Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
ВОСПОМИНАНИЯ
К оглавлению
Ф.Родичев
ПАМЯТИ КН. Г. Е. ЛЬВОВА
К полугодовщине смерти
Для кн. Львова начался суд истории.
В первый раз его имя приобрело некоторую известность за пределами Тульской губернии по поводу приключения с земским начальником Сухотиным (тем самым, кому, по черному преданию, досталась первая копия "протоколов Сионских старцев"). То был медовый месяц власти земских начальников, призванных подтянуть население. У Сухотина было имение в Чернском уезде Тульской губернии. Крестьяне соседней деревни обязались вьшезти из его конюшни навоз. Приехали с подводами, узнали, что в конюшне был сап, и отказались вывозить из нее навоз. — "Как? Что? Бунт!" "Посадить всех неустойщиков в темную!" И, представьте, ведь посадили. И, представьте, ведь сели! Бабы бросились к бывшему поблизости судье Цурикову. Тот освободил заключенных. Полетел в губернское присутствие вопль Сухотина, жалоба на Цурикова. Губернское присутствие не стало решать дела по бумажным данным и послало своего члена кн. Львова произвести дознание. Львов восстановил, как была, всю историю этого неслыханного самосуда. Присутствие осудило действия Сухотина. Вся черная Тула возопила. Дело пошло в министерство. Министр — кажется И. Н. Дурново — решил дело с цинизмом, доходящим до грации: так как из объяснений Сухотина видно, что он посадил крестьян под арест за дерзость земскому начальнику и только по ошибке, второпях, написал, что наказывает за отказ возить навоз, — внушить земскому начальнику Сухотину, чтоб он впредь внимательнее относился к редакции своих постановлений.
307//308
Место, занимаемое Львовым в тульском обществе, определилось. Это общество было очень крепостническое. Но в нем был кружок людей — не скажу демократов, как уже состарившийся к тому времени Любенков, — но людей чистых, просвещенных, противников сословного угнетения, искателей справедливости... То были: А. Писарев, князь Михаил Ростиславович Долгорукий, известный хозяин П. И. Левицкий. К ним пристал молодой Влад. Алексеевич Бобринский (ah! tempi passati non tomato piu1)-Кн. Львов был с ними. Торжество этой группы привело его на должность председателя губернской земской Управы.
Когда по почину Д. Н. Шипова стали собираться объединения председателей Управ, Львов был товарищем Шипова. При возникновении Японской войны деятельность земств в помощь армии сразу объединилась. Нигде, как в земской среде, нельзя было найти людей, знающих и опытных в больничном деле, в хозяйстве, работников не за страх, а за совесть. Львов явился выдающимся организатором. Он точно обладал секретом земской деятельности. А секрет был простой: давать ход всякому разумному почину, без долгих обсуждений и колебаний. Другой секрет для той среды, в которой работал Львов, — было доверие...
Работа земской организации увенчалась успехом, всеми признанным: сам император заявлял об этом. Из Сибири Львов вернулся авторитетом. Когда начались земские съезды, Львов участвует в них, начиная с ноябрьского съезда 1904 года.
Львов был по чувствам своим демократом. Он любил народ, простонародье, свободно чувствовал себя в нем, верил в него, сохраняя до конца дней "веру гордую в людей и в жизнь иную".
1 Ох! Времена проходят, не возвращаются — (ит.). Цитирование неточное.
308//309
В первой Государственной Думе Львов занял место в партии Народной свободы. Он сосредоточился на вопросе продовольствия. Часто ездил за справками в Министерство внутренних дел. Кажется, у него тогда завязались отношения со Столыпиным. В последние дни Думы и после ее роспуска Львов фигурировал во всех серьезных или притворных министерских комбинациях Столыпина.
Выборгского воззвания Львов не подписал. Во время роспуска Думы и собрания членов ее в Выборге я был за границей, в Лондоне. Когда я вернулся, Г. Е. зашел ко мне, объяснял свое воздержание от подписи Выборгского воззвания и выражал желание не расходиться с партией, оставаться в ее рядах... Но из Петербурга Львов уехал и продолжительное время не появлялся в нем.
Во вторую Думу Львов не попал. Тульские избиратели сменили вехи свободы на черное знамя.
В последующие годы мы видим Львова в Сибири, на Дальнем Востоке, в Приморской области, в краю нетронутых богатств, где все было в избытке, кроме человеческой энергии и условий ее развития, то есть свободы. Будущее казалось заманчивым, только бы в него ринуться. Но власть ревниво держала ключи от этого будущего, видя призвание свое в охране запретов. Тем, кто искал движения вперед, нужно было возвращаться в Россию, где шла борьба за снятие затворов и запретов.
1907 — 1917 годы заполнены были борьбой власти с народным стремлением к обновлению жизни. Подумайте, что вплоть до 17-го года продержались земские начальники, сословно дворянская организация земства, сословная подчиненная волость, не утвержден даже закон о свободе вероисповеданий... "Сперва успокоение, потом реформы",— так заявлялось в открытую, а под спудом крепло стремление вернуться вспять, за 17 октября, под спудом покровительствовали погромной агитации Гермо-генов, Илиодоров и других... Возникала и крепла власть
309//310
колдуна, готовился новый государственный переворот — 3-е июня, но радикальнее и серьезнее...
Но и сдавленная обручами реакции народная жизнь пробивала новые пути. Обновление, хотя неправильно и медленно, все-таки росло. В тех губерниях, где прежде заботились о народном образовании, — осуществлялось всеобщее обучение. Женские гимназии росли в числе, увлекая женскую молодежь крестьянства. В краях, где имелась налицо крестьянская интеллигенция, росла кооперация, порождая надежды, открывая в будущем широкие горизонты.
В такую культурную общественную работу хотел впрячься Львов. Он был избран гласным Московской городской Думы, избран городским головой, но не был утвержден. Николай Маклаков не пускал князя Георгия Евгеньевича Львова.
Настал черед и для Львова. Начинается война 14-го года. Львов воскрешает земскую организацию, умеет достать для нее деньги, умеет найти людей... Организация растет, превращается в Союз земств и городов, приобретает популярность в армии. Львов работает без формалистики, быстро, отзываясь на любую нужду армии в деле врачевания, гигиены, дорог, работ, даже изготовления снарядов. Бюрократические организации за ним не поспевают. Растет чувство зависти, раздаются обвинения, кричат, что нет отчетов, — контроль находит отчетность в порядке.
Это победное разрастание и успех свободного почина производят особое впечатление на фоне бюрократического бессилия. Власть ревнует. Львова обвиняют в революционности... Удайся предписанное 25 февраля 1917 года подавление петербургского движения всеми средствами, удайся разгром Государственной Думы и задуманный государственный переворот, Земский и Городской союзы были бы уничтожены. Темное, тяжелое
310//311
время — зима 16-го и 17-го года. Враг уже стоит на русской земле, отрезая Западный край, грозя дальнейшим наступлением. Внутри растет разруха. Кто защитит родину? Кому верить, на кого надеяться? От казенной России и от распутинских воспитанников отвернулись все, и в низах, и в верхах...
Где те люди на виду, имена коих произносятся с надеждой?
Князь Львов один из них. Он стоит во главе общественной свободной помощи армии — в руки Львова, естественно, попадет руководство правительственной деятельностью в тот момент, когда историческая власть, как сгнившее, пустое внутри дерево, свалилась от легкого толчка.
Пребывание кн. Львова в Правительстве навлекло на него нареканий и обвинений без числа. Он несет ответственность за все общие грехи всего правительства, за все роковые последствия положения вещей. Зачем он не проявлял власти? Ведь этого требовали от него все, не потерявшие головы, люди. А с чем бы он ее проявил? Ведь не только Петроград, а вся Россия очутилась без полиции, без администрации, крестьянство без суда. В Петрограде в первые дни революции сожгли все полицейские, все почти мировые участки. Старших полицейских чинов арестовали, городовые в ожидании сдачи в солдаты скрылись... Кроме армейской, другой физической силы в Петрограде не было. А армии что? Ей ведь обещали, что ее на фронт не возьмут (вот это была основная ошибка, но вина ли это Львова?). Армия вечевала, но воевать — не ее дело, особенно с кронштадтскими матросами. Основное несчастье — расстройство армии. Что же это Львов сделал или до-
311//312
пустил? Основное горе всей России — власть толпы. Толпа делала, что хотела, военная толпа в особенности — арестовывала, обыскивала. Что же, тут Львов виноват? Радикальная часть правительства хотела освятить внесудебные аресты, чтобы не бороться с ними. Львов сему противился, сколько мог. Когда социалистический министр Скобелев ездил по России коммивояжером забастовки — что мог Львов сделать? Когда в самом деле пришлось призвать физическую силу на защиту власти — ведь Львов остался на бреши почти один. И кто был с ним? Инвалиды, бойскауты, немножко казаков. Вспомните, еще 27 апреля Церетели величал Ленина как великого патриота и грозил неуступчивым буржуям диктатурой пролетариата. И толпа рукоплескала восторженно. После подавления Кронштадтского нашествия правительство осмелилось выгнать анархистов из дачи Дурново. При этом был один убитый. Как накинулись на Львова представители Совета! Только показав им фотографии невероятно бесстыдной татуировки на теле убитого, мог Львов успокоить возмущенное человеколюбие депутатов. (Сколько из них потом величало деяния большевиков.) Был, конечно, момент упущенный, когда можно было попробовать вернуть порядку распоряжение силой. То был момент, когда Чхеидзе призывал войска к неповиновению Корнилову. Долг власти был ясен. Но вспомните психологию того момента. Где были голоса, которые сказали бы власти — Дерзай?! — Те, кто тогда промолчал, должны каяться, а не обвинять...
Развал шел неудержимо. Россия валилась в банкротство. Ее толкали в эту пропасть. Выпускали заем свободы с барабанным боем, но печатали бумажки безостановочно и безгранично. Запретили земельные сделки. Ну кто даст хоть ломаный грош власти, это сотворившей? И с чем вести войну?
312//313
Unsinn, du siegst! - "Безумие, ты побеждаешь!" - говорил умирая Тальбот, вождь английских войск против Орлеанской Девы. Это мог бы сказать Львов, уходя от власти. — Говорили, что тридцать ночей он не спал, будучи в правительстве. Довольно жертв...
Львов искал отдыха и успокоения в Оптиной Пустыни. Я видел его успокоенным и просветленным спустя некоторое время в Москве, у Кропоткина. Львов хотел уехать из России в Сибирь, но по дороге, в Екатеринбурге, попал вместо Сибири в острог. Там он пребыл спокоен и благодушен. В ожидании неизвестного конца он варил арестантам щи и кашу. Когда его выпустили, он был у Колчака, звал друзей из России на помощь. Почти никто не отозвался...
Из Сибири Львов является уполномоченным от Колчака членом делегации. Кроме участия в общих делах, делегация Львова возобновляет деятельность Земгора на помощь зарубежным русским.
Все, что тут произошло, — слишком на памяти людской. Еще не остыли страсти. Еще не угомонились забытые в свое время интересы...
Зачем Земгор за границей не то, что был в России? Зачем в нем новые люди? Затем, что и за границей новая Россия не то, что старая.
Зачем Львов опять во главе этой организации? Затем, что он ее создал. Затем, что он все-таки в глазах европейского, американского мнения — полномочный представитель новой России — не озлобленной России притеснителей, не жестокой России грабителей во имя блага, убийц и палачей во имя добра, а России человечной, стремящейся к справедливости, к свободе, к праву, России надежд... К Львову применяются слова поэта:
И только смерть его увидя, Как много сделал он — поймут...
313
Горе Львова в том, что он, в дни помешательства народного, верил в добрую сердцевину русской души, искал спасения в путях разума...
И до тех пор, пока не заглохнут эти пути, — будет поминаемо имя князя Львова, и память эта будет поднимать сердца людские, умиротворять их, спасать их от отчаяния и озлобления.
