "Дунай пой, Дунай, развеселый Дунай", "Улица широкая, хоровод малешенек, народ веселешенек, заинька беленький, заинька серенький", "А и по морю, по морю синему", "Ой у нас под белой, под березой".
Ой у нас под белой, ой у нас под белой,
Под березою, под березою,
Ой у нас под грушицей, ой у нас под грушицей,
Под зеленою, под зеленою.
51//52
Ой у нас под яблонкой, ой у нас под яблонной
Под кудрявою, под кудрявою.
Ах мой распостылый муж,
Ах мой распостылый муж
Во мертвых лежит, во мертвых лежит.
А и мать с отцом в головах, а и мать
с отцом в головах.
В головах стоят, в головах стоят.
А и брат с сестрой по бокам,
А и брат с сестрой по бокам.
По бокам стоят, по бокам стоят.
Уж и я молода в головах,
Уж и я молода в головах,
В головах стала, в головах стала.
Уж и где ж мать с отцом стоят,
Уж и где мать с отцом стоят,
Там река прошла, там река прошла.
Уж и где брат с сестрой стоят,
Уж и где брат с сестрой стоят,
Там колодези, там колодези.
Уж и где же я молода, уж где я молода.
Там роса пала, там роса пала.
Одная слеза покатилася,
Да и та назад воротилася.
Уж и в терему все хрустали,
Уж и в терему все хрустали
Разуставлены, разуставлены.
Ах мой распостылый муж,
Ах мой распостылый муж
Из мертвых встал целоваться стал.
В кругу хоровода все это изображается в лицах.
Ай по морю, ай по морю,
Ай по морю, морю синему.
52//53
Ай по морю, по Хвалынскому.
Плыла лебедь, плыла лебедь,
Плыла лебедь с лебедятами,
Со малыми со ребятами.
Вдруг откеля ни возьмись,
Вдруг откеля ни возьмись ясен сокол.
Он убил, ушиб лебедушку,
Он и кровь пустил, он и кровь пустил,
Он и кровь пустил по синю по морю,
Он и пух пустил, он и пух пустил,
Он и пух пустил до оболока.
И в первой есть пропуск и во второй конец запамятовал.
Уже давно вызвездило, глубокая ночь мирно легла на землю, а плавные полутонные переливы, не передаваемые никаким инструментом, непереложимые на ноты, льются, не нарушая гармонии тихой звездной ночи, словно они родились вместе с нею. Таковы уж старинные народные песни. Как родники из земли, они выбиваются из самой природы, они с нею действительно одно, единое. Далеко за полночь, "конешные" возвращаются домой мимо нашего дома с самой любимой по напеву песней.
По дороженке колязанька бежит.
А вы той колязаньке Машурочка сидит.
У Машурочки заплаканы глаза
Запретерты рукава,
Знать, на Машеньку победушка пришла.
Всю неделю бабы, девки ходят нарядные, в сарафанах, в плисовых безрукавках, ребятишки в красных рубашках. Они играют на улице в ладышки и рассказывают нам, у кого какая свинчатка и кто сколько вы-
53//54
играл. Мы в ладышки не играли, а с ребятами, которые отбивались от улицы, ставили на всех ручьях мельницы, ходили в лес искать на солнечном припеке меж саженок дров первые цветы медуники, баранчика и нашу бледную фиалку, которая пахнет много нежнее знаменитой пармской.
Праздник праздником, но идут уже разговоры о предстоящем выезде в поле. "Хорошо бы Господь дождичка послал, кабы земля не закаленела под весенним припеком". На Фоминой потянутся в поле сохи, тогда еще не было плугов. Пахаря понукивают отвыкших за зиму от пашни лошадей, покрикивая: "вылазь", "бороздой". Земля малина, воздух поет жаворонками, молодые зеленя дышат горячим воздухом, который струится над ними волнами, надуваются почки, начинает пахнуть береза, на огороде заготовляют аккуратные грядки, куры-наседки квохчут, вот-вот зацветет черемуха, пролетели, прокурлыкали журавли, ласточки нижут воздух, весна вступает в свои права — выставляются рамы и утренний чайный стол накрывают уже на балконе.
III
Все наше детство протекло в Поповке в дружественной и благожелательной атмосфере. Отец основательно считал ее основным условием нашего воспитания. Он сам создавал ее своей жизнью, своим отношением к людям. Не помню, чтобы он сердился на кого-либо. Со всеми он был ласков и добр. Ко всем относился с равным вниманием. К нему ходили за советом и за помощью со всех концов. За отсутствием в то время земской медицины он лечил и помогал, как мог, в болезнях. Всегда сенцы за кухней были полны
54//55
народом — целыми днями он возился с ним. Он любил заниматься огородом, цветами, любил ботанику, писал и прекрасно зарисовывал карандашом виды и цветы — это у него было от отца. Дедушка наш, Владимир Семенович, мы его не знали, он умер до нас, оставил после себя альбом зарисованных им акварелью цветов, i Это была гордость и украшение дома. Цветы были в альбоме как живые, так тонко нарисованы, такими живыми красками, что все любовались ими. Одуванчик был такой, что казалось: он вылетит, если дунуть на него.
Я не помню ни одной ссоры в доме или в усадьбе. Тон у нас был такой, что все боялись отца из уважения к нему, а он относился с равным уважением ко всем, без различия в положении, чувствовалось, что он уважал не положение, а человека. Никогда он никому не приказывал, а всегда всех просил. У него были острые карие глаза, удивительно добрые и проникновенные. Все чувствовали его авторитет, основанный на моральной силе. На похоронах его один старый мужик сказал мне: "Да, вот уж был барин до всех жаланный" — это была верная и полная характеристика. Не только свои близкие, но и не знавшие его близко и даже дворяне, закоренелые крепостники, сторонившиеся от него и называвшие его за либеральные взгляды и вольнодумство вольтерианцем, уважали его и считались с его мнением. Репутация его как человека, стоявшего выше общего уровня, была твердо установленная, незыблемая. Духовной культурой он был далеко впереди своего века. Он был камертоном окружающей его жизни, и мы жили и дышали мягкой, "жаланной" атмосферой. Всю жизнь отец был для меня каким-то внутренним критерием дозволенного и недозволенного, что было можно и чего нельзя. Он был проверочным инструментом, который давал самые точные измерения в духовной и
55//56
моральной области. Никто из нас не унаследовал полностью отцовского "жаланства". Больше всех унаследовала его сестра. Душевным складом своим, жизнепониманием, отношением к людям, неограниченным доброжелательством, соединенным с мягкосердием, лаской и приветливостью, а главное, глубоким чувством долга и отсутствием эгоизма, граничившим с полным самозабвением и самопожертвованием, не только она очень напоминает отца, но благодаря жизненной обстановке во многих отношениях она дала более яркую реализацию этих душевных качеств, чем отец.
"Жаланство" ее было общеизвестно. У нас была дурочка Авдотья из Желудевки, которая всю жизнь, как она говорила, бегала. Она не ходила, а все бежала, спешила неизвестно куда и говорила сама с собою. Пришла она к сестре и говорит: "Васяся, вот я к тебе пришла, народ сказывает, ты дур любишь". И действительно, все обиженные судьбой окрестные нищие, дурочки, калеки, слепые и убогие были завсегдатаями сестры. Для всех она что-то припасала, поила их чаем и кормила, когда они приходили к ней. Всегда в прихожей кто нибудь дожидался от нее какой-нибудь самой ничтожной милостыни — хлеба, щепотки чая с сахаром, либо платка на голову, либо просто ласкового, сочувственного слова. Все дело милостыни в том, как давать ее людям. Она умела так давать, что самое ничтожное даяние принималось как великое благодеяние. Была у нас побирушка Хавронья, которая говорила о себе всегда в третьем лице. "Ты, Хавронья, пришла? Да Васяся, чтой-то Хавронья замодничала, занемогла, дай, думаю, пойду погляжу на Васясю". Васяся — это общая наша кличка — заменяла непонятное ваше сиятельство. Мы как-то учили Мишку-свинаря выговаривать это титулование, он никак не мог про-. изнести его и говорил: ваше свинятельство. Так же,
56//57
как мой отец, она лечила как могла больных. Когда уже у нас был земский медицинский пункт, больные все-таки приходили к ней. "Был у дохтуров, всех обошел, так что же они: дадут пузырек — пей, говорит, а пользовать нисколько не пользуют". И вот она пользовала душой — начнет объяснять, как надо пить этот пузырек, расхваливать лекарство и убеждать, что оно непременно поможет, обласкает, отведет человеку душу, и он уйдет ободренный, в полном убеждении, что "дохтур" дал только пузырек, а по-настоящему пользовала Васяся.
Атмосфера желанности и дружественных отношений, созданная вокруг нас отцом, была, в сущности, более ценным капиталом, чем денежный, которого ему не удалось дать детям. Она помогла нам в дальнейшей жизненной борьбе, в хозяйственной работе и наставила нас на правильный путь. Деньги повернули бы нас в другую сторону, они не обогатили бы нас ни опытом, который мы приобрели в работе, ни тем жизнепониманием, который она дала нам. Мы чувствовали в работе общее одобрение. Я помню, как однажды старый Николай Карпов, печник из Желудевки, кладя печь, в разговоре со мной сказал: "Уж про молодых князей никто не скажет: хлопотуны. Господа, а во всех делах, в каждый след сами". И не только чувствовали одобрение, а получали содействие советом и делом. Тысячи раз выручали нас, да как выручали, как помогали. Ни от кого в жизни такой выручки потом не видали. С каким доброжелательством. Старая Анисья Никаноров-на, пономариха, по прозвищу "капиталистая", потому что все знали, что у ней есть 140 рублей, сколоченные за всю жизнь свою на похоронки, не раз давала взаймы весь свой капитал на выручку в трудную минуту, вытаскивала со дна сундука синий платок, развязывала узел и давала заветные бумажки свои. Бабка, мать
57//58
целовальника Афанасия Ивановича, умная старуха, скупая, хозяйственная, тайком от сына давала сотнями, кулак и мироед Иван Журин тоже не отказывал, нажившийся в Москве стекольщик Михаил Городничев давал тысячами.
Брат Сергей начинал хозяйство без всякой подготовки, его обучали хозяйствовать мужики. Ни одного дела не начинал он без совета своих друзей-мужиков. Они не только наставляли его в каждом частном случае, но и давали общее направление и тон всему ходу хозяйственной жизни. И тон был не только миролюбивый, но миротворческий.
Ближайшим другом и советчиком брата Сергея во всех делах был Иван "Рыжий" — Новиков, подрядчик-кирпичник на чекмарный кирпич — тогда другого не знали и выбивали кирпич деревянным молотком осо-• бой формы, чекмарем. Он уводил на сторону, на кирпичную работу, иной раз 20 и 30 человек из Поповки. Он был самый влиятельный на селе человек, сохранил о себе самую светлую память. Он был умный и замечательно мягкосердный. Главной заботой его в жизни был мир. На все он смотрел всепрощающе. Всех усовещивал поступать по-божески. Когда он выпивал, а пил он, как настоящий пьяница: в праздник выпивал один четверть водки, — он приходил в такое умильное настроение, что плакал, все всем прощая и говорил: "Бог все видит, все знает, всем прощает. Он, милосердный, все терпит и нам велел". Все поговорки и присловья его были тихомирные. Его самого называли тихомир-ным. "Вот Яков Парменов, тот во хмелю на руку дерзок, а Иван Иванович что ж что пьян, он на свои выпил, тихомирный человек, он никого не обидит",— говорили, глядя на него, когда он шел пьяный, шатаясь и мирно разговаривая сам с собою, точно продолжая прерванный с кем-то разговор и кого-то уговаривал:
58//59
"Ну и пущай сердится, воробей и тот с сердцем. Мало чего бывает, обидят кого, он и держит сердце. А жисть-то его какова, мытарства его какие, святому великомученику впору, живет вроде как при смерти. Ну и не вытерпит, сердцем закинется. Ведь заяц и тот перед смертью кусается. А ты брось — не серчай. Эх, милый, с Богом скрозь хорошо". Это был обычный стиль его языка. Брат Сергей, глубоко внедрившийся в мужицкий мир, прекрасно знавший и понимавший его и владевший его языком, написал своего "Ивана Безкар- • тузного", очень верно изображая в нем Ивана Рыжего. Сочинение это имело успех — его одобрил и Лев Николаевич Толстой. Когда читали его вслух в школе, а я » читал его неоднократно в тюрьме арестантам, оно всегда растрогивало слушателей, так близко затрагивало оно их душу родным им миром.
Так меняются времена: отец думал, выписав немцев, учить хозяйству мужиков, а через пятнадцать лет оказалось, что нам самим надо было учиться хозяйству у мужиков, и они оказались не только лучшими учителями по хозяйству, но и наставниками жизни. Они раскрыли нам тайные силы земли, дали реальное знание ее, вселили в нас любовное отношение к пашне, к полям, к лугам, к лесу, к скоту, к навозу не как к материальной ценности, а как к одухотворенной приложением любовного труда. С ними постигли мы цену и значение трудовой жизни, и в простых формах приложения к ней Божеского начала.
Отрицательные явления, воровство, пьянство, драки вызывали иной раз раздражение, но ничуть не затемняли общего фона благонравия. Я помню только пять случаев исторических краж, три до нашего с братом хозяйства, когда мы были еще совсем малыми детьми четырех-восьми лет, и две за время нашего хозяйства, и все они оставили одинаковое впечатление при-
59//60
скорбного случая и жалости к совершившим их, не вызвав перемены отношения к ним.
Недалеко от нас была деревня Мазалки, считавшаяся более богатой, чем другие, она считалась ло-шадной. Мужики были резчики или пильщики, т. е. сводили рощи и занимались извозом, и тот и другой промысел считался особенно добычным. Всей деревней они всегда возили с Поповского винокуренного завода спирт в Тулу. За целость транспорта ценного товара отвечали круговой порукой. Однажды при приемке спирта в Туле была обнаружена утечка. Она показалась подозрительной, и при тщательном осмотре бочек нашли просверленную буравчиком дырочку, замазанную мылом. Один из возчиков, Никита, у него был тонкий пискливый бабий голос, острые черные глаза, и он был, что называется, в артели закоперщиком, умным и предприимчивым. Выяснилось, что это, как говорят у нас, "его дел", он тянул спирт из бочки соломинкой, но сбивало с толку то, что он не был пьян, да и вообще не был пьяницей. Уже не помню, какое это замечательное обстоятельство получило объяснение, но он чистосердечно признался в краже и встал вопрос, как с ним быть. Обстановка была такова, что нельзя было дело оставить без суда и наказания. Отец принял все меры, чтобы наказание было не слишком суровым — ему грозила чуть ли не каторга. Подали в суд, посадили в тюрьму, и когда он вышел из тюрьмы, он пришел к отцу благодарить его: "Грех попутал и не так бы надо было наказать" — и просить принять от него в благодарность курицу. Как сейчас помню его, быстро моргающего, с подвязанной красным платком шеей и с курицей в руках. Отношения сохранились, как будто ничего не случилось.
Вторая кража была прискорбнее, ее совершили близкие свои люди — настоящие друзья. В крепостное вре-
60//61
мя в барщину хлеба у нас молотили с овина, с отменой барщины надо было упростить сложную и дорогую работу, построили сушилку зерновую. Поставили ее для безопасности наотлет от усадебных построек, у пруда. Устроена она была примитивно: весь пол служил подом, на котором расстилалась рожь, по стенкам шли дымовые ходы с отдушинами, из которых валил жар и дым, под полом большая печь, в потолке вытяжная труба. Такая сушка требовала искусства: чтобы хлеб не подгорел и не запарился, надо было постоянно мешать его граблями и знать, когда остановить топку вовремя. Такую ответственную работу можно было поручить только хорошим работникам. Доверили эту сушку как раз тому Федору Логачеву, который работал в солодовне, и Ивану Михайловичу Кочеткову, тоже испытанному работнику и почтенному человеку. Там очень хорошо пахло горячей рожью, остуженная она была очень вкусной, и мы засыпали ее себе в карманы и смотрели, как Иван Михайлович ползал на карачках, разгребая и нащупывая, нет ли где пригара. Он был в белой закопченной рубашке, и мы все дивовались, как это он может не задыхаться в дыму. Засыпка была суточная. Утром засыпали, а через сутки выгребали. При сушилке всегда была лошадь, на которой возили и отвозили рожь и подвозили дрова.
Однажды утром приходит к отцу староста Артем и заявляет: "У нас случилось несчастье — украли из сушилки рожь, и не на кого больше думать, как на самих сушильщиков". Отец не хотел верить. Быть этого не может, чтобы Федор Логачев и Иван Михайлович Кочетков могли сделать такое дело. Скрепя сердце решились сделать у них обыск — и рожь нашли. Они сами рассказали, как ночью насыпали на наши сани в веретья рожь и на нашей же лошади увезли к себе, разделив воз пополам, и вернулись на наш двор, как будто с
61//62
работы из сушилки. Отец не гневался, а был в полном отчаянии, как с ними быть — все их любили как почтенных людей и вдруг сажать в тюрьму. С мучительным чувством была признана неизбежность суда. Дело представили в суд с облегчающими вину обстоятельствами, какие только можно было придумать. Оба отсидели несколько месяцев в тюрьме и после отсидки снова были приняты в работники. Федор Логачев не потерял доверия, по-прежнему исполнял самые ответственные поручения, но скоро тяжко заболел и умер, а Иван Михайлович ушел от нас уже старым стариком, не будучи в состоянии больше работать. Он был замечательный севец. Его сев был несравненно ровнее сеялки. Он делал замечательные отвалки из соломы и лыковые кошели, аккуратные и плотные, хоть воду наливай в них.
История третьей кражи оставила впечатление рассказов Фенимора Купера, потому что она была окружена легендами и участвующие в ней лица все были чужие, не известные нам люди. О них и рассказывать-то нужно сказкой.
Жил-был в соседнем селе Изволи мужик по прозванию Володин. Он был знаменитый конокрад, наводивший панику на весь уезд своей необыкновенной смелостью и дерзостью. Приезжал открыто верхом на лошади в деревню, всегда в красной рубашке, вперед заявлял, какую лошадь уведет, и уводил. Его подстерегали, ловили облавами и не могли поймать. Полиция была бессильна проследить, где он скрывался и куда сбывал лошадей. Дерзость его все росла, и он стал живой легендой, про него рассказывали самые невероятные вещи, наше воображение было полностью захвачено им. Мы вооружались, прятались под липой около балкона, выжидали его нападения, защищались и нападали на него. Володин не мог действовать без пособ-
62//63
ников — это было ясно, и всех "отчаянной жисти" подозревали в пособничестве ему. В Поповке такой "отчаянной жисти" был Яков Яковлевич Парменов, большой черный мужик, пьяница, гуляка и буян.
Однажды мы были в "том саду" — так назывался сад по другую сторону пруда — и услыхали шум и крики за Алешиной рощей. Это была небольшая березовая роща, посаженная отцом в год рождения брата Алексея. Мы побежали туда и увидели через плетень, что по дороге запыхавшись бегут мужики и бабы, кто с вилами, кто с палками. На вопросы, что случилось, стали сбивчиво говорить, что ловят "Яшку Большого, да нешто его поймаешь, он с Володиным заодно". Володин же неуловим, потому что он слово знает — это было всеобщее твердое убеждение.
Оказалось, что долго не появлявшийся в наших краях Володин вновь появился, что его видели где-то в поле верхом, в красной рубашке, разговаривавшего с Яковом Парменовым, и терроризированные его дерзостью ждали непременно какой-нибудь беды. Лошадей в ночном путали железными путами с замками, хотя и были уверены, что никакие замки не спасут. Все были в напряженном состоянии, наряжали усиленную ночную сторожу и вдруг, как-то в неурочное время, после полдня пригнали с поля наш табун лошадей, и растерянные конюха рассказывают, что только что сейчас в самый полдень к нашему табуну подъехал Володин, отобрал четырех лошадей и увел их у них на глазах. Наглость и смелость были действительно ошарашивающие. Конюха оторопели, и никто и не подумал обвинить их за это. На другой день двух лошадей нашли привязанными в лесу в овраге, а две так и пропали. Событие это взволновало всю округу. Отец написал письма исправнику, становому, но полиция так ничего и не смогла сделать. Толков было без конца, указыва-
63//64
ли, что Яшка Большой давно полегоньку балует, а сейчас явно спознался с Володиным, что через него шла передача краденых лошадей куда-то в Одоевский уезд, что он пропадал куда-то как раз те дни, когда были уведены лошади. Но никаких прямых улик не было, Володин опять куда-то исчез, и все успокоились.
Осенью, уже под самую зиму видим мы как-то, что с обеих слобод наших идут мимо церкви гурьбой мужики и бабы, громко кричат, спешат, перегоняя друг друга. Куда? Что случилось? "Володина поймали в Изболи, сидит в волостной связанный, скрученный — теперь не выпустить бы, бежим глянуть на него". Оказалось, что Володин попался в засаду. В Изволи жила его жена. В темную ночь он пробрался к ней, она напоила его пьяным, с ней заранее был на то сговор, избу окружили мужики с веревками и когда он, учуяв беду, выскочил на задворки, его опутали веревками и связали. Это было большое событие на весь уезд. Когда Володина вели в Алексин сажать в хоромы, что с двадцатью четырьмя трубами, т. е. в тюрьму, его провожали любопытные целыми толпами. Он пошел на каторгу, вся наша округа успокоилась, но в наших душах и головах Володин оставил неизгладимое впечатление разбойника и героя, большее, пожалуй, чем впоследствии все герои Фенимора Купера и Майн Рида. Не меньшее впечатление осталось и от всеобщего возмущения и дружной самозащиты населения от посягательства на его мирное житие.
В явное доказательство того, что Яшка Большой был причастен к делам Володина, приводился тот факт, что после поимки Володина он совсем притих и занялся усердно своим природным мастерством, он был тележник, вязал тележные ящики так крепко, что служили они два века. В действительности он был не только природным тележником, но и природным вором и во-
64//65
ровал до конца жизни, но володинская история его осадила, и он воровал по мелочам, таскал дубочки на вязки из нашего леса, раз оказались у него тележные колеса с нашего двора, нашли как-то у него старое железо, вытасканное из першинского барского двора, за это он отсидел в тюрьме, но все это, при его славе вора, никого не поражало и проходило как-то незаметно. Он был умный и очень речистый, говорил притчами, пересыпал свою речь пословицами и кончал поучением. Его всегда внимательно слушали, когда он говорил свои не то сказки, не то притчи, выходило смешно, и смеялись. Но когда он кричал на сходке, а кричал он громче всех — никто не принимал его слов, как бы умно и кстати они не были сказаны. "Потому, какой он хозяин — вор, вор и есть".
Вторые две-исторические кражи, случившиеся во время нашего с братом хозяйства, были иного характера, они не причинили нам особенной душевной боли, потому что были совершены не своими, а чужими людьми. Упоминая о них, я забегаю вперед, но они стоят рядом с кражами, оставившими впечатление с детства, входят в одну общую картину, их нельзя снять с нее.
За недостатком местных рабочих, пользуясь старыми связями по Сокольей слободе с Мглинским уездом, брат выписывал оттуда партии рабочих хохлов. Это были все хорошие ребята, некоторые из них были прекрасные люди, достигшие полного доверия и долго жившие у нас. Один из них, Василий, долго был даже старостой, другой, Купрей ключником. Двое из них женились в Поповке, что называется вошли в дома и стали поповскими сельчанами. В первой из этих партий один хохол, Савелий, был прямо богатырь громадного роста и силы непомерной, весьма добродушный и песенник.
65//66
Брат в то время увлекался свиноводством, откармливал свиней. Это была отрасль хозяйства, дававшая хорошие деньги. Откормка была долгая — сперва кормили вареным картофелем, а когда свиньи "заедались" им, переходили на ржаную муку, сперва давали худшего сорта и постепенно, по мере того как они заедались одним кормом, переходили все на лучший. Ржаное тесто было в корытах без выгреба. Свиней было на откормке много, штук до 40 одновременно. Муки тре-
' бовалось много, мука в деревне дороже денег, это мужицкая валюта, которой измеряются все остальные ценности. Естественно, что такая откормка требовала бдительного присмотра. Мы с братом по нескольку раз в ночь навещали свинарню, осматривая, все ли в порядке, есть ли в кормушках тесто, как свиньи лежат, будили их, чтобы они ели, и не уходили, пока они не похватают теста и снова лягут. Вообще дело это не спускали с глаз.
Надо сказать, что вообще мы почти не выходили со скотного двора, где сосредотачивались все работы, откуда шли все распоряжения и наряды на работы, — здесь же был и конный двор, и упряжная снасть, и весь хозяйственный инвентарь, и рабочая. Брат всегда присутствовал за завтраком, обедом и ужином рабочих, наблюдая за тем, чтобы хлеба, харча и масла было достаточно и чтобы все было в порядке. Обеденный стол рабочих — это самый чувствительный барометр хозяйства: тут высказываются мнения и о самой работе, о всем, что происходит в поле, в лесу, на дворе, вскрываются внутренние отношения между рабочими, обсуждаются качества лошадей, инвентаря, передаются вести о том, что делается на деревне, у соседей, и т. д. Вооб-
j ще это своего рода деловой клуб. Только в тесной связи с рабочими, стоя рядом с ними, можно знать, как идет работа и что надо сделать для ее улучшения.
66//67
Мы, а особенно брат, были в самом тесном общении с рабочими, мы знали все, что делается, до мельчайших подробностей, и знали каждую работу, каждое орудие, соху, телегу, борону, сани, косу, грабли до последнего ничтожного инструмента в совершенстве и могли по этому судить о работе и спрашивать ее с людей не в общей обидной форме, как это делают обычно хозяева, стоящие далеко от дела, чтобы было все хорошо и больше сработано просто по приказу без достаточного основания, а так по хозяйской воле, — это всегда вызывает только раздражение. Мы спрашивали по знанию и не ругали зря за плохую работу, а разбирались, в чем дело, и могли научить, как какое дело надо делать. Поэтому требовательность наша не раздражала, а внушала уважение.
Как-то раз в Ясной Поляне Лев Николаевич Толстой, который увлекался изучением крестьянского быта и детальными знаниями крестьянской жизни, смеючись, стал экзаменовать меня, спрашивая, как называются составные части сохи, телеги, саней, косы, грабель. Поповка от Ясной всего только 35 верст, местность одна, названия общие, и вот оказалось, что он не знал, что коса прикрепляется к косью кольцом, заклиненным прикоском, что в косе называется жалом, что пяткой, что обухом, что грабли имеют грабильню и колодку с зубцами, а палка, которая в руке, называется держали-ной, что в санях на копылья набиваются наклепки, а загнутая передовая часть саней называется головашка-ми. Ему это было очень неприятно, и он замял свой экзамен, а я был, конечно, страшно горд. Узнать все эти мелочи можно, конечно, только в работе. Только налаживая косу самому себе, по своей руке, можно узнать, какую ценную часть в ней составляет простой кли-нушек, который называется прикоском. Глядя со стороны, и в голову не придет спросить, как называется ,
67//68
простой клин в таком простом инструменте. А на самом деле всякий самый простой инструмент, чтобы им как следует работать, требует опытного знания. Как музыкальный инструмент требует настройки, так рабочий требует наладки, и как скрипку, сколько ни изучай, не узнаешь, пока не заиграешь, так и инструмент. С нена-лаженной косой человек мучается, с налаженной играет—и так в каждом мастерстве, в каждой работе и в каждом деле, начиная с малого и до большого. -
Так вот, в рабочей брат заметил, что Савелий что-то угрюм, сам не свой ходит. Сказал об этом мне. Я Савелия любил не только за силу — полкуля соли, шесть пудов, он вскидывал на спину и относил в кладовую по лестнице наверх, точно пуховую подушку, — я любил его за песни. Ночью, бывало, когда пойдешь с фонарем на скотный двор, услышишь, он сидит в рабочей, поет — потушишь фонарь, станешь под окном и слушаешь. Савелий сидит один за столом, подковыривает лапоть и поет. Голос у него был прекрасный, пел он всегда с чувством за сердце хватающие заунывные песни:
Что не тошно ль тебе реченька,
что не тошно ль тебе быстрая,
Со ледочками расставаючись,
круты бережки
подмываючи?
Что не тошно ли тебе батюшка,
что не тошно ли тебе матушка,
С своим детищем расставаючись,
своего детища провожаючи?
Провожаючи его в службу,
в службу царскую, государскую?
Что й трудна служба царская,
служба царская, государская?
Что и труднее ей в свете нетути.
68//69
Государь ты мой, родной батюшка,
государыня ты моя, матушка,
Расточайте вы свое имение,
выручайте меня из неволюшки.
Всего стихов 10 или 12, я конца ее не помню, а поется хоть час времени, хоть больше, зависит от растяжки. Помню мотив ее и знаю петь, как Савелий пел. Помню и знаю петь почти все наши старинные песни, какие певали у нас в Поповке. Мы стали наблюдать за Савелием и убедились, что действительно он в каком-то беспокойстве. Ночью была метель, брат пошел на скотный двор, фонарь не зажег, вышел на крыльцо: слышит, у паперти церковной разговаривают. Стал прислушиваться, замолкли, пошел не на скотный двор, а в обратную сторону, обогнул левый флигель и пошел на скотный по дороге мимо церкви — вдруг видит, навстречу ему идет человек, и сразу по походке признал Савелия, несет что-то. Он остановился за углом паперти, а с другого угла ее выходит навстречу Савелию Лаврентий Глаголев — тележник, остановились и говорят, а что, не разберешь на ветру. Брат вышел из-за угла и подходит к ним, а они, как увидали его, — оба на колени. Савелий принес мешок муки, а Лаврентий только собрался взвалить его себе на плечо, а тут как из земли вырос перед ними "сам". Они от изумления и страха и упали на колени. Отнесли мешок в рабочую и рассказали, как задумали дело. Мешок был несколько дней уже спрятан в свинарне, стоял как очередной на корм, и никак не могли выбрать время и уличить час, когда унести, ходили вокруг и мучались. Как поднялась метель, решили унести — все-таки народу меньше ходит, а тут Господь Бог и нанес на "самого".
Наутро Савелий без конца ходил взад и вперед из рабочей в дом, все просил прощенья. В суд мы не по-
69//70
давали, но обоих брат рассчитал. Савелий горько плакал, и странно было видеть, как у этого богатыря легко катились из глаз горючие слезы. Лаврентий чувствовал за собою меньше вины — не он украл, он только хотел принять краденое. Савелий уехал на родину, а Лаврентий через год опять поступил к нам на свою работу.
Однородного характера была и вторая кража. В следующей партии хохлов прибыл мальчик, круглый сирота Федор Прошенков, лет пятнадцати. Он предназначался в подпаски. Мальчик был замечательно привлекательный, писаный красавец, стройный и сильный. Его поставили в ряд с прочими рабочими, и он развернулся в здоровенного, ловкого парня на все руки. За его ухватку с лошадьми и красоту его поставили в кучера в конюшню. Для рабочего это была карьера. На конюшне была легче работа и пофорсить можно. Он хоро-/шо ухаживал лошадей и хорошо ездил. Скоро он женился наТйроське Логачевой, последней дочери Федора.
Федор оставил после своей смерти четырех детей — все девки. Вдова его, Арина, жестоко бедствовала и билась с ними без мужика, хозяйствовала, убирала с девками землю и проплакала все глаза с ними, но все-таки выполнила свое "Божеское наказание": всех выдала замуж, определила в люди. Апроська засиделась в девках дольше всех, потому что дом впал в полную нищету — на дворе ничего уже не было: ни лошади, ни коровы; мать работать уже не была в силах, и землю отдавали в люди. Кормила ее Апроська. Она не пропускала дня, ходила на поденку — тем и жили. "Кто же ее замуж возьмет,— говорила Арина,— из бедного дома никто не охотится взять, да к тому же с личика она не красива и глазками не-справедлива". Она действительно была раскосая глазами, но зато она была замечательная работница — вся в отца, ухватистая, обо-
70//71
ротистая, первая на всех работах. Она работала, как мужик, наравне с копачами окапывала до 40 яблонь в день. Федор Прошенков, у которого на родине ничего не было, сообразил, что если он женится на ней и войдет в дом, то ему достанется земля Логачева и он сразу заделается хозяином, и женился, вошел в дом, но тут-то и случился с ним грех.
Я в то время хозяйничал уже один, брат ушел на сторону. Вел я хозяйство без всяких изменений. Были у меня, конечно, свои методы и приемы, но общее отношение к работе было то же. Вставал до солнца и во всех делах был сам. Весной, когда сошел снег, стали подправлять лошадей к полевой работе. На конном дворе делали посыпку — мочили сено и посыпали его му- ^ кою, лошади хорошо поправляются с этого корма, а на конюшенных прибавлялась овсяная дача. Конюшенные лошади тоже весной шли в поле, на более трудную работу — под сеялку и под возку мешков с семенами. Подготовка к выезду в поле требовала большого внимания, ремонтировалась сбруя, инвентарь, а главное, надо было хорошенько заправить лошадей. Весело бывало наблюдать, как они линяли, скидывали зимнюю шерсть и становились гладкими. Опытный глаз узнает по лошади, как она ест, мало того, на каком она корму, овсяная она или на посыпке. Иная с подножного корма выглядит лучше овсяной, но сейчас же видно по ней, что она овса не видала. И которая овсяная, видно, как она кормлена.
Изо дня в день, осматривая лошадей, я заметил, что конюшенные лошади медленно скидывают зимнюю шерсть. Стал захаживать чаще в конюшню и сам подсыпал в кормушки овес. Овес отпускался из амбара каждый день с веса. Но всегда в ящике, куда ссыпался в конюшне овес, оставалось немного в запас. Захожу как-то раз за разом — то в ящике был овес, а то в нем
71//72
ничего нет, и лошади не могли успеть поесть его. Мне стало подозрительно, утром как-то, еще до солнца, выхожу в калитку из
сада, как раз против конюшенной двери, и вижу: Федька стоит на пороге и оглядывается на стороны. Я остановился у каменного столба на секунду и вижу: Федька вытаскивает из конюшни мешок овса, кинул его в телегу и покрыл сеном. Подхожу я к телеге, здороваюсь и, скинув с мешка сено, спрашиваю: "Это куда же?" Он так оторопел, что сейчас же во всем признался, но стал клясться, что это в первый раз. Уже по одному этому ясно было, что это не в первый раз. Пришлось, конечно, расстаться с ним, в суд подавать не стал, уже по установившейся традиции. Федька нанялся в кучера в Першино к великому князю Николаю Николаевичу и стал там любимцем за отчаянную езду. На великолепной тройке в больших троечных санях он умел доставлять его в Тулу на вокзал за 30 верст в 2 часа. Но отчаянная езда и погубила его. Хотел он как-то проскочить перед поездом, когда сторож не успел опустить шлагбаум, и попал под поезд. Его задавило насмерть.
Все эти исторические в поповской жизни кражи в иной атмосфере, чем та, которую создал отец, и при других отношениях к людям служили бы достаточным основанием, чтобы обобщить их с рядом других мелких случаев кражи, признать, что с таким воровским народом нельзя иметь никакого дела* что мужики вообще, как в этом была убеждена и власть, в особенности центральная, нуждаются прежде всего в палке. Такого мнения держался почти весь так называемый верхний правящий класс, все правое дворянство и все сановничество. Это было, в сущности, естественным. От людей, живших в крепостное право, и поколения, непосредственно принявшего от них традиции приказного строя, нельзя было требовать мгновенного пере-
72//73
рождения. Полвека слишком короткий срок, чтобы изжить традиции, нажитые веками. Для всех почти без исключения руководителей внутренней политикой государства царствования Александра III и Николая II русский народ был быдло, податная масса, для управления которой нужна твердая власть на местах и ежовые рукавицы. Да и не без исторического основания первым пунктом своей государственной программы ставили они укрепление сильной центральной власти. Они унаследовали ее от прошлой государственной жизни, задачей которой было сковать громадную Россию.
Мастер своего дела, наш бондарь Константин, на винокуренном заводе знал, докуда набивать железные обручи на бочку. А они не знали, они продолжали набивать их зря. Бочка сбита, а они все гнали свои железные обручи, пока они не лопнули и все лотки не рассыпались. Константин знал свое дело, любил ладно сбитую бочку; они не знали и не любили России.
Все верхи были пропитаны идеей сильной власти. Сначала их укрепило в ней освобождение крестьян от крепостной зависимости. Без помещиков, которые крепко держали в своих руках вожжи на местах, можно было ждать вольницы и распущенности "темного народа". Ждали бунтов, но бунтов не было — их было, кажется, два, оба в Пензенской губернии. Но ожидания их оправдывали всяческое усиление власти. Весь чиновный мир считал себя обязанным исполнять эту программу, и он имел для этого в своем распоряжении все, начиная с ежовых рукавиц, вплоть до огнестрельного оружия. А впоследствии, вступив в борьбу с либеральными веяниями, уничтожая бациллу свободы, власть становилась все злее и все сильнее слепла. От страха она потеряла всякую дальнозоркость и вся ушла в заботы о личном положении — все диктовалось чувством самосохранения.
73//74
Губернаторы, губернские и уездные предводители дворянства, исправники, становые, все губернское и уездное начальство, а с ними и поместное дворянство жили и мыслили по образу и подобию центральной власти, прислушиваясь к камертону из Питера. Богатое дворянство чувствовало, что налаженное в этом тоне управление достаточно обеспечивало их интересы, и уезжали на "теплые воды" отдохнуть в европейском комфорте от пережитых волнений и набраться там чужого ума-разума. Там культура, а дома дичь. Никто и не замечал, как на таком пути они отрываются от народной жизни. Да никому и в голову не приходило, что она есть. Есть имение, которое дает доходы, есть народ, который платит подати, о чем же заботиться, о чем тревожиться — "там во глубине России, там вековая тишина". Передовые люди, поэты, художники, общественные деятели проникали в эту вековую тишину, вскрывали ее жизнь и задачи в ней перед государственной властью, но это вызывало в ней только раздражение. Народничество, народолюбцы были опасные люди, они перебивали приказный камертон.
Между тем народная масса, освобожденная от крепостной зависимости, жила своею жизнью, не по приказу, а по собственному разуму и по собственной совести. Приказное начало подтянулось в центры и тем самым отдалилось, помещики уже не изображали власть, но и не сливались с народом. Не начальство и не свой — помещик для мужика стал чужой. Мужик видел, что земля, что называется, "не в руках". "Нешто он может, какой он хозяин, приказчики да управляющие, дай срок, все разволокут". Каждый мужик был в душе глубоко уверен, что рано или поздно, так или иначе, помещичья земля перейдет к нему. Он глядел на барскую усадьбу как на занозу в своем теле. "Мужик — этот крепко в землю вращен, земля ему и мать и отец, а барин земле
74//75
не сроден. Кому что определено — поп крестом, цыган кнутом, мужик горбом, а барин языком". Это чувство живет в мужике, как инстинкт, со времен Микулы Селяниновича и поддержано в нем барством крепостного права, с одной стороны, и законом о наделе землей, который обещал ему дополнительные нарезки к наделам. Обещать обещали, а сделать не сделали, остались в долгу. На начальство и чиновничество мужик смотрел как на что-то неминуемое, "безпременное", от чего нигде нет спасения. "Он тебе не только в хату, в душу лезет, а к нему пойдешь за делом каким, которое от него в зависни, — не принимает; для них и аблакаты заведены. Этому на свечку, а тому овечку — ну достукаешься, а дело твое все равно неправое. У них вся Расея бумагами связана и концов не найдешь".
Начальство не управляло, а допекало и стало ненавистным. Да и не могло оно управлять, не зная жизни. Питер — центр власти — имел представление о ней только по высочайшим докладам, губернским и ведомственным донесениям. Администрация и полиция, да ведомство юстиции — от окружных судов до волостных — это единственные каналы, которые связывали его с нею. Неоднократно читал я эти высочайшие доклады и ведомственные донесения; как далеки они были от истинной жизни. Главное место в них занимали события, в которых составители их отличались по службе, выполняя программу укрепления власти и изображения криминальной жизни по статистическим сведениям ревизий. Они судили о жизни, как если бы мы с братом в Поповке судили о жизни в ней по пяти кражам, как будто иной жизни и не было — только одна кража. Они не имели ни малейшего представления о том, что в волостных судах отражается ничтожная доля жизни деревни, что она почти целиком шла помимо них. По их представлению, волостной суд как перво-
75//76
источник давал особо ценный материал для суждения о жизни народа, а волостное правление как первая ступень все вяжущей и разрешающей власти было в их глазах центром ее. Они не подозревали, что она течет в другом русле и направляется мудростью, источник которой таился в глубинах, им неведомых и недоступных. Они не подозревали, что Иван Рыжий, который хотел, чтобы все было "по-Божески", был в ней сильнее и влиятельнее всякой власти.
Я всегда чувствовал пропасть между этими двумя мирами и с ужасом видел, что она не суживается, а расширяется. Все попытки перекинуть мост через эту пропасть или приблизить друг к другу эти миры кончались крушением и жертвами. Сколько погибло в этих попытках нашей интеллигенции, лучших людей. Пусть они ошибались, подходили к делу не так, но они болели, страдали. Они не подошли к народу, потому что только ходили в народ, а не жили с ним общею жизнью. А власть? Разве она болела? Если б болела, она воспользовалась бы этими силами, нашла бы для них работу. Нет, они были для нее только враждебны.
Дело стояло безнадежно, и ясно было, что рано или поздно оно кончится провалом старого, отживающего мира приказной власти, не желающей и не умеющей приспособиться к требованиям нового нарастающего мира. Власть не признавала его по эгоизму — не хотела слышать, не хотела видеть его. "Уши золотом нашим /залила, глаза сором нашим засорила",— метко и кратко, как только умеют мужики, определял мне положение дела мой друг из старшин Епифанского уезда.
Мужики — те чувствовали и понимали раздвоенность двух миров, понимали и трагизм этого. И я, когда служил в Присутствиях по крестьянским делам в уездах Епи-фанском и Московском, а потом в Тульском губернском, определенно чувствовал этот трагизм. "Присутствия" эти
76//77
не только не присутствовали, а постоянно отсутствовали в народной жизни. Я постарался внести в свою службу свои деревенские навыки работы. Зная вдоль и поперек Епифанский уезд, был в тесной дружбе с многими волостными старшинами и сельскими старостами и с отдельными крестьянами. Было несколько старшин в уезде, поистине мудрых администраторов и тонких психологов, понимавших вещи шире и глубже губернаторов и министров. Они прекрасно отдавали себе отчет, как власть мало знает жизнь и, стоя далеко от нее, попадала своими приказами не туда, куда следует. Тонко и умно они всегда, сколько могли, исправляли ошибки власти, приспособляли ее распоряжения к жизни так, чтобы из глупости вышло дело, претворяли безнадежное и вредное в живое, реальное и полезное.
И думалось: что было бы, если бы не было этой народной мудрости, если бы действительно вся жизнь вытекала из распоряжений далеких, не видимых никогда хозяев с заграничных "теплых вод" или холодных, "столь же далеких", питерских. К счастью, она брала начало из своих собственных самородных родников. Народ, взятый под огул, как разбойники и воры, достойные палки, был в существе своем прекрасный, умный, честный, с глубокой душой, с просторным кругозором л громадными способностями.
Да и все эти воры Никиты, Логачевы, Кочетковы, Савелии и Прошенковы — чем они хуже нас, выше их стоящих? В какой жизненной обстановке происходили эти кражи? Во дворе у нас все было открыто настежь, народу — поденных и рабочих всегда пропасть. Все в их руках, кругом, в нашем дворе, все соблазнительно — веревки, деготь, сбруя, всякий инструмент, гвозди, подоски — все вещи их крестьянского обихода и
1 Железные полосы, врезанные под ось для уменьшения трения.
77//78
хозяйства. Можно ли представить себе, чтобы в такой же обстановке, при таких же условиях у французского или немецкого фермера не было бы краж? Узнал я впоследствии их пресловутые хваленые нравы. Сидит фермер в одиночку на своей ферме, кругом огороженной, под запорами и замками, и преблагополучно у него крадут, хотя и доступа в его ферму никому нет.
Помню с детства рассказы о том, как за границей все дороги обсажены фруктовыми деревьями, и никто не подумает портить их или сорвать с них плоды, а у нас, мол, ничего посадить нельзя, сейчас поломают. А я уже в 20 веке, под революцию, посадил собственноручно 50 десятин яблонного сада на запольных землях, вдали от усадьбы — никаких сторожей не было и ни одной яблони у меня не тронули. За границей охранительные законы специально для фруктовых деревьев, а у нас никаких. Только что все видели, как я от солнца и до солнца работал сам над садом, и уважали, что это не барская затея, не блажь, а дело. А по существу самого поступка, чем эти кражи были хуже наших детских краж, когда и мы не устаивали перед соблазном.
У бабушки Софии Николаевны, "Баба Софй", всегда были запасы чернослива, миндаля, винных ягод, изюма, которыми она нас баловала. Запасы эти хранились в шкапчике под образницей. Застали мы как-то шкапчик открытым и взяли оттуда чернослива и миндаля. Нас потом мучила совесть, много мы плакали, но все-таки взяли. А в том саду были оранжереи с персиками и сливами такими, каких потом я никогда не ел, — замечательно-крупными и вкусными, и грунтовой сарай с шпанскими черными и белыми крупными вишнями. Нам поручали приносить оттуда фрукты, но не позволяли там есть их, давали дома. Мы никогда, ни разу не нарушили запрета. Помню, как однажды мы
78//79
собирали вишни, принесли домой корзины и хвалились, что ни одной вишенки не съели, и действительно не съели. Их рассыпали на блюда и поставили в нижний ящик комода в проходной комнате, и тут случился грех — не утерпели, выдвинули ящик и поели часть белых вишен. Совесть замучила, признались и плакали, как плакал Савелий. При разнице в обстановке и в положении не тот же ли наш грех, что грех Савелия и Никиты; однако мы не воры, а они?
Воспоминаний детства от пьянства и связанных с ним драк у меня почти нет. Эта сторона деревенской жизни до нас, детей, не доходила. Я узнал ее гораздо позднее, когда захозяйничал; однако и без деревни оказалось достаточно материала, чтобы составилось понятие о том, что такое пьянство и как на то смотрят окружающие. В Туле у нас жил немец Федор Богданович, маленького роста невзрачный старичок. Мы его почти никогда не видели. Он жил раньше в семье дяди Владимира, старшего брата отца. Когда он умер, Федора Богдановича удалили, и он явился к отцу прося помощи. Отец дал ему приют как беспомощному и несчастному. Наверху пустовала одна комната, в ней он и поселился. Он клеил картонные цветные коробочки — больше ничего не умел делать и пьянствовал. Пропадая целыми днями, являлся домой пьяный, высыпался и опять пропадал. Помню, как Баба Софй стоит у лестницы, смотрит в лорнет, как он еле-еле ползет наверх, и кричит на него: "Иди, иди, не останавливайся", не давая ему застрять на лестнице. Он скоро исчез, не оставив о себе никакой памяти, дав только нам первое живое представление о том, что значит пьяный. Дополнила это представление еще в Поповке "Черная галка", так звали старуху, которая приходила к дому и плясала и пела: "Черная галка, ясная полянка". Еще пела:
79//80
Ах ты, зимушка-зима,
Все дороги замела,
Все дорожки — все пути,
Нельзя к милому пройти.
Всегда спешили подать ей милостыню и спровадить скорее со двора, говоря: "Совсем пьяная". Мы ее боялись, она была страшная, с растрепанными седыми волосами и имела растерзанный вид, плясала на снегу чуть не босая. Потом говорили, что она пьяная замерзла в поле.
Полный предметный урок о пьянстве дала нам церковная слободка. О ней всегда шли в доме разговоры. Пили на ней все: отец Терентий Семенович Глаголев, отец дьякон и дьячок, особенно зашибал отец дьякон. Он всегда ссорился со священником, главная ссора была из-за ульев и серого мерина. Их пасеки стояли рядом, и в роевшину шла ссора из-за роев, а серого мерина отца дьякона обижала попадья, сгоняя его постоянно с выгона от своего дома за то, что у них не было своей лошади, и она, как говорил дьякон, "завидовала" его. Когда они на Пасху ходили с образами по приходу, все допивались до того, что еле притаскивались домой, а батюшка однажды потерял целовальный крест. Тем не менее отца Терентия уважали и любили за его благолепную службу. Он был умный и чувствительный, легко плакал, читал Евангелие замечательно, как нигде потом не довелось слышать. Голос у него был проникновенный, и весь чин в церкви у него был замечательно выдержанный. Когда он напивался, его больше жалели, чем осуждали. Он прослужил в Поповке более 50 лет, получив за полвека службы "Владимира". Под конец жизни пить он бросил, отец дьякон скоро допился до белой горячки и умер в больнице. Первые признаки этой болезни проявились в том, что он при-
80//81
бежал к отцу с жалобой, что отец Терентий хотел его зарезать соленым огурцом. Он не плакал, а рыдал, рассказывая, как это ему обидно. Помню, что отец смеялся и вместе с тем опасался, что дело кончится плохо. Помню рассказы о пьянстве помещика Шкурки. У него было порядочное имение верстах в десяти от нас, в деревне Пластове. В крепостное время он славился в уезде, как знаменитая Салтычиха, своим зверским отношением к крепостным, сек их нещадно до полусмерти. Поднялось о нем дело по жалобе мужиков, которых он сек перед своим окном крыжовником. Отец был в это время Предводителем дворянства, и произведенное им следствие подтвердило жалобы крестьян. Не помню, чем кончилось дело, но отца обвиняли, что он не замял его. Шкурка пил как лошадь. У него был большой балкон — он ставил в обоих концах его по четверти водки, ходил целый день по балкону из конца в конец, приложится к одной четверти, повернет в другой конец и приложится к другой, и один за день выпивал обе. Он пил так много лет, удивляя своей силой всю деревню и всю округу. Приобрел славу, спился и умер дома.
IV
Детские годы в Поповке пополнялись не только впечатлениями от крестьянской жизни. Были соседи-помещики, были выезды в город, были приезды родственников, были гувернантки, учителя, был свой собственный мир — детская и свои занятия, свои друзья собаки и любимые животные. Жизнь была густо наполнена, и все как-то сливалось в одну общую гармонию. Ближайшими соседями нашими были Домашневы в с. Изволь, всего только три версты от нас. Изволь
81//82
было дивное имение на Упе. Оно славилось в уезде, хотя было небольшое — всего 900 десятин, составом своих угодьев. На 100 десятин полевой земли и 200 десятин леса в нем было 100 десятин заливного луга, лучшего по Упе. Упа делала перед Изволью поворот от Тулы с востока на юг. На повороте этом в полую воду задерживался и осаживался мягкий ил. Луга хорошо удобрялись, и на них рожались дивные травы, извольские сена считались лучшими по Упе. Луга эти дозволяли держать много скотины, и при малой запашке все поле под озимое сильно удобрялось, хлеба в Изволи были всегда великолепные.
Хозяйство было простое и легкое, себе оставляли лугов немного, а остальное делили на делянки и продавали. Цены на луга из года в год росли и дошли до 40 и 60 рублей за десятину. Имение считалось кладом. Без трудов, без хлопот давало как проценты с капитала в банке — про него и говорили "лучше всякой банки".
Барская усадьба, большой старый деревянный дом с большим балконом и белыми колоннами стоял на склоне высокого бугра. С балкона был чудный вид на все луга вплоть до Тулы. Видны были церковь Всех Святых и тюрьма. В половодье это было целое море.
Дмитрий Иванович Домашнее был маленький, худенький, сморщенный, как сморчок, такой маленький, что он, чтобы казаться хоть немного повыше, носил такие высокие каблуки, что с трудом ходил. Он почти не выходил из дома, курил трубки с такими чубуками, которые были длиннее его, постоянно звал казачка чистить и набивать их табаком и сидел в кабинете, окруженный борзыми собаками, которые валялись на всех диванах и креслах. Его считали ни во что. Все была его жена Мария Петровна, высокого роста, вдвое больше его, ходила всегда в черном платке, с палкой вроде посоха с костяной ручкой-костылем, говорила густым
82//83
басом, держала себя величественно, нюхала табак. Она была уездная и губернская политическая дама, руководила в уезде дворянскими делами и интересами. Отец в насмешку называл ее предводителем дворянства. Она разъезжала в карете четверкой по всем помещикам, интриговала и была главным действующим лицом на дворянских выборах. Хозяйство ее не занимало, Дмитрия Ивановича тоже. После освобождения крестьян он выстроил не то сахарный, не то крахмальный завод, прогорел на нем и, разочаровавшись, все бросил. Детей у них не было, и им было довольно с одних лугов. Все хозяйство вел кучер, любимец Марии Петровны, Терентий, который разъезжая с нею по уезду, сумел полностью завладеть ее доверием. Когда Дмитрий Иванович умер, Мария Петровна стала еще больше ездить и почти не сидела дома. За отсутствием их дома правил хозяйством сын кучера Терентия Устинка. Скоро умер и кучер. Мария Петровна состарилась, боялась ездить без своего любимца и осела в Изволи. Хитрый и ловкий Устинка окончательно окрутил ее. Она все ему доверила, и он чувствовал себя полным хозяином имения и распоряжался как хотел и Марьей Петровной. У него были братья и сестры — все у него были в услужении. За обедом он сидел за столом рядом с Марией Петровной, а младший брат его Ваня подавал кушанья. Мария Петровна шагу ступить без него не могла и почитала Устинку за своего благодетеля, который под старость ее не бросил и ухаживал за ней. Когда она умирала, этот благодетель ухитрился дать ей к подписи духовное завещание, по которому Изволь перешла к нему. У Домашневых были родственники Вадболь-ские, которые знали, что имение завещалось им; они подняли дело, подали в суд, но формально дело было составлено так чисто, что духовное завещание было утверждено, и заведомый мошенник и преступник Устинка
83//84
стал помещиком Устином Терентьевичем Ливенцевым, владельцем Изволи.
Когда Мария Петровна приезжала к нам, отец подтрунивал над ней и до слез заливался смехом, слушая ее рассказ. Она любила рассказывать о своих геройских похождениях и политических успехах. Я перед нею однажды жестоко оконфузился. Мы разучили играть "Красную шапочку". Была устроена сцена, т. е. повешена занавесь и поставлены стулья для зрителей. На репетициях все шло благополучно. Я играл Красную шапочку. Поднятая занавесь должна была застать меня в лесу, я должен был гулять между расставленными питоспорумами и собирать грибы. Занавесь подняли, я увидал публику, сконфузился и расплакался. Мария Петровна поняла, что это и была моя роль и стала громко поощрять естественность моей игры: "Charmant, charmant"1. Большей естественности, конечно, нельзя было и требовать. Все бросились утешать меня. Это был единственный за всю мою жизнь выход на сцену. Я, очевидно, не родился актером. Любили мы ездить в Изволь, нас угощали там шоколадом, сливочным и малиновым мороженым.
Совершенно в другом роде была другая соседка наша, помещица села Дурнева Освальд Софья Даниловна, которую мы звали Софиндалиновна, — старушка весьма добрая. Она приезжала к нам всегда пожить на несколько дней, хотя Дурнево от нас было в пяти верстах. Она не переставая вязала чулки. На ней был всегда один и тот же большой шерстяной платок с яркими цветами на каймах. Красное лицо и большой нос с красной бородавкой делали ее похожей на индейского петуха, и мы всегда приставали к ней, чтобы она играла на фортепьянах и пела нам Миноса. Не помню слов этой песни, каждый куплет начинался со слов "Царь Минос заруби себе на носу" и кончался подражанием всяким
Восхитительно (фр)
84//85
животным, и когда она пела куплет про индейского петуха — подымала рукой сзади свой платок наподобие распущенного хвоста и кричала, как индюк, — мы были в восторге, так она была похожа на индюка.
В Дурневе у нее была усадьба очень уютная, на маленькой реченьке Крушме. Дом был бревенчатый, не штукатуренный и не обшитый тесом, удивительно чистый, в нем пахло сосной. У Софиндалиновны был племянник, уже большой мальчик, который мастерил, столярничал, выпиливал, и мы восхищались его работой и завидовали ему. Софиндалиновна скоро умерла. Один из племянников ее был в Туле адвокатом, он продал Дурнево, и Освальды исчезли с нашего горизонта.
Немного подальше, в селе Панском жил помещик Тихменев. Он после крепостного права ударился в предприятия, затеял в Москве ассенизационный обоз с приспособлением какого-то ассенизационного порошка под названием катарро. Новое тогда для Москвы дело это давало большие надежды. Но скоро Тихменев на нем разорился, ему пришлось распродать свое имение. Остался у него небольшой клочок земли рядом с нашим лесом. Он выстроил на нем себе избу и жил в ней совсем по-мужицки. Земли у него кажется было только 14 десятин и лесок. При нем был хромой сын, который работать не мог. Он кормился охотой, бил волков, лисиц, зайцев и продавал шкурки. У него были только две гончие. Охотился он почти круглый год с Пименом из соседней деревни Плосково, таким же страстным охотником, как и он. Их всегда можно было встретить в округе. Старик Тихменев очень бился до конца жизни и умер в нищете уже в начале 20 века. У них в доме жила кухарка, которая вела все хозяйство, и когда старик умер уже, объявилось, что два сына ее, которые жили при ней, были сыновьями хромого,
85//86
они уже были совсем мужики, к ним и перешла земля Тихменева. Так сходило на нет поместное дворянство.
Были у нас по соседству и крупные помещики. В Богучарове — Воронецкие. Старик Воронецкий женился на местной крестьянке. Сам он хозяин был плохой, а жена оказалась умной бабой и крепкой хозяйкой. Старик умер, оставив одного сына. Мать выходила его, как теленка опоечка выпаивают к Пасхе. Он был невероятно толстый, но в люди произвести его не сумела. Еле грамотный, он унаследовал дворянский гонор и когда вырос, стал что называется "доказывать". Скопидомка и крепкая хозяйка, мать сохранила до его совершеннолетия в порядке имение — у ней амбары, бывало, полны хлебом нескольких урожаев, выдерживала хлеб до цены. А вырос сынок, вошел в силу и пошло все к низу. Работать не работал, а завел автомобиль, "пужал лошадей по уезду" — это уже было перед войной. Для поддержания его дворянского достоинства правые гласные провели его в члены уездной управы, и он стал с ними кутить и пьянствовать. Все отрицательные свойства сословия пышно расцвели в нем, это был недоросль и саврас одновременно. Ко времени революции, однако, имение еще было цело — старуха мать убивалась над сыном и стерегла для него имение.
В верстах пятнадцати от нас было имение Лугини-ных — Алешня, там была когда-то суконная фабрика, от фабрики и следа не осталось, а крестьяне как фабричные земли в надел не получили, жили кто чем, главный промысел был засол грибов и разведение ананасов. Они собирали в Тульской засеке белые грибы, засаливали их и везли в Москву, грибы их славились. Разведение ананасов перешло от фабричных времен. Лугинины приезжали к нам в Поповку, их было много, они были очень нарядные, но скоро вся семья как-то
86//87
рассыпалась, и остался один отпрыск, какой-то подслеповатый, убитого вида человек, который появлялся на дворянских собраниях, но никто от него ни одного слова не слышал.
За Изволью, верстах в двенадцати от нас, жил Исаков, владелец прекрасного имения при селе Медведки, с хорошей землей и заливными лугами. Он был одинокий, без семьи и без родства, сильно пил и хозяйством совсем не занимался. Когда-то у него был завод рысистых лошадей. Я помню еще хорошие постройки его усадьбы, но он ничего не поддерживал. Крыши провалились, и скотина и лошади стояли лето и зиму в раскрытых постройках. Еще Мария Петровна Домашнева за его стойкость в дворянских традициях провела его в уездные Алексинские предводители дворянства. Много лет он предводительствовал и был ярким представителем вырождающегося сословия. Это был один из столпов правого тульского дворянства. Имение его дошло до "нету", и он за свои заслуги попал на иждивение дворянской кассы, которая оплачивала его жизнь в зна-, менитых "Чернышах" — так звали в Туле "Чернышевскую" гостиницу, где собиралась вся "правая", а "левая" останавливалась в "Петербургской" гостинице. И на иждивении дворянства он не унимался пить и был горд, что пил за дворянский счет. В Медведках давно исчезли скотина и лошади, на необычайное содержание которых дивовались все проезжие через полуразрушенные стены построек. Там уже не стало ни кола, ни двора, а он в "Чернышах" держал высоко знамя дворянства, служил опорой Царя и Отечества. Похоронили его за счет дворянства с почетом, провожали до кладбища, губернский предводитель горячо плакал, потеряв в нем истинного соратника и помощника.
Рядом с нами, за церковной землей пролегало имение Фроловых Березовка, премилое красивое местеч-
87//88
ко, все в нем было — и заливные луга по реке Крушме, и поле, и лес, но все было миниатюрное, дом маленький, сад маленький, река совсем чуть видная. Хороши были при имении леса. Фролова старика я никогда не видал, у него был хороший конный завод, потомство от которого сохранилось до последних дней. Он не хозяйствовал, но очень берег свое добро.
У него был только один сын, которого он сумел довести до университета и, умирая, оставил ему имение, сбереженное, с невырубленными лесами. Сын вышел в доктора и поступил на земскую службу. Не знаю, долго ли он служил земским врачом, но лет за 10 до войны он был выбран в Алексине в председатели уездной земской управы по смерти несменного Башкирова, которого давно нужно было забаллотировать как негодного, но нельзя было, потому что у Башкировых было 10 братьев и на выборах их невозможно было преодолеть. Они действительно точно держали весь уезд на откупу. Его так и называли тогда — Башкировский.
Фролов был уже новой формации человек со стажем земской службы в качестве так называемого третьего элемента, но вместе с тем он был помещиком и сочетал в себе как:то части двух разных миров, он был очень скромный, культурный, по образу мыслей либеральный, а по складу жизни заскорузлый человек. Любил свою Березовку, хозяйничать не умел и был очень ленив, но жил необыкновенно скромно и бережливо. Был женат на Дубенской, тоже из третьего элемента. Детей у них не было, и они взяли в дом в приемыши маленькую девочку. Крестьяне его любили за тихий и спокойный нрав и за скромную жизнь.
Недалеко от нашего кладбища была его дубовая роща — всего четыре десятины столетних дубов. В ней бывало много белых грибов, и мы всегда ходили соби-
88//89
рать их и знали, где, под какими деревами и кустами они больше рожались. Уже под самую войну он при всей своей аккуратности и экономной жизни вынужден был начать продавать свои береженые леса, и дубы эти свели и погнали на ободья. Я вчуже досадовал и удивлялся, как человек мог доберечь их до такого времени и решился продать их на свод, вместо того чтобы самому произвести их в дело. Продавая на свод, конечно, он отдавал купцу в наживу большую половину их стоимости. Я в то время не только сводил сам свои леса, у 1 меня была уже и своя лесопильная машина и стружечный завод, и я покупал на сводку чужие леса. Его лес я купить не мог и убеждал его, ссылаясь на свой опыт, что, сводя лес, сам он выручит по меньшей мере вдвое, но такова уж сила наследственности, беречь умел, а браться за работу ему боязно было, к тому же по природе он был с ленцой и во избежание хлопот и забот отдал добро не за полцены, а много ниже. Купец хвалился потом, что три раза выручил свои деньги.
Не так, так иначе, а уходило из рук дворянских их добро. И всегда по той же причине не работали, не могли преодолеть вековую привычку жить за чужой работой, за чужой счет. Как в сказке, надо было выбирать на. роковом распутье: назад нет возврата, пути отрезаны, направо — верная погибель, налево — опасная борьба, но есть исход. Немногие пошли на борьбу — большинство пошли на верную гибель.
Окружающая помещичья жизнь, конечно, давала впечатления мимолетные. Представление о соседях как о типах складывалось постепенно, из года в год, не при взаимных посещениях только, которые все-таки были нечасты, а по накоплении сведений об их жизни. Они жили в отдалении, это не то, что своя жизнь в Поповке, где каждый день видели тех же. Это далекая периферия, а Поповка свой внутренний круг, в который
89//90
тесно, концентрическими кругами входили деревня, свое хозяйство, двор, сад, дом, семья, детская.
Первые годы при нас были в Поповке гувернантки, няня Екатерина Александровна Чупрова и немец Федор Иванович, я его почти не помню. Он целые дни ходил под березками от крыльца до правого флигеля и курил свою цигару. Никому здесь не было пути, никто не ходил здесь, а тропинка, которую он протоптал, как утрамбованная долго не зарастала после него — так и называлась Федора Ивановича.
Екатерина Александровна заступила англичанку J. Tarsy, которая в Поповке была очень недолго. Сестра ее жила у Толстых в Ясной Поляне, уехала на родину в Англию и оттуда выписала Jenny. Ни по тульскому, ни по поповскому житью не осталось о ней особых впечатлений. Правда, первый язык мой был английский, по-русски я не говорил, но от него ничего не осталось, кроме нескольких отрывочных стишков от песен, которые она нас учила петь. В Туле помню, как она нас пугала. Накидывала на половую щетку платье и издали, присаживаясь на корточки, подходила, все подымаясь и вырастая со щеткой выше своего роста. В Поповке помню, как на Р. X. она делала в большой суповой миске плам-пудинг. Туда входила масса всякого вкусного добра, и мы вертелись вокруг этого вкусного приготовления, которое длилось несколько дней. Отъезд ее я не помню, по-видимому сильных чувств мы к ней не питали.
Е. А. Чупрова была первая русская наша няня и учительница. Она была родственница статистика и экономиста профессора А. И. Чупрова, который, кажется, и рекомендовал ее отцу. Она была нам гораздо ближе Tarsy, и о ней у нас сохранилась добрая память. Впоследствии, по окончании гимназии, я ее разыскал в Москве. Она сильно бедствовала с малыми детьми, я вы-
90//91
хлопотал для ее сына Коли даровое учение в Поливановской гимназии. Он поступил в приготовительный класс, в пансион Янчина, кончил гимназию первым учеником и потом, уже через 35 лет, он пришел ко мне как директор крупного страхового общества, предлагал свой деловой опыт в работе по Земскому Союзу, я привлек его к участию в деле организации снарядного . завода на фабрике Зингера в Подольске.
Екатерина Александровна была молодая и живая, и мы с нею повсюду бегали, по саду, лесам, на завод, в поле. Мы мало сидели дома в комнатах. Как полагается, она была в контрах с немцем Федором Ивановичем. Смутно помню, как на балконе произошел однажды крупный скандал, что-то вроде перебранки между Екатериной Александровной и немцем, немец со своей тропинки подбежал к балкону, а брат Сергей, чем-то задетый, бросился с метелкой на Екатерину Александровну и, кажется, ударил ее. Ударила ли она брата Сергея, не помню, но последовало разбирательство дела родителями и было признано, что брат был прав.
На этой ли почве или на другой, но Федор Иванович исчез, а скоро покинула нас и Екатерина Александровна. Ее место заступил учитель Леонид Алексеевич Браилко, который вел все уроки с нами и подготовлял нас в гимназию. Его мы очень любили и называли Ляе-несом, что выходило из Леонсееч и по созвучью было приравнено к кличке нашей любимой собаки, которую звали Ляенес. Это был дивный желтый сеттер, подаренный нам Львом Николаевичем Толстым щенком. Л. Н. пришел к нам однажды в Поповку из Ясной Поляны пешком. Около нас, верстах в восьми, в селе Гре-мячеве были большие болота, которые славились дупелями. Страстный охотник, Л. Н. пришел туда бить дупелей и оттуда зашел к нам. С ним был умный красавец
91//92
золотистый сеттер, от него и обещал нам Л. Н. дать щенка. Щенок вырос и стал очень красивой и умной собакой, но заболел чумой и издох. Это было такое горе, что мы плакали без конца. Позволили похоронить его в саду, под любимой нашей липой, и мы долго ухаживали за могилой Ляенеса.
Все дворовые собаки вообще были ближайшими друзьями нашими и играли немалую роль в нашей жизни. Белогорст, большой дворовый пес, белый с черными пежинами, добродушный и деловой, он славился своей силой, про него говорили, что он сцеплялся с волками и одолевал их. Мы смотрели на него как на бесстрашного героя. Однажды зимою в лунную светлую ночь он вышел на пруд и долго там завывал, мы смотрели на него, спрашивая себя, почему он воет. Гаврила объяснил нам, что он воет, потому что чует волков. Из постели ночью я вскакивал посмотреть на пруд: нет ли там Белогорста и не напали ли на него волки. Белогорста не было, но он выл где-то. Утром сказали, что его загрызли волки, что нашли место, где на него напали они, но его не было, волки его утащили. Бывали года, когда у нас их было очень много. С ними связывалась какая-то таинственность, про них рассказывали, когда видели их, как они живут в лесах в логовищах, как они зимою, голодные и злые, нападают стаями на людей.
Однажды осенью под жнитво вечером я встретил у скотного двора девочку Шубенкину, которая бежала запыхавшись с прошпекта, она сказала мне, что шла из Изволи через лес "Лисички", и что там у самого края леса волки воют, и она от страха бежит, не может остановиться. Сейчас же, никого не спрося, я пошел по прошпекту к лесу посмотреть их и представлял себе, как буду потом рассказывать, что сам видел волков. "Лисички" начинались сейчас за прошпектом. Про-
92//93
шел прошпект — ничего не слышал, но мне уже стало страшно, однако я пошел дальше и вдруг услыхал протяжный вой сперва одного, а потом нескольких волков. Вой был действительно страшный, зловещий, я набрался страха и побежал домой; меня, конечно, побранили за мое геройство.
Позднее как-то, летом на Кобылке, я ходил по речке и собирал окаменелые ракушки, гляжу: а против меня у самой воды на противоположном берегу лежит громадная собака. Ручей всего в два шага ширины, мы встретились глазами, я понял, что это волк, и вскочил, он тихо встал и пошел медленно прямо к стаду, которое паслось тут же у самого ручья. Овцы шарахнулись все в одну сторону. Пастухи закричали на него, а он тихой поступью, как будто никакого стада и никого не было, пошел прямо посередине его. Скотина бросилась в разные стороны. Он даже не оглянулся на крики пастуха и лай собачонки, которая пряталась за ним, и, разбив стадо пополам, пошел дальше к лесу. Он был величественен в своем спокойствии и страхе, который внушал собою. Тут я понял, что такое волк и почему он страшен, при этом он был вовсе не такой большой, вероятно перволеток, позднее я видел матерых волков на воле, те действительно внушительны своей величиной, особенно зимою на снегу. С ними как-то запанибрата обращался наш лесной сторож в Быльцыне Сергей из Мерлеевки, совсем лесной житель, его и звали "Серый волк". Он подвывал им, и когда они откликались, разговаривал с ними: "Здорово, приятель, о-о-о, ай оголодал, шельма". Он их выслеживал, знал их логовища, их переходы из леса в лес и осенью, когда наезжали охотники с борзыми, получал вознаграждения за точные указания, где делать облаву.
У нас всегда охотился Мосолов, богатый помещик, молодой барин, владетель литейного завода чугунных
93//94
горшков в селе Дугне Одоевского уезда. Заранее приезжал его доезжачий Порфирий просить разрешения на охоту, и когда они приезжали и брали поле, я ездил смотреть. "Серый волк" опознал каждого взятого волка как старого знакомого, приговаривая: "Что, попался, приятель, а говорил".
Брат Алексей приезжал как-то из Москвы, он уже был в университете, зимой со своими товарищами На-врозовым и Александровым и устраивал охоту на вол-f ков с поросенком. На охоту это было мало похоже, но зато было очень весело. Они нас брали с собою. Тройка серых Сокольничьей слободы, запряженная в большие сани, яркая лунная ночь, быстрая езда — все это было необычайно интересно и весело. Брали с собой поросенка в мешке, давили его и заставляли визжать. Настоящие охотники, конечно, так не охотятся и на тройках за волками не ездят. Мы проезжали узкой дорогой по лесу "Лисички". Нас обсыпало инеем, выезжали на Извольские луга, снег визжит под полозьями, играет, искрится под луною, мороз щиплет — никаких волков нет, да и поросенок не хочет верещать, но зато так хорошо и приятно, что на другой день опять выезжаем на охоту.
Зима в деревне не меньше лета полна наслаждениями. После уроков с Ляенесом мы опрометью кидались на двор. Там или голый лед на пруду, или катание на скамейках, или игры с ребятами, или просто скотный двор — все тянуло туда, а если затевали куда ехать, так урок был прямо невтерпеж. Леонид Алексеевич понимал и чувствовал это. Он сам входил в наше настроение и во всем принимал участие. За это мы его и любили как товарища. Он хотел быть строгим за уроками, а мы дразнили его и, судя по его лицу, говорили: "Барометр опускается или подымается", но он сердиться не умел. Он был очень аккуратный в часах
94//95
занятий и во всем, у него был аккуратный круглый почерк, в комнате у него всегда было аккуратно, и только когда мы приводили в беспорядок его вещи на столе и книги, тогда он сердился. Подготовил он нас к гимназии не так хорошо, но приучил к систематическим занятиям, к вниманию и воспитал в сознании важность учения, а самым важным было то, что он сам втянулся в нашу поповскую жизнь и не внес в нее ничего чуждого, налетного со стороны, за что его и ценил папа, который опасался дурных влияний.
Мы очень увлекались в это время курами и индейками, подбирали лучших по носке яиц, собирали яйца, выбирали наседок, сажали их на яйца, выхаживали цыплят, подкладывали яйца в галочьи гнезда, под уток и достигали в куроводстве всяких совершенств, проникая в тайны ухода. Страсть эта шла от рассказов про тульских "казюков" и от Анны Ильиничны, вдовы кучера Миная, которая жила в левом флигеле, где была так называемая людская. Она была единственная из старых дворовых, которая осталась у нас в усадьбе. Все дворовые получили усадьбы без надела полевой земли. Которые из них осели на усадьбах, которые разбрелись по людям, ушли в город, а Анна Ильинична была очень стара и бездетна, ей некуда было идти и осталась у нас. Она была птичницей и еще у ней были кролики. Жила она в задней комнатке за русской печкой и почти не выходила оттуда — была уж очень стара. Она всегда сидела на печке за куделью и спускала оттуда веретено, которое крутилось и плавно опускалось и подымалось у ней в руке. Куры неслись рядом с ней за печкой, тут же она сажала наседок на яйца, вылупляла цыплят из яиц, когда они проклевывали скорлупу, грела их под паклей в чашке или за пазухой, пока не вылупятся все и можно будет посадить их под матку вместе с другими. А под печкой жили кро-
95//96
лики. С них выщипывали шерсть и вязали из нее веревки. Мы любили ходить к ней в сумерки, когда у нее горела лучина в каганце и уголь с нее падал в лоханку. Пахло приятно березовым дымком, из-под печки то и дело выскакивали кролики, а она рассказывала про кур, какая нынче снесла какое яйцо, какую надо сажать на яйца, какую высечь крапивой, чтобы не квохтала, или выкупать ее в воде, почему одна годится в наседки, а другая нет. Мы прошли с ней полный практический курс куроводства.
Поздней осенью Анна Ильинична делала калино-
. вое и рябиновое тесто с толчеными сухарями из ржаного хлеба — мне казалось оно вкуснее всех наших лакомств. Мало-помалу мы завели своих кур. У каждого из нас были свои знаменитости. Моя любимая курица называлась Анисья Никаноровна, потому что была куплена у пономарихи и потому что она была, как цесарка, в серых крапинках, точь-в-точь как у ней платье. Она носила почти ежедневно крупные яйца, ино-
' гда двухжелтковые, была очень широкая, на низких ногах и высидела тридцать два цыпленка в раз. Сидела на яйцах в так называемых маленьких комнатах — антресолях наверху. Туда вообще мы носили своих кур носиться — ночевали они только в курятнике на дворе, а носились и высиживали цыплят наверху. Была еще курица под названием "Выдается" — кохинхинка, ее достали с завода. Там у Фортунатова был такой большой красный кохинхинский петух из Тулы, что всем на удивление. "Выдается" носила меньше яиц, чем "Анисья Никаноровна", но зато крупные. К Пасхе, бывало, под краску мы набирали целое блюдо самых крупных, двухжелтковых яиц. Занятнее всего было выхаживать цыплят, высиженных галками. Они выходили крупнее высиженных курами. Галку нужно обмануть умеючи, иначе она бросит сидеть, и надо не пропус-
96//97
ить начало вылупления, а то она заклюет цыпленка. 1од индюшек клали мешанные куриные и индюшиные шца, иная индейка водила потом за собою целое стадо — штук тридцать разных цыплят. Выхаживать индюшат целое искусство, мы кормили их рубленой кра-^ пивой, подсыпали в корм толченое стекло, мочили головки водкой, потому что они очень квелы и плохо переваривают в зобу корм. За ними нужен глаз и глаз. Куры у нас были такие ручные, что мы любую, когда нужно было, брали на руки. Но курами дело не ограничивалось.
У меня был ручной ворон, замечательного ума, ручная лисица, ручной заяц, в столовой у нас на карнизе ласточки-касатки выводили из года в год детей в одном и том же гнезде, которое они подправляли несколько лет подряд. Однажды, гуляя в Арапетовском лесу, на высоком пне мы увидали ворона, который громко каркал и не слетел при виде нас. Возвращаясь назад по той же тропинке, глядим — он сидит на том же месте. Я стал подходить к нему, каркая по-вороньи: он не слетает; подошел вплотную и схватил его. Не то он еще не умел летать, не то был болен. Принесли его домой и стали выхаживать. Он так скоро привык ко мне, стал таким ручным, что прямо не отходил от меня, ходил за мною, как собачка, или сидел на плече. Стоило позвать его "ворон, ворон", как он сейчас же прилетал на зов. Его можно было посылать с поручениями.
Каждый день мы ездили после обеда удить рыбу и купаться в Петрушино, за четыре версты, имение, купленное отцом у Штадена, управляющего Тульским оружейным заводом. Оно у нас было недолго, отец продал его, когда мы поступили в гимназию, на житье в Москве. Там были большие четыре пруда "сажалки", в одном — караси такие крупные, что только по одному укладывались на тарелку, в другом — карпы, в третьем —
97//98
смешанная рыба: карпы, плотва, окунь, пескарь, в четвертом — одни окуни. И уженье рыбы и купанье были одним наслаждением. Это была целая детская эпопея. Каждая рыба имеет свой манер клева, и надо знать, как подсечь ее и как вытащить ее из воды. Окунь глотает крючок глубоко и так стремительно и сильно кидается с ним, что иной раз утаскивает с собою удилище, карась еле трогает, точно пригубливает приманку, надо угадать, в какую сторону подсечь его, и тащить так, чтобы он не сорвался. Карпа ловить труднее всех, особенно крупного. Пескаря надо выхватывать разом, с резкой подсечкой. На плотине среднего пруда росли белые ивы, их красные мочки корней покрывали весь берег и спускались в воду. Здесь ютились крупные карпы — но они были очень чутки и осторожны и опускать крючок глубоко нельзя: запутается в ивовых мочках.
Однажды брат Сергей, который был страстный охотник ужения, выслеживал с плотины рыбу и заметил, что крупные карпы высовываются из воды к самой поверхности и медленно раскрывают и закрывают зев, точно спят, в корнях под ивами была самая пригретая солнцем вода. Он повесил крючок с червяком, не спуская его в воду, над самым зевом карпа, и когда тот открыл его, спустил леску, карп лениво проглотил крючок и вскинулся. Брат, увидя, что добыча редкая и что вытащить его просто нельзя — сорвется или не выдержит леска, медленно потащил его к берегу, а место было крутое и разом у берега выхватил его и перекинул на плотину. Большой карп забился, как поросенок. Боясь упустить его, брат лег на него животом и стал кричать во все горло "умру, умру, умру". Прибежали на помощь и вытащили из-под него карпа чуть ли не в аршин длиною.
Мы рассаживались каждый на своем излюбленном месте. Ворон всегда был с нами. Ему можно было дать
98//99
жестянку с накопанными червями, и тот, кому они нужны были, звал его к себе: "ворон, ворон"; он прилетает к нему с жестянкой в клюве и не отдает, играет, как собака, не выпуская из клюва. Он все время таскал всякие вещи и ловко выхватывал их из-под рук. Утром он забирался в комнату Ляенеса и, пока тот спал, перекладывал на столе у него все вещи по-своему: вытащит спички, высыплет табак, переложит табак в спичечницу, а спички в табачницу, снимет с чернильницы карандаши и перья, запрячет их куда-нибудь, ничего не ' утаскивал, а играл вещами. Ляенес страшно сердился на него. Он долго жил у нас. Когда мы уехали в Москву, его отдали на хранение в Петрушино приказчику сторожу Семену. Он им не занимался, и весной ворон улетел с вороньей стаей. Когда мы приехали на лето из Москвы, возобновились ежедневные поездки в Петрушино, и мы жалели, что с нами нет ворона. И вот однажды, подъезжая к прудам, видим: летит воронья стая. Дело было к вечеру, солнце на закате, небо закрыто тучками, а над нами из облачка шел дождик, верх пролетки был поднят, Наполеон шел шагом без вожжей, он уже так знал дорогу, что им не правили, я высунулся из-под верха под дождик и стал кричать: "ворон, ворон", и вдруг видим, как от стаи отделился ворон и спускается к земле; я отчаянно звал: "ворон, ворон, ворон", и ворон прилетел к пролетке и стал виться над нами. Мы остановились, и он сел ко мне на плечо. Все лето он по-прежнему был с нами, как будто и не расставался, не побывал на воле. Осенью, уезжая опять в Москву, мы снова оставили его на попечение Семена, но он опять не уберег его. Весной он улетел и пропал окончательно.
На Поповке был мужик Евтей, совсем лысый старик, промысловый охотник-лисятник. Он знал по всем лесным оврагам все лисьи норы, следил за ними и,
99//100
когда лисята вырастали, вылавливал их. Засыплет все дыры землей, оставит две незасыпанными. В одну приладит открытый мешок, а из другой начнет выкуривать их дымом — и всех переловит в мешок. Он держал их в амбаре, выкармливал их падалью и потом продавал. Мы ходили с ним на Никитенку — большой овраг за "Лисичками", где была большая старая лисья нора, в ней было 24 лаза. Днем лисята, уже порядочные, выбегали на полянку и играли, и мы любовались на них. Однажды он принес к нам полный мешок лисят, среди которых один был совсем маленький — по-следушек. Мы его купили у него и стали выхаживать. Устроили ему под домом ящик, вроде норы, кормили из рук, и он стал совсем ручной. Целый день он бегал на воле и так привык к людям, как собачка, спал у меня на коленях, как кошка. И собаки привыкли к нему — не трогали, и куры ходили тут же, и он их не трогал. Но к осени он стал проявлять свою натуру и из игривого и очень занятного стал опасным сожителем для кур. Сперва он никуда со двора не уходил, выбежит за ограду и как встретит что-либо для себя страшное, опасаясь, бежал домой. А тут уже стал пропадать подолгу. Привязали его на цепь, но это ему совсем не понравилось, и он стал рваться с нее и как-то сорвался вместе с ошейником на шее и сбежал, пропал. Уже когда снег выпал, в сумерки как-то Димитрий-повар вышел на двор и видит около дровяного сарая лисицу, вернулся в кухню за говядиной, положил мясо на руку, сел на корточки и стал подзывать, приманывать ее. Она подошла, уже не как прежде, доверчиво, а робко, и хотела вырвать из рук говядину, а Димитрий схватил ее за ошейник. Привязали опять на цепь, но она уже была дикая и сумрачная. Решили не мучить ее, все равно сколько ни корми, все в лес глядеть будет, и отпустили на волю.
100//101
Зайцев ручных у нас было несколько, но один русак был замечательный, жил всю зиму в доме под лестницей, как снег белый, и освоился со своим житием прекрасно, он выделывал такие петли по комнате, как на воле, не мог равнодушно видеть лестницы, задние ноги требовали работы, и он духом взлетал на верхнюю площадку, стуча ногами по ступенькам, как колотушками. Он не только не боялся нас, но ластился, как кошечка, и знал свое место, отведенное ему под лежку, никогда не гадил в комнатах. Он не избег своей заячьей участи, весной не уберегли его — подвернулся как-то собакам.
Еще был у нас жеребеночек — остался сосунчиком сиротой, его матка-кобыла издохла, родив его. Мы взяли его на рожок, отпаивали молоком и вырастили. Он так привык к нам, что ходил за нами, как за маткой, взбирался по балконной лестнице и входил в дом и даже однажды в доме взобрался по лестнице на второй этаж. Меня он раз лягнул в коленку и свернул чашку. Настоящей лошади из него так и не вышло, не дал роста и остался маленьким, на работу не годился. Николай, конюх, говорил: "Сиротская участь всем равна, что человеку без матери, что жеребенку без матки или еще кому — всем участь горькая". Его так на работу и не брали, ходил в табуне, "только числился лошадью", и чем кончилась его история, не помню.
Были у нас еще ручные белые мыши. Димитрий, повар, поймал их в кладовой несколько штук. Мы посадили их в большой стеклянный ящик, старый аквариум, устроили в нем им норки из ящиков и кормили из рук. Они долго жили у нас, вывели детей. Мы выпустили их из ящика, они бегали по комнате, ползали по нам и были удивительно милы, с розовыми глазками. Было несколько ручных ежей, они служили вместо кошек: ловили мышей. Один еж жил даже на воле
101//102
в саду и не уходил от нас и по утрам за чаем взбирался на балкон, и мы поили его молоком.
Собак друзей у нас было множество, только не охотничьи. Был черный водолаз от Булыгиных, который жил сторожем при доме, общий любимец, умный и веселый. Дворовый Кудеяр, потомок Белогорста, такой же, как и он, солидный, деловой и сильный. Были Шарики, Цыганы, Белки — дворняжки на скотном дворе, каждая отличалась своими качествами, и все были при соответственной службе. Кто стерег двор, кто ходил в ночное с табуном, кто состоял при стаде, кто при полевых работах. Эта должность была почетная, ее могли справлять только умные собаки. Рабочие таких собак очень любили, они их брали с собою в поле стеречь одежу и хлеб, который брали с собою на полудники. Пахаря разойдутся по полю, каждый на свою пашню, а Шарик или Белка неотлучно лежит при добре, стережет терпеливо, дожидаясь полудника, чтобы получить свою порцию хлеба. Были и противные собаки. Осенью как-то, в непогоду прибежала к нам потерянная кем-то левретка, породистая и грациозная. Ее назвали Стелла. Была легка, как мотылек, прыгала, точно летала, но была такая баловница, что нельзя было ее держать в доме, все рвала и портила. Ее часто запирали. Раз как-то она вырвалась из-под замка, во время обеда влетела в столовую, вспрыгнула на стол, схватила с блюда что-то и выскочила на балкон. Приехала в гости соседка, не помню кто, сняла шляпу, положила на фортепьяно и когда собралась уезжать, шляпа ее оказалась разорванной на кусочки. Подарили кому-то из соседей. Те заперли ее, чтобы не убежала, она со второго этажа выпрыгнула в окно и нашла дорогу — опять прибежала к нам. Наконец, отдали ее кому-то в Алексин.
Такое сближение с животным миром не ограничивалось двором. Мы знали все птичьи гнезда в саду,
102//103
следили за выводками скворцов, горихвосток, зябликов, синичек, выискивали не только в саду, но и в лесах редкие гнезда желтых иволг, висящие на самых высоких ветках, как лампады на длинных цепочках, серых дроздов, которые изнутри шекатурят свои гнезда так, что они похожи на хорошо выточенные чашки, кукушек, жаворонков, перепелок в полях и даже соловьев, найти которых так трудно, а если найдешь, то нельзя тронуть и даже нельзя, по поверию, сказать, где нашел. Соловьихи так нежны, так скрывают от всяких глаз свои гнезда, что, если почуют, что они найдены, что гнездо тронуто, они бросают сидеть на яичках. Прячут они гнезда хорошо, да и делают их кибиточка-ми, с крышками, так что найдешь, да не узнаешь, что это гнездо — так, комочек травы. Я не только знал нрав и повадку каждой своей курицы, но и как живет каждая птица на воле. Умел подражать их голосам и пенью, да не только птицам, но и всяким животным. И до старости лет сохранил это уменье. Раз что умеешь, не забывается. Изображали в совершенстве кошек, свиней, поросят, уток, кур, петухов, журавлей, коростелей, перепелок, кукушек, лягушек, голубей, горлинок, ворона, галчат, вальдшнепов на тяге, тетеревов на току и даже соловьев.
Эта близость к животному миру приближала к природе. Сколько ни дивуемся мы чудными видами природы во взрослом возрасте, сколько ни наслаждаемся, осматривая известные мировые красоты, сколько ни путешествуем, ища наслаждения ими, — никогда не найдем мы в них того, что дала нам природа, окружавшая нас в детские годы. Велика тайна влияния ее на душу человека, непостижимо для нас, как воспитывает она характер людей и целых народов, как проникает она в душевный склад человека и ассимилирует его. Невидимо, неуловимо натягивает она ласковой рукой своей
103//104
в душе человека свои струны, и сколько ни перелаживай их, они будут петь свою песнь, и только она и звучит в ней как родная. Все живущее в мире подчинено таинственному влиянию природы. Березового червяка не отличишь от березовой веточки, зима делает зайца белым, а лето серым, перепелка, прижавшаяся к
' земле, так сливается с нею, что и острый глаз ястреба не видит ее. Так и человек сливается с природой, в которой живет. Где бы я ни был, я слышу песню струн, натянутых в душе моей в Поповке. Немолчно звучат они, и ничто их заглушить не может. Под их аккомпанемент работают и мысли и чувства, и когда начинается в жизни диссонанс с ними, они сейчас зарокочат, направят и мысль и чувства по своему пути. Довелось мне видеть перлы красоты земной — чарующую Сьер-
v ру Неваду, истинную жемчужину моря — Гонолулу и много, много других див мира, а вот никогда не вижу их во сне, а видишь серебряную яблоню на росистом лугу или белую черемуху с поющим соловьем, тропинку в волнующейся ржи, ярко зеленую поляну в темном лесу, извилистую реку в зеленых низких берегах с белесыми ивами. Великий океан с морями не захватил души, а вот эта речонка втекла в самое сердце.
Великое выпало нам счастье, что родители избавили детство наше от всяких условностей. Мы стояли лицом к лицу с природой, с человеком и со всем окружающим миром, и словно жеребята паслись на вольном лугу. У нас не было того, что так часто встречается в семьях: "того нельзя и того нельзя" и неизвестно, что можно, словно на веревочке, на привязи, и ежеминутно на каждом шагу тебя одергивают. Нам было все можно — лишь бы это не было опасно и вредно, а что опасно и вредно — от того удерживали нас не подергиванием веревочки, а внушением правильного представления о вещах. Поэтому жизнь наша и сливалась сво-
104//105
бодно с окружающим миром, с природой, с людьми и с животными. Наша детская не была отгорожена от мира, мы видели и знали все, что совершалось кругом нас, и в самой детской царил какой-то деловой тон, как будто мы в самом деле жили жизнью взрослых. Помню, как надо мною смеялись и спрашивали меня, как я буду воспитывать своих детей, а я с решительностью отвечал, что буду их "держать в загородке и кормить грубой пищей". Еще говорить не умел правильно, а критика жила во мне, и в душе уже был протест против неравенства нашей жизни с окружающими.
Абсолютно не помню никаких игрушек и игр в детской. Только гораздо позднее, когда уже сестра Маня была лет пяти, появилась в виде игрушек детская мебель, среди которой ясеневый шкапчик, исторического значения, так как он был связан действительно с историческим событием. Мы любили делать что-то вроде настоящей работы, бегать на большой огород, приносить к столу огурцы, салат, редиску, зеленый лук, фрукты и ягоды. Был у нас около дома и свой собственный огород — настоящий, за которым мы серьезно ухаживали, на нем мы разводили всю огородину сами. Однажды, бегая под гору к пруду за водой, я не удержался и с размаха попал в пруд. Меня вытащили из пруда, а лейка плавала по воде, и я плакал и кричал, чтобы ее вытащили.
Большим огородом в "том саду" занималась Баба Софи. Садовник Иван Никитич был нашим большим другом, в его руках было так много вкусного и интересного. Да и сам он был хороший старик. Он обращался с цветами и с растениями вообще как-то по-отечески, бесцеремонно ошмыгивал их рукою, точно поглаживал по головке малое дитя, прихорашивал его. Много лет он был церковным старостой и с иконами обращался, так же как с цветами, снисходительно по-
105//106
отечески. Расставляя перед ними свечи, он ровнял их, чтобы никому не обидно было. Расставит, потом посмотрит от свечного ящика, и покажется ему, что кого-нибудь из угодников он обидел, и рассказывает потом: "Вижу Никола-то батюшка смотрит на меня, просит, надо ему еще свечечку поставить", подойдет, каким-то особым движением смахнет рукавом пыль с ризы, словно слезы утирает ему: "Не плачь, батюшка, вот тебе свечечка". Он был великий мастер выхаживать розы и грунтовые деревья.
Пристановка персиковых и сливных деревьев — это целая эпоха. На дворе еще снег, а тут весна, да какая красота. Всего было четыре персиковых дерева и с десяток сливных в кадках, но они так сильно цвели, что шпалеры бывали в сплошном цвету. В старые времена J грунтовые деревья были не роскошью, а доходной статьей. Сохранилась книжка хозяйственных расходов Раевской, в которой значилось: "Продано персиков...", свидетельствует, какие были в крепостное время на всем готовом денежные расходы, но, с другой стороны, и оранжерея ничего не стоила и давала ценный по тому времени товар для сбыта. Тогда ничего не продавалось, и вот персики были доходной статьей. Позднее, чем дальше, тем труднее было оправдывать расходы по топке и уходу за оранжереей. Мы продавали персики и сливы штук по тысяче в Тулу в самый богатый гастрономический магазин братьев Ливенцовых. Но это не покрывало содержания оранжереи, она становилась бременем. Выручил из положения истопник Семен Новиков, он затопил печку ночью и ушел — оранжерея сгорела дотла. И жалели мы ее не очень, зная, что она была уже роскошью для нас непозволительной.
Это было после смерти Ивана Никитича, на место которого нашли садовника Малахея, который не умел ходить за деревьями, главное не умел делать обрезки,
106//107
от которой и зависит главным образом урожай. Он был горький пьяница и играл на самодельной балалайке, которая казалась мне дивным инструментом. Я сделал себе сам такую же из решетной обечайки и выучился у него играть. Малахей пил каждый день, и мы удивлялись, откуда это он доставал деньги на водку. Баба Софи утром, наставляя на него лорнетку и глядя ему в упор, говорила: "Малахей, ты опять с утра напился", а он самым серьезным образом отвечал как знаток дела человеку, который ничего в этих делах не понимает: "Помилуйте, Софья Николаевна, нешто помню, это еще от вчерашнего". Поили его на деревне за балалаечную игру по вечерам на засидках. С исчезновением оранжереи исчез и Малахей, но его балалайка и сладостные ее звуки вошли навсегда в мою душу. Они дополняли самую любимую мою музыку детства — жалейку. Когда Гаврила долгими осенними темными вечерами, сидя на нижней ступеньке балкона, играл, я стоял у окна часами и заслушивался, как он выводит на парной жалейке с коровьим рожком одновременно жалобную и веселую классическую всероссийскую зорю:
Раным-рано поутру
Заиграл пастух в трубу.
Хорошо пастух играет,
Выговаривает:
Выгоняйте вы скотину
На широкую долину,
На попову луговину.
Гонят девки, гонят бабы,
Гонят стары старики,
Мироеды мужики.
Одна девка весела
По кругу ходит ловка,
Сама пляшет,
107//108
Рукой машет —
Пастушка к себе манит:
Стереги, пастух, скотину,
Ходи ко мне ночевать.
Одну ночку ночевал,
Он коровку потерял,
Он другую ночевал,
Он другую потерял,
Он третью ночевал,
Всею стаду растерял.
Переходы от стиха к стиху с придыханием и переливами составляли самую прелесть игры. Для того, чтобы сделать и наиграть жалейку, требуется немалое искусство и музыкальность. Мы добывали тростины крепкие и подходящей толщины под Алексином. И я выучился у Гаврилы и играл не хуже его. Есть удивительные мастера артисты-жалейщики. Те, что выступают в оркестрах в городах, никогда не сравняются с настоящими, которые играют на жалейках, словно жаворонки в поле поют. Особенно славятся зубцовские пастухи. Зубцовский уезд Тверской губернии поставляет пастухов на всю Россию. Они пасут городские большие стада. Без жалейки им нельзя. Они идут по улицам, играют в рожок, и скотина так привыкает к их зову, что сбор скота в одно стадо происходит сам собою. С дворов выпускают скотину, и каждая корова сама идет на городской выгон за рожком пастуха, ее не надо гнать туда. Я слышал в городе Кологриве на Унже такого артиста, что весь город высовывался из окон послушать его. И действительно, он разделывал "Сережу пастушка" так, что заслушаешься, и игра его как-то сходилась со щелканьем бесчисленного множества соловьев на Унже. Казалось, вся природа пела утреннюю зорю. Едва
108//109
ли можно найти более подходящий инструмент, гармонизирующий с утренней зарей, с весной, с соловьями, мычанием коров, запахом молока, ласковым ветерком и мирной, мирной жизнью.
Кроме огорода, сада, деловое сближение с природой шло и по другим путям. И Бабе Софи, и папа лечили и собирали лекарственные растения — это было и нашим делом, мы собирали желтые цветы зверобоя, белую валериану, тысячелистник, липовый цвет, иван-чай, лесную малину и проч. Аптека Баба Софй была небогатая. Наиболее употребительные средства ее были, кроме трав, спуск, сахарная синяя бумага, проколотая булавкой и смазанная свечным салом, липовый цвет, мыльный и муравьиный спирт. Она ис- / кренне удивлялась и сокрушалась, когда лекарства ее не помогали. Долго лечила она одного больного от ревматизма, давала-давала ему бутылочки, а он все приходит, жалуется, что не легчает. Оказалось, что вместо того, чтобы растираться мыльным спиртом, он выпивал его. Тогда она накричала на него, и он выздоровел и перестал ходить. Мы выискивали травы по лесам, собирали и сушили их на балконе. Особенно весело , было собирать липовый цвет в большие прачечные корзины, мы собирали его с мальчишками и целые дни лазили с ними по деревьям. Но самым веселым сбором был сбор орехов и опенок. Тогда шли в лес все, на целый день, собирали миром. Сбор орехов иногда делали всей деревней — исполу. Брали с собою подводы и привозили с собою полные возы. Бывали такие урожайные годы, что заваливали орехами каретный сарай и потом неделями лущили их. Опенки тоже возили возами. Нет более оживленной работы, как такая мирская, это и работа и веселье — песни, перекличка, ауканье по лесу, и возвращались все с песнями в приподнятом настроении, как с веселого праздника.
109//110
С Ляенесом у нас шло учение и гуляние, а в детской шло приобщение к литературе и поэзии. Детская литература в наше время была богаче, чем в позднейшее время. Она была содержательнее и поэтичнее той, которая досталась позднейшим поколениям. Такие книги, как "Счастливое семейство", "Подвиги милосердия", "Филипп Антон", "Нептун", "Сергей Лисицын", "Сережа Найденыш", "Серый армяк" — были проникнуты высоким идеализмом и любовью к человеку. Сколько было пролито слез над ними, какие нежные чувства рождали они, какой глубокий след оставили в душе, какое громадное влияние оказали они на формирование мировоззрения — это трудно описать. Мы жили одновременно в действительном мире и в мире, созданном этой литературой, они переплетались и сливались воедино, и трудно сказать, который из них преобладал в душе. Любил я русские сказки в сборнике Буслаева и сказки Андерсена. Одна из них "Гречиха", белое поле которой за гордость было наказано во время грозы молнией, которая спалила ее, и она стала черной, особенно трогала мое сердце. С нею и со случайным письмом к папа какого-то господина Ф. Ромера связано происхождение моего почерка. Письмо Ромера из Черниговской губернии по поводу Сокольей слободы было написано поразительным почерком. Я стал подражать ему: и, конечно, облек в него свою любимую "Гречиху". Переписывал ее много раз, пока не достиг приближения к почерку Ромера.
Такие рассказы о белке Бобочке, совершившей путешествие через озеро Байкал, вводили в мир животных не меньше, чем самое общение с ними. Бобочка была мне таким же близким другом, как мой ворон.
110//111
За эти детские годы в Поповке произошло у нас несколько крупных событий, которые широко раздвинули рамки нашей жизни и поставили передо мной вопросы о Боге, жизни и смерти. В первый же год по переезде из Тулы родилась сестра Маня. Отчетливо помню крестины ее в кабинете отца, как батюшка окунал ее в воду в медной высокой купели и, когда службу кончилась, поздравил нас с сестричкой. Года два спустя скончалась Бабй Софи, София Николаевна Молчанова, родная сестра матери нашей матери Прасковьи Николаевны Мосоловой.
Родная бабушка была невероятного характера и беспокойного нрава. Она была что теперь называется истеричкой, неврастеничкой. Про нее рассказывали, что она дедушку нашего била палками. Иван Никитин рассказывал, как сам видел, что она на балконе чуть не убила его стулом и выгнала из дому. Она бросила своих детей — сына Федора и дочь Варвару. Вот маленькую Варю, нашу мать, и приняла на воспитание ее тетушка Прасковья Ивановна Раевская, а бабушка София Николаевна, девица, посвятила себя целиком своей племяннице, смотрела на нее как на свою дочь, и когда отец женился, она перешла жить в дом к нему.
Бабушка Прасковья Николаевна, будучи кругом виноватой перед своими детьми, не могла простить сестре, что она присвоила себе право матери, и отцу, что он принял к себе жить Софию Николаевну. Сама она жила всегда за границей, большей частью в Париже, и оттуда терзала письмами отца, требуя денег. Письма ее — их накопилось целые стопы, полные упреков, претензий и обвинений, были всегда мучением, мама плакала, отец мучился, но высылал без конца денег, что и служило одной из причин накопления долгов. Бабушка колесила по всей Европе, ненавидела Россию, как варварскую страну, и не хотела возвращаться в нее.
111//112
Баба Софи очень любила огород и проводила там много часов, наблюдая за работами. Однажды она стала выдергивать из грядки не то хрен, не то редьку, сделала слишком большое усилие, корень оборвался, она упала навзничь, и у нее сделался заворот кишок. Она очень мучилась, посылала в Тулу за доктором Снегиревым, который привез с собою специальную машину (она до последнего времени была наверху, в кладовой). Он не помог, и бабушка скончалась. Это была первая смерть и похороны в доме. Обедню служили три священника. Отец Терентий сказал прочувствованное слово, которое всех растрогало. На похоронах был весь приход, который угощали после обедни. Был поставлен против рабочей длинный стол, за которым обедали, сменяясь партия за партией. В доме у нас тоже был большой обед со всем священством и гостями. Бабушка была очень усердная до церкви, лучшие богатые ризы были ее работы. Она всегда занималась чисткой образов и подсвечников.
Особенно потрясающим было событие, происшедшее, кажется, года за два до переезда в Москву. Это было весной. Снег уже сошел, прошла и полая вода, но дороги еще не просохли, не накатаны. Мы ждали брата Владимира из Москвы. За ним послали в Тулу коляску четверней. Поехал Федор Логачев как самый надежный человек. Был сильный дождик, и на другой день, когда мы ждали Володю, он не приехал. На следующий день была чудная погода. Утром мы выходили на двор и встретили Артема старосту, который прошел быстрыми шагами по коридору в кабинет папа, и мы слышали, как, войдя в дверь, он сказал: "У нас несчастье". Дверь закрылась, и в чем дело, мы не узнали. Ляенес уселся на балконе правого флигеля, а мы стали искать по газону и выкапывать корни только что тронувшегося цикория, одуванчика. Вдруг папа позвал
112//113
домой Ляенеса. Выходя из дому вместе с Артемом, он крикнул нам, чтобы мы никуда не уходили, что он скоро вернется. Он пошел с Артемом на скотный двор, и мы увидели, как он поехал на прошпекты верхом. Мы догадались, что что-то случилось, пошли домой, но папа послал нас опять на двор. Нас забыли, и мы, чувствуя что-то недоброе, шептались в догадках и ждали с тревогой, чтобы кто-нибудь сказал нам, куда поехал Ляенес. За завтраком папа сказал, что он просил Ляенеса съездить в Першино. Во второй половине дня только он вернулся, и тогда все разъяснилось.
Артем пришел сказать отцу, что, возвращаясь из Тулы, Федор Логачев подъехал к першинскому мосту через Упу, мост оказался залитым водою, он направил лошадей на мост, наугад, не попал на мост, а мимо. Лошадей и коляску утянуло водою, а Федор по лошадям как-то выбрался на берег и еле живой сидит в кабаке, и неизвестно, был ли в коляске Владимир Евгеньевич. Рассказ через людей со слов пьяного Федора был такой сбивчивый, что отец послал сейчас же Ляенеса узнать точно от Федора Логачева: вез он или нет Володю. Можно представить себе состояние отца, который в ожидании верных известий никому не сказал ничего. Ляенес допросил Федора, он не был пьян, только передрог в холодной воде и, отогревшись, обстоятельно рассказал, что брат Владимир не приезжал из Москвы, и, прождав несколько поездов, он решил, что дольше ждать нечего и поехал домой с вещами, которые было поручено ему привезти из Тулы. Проехал он в Тулу хорошо, а, как это часто бывает при спаде воды, ночью от дождя случился паводок, и когда он возвращался, мост оказался затопленным. Мост был низкий, без перил, на его краях был только навален камень, чтобы его не снесло водою. Федор попал на мост, но пристяжная оступилась и попала за край моста в воду
113
и утянула за собою всю четверню, сам он успел соскочить с козел, скинув кафтан, и выбраться по лошадям и вплавь на берег. К вечеру явился и сам Федор, который пришел в себя и подтвердил, что Владимир Евгеньевич не приезжал из Москвы. Через два дня он приехал на ямских. Через неделю и лошадей и коляску вытащили из воды мужики в Павшине, куда всю четверню притащило водой в запряжке. Все вещи в коляске оказались целы, среди них и был как раз ясеневый шкапчик для Мани к ее именинам, он и стал для нас историческим. Волнения, пережитые за это время, были, конечно, ужасные. Конечно, если бы брат Владимир был в коляске, он погиб бы. Федор соскочил с козел и спасся, а из глубокого сидения в коляске из-под кожаного фартука выскочить было бы нельзя.
