Владимир Марцинковский: Записки верующего

Записки верующего. - Прага, 1929. 320 с. (2-е издание - Новосибирск; М.: Посох; Благовестник, 1994. 271 с.) Издательство "Библия для всех", Санкт-Петербург, 1995.

Оглавление

Вся Россия лишь страданье,
Ветра стон в ветвях берез.
Но из крови и рыданья
Вырастает ожиданье
Царства Твоего, Христос!

От издательства "Посох"

Наше время в какой-то мере можно назвать революционным. Мы вновь перед выбором: каким идеалам следовать, каким путем идти? Или попытаться реставрировать дореволюционное прошлое? А может быть, истоки наших сегодняшних болезней как раз и коренятся в том самом прошлом, и сегодня в новых условиях нам предстоит найти новые пути? Но так или иначе необходим анализ своей истории. В противном случае мы вновь и вновь будем оказываться во власти прошлых, неосознанных и неисповеданных грехов своей нации. Книга В. Ф. Марцинковского позволяет оказаться в гуще тех смутных событий, которые надолго определили ход истории нашей Родины. И пусть Господь поможет нам иметь ясный духовный взор, чтобы через свое прошлое мы могли осознать свое настоящее.

Владимир Филимонович Марцинковский

(Краткий биографический очерк)

В. Ф. Марцинковский родился в 1884 году в селе Дермань, на Волыни, в юго-западной части России. Окончил гимназию с отличием (получил серебряную медаль) и поступил на историко-филологический факультет университета в Санкт-Петербурге, который и окончил также с отличием.

В годы студенчества с ним произошло событие, которое дало совсем другое направление его жизни: в 1904 году он встретился со Христом Иисусом. Человеком, которого Господь для этого употребил, был известный руководитель Христианского студенческого движения барон Павел Николаевич Николаи (подробнее об этом событии см. прилагаемый очерк "Из моего религиозного опыта").

По окончании университета наступили годы плодоносной деятельности: как преподавателя гимназии, основателя и руководителя студенческих кружков по изучению Библии и литературы, так и простого книгоноши, евангелиста, учителя воскресной школы и т. д. Он устраивал лекции на фабриках и заводах, посещал тюрьмы и распространял Слово Божие "вовремя и не вовремя".

В 1913 году П. Н. Николаи пригласил его посвятить всю жизнь работе среди студенчества. Марцинковский внял его призыву, и почтенную должность государственного служащего с обеспеченной пенсией переменил на служение секретаря Христианского студенческого движения, материальное обеспечение которого стояло только на вере.

С тех пор он посещал университеты Петербурга, Москвы, Киева, Одессы, Самары и других городов в качестве лектора, и везде организовывал группы любителей изучения Слова Божия, и эти нежные насаждения он поддерживал и оберегал даже во время бурь и тревог первой мировой войны и в годы революции. В 1919 году университет в городе Самаре пригласил его занять должность профессора на кафедре этики.

В годы революции Христианское студенческое движение устраивало публичные лекции по всей стране, на которых в большинстве случаев выступал В. Ф. Марцинковский. Большие плакаты, развешенные на улицах городов, местечек и сел, привлекали тысячи людей, которые охотно заполняли аудитории, залы и молитвенные дома.

Вот некоторые из многообразных и плодотворных видов его деятельности в тот период: лекции, литературная работа, встречи и диспуты с выдающимися деятелями антирелигиозного движения (Луначарским и др.), отсиживание коротких и продолжительных сроков в тюрьме.

Каждый раз по выходе на свободу он бесстрашно продолжал читать лекции о единственном пути к счастью, т. е. о вере в спасающую силу Господа Иисуса Христа. Хотя власти признали его "аполитичным", все же в 1923 году он был изгнан из СССР и поселился в Праге.

Когда Марцинковского изгоняли из России на три года, ему говорили, что после этого времени даже слово "Бог" более не будет встречаться в русской литературе... С тех пор прошли десятилетия, но имя Бога не исчезло со страниц книг, и тем более живо оно в сердцах людей.

После изгнания Владимир Филимонович продолжал свою деятельность, читал лекции в университетах и церквах Европы, писал книги, проверял переводы Библии на украинский и русский языки.

- Мой адрес - это купе третьего класса для некурящих, - говаривал он.

- Потому, что нет четвертого класса, - отвечал он.

В 1930 году Господь привел его в Палестину, и его глубокая заинтересованность израильским народом нашла полное удовлетворение. В Палестине он женился на дочери американского археолога Готлиба Шумахера, который в 1903 г. откопал Мегиддо (Армагеддон, Откр. 16:16) - место последней великой битвы, упомянутой в Библии. Марцинковский с супругой поселились на горе Кармель. Когда образовалось государство Израиль, он принял гражданство.

Живя в Палестине, он проповедовал Евангелие как евреям, так и арабам, и многие годы был руководителем общины в городе Хайфа. Малые евангельские общины в разных местах Израиля являются доказательством, что эти два народа (евреи и арабы) могут жить мирно и счастливо вместе, сидеть в братском общении у стола Господня.

Одна сестра из Германии подарила ему магнитофон, и с тех пор профессор Марцинковский имел возможность передавать евангельскую весть через радиостанцию в Монте-Карло, что было великим наслаждением для его сердца. Таким способом он мог достигать любимый им русский народ.

9 сентября 1971 года верный служитель Божий отозван к высшему служению. Болезнь была непродолжительной, но тяжелой, ему только что исполнилось 87 лет.

"И разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде - как звезды, во веки, навсегда" (Дан. 12:3).

Из моего религиозного опыта

Это было в 1903 году. В долгий зимний вечер я сижу в своей крошечной студенческой комнате, в Галерной гавани, в Петербурге.

На столе тускло горит лампочка с самодельным абажуром. Тускло на душе. Тогда я читал уже Евангелие, хотя видел в нем лишь нравственные идеи, а жизнь была так далека от них, не было сил жить.

Как студент я работал усердно, но тяжелые мысли о бесцельности, а главное о собственном нравственном бессилии - наводили не раз печальные думы. И так сижу и размышляю.

Вдруг стучат в дверь. Входит горняк - мой товарищ по гимназии, А. Ш. Разговорились.

- Слушай... Тут есть новый студенческий кружок, христианский... пойдешь?

- Проповедуют живое христианство... Каждый должен быть возрожденным духовно. И эти возрожденные христиане объединяются во всем мире. Пойдем туда, очень интересно.

В ближайшее воскресенье мы пошли вместе. Это было далеко от меня, за час ходьбы. Входим. Собрание еще не начиналось. Студенты пьют чай, некоторые стоя. Иные ведут горячий спор. Есть универсанты, большинство путейцы, технологи, политехники. Раздается хлопанье в ладоши: приглашают кончать чай.

Переходим в соседнюю комнату. Она очень уютная. По стенам гравюры с изображением парусных и весельных судов (хозяин в молодости увлекался морским спортом), полки с книгами.

Студенты - человек 30 - садятся в кружок. Посредине руководитель - Павел Николаевич, лет сорока, среднего роста, худощавый, гладко выбритый с бакенбардами. Лицо такое простое и близкое.

- Начнемте краткой молитвой, друзья. - Все поднимаются с мест.

Я в первый раз слышу такую простую, свободную молитву к Богу, чтобы Он нас всех благословил и просветил словом Своим. Я почувствовал не формальную молитву по обязанности, а что-то такое естественное, как дыхание, и в то же время я ощутил как бы чье-то невидимое присутствие.

Садимся. После краткого вступления он читает притчу о блудном сыне. Читает так задушевно, объясняет так жизненно, проникновенно, так по-новому, и я (как, наверно, и все) чувствую, что речь идет обо мне, о каждом из нас. Это я блуждаю вдали от Отца, питаюсь рожками, умираю от голода.

Самое главное - впервые я почувствовал в Евангелии новую сторону. До сих пор оно представлялось мне суровым идеальным учением о долге, которого я не могу выполнить. "Ты должен, ты должен"... А теперь откуда-то из глубины звучал ласковый ободряющий голос Отчий: "ты можешь... Приди таким, как есть... Я дам тебе белую одежду и перстень, сверкающий красотою... Я возлюбил тебя... ради тебя Я пришел..."

Как будто распахнулась дверь из тьмы и холода в высокий зал, где радостно и светло. Столько тепла и света пролилось сразу в мой одинокий, угрюмый мир, душа дрогнула, затрепетала. И я мог бы сказать, что уже тогда повернулся к христианству; по крайней мере, решил ходить в кружок.

И когда он кончил, то, заметив во мне новое лицо, подошел так дружески, приветливо сказал несколько слов, просил запросто заходить, если есть какие-нибудь затруднения.

Я шел домой переполненный новыми мыслями, надеждами. Так я познакомился с Павлом Николаевичем, основателем Русского студенческого христианского движения. Биографии его я сейчас не собираюсь писать - это дело будущего, когда будет собрано достаточно материала. Эта биография нужна...

С его личностью связана самая лучшая сторона моего студенчества, самое важное решение в моей жизни, самое радостное, чем я живу до сих пор.

Он был способен толкнуть на важные шаги. Больше всего он, конечно, привлекал нас своим душевным обликом. В народе его называли "святым человеком". Но специфической "святости" не было в его лице. Ни елейности, ни благочестивой фразы, ни поучительного тона...

Быть, а не казаться, вот что звучало в его поступках, в искреннем слове, в простых манерах. Он просто говорил о возвышенном, также искренне шутил со студентами, с детским смехом бросался сосновыми шишками в лесу в перерывах конференции. Удивительное сочетание, которое может создать только Христос в своей школе: кротость такая, что я никогда не видал его раздраженным, но вместе с тем твердость, которая стояла, как финляндский гранит, против всех запрещений со стороны представителей власти.

Молчание - единственный ответ на клеветы, который позволяло ему его благородство. И это был не только гранит, который стоит на своем, но боец, рыцарь, который отважно бросает перчатку пороку, неверию, мещанству.

- Мы - движение не оборонительное, но наступательное! - вот лозунг, который он с зажигательной силой бросал в русское студенчество, жаждущее действия и движения.

- Стоячая вода портится, - таковы его любимые афоризмы.

Горячая, вечно-юношеская вера двигала его среди всех трудностей, влекла его из города в город, из Петербурга в Москву, Киев, Юрьев.

Он был душою нашего движения. Этим движением был он сам, бесшумным, тихим, какое бывает в хорошем механизме. Мы согласны с нашими братьями на Западе, что он "отец" нашего движения, потому что он отдал ему свою жизнь, и многие из нас, посвятившие себя работе в этом направлении, получили толчок от него.

И вместе с тем его преданность не была фанатизмом, потому что это была преданность не своей излюбленной идее, хотя бы и о Боге, но преданность Богу, Который есть Жизнь, Мудрость, Дух Которого дышит, где хочет. Поэтому он был так искренне интерконфессионален, т. е. умел чувствовать, или, как говорят эстетики, вчувствовать, принять в свое чувство чужой обряд, чужое толкование.

Павел Николаевич был выдающимся проповедником, притом, что так редко бывает, проповедником и для интеллигенции, для студенчества. Он был незаурядный стилист. Он владел простым, ясным стилем Библии; его библейские этюды "Моисей", "Иаков", "Закхей", "Самарянка" и др. - представляют незабываемые, классические примеры религиозной речи, где нет лишних слов, нет пряностей, все ясно, сжато, выразительно. Это потому, что говорил он лишь о том, что для него было ясно, как утро. Потому что в душе у него было ясно.

К тому же он обладал недюжинным умом, утонченным благодаря юридическому образованию, знанию языков (он говорил свободно на английском, французском, немецком, шведском, финском), обогативших его словарь, оттачивавших его мысль тонким выражением.

Глубокое знание Библии и соответственной литературы и многолетний опыт ведения кружков для изучения Евангелия дали ему возможность составить образцовое, единственное на русском языке, пригодное для групповых студенческих занятий - "Пособие к изучению Евангелия от Марка".

При всем том слово его было согрето личным переживанием, кротким благоговением и сочувствием ищущим, томящимся душам. И это раскрывало глубину внимания. Без утомления, ловя каждое слово, мы могли слушать его долго, хотя, впрочем, он никогда не злоупотреблял временем.

Не будучи формалистом или педантом, он, однако, имел в себе столь недостающую нам черту: аккуратность, точность, бережное отношение к чужому времени, черту, которой мы не стыдимся пренебрегать, якобы в силу широкой натуры.

Особенно притягивала к нему способность общения: не светское искусство с каждым завести беседу, но тайна проникновения в душу, так что вы могли исповедать ему заветные думы, молиться вместе с ним.

Это и есть те люди, без которых, по словам Достоевского, "человеку некуда пойти". И это давало ему возможность так интимно внимательно вести так называемую "личную работу", которая составляет душу христианской работы вообще.

Расскажу, что я сам испытал через Павла Николаевича.

Заметив во мне возрастающий интерес к духовным вопросам, он приглашает меня для личной беседы, и вдруг так просто, естественно спрашивает:

- К этому вопросу я отношусь безразлично... Скорее, я считаю Его великим человеком.

- Верите ли, что Христос умер за ваши грехи и что они вам прощены?

Я помню, что в это время я подумал не о силе любви Христа, а о величине сознаваемых мною грехов. Но нужду в прощении грехов, в освобождении от гнетущей вины я остро чувствовал и сказал это тогда же.

Эта беседа заставила меня больше лично вникать в Евангелие, применяя его к себе. Но сомнение жило еще долго.

Весной 1904 года я перешел на третий курс историко-филологического факультета. Тогда же произошло то большое в моей внутренней жизни, на чем я стою и сегодня.

В мае Павел Николаевич устроил небольшую экскурсию в Финляндию, как бы в виде небольшой конференции. Участвовало 25 студентов. Там, в Келломяки, на берегу Финского залива, в сосновом лесу мы пели духовные песни, молились, слушали Евангелие. В моей душе шла борьба - радостные ощущения сменялись мрачными сомнениями. Гуляя по аллее парка в таком раздумье, встречаю П. Н.

- Ну скажите, мой друг, к какому итогу пришли вы в конце года?

- Да я все там же... Иной раз, кажется, ни во что не верю.

- Скажите, - произнес он вдруг как-то решительно, твердо, - согласны ли вы обратиться к Богу? Ведь Христос обещал: "Приходящего ко Мне не изгоню вон".

- Но как, как обратиться при всех сомнениях? Я даже не уверен, существовал ли Христос исторически.

- Сомнения не мешают... Если Он есть и призывает вас, согласны ли вы следовать Ему? Давайте лучше обратимся прямо к Нему, чем отдаваться сомнениям и вечному самоанализу.

И тогда мы молились вместе. Я чувствовал, что настал момент единственный, который никогда не повторится: теперь или никогда! Я обратился вслух к Отцу во имя Сына, исповедуя свою нужду в Спасителе, выражая желание следовать за Ним, с Его помощью.

Это была краткая, детская, простая молитва. Я не помню ее слов. Помню тишину кругом. Молчание сосен вверху; а вдали тихо сверкало море, расстилаясь блестящей гладью до горизонта. Глубокая, неизъяснимая тишина вечности, непередаваемой радости наполнила душу.

- И теперь, - сказал он, ободряя меня, - будьте только верны своему решению и идите наперекор пустым сомнениям.

На душе было ясно. Я объявил с тех пор борьбу во имя Христа и себе, и пороку, и лукавым сомнениям.

Было так радостно, как никогда: ни раньше, ни позже. Тогда я ощутил значение слов: "Горы и холмы будут петь перед вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам" (Ис. 55:12). Все стало ощущаться по-новому. В груди что-то пело и рвалось навстречу людям. Христос - живой, спасающий, меня возлюбивший - стал реальностью.

Ликование не смолкало в душе и тогда, когда я через несколько дней ехал в вагоне домой на каникулы: радостно было засвидетельствовать и домашним, и товарищам: "Я нашел Христа, и в Нем ту нравственную силу для борьбы с грехом, которой напрасно всюду искал".

Павел Николаевич провел меня через порог веры. Он был способен толкнуть меня на этот шаг обращения (и не меня одного) потому, что и сам он в свое время пережил это, и потому, что ради обращения русских студентов ко Христу он отдал себя, свою жизнь, средства, пожертвовал карьерой (оставив службу в Государственном Совете).

В мае 1907 года П. Н. опять собрал группу своего кружка, и мы поехали вверх по Неве, к Шлиссельбургу. Высадились на одной из пристаней пустынного берега. Тогда я окончил курс и уезжал в провинцию для самостоятельной жизни и работы в качестве учителя гимназии. Он читал нам, как напутствие на лето, шестую главу Второго послания к Коринфянам: "Пойдем с оружием правды в правой и левой руке". В письме из Гродно я благодарил его за все: писал, что вот теперь выхожу в открытое море из гавани, но не боюсь, а с радостью плыву навстречу жизни, потому что плыву не один.

Прошло шесть лет моей службы в провинции. П. Н. приглашает меня оставить деятельность учителя в гимназии и посвятить себя студенческому движению. Едва ли бы я решился оставить привычную, любимую и хорошо обставленную работу, если бы не убежденный призыв П. Н. Надо оставить город, в котором прожил семнадцать лет, и вместе с родными переехать в Москву для работы в студенческом кружке. Одна знакомая убеждала окружающих, что я "тронулся", а дядя назвал меня неизлечимым, безнадежным.

Все затруднения будущего на новом пути П. Н. предлагал решить верою и дал мне девиз: "Око Мое над тобою" (Пс. 31:8).

И я, после долгого размышления, решился (это было в 1913 г.). Повторяю, П. Н. способен был двигать других на решительные шаги по пути веры. Почему? Потому что двигался непрерывно сам, как бы соткан был из одного решения, был цельной личностью.

Как П. Н. на деле входил во все нужды студентов, это могут рассказать многие из нас, даже из тех, кто не вступал в кружок.

Помню, как я в 1905 году жил на Васильевском острове, на 11 линии, в плохенькой комнате в квартире рабочего, с угловыми жильцами. Я болел малярией. Со мною жил еще студент Щ., наживший переутомление. Жили мы дружно, хотя и впроголодь.

И вот в один прекрасный день подъезжает экипаж к нашей квартире, нас водворяют в него и везут на квартиру П. Н.; там нас окружили уходом, питанием, лечением. Поэтому и на себе П. Н. испытывал удивительную охрану и любовь Божию.

Вот случай уже в начале переворота. В Петрограде случайной жертвой толпы стал его родственник Ш.; П. Н., ничего не подозревая, шел его навестить. Узнав об убийстве Ш., он бросился к жене убитого (своей сестре). Он входит в дом с черной лестницы. Его задерживают.

- А, и этот из них, постерегите его! - сказал некто в черном, отдавая его двум солдатам.

П. Н. закрыл лицо руками и был, как он сам рассказывал, как бы в забытьи. Потом вдруг пошел от конвойных, спустился с лестницы, прошел весь двор на виду у них и скрылся в ворота.

Другой раз, когда в Выборге был погром против офицерства и вообще русского населения, а особенно состоятельных лиц, толпа прибыла в Монрепо, где П. Н. тогда жил, определенно ища его, как владельца имения. Тут один солдат в толпе, поняв кого ищут, загородил дорогу собою и сказал:

- Вы ищете П. Н. Николаи, я не дам вам тронуть его. Это ангел, а не человек. Он спас семью мою от голода.

Эти слова подействовали на толпу, и она удалилась. Уважение местного финляндского населения к нему было огромно, как к человеку справедливому, отзывчивому и стойкому в защите интересов родной Финляндии.

Последний раз мы виделись в январе 1918 года в Выборге. Он пригласил меня прочесть лекцию для выборгской молодежи. До лекции он свез меня в Монрепо, и здесь мы беседовали о ближайших перспективах русского студенческого движения. Он радовался вступлению новых членов, намечал работу для некоторых из нас. Он присутствовал затем на лекции, но в перерыве попрощался со мною, так как ему предстояла собственная лекция в местной шведской школе. И больше с тех пор я не видел его, хотя мысленно видел часто, как вижу и сейчас...

Он умер от последствий паратифа в октябре 1919 года в Монрепо, в последние часы не приходя в сознание.

Его похоронили там же, на живописном скалистом острове. Вверху, на башне, над могильным склепом, Эолова арфа издает грустные гармонические звуки при каждом вздохе ветерка. Поодаль оттуда мы собирались некогда дружной студенческой семьей на нескольких съездах.

Там же, где его могила, там и колыбель Русского студенческого христианского движения. Вот "домик в лесу" - где в горячих молитвах многие из нас исповедовали Богу свои заветные решения на заре юности.

В парке Монрепо, на самом берегу залива, под высокими нависшими скалами, поросшими мхом и осененными соснами, стоит белый мрамор - это Вейнемейнен, седой певец из финской поэмы "Калевала". Он поет вдохновенную песню в честь витязей духа, в честь того, кто жизнь отдает во имя добра за людей. Он поет славу павшим героям и зовет все новых бойцов в ряды великой Божьей рати.

Предисловие

В Боге восхвалю я слово Его.

Во время великой русской революции, когда разгорелась борьба против религии в России, я испытал в связи со своей религиозной работой некоторые своеобразные трудности и, между прочим, был заключен в тюрьму в результате открытого свидетельства против атеизма, во имя Евангелия Иисуса Христа - и пробыл за тюремной решеткой семь месяцев и десять дней.

Цель моего рассказа не состоит в том, чтобы кого-либо порицать или возбуждать какие-либо политические чувства.

Равно я не хотел бы кого-либо хвалить. - "Хвалящийся, хвались Господом". Я и хочу прославить Его, Царя царствующих и Господа господствующих: Ему дана всякая власть на небе и на земле. Он имеет ключи не только от тюрем, но и от ада и смерти. Его дух позволяет рабам Его не только не подчиняться среде и обстоятельствам, но и господствовать над ними.

Своим рассказом я хотел бы также дать картину из жизни нашего русского религиозного движения и показать, через какие этапы оно проходит.

Я выступаю публично с докладами и лекциями по вопросам этики и религии, в духе Евангелия, уже много лет - еще с тех пор, как в 1904 году, будучи студентом, я обратился ко Христу и нашел в Нем своего Спасителя и Господа. По окончании историко-филологического факультета С.-Петербургского Университета я стремился проводить свои убеждения на почве педагогии, будучи учителем гимназии (1907-1913).

С 1913 г. я, согласно приглашению П. Н. Николаи, посвятил себя работе в Христианском Студенческом Движении в России и выступал с лекциями соответственного содержания в Университете и других высших учебных заведениях Москвы, Петрограда, Киева, Одессы, Самары - при чем обычно устраивал после этих лекций свободный обмен мнений.

С начала революции моя лекционная деятельность не изменилась в своем содержании и не сократилась в объеме, - наоборот, она еще более возросла вместе с увеличением интереса к вопросам христианства, как среди интеллигенции, так и среди народа вообще.

Эта духовная работа в дни антирелигиозных выступлений естественно привела к различным трудностям. Их то я и хочу описать, попутно касаясь также и крупных событий, имевших значение в духовной жизни России и бывших предметом, - моих непосредственных переживаний и наблюдений. Рассказ мой неизбежно будет несколько односторонен, ибо я - лишь капля в безмерном русском море. Но тот, у кого острое чутье, по вкусу и запаху капли может составить себе представление о характере безбрежной русской стихии.

Среди народа

Свои лекции я читал не только для студенчества и интеллигенции вообще, но также для рабочих и крестьян.

Работа в деревнях, "хождение в народ", привлекали меня еще со времени студенчества. Уже с 1906 года я ходил в летнее время, а иногда и зимой, во время рождественских каникул, по деревням, фабрикам и заводам в одежде простолюдина в качестве книгоноши Св. Писания с кожаной сумкой через плечо. Одним летом я странствовал в течение двадцати дней по берегам Волги (пользуясь бесплатным сквозным билетом О-ва "Кавказ и Меркурий"); я возил за собой на пароходе большой ящик св. книг и, прибыв к известному пункту, оставлял его на пристани - забирая с собой в пешеходное путешествие по окрестным деревням нужное количество экземпляров.

Часто приходилось читать народу из Евангелия, беседовать, отвечать на вопросы. В своем родном селе я устраивал во время каникул такие открытые собрания у плетня: сначала читал и объяснял какой-либо отрывок из Св. Писания, затем прочитывал в качестве дополнительной иллюстрации подходящий небольшой рассказ из русской художественной литературы.

Новая эпоха русской жизни породила множество вопросов в деревне, - а с ними и желание разрешить их в свете Божьей Правды. Когда же в деревню стала проникать атеистическая пропаганда, интерес к религиозным беседам возрос до крайней степени.

Одну из таких религиозных лекций я сейчас опишу.

В начале 1918 года в большом селе Тверской губернии была назначена моя лекция на тему "Евангелие и свобода". Ее основное содержание было посвящено этическим вопросам, вызванным новым строем жизни. - Революция строя и форм требует революции духа. Свобода может привести к анархии и произволу, если она дана человеку, носящему в душе эгоистические навыки и низшие инстинкты. Гражданской свободой может разумно пользоваться лишь человек, нравственно обновленный: он должен иметь новые желания, новые навыки, новые благородные понятия о личности, о собственности, о долге и общественном благе. Только Евангелие раскрывает в совершенном смысле эти возвышенные идеи, и только Христос делает человека способным их осуществлять, возрождая его к новой жизни.

Лекция должна была сопровождаться музыкальными иллюстрациями, - а именно, пением духовных стихов в художественном исполнении N., окончившей Московскую Консерваторию. В программу входили также световые картины.

Заблаговременно было сделано объявление в окрестных деревнях. В назначенный день мужички потянулись в село X. на подводах и пешком. Местом собрания служило просторное помещение (человек на 400) во втором этаже народной чайной. К вечеру, когда стало смеркаться, зал был наполнен. Все стояли вплотную. Но народ все прибывал. Уже была запружена лестница. Народ толпился также внизу. В зал втиснулось, по словам хозяина, человек до тысячи. Передо мной была сплошная масса человеческих голов - стоял пар от духоты, доносился гомон снизу. Следовало допустить в зал лишь половину прибывших слушателей. Мой друг (ныне покойный) Николай Л. стоял внизу, наблюдая за порядком. Человек он был мало практичный и только радовался в детской простоте тому, как народ валом валит, чтобы послушать слово о Боге. Он только поглаживал свою черную бородку и ласково говорил: "ступайте, родные: всем места хватит".

Собрание было открыто пением. Звонкое, чистое сопрано певицы приковало внимание толпы. Она пела известный духовный стих:

Стучася у двери твоей Я стою, -
Впусти меня в келью свою.
Я немощен, наг, утомлен и убог,
И труден Мой путь и далек.
Скитаюсь Я по миру, беден и нищ,
Стучуся у многих жилищ.

II.

Кто глас Мой услышит, кто дверь отопрет,
К себе кто Меня призовет -
К тому Я войду и того возлюблю,
И вечерю с ним разделю.
Ты слаб, изнемог ты в труде и борьбе -
Я силы прибавлю тебе.

III.

Ты плачешь - последние слезы с очей
Сотру Я рукою Моей.
И буду в печали тебя утешать,
И сяду с тобой вечерять...
Стучася у двери твоей Я стою, -
Впусти Меня в келью свою...

Потом я начал свою речь. Было очень трудно говорить в этой духоте, в упор к близко стоящим людям, которые все время шевелились, - лучше сказать, качались от натиска прибывающих снизу. Вдруг снизу раздался крик: "Спасайтесь... в потолке трещина..." В то же мгновение мы с ужасом видим с эстрады, что каменная печь медленно отклоняется от стены, грозя упасть на головы людей. Она казалась лишь слегка задержанной, как бы повисшей на железной трубе, идущей на чердак. Поднялся невообразимый гвалт; люди в панике теснили друг друга. Некоторым удалось взобраться на окна, и они уже хотели прыгать на улицу.

Никогда не забуду этой картины. Каждое мгновение потолок мог рухнуть (как оказалось потом, 8 железных балок вышли из своих гнезд, и пол выгнулся вниз, образовав нечто вроде корыта). Вся масса человеческих тел вместе с потолком должна была обрушиться на стоящих внизу, да еще печь своим падением усилила бы катастрофу.

"Оттеснитесь к стенам от середины!" - скомандовал чей-то решительный голос. (Это, оказалось, был комиссар из соседнего уездного города, человек военный, с привычным самообладанием.)

Кое-как образовали внутри проход, и народ стал медленно подвигаться к лестнице.

Крики, визг и плач сменились смехом и прибаутками.

"Если бы на танцы пришли аль на веселье какое непутевое, не собрали бы костей! А тут слово Божие хотели послушать, - вот Бог и помиловал".

Из толпы вносится предложение: "Граждане, идем к отцу Ивану... Пущай ключи от храма даст... Вить, лекция божественного содержания"... Его поддержали многие: "Правильно, товарищ!".

Я сказал: "Лекции с туманными картинами не принято в храме устраивать. Я могу там сказать другое слово, без картин".

"Просим, просим"... Собрание в храме назначено было в 9 часов утра, на другой день.

Утром я произнес в храме перед многочисленными слушателями слово на тему из Евангелия. Местный священник был тут же. По окончании слова крестьяне обратились к нему со следующей просьбой: "Так что, батюшка, мы вас просим отслужить благодарственный молебен о спасении жизни... Вчера многие бы живота решились, если бы не милость Господня"...

Потом просили меня говорить еще раз после обеда из слова Божия, потому что "люди жаждут, издалека приехавши".

В три часа в том же храме было второе собрание - я опять читал и объяснял отрывок из Библии (из пророка Исайи: "Жаждущие, идите все к водам").

А вечером состоялась лекция, которую не удалось провести накануне.

Теперь пошли в другую чайную, но в зал (находившийся тоже во втором этаже) впустили по билетам (бесплатным) 400 человек.

Все прошло в строгом порядке, чинно, тихо, торжественно.

Благодарили, просили приезжать еще. Поднесли в подарок большой черный хлеб.

- За все слава Богу! Но вот как мы теперь рассчитаемся с хозяином, у которого мы дом, так сказать, раздавили? - говорил я озабоченно.

- А ничего ему не надо! Я уже говорил с ним. Он даже рад. Говорит, теперь, по крайней мере, освободят меня от военного постоя, - потому дом, выходит, бракованный. А то уж очень много хлопот с этими солдатами...

Дом так и остался непочиненным. Он требовал капитальной переделки: нужно было извлечь балки и везти на специальный железопрокатный завод. Хозяин ограничился домашним ремонтом. Так и стоит эта чайная по сей день, с вогнутым полом, как один из памятников религиозного движения, которое вызвала в русском народе революция.

В этом же селе и еще в другом, соседнем, мы с одним студентом из местных крестьян распространяли среди народа книги Св. Писания.

Опишу одно из таких хождений, тем более, что оно сопровождалось несколько загадочными обстоятельствами.

Взяли мы полную кожаную сумку Евангелий и, помолясь, пошли. Это было зимой. Перед нами было типичное русское село Приволжья. Избы с крылечками и резными украшениями были полузанесены снегом. Тихо, не слышно ни звука - только хрустит снег под ногами, да издали доносится собачий лай. Входим в первую избу. Только отворили дверь, как на нас бросилась со страшным лаем огромная собака, оскалив зубы. Я в страхе отскочил, едва успев захлопнуть дверь. "Ну, - думаю, - если здесь такие псы, то мы далеко не уйдем". "Миша, - говорю я своему другу, - надо сходить домой - захватить палку". Мой друг, спокойно улыбаясь, говорит: "Ну, зачем палку? И так все будет хорошо"... Я несколько подивился его беспечности - но это было, в сущности, самообладание веры.

Пошли в следующую избу. Опять со двора слышится лай, хотя уже менее грозный. Входим. Вдруг, откуда ни возьмись, втирается за нами в калитку с улицы какая-то другая собака - большая, серая. Она начинает играть с дворовым псом и этим отвлекает его внимание.

В третьей избе мы задержались минут двадцать.

Вся семья оказалась дома - и хозяева охотно купили у нас книгу, с интересом беседовали с нами, благоговейно слушали чтение из слова Божия. Выйдя на улицу, мы видим, что наш неожиданный спутник ожидает нас, сидя на снегу.

Так он и не отставал от нас в течение всего пути - а мы посетили изб сорок. И везде, где случалась собака, наш верный попутчик вступал с ней в переговоры.

"Что это за собака? - спросил я Мишу (а он местный житель).

- Не знаю... И никто ее здесь не знает... Она нам вместо палки послана, - отвечает он, смеясь.

Удивительно и то, что когда мы пришли к краю села, закончив свой обход - то по выходе из последней избы мы этой собаки больше не видели. Смотрели во все стороны, но ее и след простыл...

Мы вернулись домой, удовлетворенные своим посевом. Крестьяне приветливо принимали нас и покупали Евангелия, которые для многих были новинкой.

И как жаль, что духовенство так мало пользовалось благоприятной почвой для благовествования!

Впрочем, тут сказывалась природа государственной церкви.

Священник данного села откровенно признавался мне, что он не верит в совершаемую им литургию. "Но ведь надо же кормиться!" - с кривой усмешкой говорил он. Он даже пытался устроиться в одну из высших школ Москвы и для этого оставил приход. Когда же поступить в школу ему не удалось, он устроился в другом приходе.

Я не знаю его дальнейшей судьбы, но один подобный "служитель культа" в годы революции отказался от религии и стал заниматься антирелигиозной пропагандой: ему ничего не стоило переменить государственную религию на государственный атеизм. Ибо для духовного лица официальной церкви всегда есть опасность считать государство выше религии, а значит, и выше всего.

Этот бывший священник в своем селе говорил: "Граждане, я вас прежде обманывал: никакого Бога нет"... А мужички на это ему и ответили: "Коли ежели ты нас прежде обманывал, так кто ж тебе теперь поверит?"

А как немного надо было усердия, чтобы этот народ вдохновить Словом Божиим! "Ибо жаждет душа его слова"...

Помню, как я в первый раз очутился на амвоне церкви, в стихаре. Это было 26 июня 1916 года в этом же селе, в день Тихвинской иконы Божьей Матери (престольный день данного храма).

Перед этим я видел сон. (Сны отражают не только то, что было, но и то, что будет, ибо многое из того, что будет, уже произошло - и оно также может отображаться на светочувствительном, так сказать, экране нашего сознания.)

Вижу я, будто стою в церкви, в алтаре. Священник, худой и бледный блондин, кадит и окутывает меня густыми волнами пахучего дыма. Потом надевает на меня голубой стихарь с крестами, шитыми серебром, и говорит: "Помогите мне"...

Так мне снилось. А некоторое время спустя, я оказываюсь в этом, только что упомянутом, селе на берегу Волги.

Был канун престольного праздника. Я со своим другом решил организовать продажу книг Св. Писания у входа в церковь - народу ожидалось много, со всех окрестных деревень.

Обратились за разрешением к священнику. Он был как раз в храме. Вдруг он обращается ко мне: "А вы не могли бы завтра сказать проповедь в церкви?" Я даже испугался: "То есть, как это? Я никогда не говорил в храме". "Ничего, наденем на вас стихарь... Да вы не бойтесь!.. Евангелие завтра легкое... Вот оно". Он взял книгу с аналоя и открыл место, заложенное лентой: "Вот... Это насчет Марфы и Марии... богородичное. Помогите мне, а то у меня завтра много молебнов..." Он уговорил меня. И я с волнением готовился к своей первой проповеди.

На другой день я стоял в алтаре, одетый в стихарь. И когда священник кадил в алтаре, обращаясь ко мне, - я мгновенно вспомнил сон: все было точно, как тогда во сне - и священник, бледный и худой блондин, и волны кадильного дыма, и голубой стихарь на мне, и даже слова, которые он мне сказал накануне: "Помогите мне..."

Пропели "Отче наш", потом запричастный стих. Я вышел из алтаря на амвон. Передо мною стояло море голов (храм вообще был огромный, построенный помещиками еще во времена крепостного права). Говорилось легко и свободно, и потому что внешний резонанс в этом храме отличный, а еще более потому, что ощущался внутренний духовный резонанс в русской душе, которая никогда не бывает так открыта, как в минуту религиозного воодушевления. А что особенного я говорил? Я лишь иллюстрировал небольшим жизненным опытом отрывок из Св. Писания... Но втеснялись в душу простые слова Евангелия о Том, Кто, будучи Сыном Божиим, пришел в дом обыкновенных грешных людей, о Марфе и о Марии, которая сидела у ног Христа, с жаждой внимая Божественному учению.

Я говорил минут сорок. Когда кончил, неподвижно стоявшие люди стали истово осенять себя крестным знамением.

После литургии я пошел в лес. Радость слияния с народом в едином духовном экстазе наполняла душу. О, как возгорелась тогда жажда отдать всю жизнь служению словом этому народу! Перед этой проповедью мне открылись из Евангелия слова, которые так меня вдохновили: "хорошо служившие приготовляют себе высшую ступень и великое дерзновение в вере во Христа Иисуса". (1 Тим. 3:13). Только бы иметь смирение, без которого служение приведет не к дерзновению, а к дерзости!

Как-то летом, перед посевом озимых хлебов, крестьяне из разных деревень просили священника отслужить молебен в поле.

Прислали за ним лошадь. Не имея псаломщика, священник пригласил меня с собой для чтения Апостола. Мы ездили из села в село. На поле, за околицей, под синим небом священник облачался в ризу и служил. Потом освящал зерно, приготовленное для посева. Мужики и бабы усердно молились, крестились и низко кланялись. Как глубоко трогает это внесение религии в подлинную, природную жизнь земли! С церковным пением сливается щебетание жаворонка, ласково шевелит волосы на голове полевой ветерок - и травы и деревья клонятся перед своим Творцом... Я читал положенную на этот случай главу из Послания к Евреям, читал по-русски, чтобы было понятнее.

В некоторых селах я говорил крестьянам слово о трех условиях урожая (молитва, любовь, труд).

В ближайшее воскресенье после обедни подошел ко мне один из крестьян и с таинственным видом спросил: "Что это за новое, еврейское Евангелие вы читали на молебне? Вы все поминали евреев... некоторые очень даже смущались"...

Зимой 1918-19 г. я жил некоторое время в одном селе Самарской губернии. Расскажу об одном курьезном случае, свидетельствующем о наших народных воззрениях. С целью отдохнуть я, между прочим, прибегал к так называемому "лежанию на воздухе".

Хозяева мои приспособили для этой цели крылечко у верхней части сеновала; здесь я лежал, укутанный овчинами, и вдыхал живительный морозный воздух. Иногда я оставался в таком положении до сумерек. Крестьяне никогда такого способа лечения не видели, и я привлекал их любопытство, тем более, что место, на котором я лежал, было видно с улицы через калитку ворот.

Молва обо мне по селу пошла уже с тех пор, как я сказал в церкви за обедней проповедь (с разрешения местного священника). Говорил, между прочим, против распространенной в то время выделки самогона ("через самогон русский человек сам себя в ад гонит", говорил я для большей понятности).

Однажды, хозяйская дочь (студентка) передает мне, что обо мне ходят разные слухи: "в мороз спит на дворе", "по ночам на звезды Богу молится" - словом, человек необыкновенный.

- Они вас за святого принимают. И вот просятся некоторые поговорить с вами о своих без вести пропавших родных... Сегодня я позволила им придти; вы ничего не имеете против? Они тут ожидают...

Входит баба, крестится на образа, низко кланяется.

"Мы, родимый, слыхали, будто вы все насквозь знаете... Душа у меня болит о сыне... Уж который год ни слуху, ни духу... Пропал, значит, без вести... Вот я и не знаю - за здравие ли молиться, или за упокой?"...

Я сказал ей, что слухи обо мне как об ясновидце совершенно неосновательны. Но, не желая отпустить эту женщину без слова утешения, я взял Евангелие и прочел ей несколько стихов, которые тогда открылись.

Сказал ей, что судьбу сына надо поручить Богу в молитве - жив ли он, или нет.

Баба благодарила и хотела даже что-то уплатить в награду за мои "труды".

Потом пришли еще двое (кажется, муж и жена). Эти спрашивали о Священном Писании. И опять был хороший повод, пользуясь их простодушным доверием, поговорить о жизни на основании Слова Божия.

"Передайте и прочим, - сказал я в заключение, - что я ничего не предсказываю, но о Боге поговорить со всяким рад на основании Слова Божия".

Здесь проявилась, хотя и не по адресу, типичная жажда русского человека - видеть живых носителей Божьей правды; отсюда столь близкий русскому сердцу культ святых, странников, юродивых, хождение за советом к людям духовного опыта и готовность полного отдания себя в их руководство (так называемое старчество).

В начале революции

И на такую-то духовно неподготовленную почву упала революция.

Она пришла неожиданно и повсеместно, поистине, упала как гром.

В Петрограде она родилась "в грозе и буре", под грохот ружейной и артиллерийской пальбы. В Москве же переворот совершился почти бескровно. На Воскресенской площади у Городской Думы (28 февр. 1917 г. стар, стиля) зачернели толпы народа с реющими над ними красными флагами. Пошли по Тверской, не встречая никакого сопротивления. Городовые исчезли: они, как говорили, переоделись в гражданское платье. Была весна в природе. Была весна и в самой революции. Точно большой народный праздник, праздник свободы наполнял улицы и площади небывалым оживлением, опьянял исступленным весельем! В эти дни члены нашего христианского студенческого кружка рассыпались среди уличной толпы, раздавая маленькие евангелия. Их принимали охотно, с одобрением, даже говорили: "Ну, вот теперь новую жизнь начнем"...

На улицах был расклеен новый журнал с возвышенными, идеалистическими призывами.

Когда опять в любовь поверим
И все сердца скуем в звено,
Вновь будем в Кане Галилейской
И слезы претворим в вино.

Подобная поэзия вполне созвучала с народными настроениями Москвы.

Настала свобода слова... Заговорили все, кто во что веровал... Лекции, воззвания, летучки, митинговые речи полились проливным дождем на иссохшую русскую почву.

Меня приглашали в ряд городов для чтения лекций.

Такие темы, как "Евангелия и свобода" (Революция духа), о путях к братству, об идеалах молодежи, отвечали моменту и привлекали много слушателей.

Вместе с одним верующим студентом мы совершили лекционную поездку в июне 1917 г. (Полтава, Лохвица, Лубны, Волынская губ., Киев).

У нас не было никаких средств, мы ехали на веру и поистине, - "ни в чем не имели нужды".

Говорили перед молодежью, перед студентами и крестьянами.

В Лохвице украинская молодежь битком набивала большой зал гимназии и выражала свое сочувствие поднесением цветов. Около ста сельских учительниц, съезд которых в это время там происходил, изъявили желание участвовать в группах для систематического изучения Евангелия.

В Лубнах публика, не вместившаяся в зал, слушала с улицы через открытые окна.

В Волынской губернии я устроил собрание в родном своем селе Дермане перед теми же крестьянами, которые и прежде посещали мои евангельские и литературные беседы. Объяснял им, как новые общественные условия и новые лозунги, только при условии евангельского просвещения и духовного обновления, могут содействовать улучшению нашей жизни. Крестьяне пришли в большом числе и слушали с живым вниманием, стараясь вникнуть в смысл новых слов и понятий. "Понятно ли вам сказанное?" - спросил я в заключение. "И понятно и приятно", - одобрительно ответил один из стариков.

Я не был на родине с 1914 г. Много крови и слез было пролито здесь на родных полях в годы великой войны...

И теперь еще, лежа ночью на сеновале, я слышал гул орудий, доносившийся верст за сорок. Это шло знаменитое наступление "18 июня", под командой Керенского.

"Октябрь"

В октябре 1917 г. я поехал в Одессу. Уже в самом пути чувствовалось, как неспокойно бурлит русское взбаламученное море. Вагоны переполнены. Расписание не соблюдается. Кажется, в дни этой разрухи родился следующий анекдот. В Лондоне некто подходит к начальнику станции и спрашивает, когда отходит поезд туда-то. Начальник отвечает: "В 12 часов, 5 минут и три секунды". - "Неужели с такой точностью?" - "Ну, конечно... Ведь время военное".

В Москве же на подобный вопрос начальник станции, махнув рукой, отвечает: "Неизвестно". - "Как так?" - "Да очень просто, - время военное".

Вот беда. Значит, я не успею захватить поезд, идущий в Одессу.

Выбираюсь из вагона, натыкаюсь на поезд. Его вагоны и даже площадки забиты солдатами. "Где поезд на Одессу?" - спрашиваю я. "Да энтот и есть. Садитесь скорей... Сейчас трогается"...

Оказывается на мое счастье и этот поезд опоздал.

Неразбериха иногда имеет своеобразный ритм, а давняя привычка к ней помогает русскому человеку не теряться и в дни революционного хаоса. И я "сел", вернее, лишь вскочил на площадку поезда. Стекла в окнах были выбиты; почти всю ночь я сидел, скорчившись от холода, на полу. Но потом удалось попасть в вагон.

В Одессе я читал в анатомической аудитории Университета (на темы: "Вера и творчество" и "Революция духа"). Много записок с вопросами было подано со стороны студентов.

В перерыве профессор анатомии X. пригласил меня для беседы. Выражал свое сочувствие и при этом советовал как-нибудь прочесть лекцию на тему из Апокалипсиса - именно "о конях" (Откр. 6) - утверждая, что шествие коней - белого, рыжего, вороного и бледного - символически вполне точно отражают ход мировой истории.

Ходил на берег моря. Оно уже чернело предвестием осенних бурь.

Темнело и наше русское море: грозовые тучи скопились над ним.

По улицам разбрасывались прокламации - бюллетени о новом перевороте в Петрограде.

Еду в Киев. Там назначена моя лекция в Коммерческом Институте - на тему о единении и братстве.

В городе пушечная стрельба. Это берут военное училище. Публики на лекцию пришло мало: человек семьдесят. Пришли, кто был посмелее да жил поближе. Среди слушателей оказался мой законоучитель гимназии о. Владимир (очень уважаемый учениками). Во время беседы он встал и выражал, как педагог, свое удовлетворение по поводу того, что христианские идеалы, к которым его ученик обнаруживал свое влечение еще на гимназической скамье, теперь приносят свои плоды и притом в такое ответственное для общества время.

Спешу в Москву, потому что есть опасение, что путь будет отрезан. По дороге все слухи и слухи, один другого страшнее. В Малоярославце узнаю, что Москва горит... у Никитских ворот... (недалеко от них наша квартира). Революция бушует вихрем красного пламени. Россия в огне... Красный флаг неудержимым ураганом несется по стране...

Вот уже и сюда, в наш поезд, врывается стихия революции. Поезд полон раненых, взятых с немецкого фронта, офицеров. В вагоны входят солдаты в кожаных куртках... Это красные... Они отбирают оружие у офицеров.

Старые кадровые офицеры, едущие в отпуск, угрюмо молчат... Боятся наткнуться на красного. Кто знает?.. Может быть, и этот сосед тоже на стороне красных?.. Жуткая тишина... Страх неизвестности и растерянность... Словно что-то веками нажитое сорвалось и ухнуло в темную беззвучную бездну...

Я лежу на верхней полке. Достаю из кармана Евангелие. Открывается место - "Христос во время бури"... Я не удержался и сказал соседям: "Позвольте, я прочитаю из Евангелия, тут как раз о текущих событиях говорится"... Мои соседи посмотрели на меня с удивлением: "А ну, прочитайте". И я стал читать. "И поднялась великая буря; волны били в лодку так, что она уже наполнялась водой. А Он спал на корме, на возглавии. Его будят и говорят Ему: Учитель, неужели Тебе нужды нет, что мы погибаем? И встав, Он запретил ветру и сказал морю: умолкни, перестань. И ветер утих, и сделалась великая тишина. И сказал им: что вы так боязливы? как у вас нет веры? И убоялись страхом великим и говорили между собой: кто же это, что и ветер и море повинуются Ему?" (Мк. 4:37-41).

Все слушали внимательно. Потом завязался разговор. Некоторые соглашались с тем, что Евангелие всегда жизненно и правдиво, и, если бы мы были со Христом, то и теперь не боялись бы никаких бурь... Другие возражали. Все отделение вагона оживилось; мертвый штиль угнетенного молчания был разбит.

Поезд задерживается недалеко от станции. Его не пропускают. Неужели не попаду домой?

Еще в Одессе тревожное чувство по этому поводу овладело мной, но меня успокоили слова из Библии, когда я ее открыл: "Господь сказал: от Васана возвращу, выведу из глубины морской" (Пс. 67:23).

Я выхожу из вагона. Уже ночь. Вдали над Москвой зарево - не то от электрического света, не то от пожаров...

Наконец, поезд трогается - нас окружным путем переводят от Брянского вокзала к Александровскому.

Я выхожу вместе с одним полковником - он, оказывается, живет в Москве, неподалеку от меня. Складываем свои вещи в зале третьего класса. Кто-то подходит и приглашает офицера следовать за ним. Я жду его час, два... Сильно клонит ко сну. Наконец, поручив соседу вещи, иду разыскивать полковника. Язык до Киева доведет, а иногда и подальше...

"Здесь такой-то?" - "А вы кто такой? Пожалуйте сюда". Вхожу... За столом сидят красные. Один из них снимает с меня допрос. Настроение у меня отличное, а в таких случаях меня неудержимо влечет к юмору. Меня обыскивают. "Это что?" - спрашивает агент, вынимая из моего кармана маленький металлический предмет. "А угадайте", - говорю я подзадоривающим тоном. Тот вертит вещь в руках... "Что это такое?" - уже нетерпеливо спрашивает он. "Динамит", - отвечаю я деланно-страшным тоном. Старший, сидящий за столом, обращается ко мне и, стуча карандашом по столу в такт своим словам, отчетливо и строго говорит: "Товарищ! Не забывайте, что вы стоите перед революционным комитетом". - "Ну, ладно, так и быть, я вам объясню... Это не что иное, как алюминиевый складной стаканчик"...

- Нет, я только ехал с ним вместе. И живем мы в Москве по соседству - так хотели идти вместе домой.

Меня отпускают... В город идти не советуют до утра... С рассветом иду с вокзала домой один. Полковника так и не отпустили. [На другой день я проведал его семью и застал его в добром здоровьи среди своих.]

После бессонной ночи иду с вещами в руках, но чрезвычайность положения обостряет мою энергию: я лечу домой, не чувствуя усталости, иду с бьющимся сердцем. Что там, у Никитских ворот? Застану ли своих живыми? Вот и Бронная улица... Поднимаюсь по лестнице, стучу характерным своим способом - сейчас же отворяют. Слава Богу - все живы и здоровы! "Ну, и страху же мы натерпелись! Целую неделю из дому не выходили. А другие в подвалах отсиживаются... У Никитских ворот дом сгорел... Помнишь, большой такой, посреди площади?" - говорит мне сестра.

Этот район оказался местом ожесточенного боя. От пулеметного и ружейного обстрела все стены близлежащих домов были густо усеяны точками, словно политые свинцовым дождем. На тротуарах кучи обломков стекла, также зеркального от витрин, толщиной в мизинец. Большой дом, расположенный посредине площади, разрушен пальбой и пожаром. Впоследствии в его подвалах нашли несколько десятков обгоревших трупов.

Другой огромный дом напротив стоит без части верхнего этажа - уцелел только его железный скелет, сиротливо торчащий кверху...

Жаркий бой, продолжавшийся семь дней, уже приходил к концу. Кремль был взят. Уже висели по стенам декреты новой власти, диктующие противной стороне условия сдачи и помилования.

Стали убирать убитых... Было объявлено время погребения.

Сначала были красные похороны - под стенами Кремля. Пробравшись кое-как сквозь толпу, я примостился на тротуаре у Иверской часовни, откуда мог все отчетливо видеть.

Огромные толпы запрудили Красную площадь, оставив проход для процессии. Раздались звуки революционного траурного марша... "Вы жертвою пали"... Вот несут гробы... один за другим... Красные ленты у венков, красные знамена и красные гробы... открытые...

Их несут туда, к общей могиле, вырытой под высокой кремлевской стеной...

"Вот тебе, сердешный, и земля и воля", с сокрушением говорит, не выдержав, одна баба, вспоминая известный эсэровский лозунг.

Иногда попадается гроб, покрытый церковной парчой - как видно, родственники некоторых из убитых пожелали совершить, над умершими чин отпевания в православной церкви. Идут группы за группами - иногда поют "Вечная память". Но что это? В одной группе медленно, дружно и истово поют молитву: "Свя-а-тый Бо-о-же, Свя-а-тый крепкий, Свя-а-тый бессмертный, помилуй нас!"

Этот молитвенный возглас не звучит на красных похоронах странным диссонансом и никого не поражает, ибо таинство смерти поднимает толпу выше партийных земных споров.

Несется она, эта скорбная мольба, как вопль к небу, из сердца матушки-Москвы.

Как бы ни думали они политически, но ведь и они, эти отказавшиеся от креста, красные воины, и они сыны ее - плоть от плоти ее и кость от кости ее - и пали они жертвою в смертном бою...

Одинаковой скорбью исходит о детях своих и красная мать и белая мать... [Ср. стихи И. Горбунова-Посадова на эту тему.]

Хоронили юнкеров в храме Большого Вознесенья - на Большой Никитской. [Здесь некогда происходило бракосочетание нашего великого поэта А. С. Пушкина с Н. А. Гончаровой.]

Их гробы поставили в ряд, пред алтарем. За ними стояли закутанные в траур, согбенные скорбью родные. Преосвященный Дмитрий говорил прочувствованное слово. Пахло ельником и сосной. Тихим надгробным рыданием, словно сдавленный стон из наболевшей груди, звучало панихидное пение.

"Помилуй раба Твоего"... "Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печали моя"...

При пении "Со святыми упокой" толпа молящихся склонилась на колени. А в конце, когда раздался призыв хора: "Придите, последнее целование дадим умершему", высокие своды храма огласились горьким плачем, взрыдами и стонами сестер и матерей, припавших в последний раз к дорогим останкам.

Церковный собор (мои "православные" искания)

Я пишу эти строки по памяти, не имея при себе никаких записей, которые я делал в свое время. Описываю то, что врезалось в памяти неизгладимыми следами (что забыто - это, пожалуй, "не мое", а лишь постороннее и для моего изложения несущественное).

Я силюсь лишь издали всмотреться в сложное, полное загадок лицо России и увидеть ее в основных очертаниях.

"Русь, вижу тебя из моего прекрасного далека, тебя вижу"...

Собор для православия - основной орган церковной жизни и творчества. О нем мечтали давно все, кто жаждал возвращения русской Церкви к подлинным первоапостольским преданиям. Нарушения правил апостолов и постановлений вселенских соборов в современном православии с болью замечались многими. И я, как мирянин, вдумывался в эту сторону церковной жизни. Многое мне осветило внимательное чтение церковной книги "Правила Свв. Апостолов и постановления вселенских и поместных соборов" (на церковно-славянском языке).

Уже около 1905 года образовалась "группа 32" - объединившая православных священников, искренно и убежденно стремившихся к обновлению Церкви. Издавался журнал "Век", в котором излагались смелые мысли в реформаторском духе.

К людям, болеющим нестроением Церкви, пламенно и вдохновенно писавшим о подлинном выявлении в ней правды Христовой, личной и социальной, принадлежали В. Эрн, В. Ельчанинов, проф. С. Н. Булгаков, В. Свенцицкий. Некоторые из них проповедовали христианский максимализм, или так называемое "голгофское христианство". Многие среди интеллигенции смотрели с надеждой на их выступления. Еще будучи студентом, я познакомился лично с некоторыми из них.

Вообще, личная беседа с глубокими людьми всегда давала мне очень много, гораздо больше, чем иная хорошая книга.

Я посещал собрания "Религиозно-философского общества имени В. С. Соловьева" в Москве, где дебатировались эти церковные вопросы, беседовал с выдающимися представителями православия.

Однажды приехал в Москву старец Оптиной пустыни Анатолий, на всю Россию известный своей духовной прозорливостью. Остановился он в частной квартире Ш., на Малом Толстовском переулке. В назначенный день с шести часов утра у него начался прием. В тесном коридоре толпились люди, пришедшие за советом. Пришла и моя очередь. Я вошел. Старец сидел в кресле. Он очень ласково приветствовал меня, преподав благословение.

Удивительная простота, мягкость, тишина чувствовались во всем его облике. Говорил он не совсем ясно, слегка косноязычно. Расспрашивал меня о моей жизни, о духовных затруднениях. Перешли к церковному вопросу. "Скажите, батюшка, в чем вы видите главную причину того, что возрождение православной Церкви так плохо подвигается вперед?.."

Старец подумал, слегка вздохнул и очень серьезно сказал:

"На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи".

Когда я впоследствии читал биографию Амвросия Оптинского и познакомился с теми притеснениями, которые чинили синод и архиереи по отношению к глубоко благочестивой Оптиной пустыни, - я лучше понял слова старца.

Знакомство с такими светлыми личностями дало мне почувствовать в среде православной Церкви, наряду с казенной, официальной ее стороной, иную положительную стихию.

Такое же светлое впечатление я вынес из книги П. Флоренского "Столп и утверждение истины". Я целое лето штудировал это значительное, глубокое произведение о православии. После того я ездил в Сергиев Посад и посетил автора. Его вдумчивый и крайне простой облик, напоминающий обыкновенного послушника (войдя в комнату в простом подряснике, он "преломился" в поясе иноческим поклоном), лишь дополнил и оживил многое, прочитанное из этой красиво и вдохновенно написанной - я бы сказал - поэмы о Церкви.

Старчество - это своеобразный институт православия, своего рода поправка (корректив) к мертвой официальной церковности. К старцам, как к опытным духовно людям, народ идет со своими скорбями и печалями, прося их молитв и советов.

Некоторые из них обладают даром ясновидения, но, конечно, и это не обеспечивает непогрешимости в человеке.

Мои друзья, ревнующие о чистоте моей веры и чувствующие в моих взглядах расхождение с некоторыми сторонами современного православия, посоветовали мне однажды посетить старца Алексея в Зосимовой пустыни (это недалеко от Сергиева Посада).

Я прибыл туда вместе с друзьями. Среди них был один молодой человек, который перед этим потерпел тяжелый удар в семейной жизни и теперь болел вопросом о разводе.

Нам отвели место в монастырской гостинице. Мы посещали богослужения... Было много молящихся, паломников с разных сторон. У старца, принимавшего на клиросе храма, была большая очередь - и я не мог попасть на прием к нему в первый день.

Пустынь была красиво расположена. Нам позволялось гулять в саду. Помню - я зашел в одну небольшую часовню. Внутри ее был колодец с светлой родниковой водой. Наклонившись над ним, я вдруг увидел на водной глади ясный лик Иисуса Христа. Оказывается, в куполе часовни был нарисован красками образ Христа - и Он отражался в воде, как в зеркале, когда она была спокойна.

Не так ли душа, словно глубокий колодец, может отображать в себе Божественный Пречистый Лик, если она от всего земного отрешена, глубоко, невозмутимо спокойна и обращена к Господу, "взирает на Иисуса" - согласно слову Апостола? О, если бы мысли и желания нашей души были чисты и прозрачны, как светлые воды криницы! Тогда мы постоянно были бы способны отражать небесную красоту.

Вхожу в храм. Вижу, как мой юный друг весь в слезах, словно пришибленный, сходит по ступенькам клироса, где он только что беседовал со старцем. Оказывается, последний поразил его своим уклонением от его главной сердечной скорби: вместо того, чтобы помочь ему разобраться в семейных трудностях, он сурово обличал его в лютеранской ереси и наставлял в правоверии.

Я был принят на другой день. Узнав, кто я, он заволновался. "Ты из христианского кружка? Руководитель? Как твое имя? Владимир? Так, ведь, уже вчера у меня тут был такой?.."

Чашу обличения, предназначенную для меня, пришлось испить ему, и какой растравляющей горечью пролилась она на открытые раны этого несчастливца! Конечно, немалая вина за это лежала на моих друзьях, которые сочли нужным предупредить старца относительно меня и этим повредили его непосредственному чутью и вдохновению.

- Это, видно, батюшка, произошло недоразумение: вчера был у вас мой друг, а он тоже Владимир.

- Ах, вот что! Ну, ну... А скажи, ты признаешь Символ веры и вселенские соборы?..

- Ну, это хорошо... Так, так... Держись истинного пути... И дальше он изложил мне еще некоторые советы, касающиеся духовной и нравственной жизни.

Позже, в 1915 году, я по смерти своего отца посетил два скита, лежащие недалеко от Троице-Сергиевской лавры: Черниговский и Гефсиманский.

В первом я познакомился со старцем Порфирием, учеником знаменитого старца Варнавы.

Портрет последнего, написанный масляными красками, во весь рост, красовался в его келье.

После беседы с ним, он предложил мне остаться посидеть у него (на сундуке - обстановка его приемной кельи очень простая). Рядом со мной лежала куча писем, присланных ему с разных концов.

Тихий стук в дверь. "Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас", - слышится извне.

Входит пожилая крестьянка. Она осеняет себя крестным знамением и творит земной поклон сначала на образа, потом старцу. Остается на коленях, пока он говорит с ней. Ведь она верит: все, что старец скажет ей, это От Бога.

Потом пришел человек попросту одетый - вероятно, посадский житель. Он советовался о каких-то хозяйственных делах. Старец посоветовал ему что-то продать. Вслед за его уходом вышел и я. Крестьянин медленно шел передо мной. Он, видно, не согласился с данным ему советом. "Продать?.. - бормотал он тихо. - Как бы не так!"...

Службы в монастыре длинные. За всенощной, как только началось чтение бесконечных кафизм на малопонятном языке, я поразился звучным шепотом и говором, вдруг раздавшимся по всему храму, - это, оказывается монахи, стоящие длинными рядами по бокам, мирно беседуют между собой. Стоя изо дня в день на длинных службах, притом не все понимая из читаемого, они не выдерживают и переходят к разговорам.

В Гефсиманском скиту принимает старец Иаков - совсем непохожий на о. Порфирия. Это суровый, властный и строгий аскет, в то время как Порфирию более свойственны умиление, улыбка и даже шутка...

Я ждал в соседней келье, пока он кончит беседу с посетителем.

Мое внимание привлекло какое-то писание на стене. Оказывается, это была присяга на верность государю. Изложена она была в той же форме, в какой она обычно требуется от каждого чиновника, начинаясь словами: "Клянусь Всемогущим Богом..."

На меня она произвела подавляющее впечатление, как отражение того печального кесаропапизма, господства светской власти над духовной - которою добровольно угашает свою свободу наша иерархия.

Ибо, как правильно говорит Мережковский, Церковь не потому стала мертвой, что государство подчинило ее себе, а наоборот: потому государство подчинило Церковь, что она оказалась мертвой. Государственный корабль мог и должен был взять ее на буксир.

Когда старец позвал меня к себе, я направил главную часть разговора на вопрос, которым так болел тогда - на тему об отделении Церкви от государства... На это старец сурово и сухо сказал мне: "Оставь этот вопрос вовсе... а лучше, как учат наши подвижники, внимай себе". "Внимай себе", - еще раз строго сказал он мне на прощание. [Я посетил также, находящиеся в монастырском дворе, глубокие подземные пещеры, в которых в старину известные иноки предавались тяжкому подвид аскезы. Этот род сурового самоумерщвления характерно отражался в облике старца Иакова. Оба старца воплощают в себе две существенные стихии православия, давшие два типа, - аскетизм и любовь (ср. два типа в "Детстве" Горького, выраженные в образах отца и матери).]

На дворе я встретил пожилого монаха, исполняющего черные работы. Мы о чем-то разговорились с ним, он не выдержал и высказал свою скорбь по поводу развратной и праздной жизни некоторых монахов близлежащей Троице-Сергиевской лавры.

Кончились дни, когда я мог проживать в монастырской гостинице. Мне предложили ночлег в Гефсиманском скиту. Старик-монах принес мне и ужин из трапезной - гречневой каши с постным маслом.

Спать там мне не удалось - ибо, лишь только я улегся, зашевелилось очень неприятное население - оно и понятно: комната посещалась богомольцами со всея Руси. Пришлось спасаться немедленно. Монах удивился такой моей чувствительности и отпустил меня. Я пошел, куда глаза гладят, хоть на вокзал.

Было поздно. На пути встречаю новое здание - оказывается, это был новый монастырский лазарет, еще не открытый для приема больных. С улицы видны были светлые, только что выбеленные коридоры.

Вхожу. Навстречу выходит послушник, худощавый блондин средних лет с приятным цветом лица и русыми волосами. Как ласково и смиренно он принял меня! Сразу засуетился, отвел меня в чистенькую комнату, где были железная кровать и стол; принес маленькую лампу. На утро стучится и входит с самоваром. Словом, принял меня, как родного, с таким усердием и истовым русским странноприимством, - "как для Господа". Я прожил там несколько дней и отогрелся соприкосновением в лице этого послушника с подлинной народной, русской добротой. Он усмотрел во мне тоже как бы инока и убеждал меня всегда ревновать о благочестии - "ради Христа и Его Пречистой Матери".

В свете всех этих исканий и хождений понятно, с каким живым интересом я отнесся к вести о том, что будет собор.

Мои мечты об истинной Церкви вылились как-то в странный и причудливый сон: на темном фоне ночного неба я созерцаю большой храм, весь сияющий бесчисленными звездами, не нарисованными, а настоящими, небесными, и от него распространяется благоухание, как от ароматного сада. Звездная Церковь, "небо на земле" - так переживался мною в моем воображении идеал Церкви.

* * *

Во время выбора делегатов я был в Тверской губернии. Организаторы местного предвыборного собрания предложили мне сказать слово его участникам. Вместе с сельским диаконом я поехал в соответственный приход, верст за двадцать - и здесь в храме имел большую радость выразить свои заветные думы относительно возрождения христианской общины.

Наконец открылся и самый собор (15 августа 1917 г. ст. ст.).

Мне удалось получить пропуск на места, предназначенные для гостей.

Заседания собора происходили в большом зале нового Епархиального дома, на Лиховом переулке (прилегающем к Садовой улице).

Я поднялся по широкой мраморной лестнице и вошел в зал... Скамьи для гостей помещались в самом конце, но так как они находились на возвышении, то вся картина заседания была передо мной, как на ладони.

Впереди открыта раздвижная стена, так что виднеется внутренность алтаря: иконы, крест, семисвечник сверкают позолотой. Перед алтарем, за большим столом, сидят иерархи; среди них митрополит Антоний, который и был на этом собрании председателем. С правой стороны трибуна для ораторов.

Все остальное пространство зала занято рядами стульев, на которых сидят делегаты.

На трибуну всходит очередной оратор - благообразный старец с белой как лунь головой.

Зал притихает. Оратор начал свое слово чтением 15-ой главы от Иоанна, где Христос учит об условиях всякой плодотворной работы. Очевидно, старик хотел направить мысли и сердца делегатов на путь единения, в русло евангельской истины. Ибо, как я слышал, на соборе чувствовалось разделение и неглубокий подход к церковному вопросу.

"Я есмь виноградная лоза, а Отец Мой - Виноградарь; всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода".

"К делу! К делу!" - слышатся со скамей нетерпеливые возгласы.

Старец смущенно озирает зал - и, справившись с собой, продолжает читать Евангелие.

Протесты усиливаются и растут. Сквозь шум и ропот я слышу долетающие слова, словно кроткий, но властный голос Христа, Главы Церкви, прорезывает лучами темную и ропотную мирскую стихию, опутавшую Церковь:

"Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня не можете делать ничего".

В перерыве ищу встречи с епископом Андреем Уфимским.

Он давно привлекает мои симпатии своим идеализмом, одухотворенным обликом и ревностью о подлинном древле-церковном благочестии. Перед тем он выступал на собрании нашего студенческого христианского кружка в одном из студенческих общежитий (на Грибоедовском переулке) и привлек общее сочувствие своим безыскусственным словом о жизненном, деятельном служении христианской любви.

"Мы тут на соборе в меньшинстве", говорит он с горькой усмешкой: "нас называют за наши требования большевиками... Мой проект о реформе прихода отвергнут... И так отвергается проект за проектом. Остается быть молчаливыми свидетелями". Другие передавали мне, что собор, к сожалению, занимается чуть ли не главным образом вопросами внешними и материальными (как, например, - о жаловании духовенству). В печати кто-то назвал состав собора "дворянско-буржуазным блоком".

Я был еще раз на соборе - и тогда тоже не вынес светлого, обнадеживающего впечатления.

По отзыву одного из участников собора, профессора О., сообщенному мне недавно в личной беседе, значение собора состояло в том, что он в трудное для Церкви время объединил и сплотил верующих. Таким образом его деятельность была чисто охранительная. О какой-либо творческой или реформаторской работе на нем не было и речи. Между тем, соответственные проекты поступили на собор. Среди них был представленный одним священником доклад о необходимости возврата к практике крещения взрослых, согласно с крещальным чином [изложен в церковном требнике], требующим, как известно, евангельского просвещения и сознательной веры со стороны крещаемого до совершения таинства. О подаче этого проекта упоминалось в тогдашней светской периодической печати.

В дни собора я посетил епископа Андрея для личной беседы в Сретенском монастыре. Он назначил мне ранний, час. Еще до рассвета, в потемках, я едва разыскал калитку монастыря. Епископ принял меня запросто. Беседа с ним дополнила обаяние чистого аскетического облика этого инока-идеалиста, мечтающего о действительном воплощении евангельской правды в церковной жизни. Он говорил мне, что, по-видимому, уйдет из государственной православной церкви. [Как теперь стало известным, еп. Андрей перешел к старообрядцам (беспоповцам), последовав примеру петербургского профессора - архимандрита Михаила (ставшего епископом у старообрядцев так называемого австрийского толка, т. е. приемлющих белокриницкую австрийскую иерархию).]

Одним из важных деяний собора были выборы Патриарха. Предложены были три кандидата на патриарший престол: митрополиты Тихон Московский, Антоний Волынский и Арсений Нижегородский. Часть делегатов была против избрания патриарха вообще. Они предлагали опустить в урны, кроме трех записок с именами упомянутых кандидатов, еще четвертую записку, чистую - что означало бы: Господь Иисус Христос есть глава Церкви и никаких видимых выразителей какого-либо главенства в ней быть не должно.

К этой части собора принадлежал проф. Н. Д. Кузнецов, который и рассказал мне лично об этой детали соборных деяний.

Выборы Патриарха состоялись в Храме Христа Спасителя 18 ноября 1917 г. н. ст. Огромная церковь была переполнена. Мне удалось попасть вовремя и быть по близости от архиерейского возвышения.

У царских врат была поставлена на маленьком аналое икона Владимирской Божьей Матери, а около нее урна. После общей молитвы старец Алексей (из Зосимовой пустыни) вынул записку - на ней оказалось имя Тихона, митрополита Московского.

Он и был провозглашен "Патриархом Московским и всея Руси".

Религиозное настроение народа все с большей силой искало своего выражения. 28 января 1918 года состоялся грандиозный крестный ход всей Москвы на Красную площадь.

Стоя недалеко от Лобного места, я видел, как с различных улиц втекали на площадь бесконечные потоки московского люда, возглавляемого духовенством с крестами, иконами и хоругвями, сверкающими золотом. Говорили, что в процессии участвовали сотни тысяч человек. Пели пасхальный тропарь: "Воскресение Твое, Христе Спасе"...

По-видимому, народ чувствовал уже приближение суровой борьбы с религией и хотел выразить свое сочувствие Церкви.

Со временем крестного хода случайно совпала моя лекция на Высших Женских Курсах на тему: "Живая вера и творчество жизни".

Я еле попал в трамвай, который медленно двигался по запруженным улицам. В толпе чувствовалось возбуждение нездорового характера. Когда я ехал по Арбату, какой-то господин в котелке "висел" на подножке трамвая, держась за рукоять. Вдруг кто-то из проходящих с криком: "шапки долой!" сбил палкой с его головы котелок. Неподалеку возвращались с хоругвями участники крестного хода - и сочувствующие встречали их, согласно религиозному обычаю, с открытыми головами.

Духовный развал

23 ноября 1918 года был обнародован декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви.

Практически власть с самого начала не только отстранилась от поддержки религии, но и вступила с нею в борьбу, во всяком случае там, где была или только подозревалась за религиозной деятельностью политическая подкладка.

Народ массами стал отпадать от Церкви, поскольку он принадлежал к ней лишь формально.

И как обыкновенно, отпадение легко перешло в богоборчество, атеизм и антитеизм. ("Кто не со Мной, тот против Меня").

На смену государственной религии явилась государственная безрелигиозность и антирелигиозность.

Палка, перегнутая в одну сторону, теперь откачнулась в противоположный край, и, согласно русской повадке и способности к исступлению - привела к крайности.

В центре Москвы, на месте иконы Спасителя, укрепленной в стене бывшей Городской Думы, над Иверской часовней - теперь красовался рельеф: "Религия есть опиум для народа".

В другом месте Москвы, на одной из улиц я видел висевшую поперек тротуара вывеску (сделанную масляной краской на жести) со словами: "Нет ни Бога, ни природы".

К такому выводу приходит умствование, когда оно перехватывает через край, по известному выражению, "ум за разум заходит" (когда, по Достоевскому, "малый ум", в силу душевного извращения, становится выше "большого ума").

А русские мужички в простоте своей немедленно стали применять безбожие к делу.

В одном селе Казанской губернии крестьяне вынесли престол из храма на улицу и расположились вокруг него обедать.

Однако местные татары не потерпели такого поругания святыни. Они отобрали престол и поставили его на место.

Еп. Андрей Уфимский благодарил по этому поводу в специальном письме, помещенном в печати, магометанского муфтия за то, что он так хорошо воспитал в религиозном отношении своих прихожан.

Позднее я не раз наблюдал, как хлеб, картофель и прочие товары в лавках и на базарах отпускались покупателю в мешках, сделанных из красивых "пергаментных" листов напрестольных евангелий - с каемками, заставками и красными строками. Оказывается, запас заготовленных Синодальной Типографией евангелий попал на рынок - и торговый люд, ничтоже сумняшеся, пустил в оборот страницы из Вечной книги, как обыкновенную рыночную принадлежность.

И не обратилось ли в самом деле Евангелие в обмирщенном христианстве лишь в предмет торговли, который мы продавали за тридцать сребреников на рынке мира сего?

И не обратился ли вообще храм - "дом молитвы", в дом торговли, в чем гневно упрекал Господь народ израильский, когда изгонял торгующих из храма?

И вот для обличения нашего Евангелие попало на базар, на прилавок торгаша в качестве оберточной бумаги.

Эти измятые и захватанные драгоценные реликвии хранятся у меня как печальные и выразительные напоминания о том, что св. Евангелие надо не только распространять как книгу, но надо его и объяснять народу. Здесь опять прав Достоевский, который говорит устами Зосимы: "Толкуйте народу Евангелие неустанно". "Гибель народу без слова Божия", и именно без его разумения и приятия всем сердцем.

"А если Бога нет, то все позволено", - таково ведь русское умозаключение, доведенное до своего конца.

Вот тут-то и оправдался пророческий стих из "Бесов" Достоевского:

Идут мужики,
Несут топоры, -
Что-то страшное будет...

Приведу одну из ужасных сцен, в которой пал жертвой один из моих друзей, инженер Д.

Дом в имении некоего помещика был осажден озлобленной толпой, которая вознамерилась сжечь его в его собственной усадьбе.

Тут же случился проездом мой друг, ехавший вместе со своим знакомым, юношей А. Инженер стал уговаривать толпу. Эти уговоры дали помещику возможность спастись, обоим же новоприбывшим стоили жизни. Ожесточенные подстрекатели прежде всего размозжили булыжником голову юноше А. Затем стали бить инженера. Тот принялся от них бежать. Кто-то догнал его и проткнул сзади железными вилами. С этим страшным железом в спине, обливаясь кровью, он выпрыгнул в окно. Его настигли. Он видит, что смерть неминуема. "Братцы, позвольте в последний раз Богу помолиться", простонал мученик. Его лицо было изуродовано, выбиты зубы. Толпа затихла. Он стал на колени среди народа и молился, истово крестясь. "Ну, теперь делайте со мной, что хотите". Лишь только он кончил молиться, ему набросили на шею веревку и поволокли к речке. Бросили в воду, но он все всплывал. Наконец, после больших усилий, его утопили.

Это был редкий, кристальной души человек, кроткий, тихий, умевший и любивший усовещевать и способный положить "душу свою за друга своя".

Как святая Русь вдруг стала несвятой, и народ-богоносец стал, по выражению одного русского умного человека, знатока русской жизни, - чертоносцем?

Почему оказалась она сусальным золотом, которое смыли первые потоки революционной грозы?

Вскоре я услышал разгадку из уст самого русского крестьянина-красногвардейца. Но об этом ниже.

Религиозная жажда

Гибель народу без слова Божия, ибо жаждет душа его слова.

Вернувшись однажды вечером домой, я нашел у себя на столе письмо, спешно вызывающее меня в Тулу для чтения лекции. Нужно было ехать в тот же вечер, так как зал был снят назавтра.

Я поспешил на Курский вокзал. У кассы стола длинная очередь. Ко мне подошел какой-то господин, предлагая перекупить у него билет (оказавшийся ему ненужным). Я отнесся к нему с недоверием, опасаясь за действительность билета, но все же взял его, и хорошо сделал - ибо, как потом выяснилось, в тот день на Тулу больше билетов не продавали.

Ехать было очень неудобно. Пришлось стоять на площадке с выбитым окном. Был мороз, дул резкий ветер. Предстояло часов семь пути, и притом ночью. От усталости и желая укрыться от ветра, я опустился на пол (место мое было как раз у открытого окна) и сел между солдатских сапог, так как вся площадка была забита красногвардейцами.

Каждый из них по очереди придерживал у разбитого окна большой грубый мешок для защиты от холодного ветра.

Один из солдат похвалялся грабежами и убийствами, в которых он участвовал в дни революции.

Я не выдержал, встал из своего уголка и спросил рассказчика: "Разве Христос в Евангелии учил так делать?"

- А нешто мы его читали? Мы только крышку Евангелия целовали... А что в ем писано, того не знаем.

В этих откровенных словах заключается разгадка и русского безбожия и нравственного одичания - по крайней мере, в их значительной части. Об этом я размышлял, опустившись опять в свой уголок на дне площадки.

Через некоторое время мои мысли были прерваны: "Товарищ, вставай, твоя очередь держать мешок".

Я встал и, прижимая мешок локтями, прислонился к раме. Сердитый ветер врывался через щели и немилосердно обдавал меня стужей.

Вот и Тула. Типичный для старинных среднерусских городов кремль с храмом и зубчатыми стенами.

Знаменитый оружейный завод, работающий по-прежнему.

В этом городе были прочитаны мною лекции для гимназической молодежи.

Через некоторое время с этой же целью я был приглашен в Рязань, в "Дом юношества".

Здесь я читал несколько раз при переполненном зале.

Видно было, что молодежь чувствует себя на распутьи и силится среди множества лозунгов и призывов найти верную дорогу. Для нее специально я разработал несколько лекций: "Молодость и жажда подвига", "Душа молодежи", "Новый строй и нравственные задачи молодежи" и т. п.

Единственное, что может удовлетворить молодежь, говорил я, это прекрасное действие в жизни, т. е. подвиг.

Без него жизнь будет лишь "неподвижным движением".

Я ставил перед молодежью два вопроса: 1) удовлетворяет ли ее призыв Христа к подвигу жертвенной любви? 2) нуждается ли молодежь в благой вести Евангелия о Христе, как источнике творческой силы?

Я старался говорить им их собственным языком, например, цитируя слова из одного студенческого письма, полученного мной: "Страшно потерять молодость!" Между тем, учение Христа - есть Евангелие вечной молодости. Тот, кто прожигает молодость для себя, тот потеряет ее - и некогда, оглядываясь на свое прошлое, с его светлыми порывами, будет переживать тургеневскую печаль: "Как хороши, как свежи были розы!.."

Но тот, кто отдаст свою молодость Христу, тот ее приобретет, тот постигнет тайну вечной бодрости, энтузиазма и творческой силы. Молодость Христу! И скорее, пока душа отзывчива на все возвышенное и прекрасное.

"Смотри, чтобы день жертвоприношения не склонился к вечеру, прежде чем ты успеешь положить дар твой на жертвенник" (Тагор).

Новый строй, устранивший старые внешние авторитеты, ставит перед молодежью новые задачи: предоставленная самой себе, она более, чем когда-либо, нуждается в выработке духовной самодисциплины и нравственной самообороны против тлетворных влияний жизни.

Молодежь чутко прислушивалась к призывам Евангелия. Образовались кружки для его изучения и практического, деятельного применения заветов любви и чистоты в жизни.

Я получал много писем от молодежи - в них много было благоуханного юношеского идеализма. Но рядом звучали ноты сомнения, искания, иногда отчаяния.

Одно из этих писем постигла странная участь.

Некий юноша - студент писал мне о своих религиозных сомнениях, прося совета, - как их преодолеть.

Каково же было его удивление и разочарование, когда он получил на это письмо ответ (за подписью моей фамилии) следующего содержания:

"Друг мой, неужели вы верите, что я искренно проповедую религию? Я делаю это только потому, что мне хорошо платят"...

Хорошо, что юноша показал это письмо той даме (хорошо знавшей меня), которая посоветовала ему написать ко мне.

Тогда все выяснилось. Письмо было кем-то перехвачено, и этот злой шутник взялся подделать мой ответ. Но "нет ничего тайного, что не сделалось бы явным".

Вскоре я был приглашен для чтения лекции во Владимир-губернский от культурно-просветительного отдела местного исполкома. (В этом городе я читал однажды еще в 1916 году, и теперь мои знакомые содействовали данному приглашению.)

По приезде мы сразу натолкнулись на препятствие.

Оказывается, под влиянием одного педагога-материалиста, лекция была отменена.

- Почему вы нам не сообщили? Мы напрасно приехали.

Мы решаем попытаться все же устроить лекцию, хотя бы в другом помещении (первоначально исполком предоставил для нее Народный Дом).

Наша знакомая, местная жительница, отправилась искать зал. Мы вдвоем стали на колени и просили помощи у Бога. Скоро дама вернулась, сказав, что для лекции предоставлено железнодорожное депо.

Мы начали действовать. Написали синим карандашом афиши (с заглавием: "Евангелие и свобода"), сварили из муки клею и пошли на главную улицу.

Студент несет бутылку с клеем и пачку афиш; я его сопровождаю.

Останавливаемся у первого столба для объявлений. Мой друг молча, флегматично и медленно намазывает место клеем... Проходящие останавливаются. Молча с любопытством дожидаются - что за афиша будет наклеена?

Толпа увеличивается. Мы идем дальше. Опять любопытные. Никто не спрашивает о разрешении.

Там уже заранее должны были поставить столик для продажи билетов. %

Но в зале мы застаем неожиданную картину. Он переполнен. Столик да и скамьи в зале были смыты нахлынувшей толпой.

Куча записок с вопросами росла передо мной, на столике (типичные вопросы: существует ли Бог? верите ли вы в мощи? кто написал Евангелие? существует ли загробная жизнь? верите ли вы в чудо?).

На другой день в местной газете появилась заметка с выражением благодарности за популярное изложение евангельских истин, столь необходимых в наше тревожное, критическое время. Так "Бог отверз нам дверь для слова" и в этом случае.

Однако, то или иное препятствие перед лекцией я наблюдал как правило.

Оно подтвердилось вскоре еще в одном случае, а именно во время посещения маленького старинного русского городка Владимирской губернии - Юрьева-Польского, куда пригласили меня знакомые.

Приехав туда, я вздумал наклеить на улицах выпущенное нашим кружком еще в начале революции воззвание чисто-религиозного характера: в нем русский народ призывался к мирному труду и взаимному единению в духе Евангелия, во имя Христа.

Только наклеил несколько этих листочков - как вдруг подходит ко мне "милицейский": "Вы что тут клеите? А разрешение у вас есть? Кто вы? Откуда?" Пригласил меня в исполком. Там как раз происходило деловое собрание - сидели простые русские люди из мещан и рабочих. Они отнеслись ко мне не с угрозой, а с любопытством.

Я прошу отпустить меня, так как я должен читать лекцию. Не тут-то было: оказался задержанным. Сижу час, два. Наконец врывается в заседание знакомый врач, который участвовал в приглашении меня из Москвы. Выясняется моя личность - и меня милостиво отпускают.

"Гибель народу без слова Божия" - но и во второй половине этого знаменитого изречения: "ибо жаждет душа его слова и всякого прекрасного восприятия".

Лишнее доказательство этого я видел в русском Манчестере - Иванове-Вознесенске.

Когда я пошел туда, я увидел огромный хвост на площади - это покупались входные билеты. Весь театр с тысячей мест был заполнен.

В беседе выступал известный коллекционер и владелец знаменитого местного музея Бурылин.

Он обратился к молодежи с кратким свидетельством о Боге: "Тут в прошлом году один юноша покончил с собой, оставив записку: если Бога нет, жить не стоит. Это печальное, но убедительное доказательство в пользу необходимости веры", - сказал он.

В заключение я пригласил желающих придти на другой день на специальное собрание для более близкого изложения вопроса по Евангелию. Мы думали воспользоваться для этого одной из комнат театра, ожидая человек 50-100.

Каково же было наше удивление, когда я увидал на другой день опять полный театральный зал (хотя уже не так набитый, как накануне).

Между тем, я намеревался теперь прочесть не лекцию, а одну из глав пророка Исайи:

"Жаждущие! Идите все к водам; даже и вы, у которых нет серебра, идите, покупайте и ешьте".

"Мои мысли не ваши мысли, ни ваши пути - пути Мои, говорит Господь. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших".

В иное время было бы странно выступать с Библией со сцены театра. Я упомянул об этом в своей речи. "Мы зачастую превращаем храм в театр - а на самом деле нужно театр превратить в храм. И вот революция духа приведет к этому и уже приводит. Материальная революция не может удовлетворить нас - нужно еще и преображение духа.

Я видел у вас на улицах колодцы; около каждого стоит икона, по-видимому, для освящения воды. Но был некогда день на земле, когда у одного колодца в Палестине сидел Сам Христос - и Он звал душу человеческую к утолению ее духовной жажды водою живой...

"Всякий пьющий воду сию возжаждет опять; а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную"".

Там же была объявлена специальная лекция для молодежи. Нам позволили собраться в зале женской гимназии.

Однако, в час лекции собравшимся было объявлено, что в здании гимназии она состояться не может "вследствие карантина". Между тем толпа учащихся выросла до внушительных размеров (было человек 500). Стали вноситься разные предложения. В результате остановились на каком-то клубе и пошли всей массой. Это было оригинальное шествие молодежи по улицам - в такое время, да еще в этом огромном рабочем центре.

Пришли к зданию, но и тут препятствие - надо добиться разрешения. Ведутся переговоры по телефону. Но толпа молодежи лавой устремляется по лестницам, заливает зал. Шум, гвалт, как обычно среди юношей и подростков. Они стоят близко около меня - я говорю почти в упор. Излагаю свои мысли на тему: "Отвечает ли Евангелие запросам молодежи?" Я верил и верю, что русская молодежь обладает глубокой, пытливой душой, жаждущей цельности в жизни, как это выражает у Достоевского Алеша Карамазов: "Пойти за Христом не значит сходить к обедне, и отдать все Христу не значит дать два рубля нищим".

Мне всегда казалось, что именно к молодежи обращено прежде всего Евангелие, во всяком случае, к людям, молодым духом, способным мечтать, дерзать, томиться и жаждать, умеющим прямо смотреть на Солнце, в то время как люди, старые душой, предпочитают полусвет мещанских идеалов сытости и самодовольства.

У анархистов

Анархизм относится к характерным элементам русской души, ибо безначалие, безудержность и исступление - искони ей родственны и близки.

Вне дисциплины государства народная душа имеет два выхода: или она падает вниз, в подполье первобытного, разнузданного дикаря (это безначальная стихийность, варварство, свобода без дисциплины); или она поднимается вверх, над государством, из царства необходимости в царство положительной, творческой свободы, царство благодати, - здесь государство не нужно, поскольку в душе царствует Бог.

Однажды, весной 1917 года, проходя по улицам Полтавы, я встретил агитаторов с кружками для сбора денег в пользу какой-то социалистической партии. Я отказался платить, сославшись на то, что я к этой партии не принадлежу. "К какой же вы партии принадлежите, товарищ?"

"Теократический анархист", - брякнул я им полушутя. "Что, что? Это что-то еще новое опять?"

- Государство совсем не будет нужно, когда человеческий авторитет уступит место Богу... - Посмеялись и отошли от меня.

Но в самом деле, разве не верно будет сказать, что лучшая "политика там, где нет никакой политики", там, где мыслями, чувствами и поступками человека управляет Высшее Абсолютное Существо?

Деятельность анархистов заметно оживилась зимой 1917- 18 г. в Москве. Я посетил некоторые их идейные центры, желая ближе познакомиться со взглядами вожаков этого движения.

Один из этих центров находился в здании Купеческого Клуба, на Малой Дмитровке, недалеко от Страстного монастыря. Большой серый дом. Широкая темная лестница, темноватый зал. Молодой анархист в штатском с винтовкой за плечами (солдат Черной гвардии) направляет меня к бледному молодому человеку, сидящему за столом. Его большие глаза сверкают как угли. Имя у него как нельзя более подходящее: Лев Черный. Он насиделся в тюрьмах при царском режиме, и теперь тоже вот у власти. Короткими фразами он раздает поручения. "Вы, такой-то, пойдете в подрывном отряде". "Вы кто? Желаете вступить в Черную гвардию? Имеете рекомендацию? Что? Этого, товарищ, недостаточно для нас".

Он охотно беседует со мной, развивая свои взгляды относительно свободы, сильной личности. Ото всего веет, как и от черного флага, развевающегося там на улице - темной зияющей бездной смерти, глядящей из глазных впадин черепа.

Грустно, грустно, как на кладбище! Так жалко этих молодых людей, души которых отравлены ядом смерти. Настрадались они и озлобились, не видя света, - а душа томится в тисках несвободы, в беспощадных оковах "священного закона железной решетки". "Тесно орлу в клетке". И если нет сил освободиться, то хоть попытаться разнести вдребезги напором могучего разлета ненавистные железные прутья! И тут же сложить свою буйную голову.

Лучше умереть за свободу, чем томиться в неволе.

Но ведь еще лучше жить в радостной, творческой свободе - без Бога она недоступна человеку. Разве не принес нам Христос Евангелие свободы: "Познаете истину - и истина сделает вас свободными".

"Всякий делающий грех есть раб греха... если Сын освободит вас, то вы истинно будете свободны".

На мои слова Лев Черный усмехнулся мягкой грустной улыбкой...

В религию он не верит, хотя и уважает искреннюю, свободную веру. Увы, ему знакома лишь религия богорабства, и неведома свобода богосыновства.

Прощаясь, он направляет меня к заведующему отделом пропаганды, и тот снабжает меня анархистской литературой.

С интересом он выслушивает мое приглашение на религиозные собрания, выражая им сочувствие уже потому, что они свободные.

* * *

Несколько позже, проходя по Собачьей площадке у Арбата мимо красивого особняка бывшего сербского посольства, я прочитал на нем надпись:

Вхожу. Это опять секция анархистов. Мне охотно дают объяснения относительно данной фракции.

Живут на началах коммуны, причем на нужды партии производятся экспроприации магазинов по ордеру комитета.

Приводят меня в маленькую комнату. Тут картина довольно жуткая. Это рабочая комната одного из "немедленных", специально прибывшего из-за границы, тропического мавра: сам он - красавец, с бронзовым лицом, черными волосами и большими веселыми глазами - стоит у стола и начиняет бомбы с таким преспокойным видом, как будто стол перед ним завален не страшными орудиями смерти, а картошкой или артишоками (некоторые бомбы напоминают своей формой плоды этого рода). А ведь только одно неосторожное движение - и все кругом будет сметено ураганом разрушения!

Слова о христианстве они слушали охотно, ибо чувствовали в нем также протест духа против материи, свободы против необходимости. По их словам, мы с ними расходимся только в способах достижения свободы личности.

Пользуясь их радушным приглашением, я зашел еще раз в этот же клуб "немедленных социалистов".

Теперь ощущалось во всех их какая-то нервность, словно они готовились к чему-то решительному. Меня встретили сухо, а некоторые и подозрительно. Передали какому-то румыну, и он повел меня наверх.

Я вижу, что он мне не доверяет и во время моего рассказа зорко в меня всматривается.

Вдруг он вынимает маленький никелевый револьвер, кладет на стол и, хлопнув по нему рукой, с холодным спокойствием, энергично спрашивает меня: "Цель вашего прихода, товарищ?"

"Цель - вот она", решил я ответить ему игрой слов, чтобы рассеять его суровость.

Протянув руку за пазуху (лишь потом я оценил всю опасность этого жеста), я дал ему брошюру - "Цель христианских студенческих кружков".

Он повертел брошюру. "Ваши товарищи, - говорю я, - пригласили меня зайти и порассказать о нашем кружке... Я захватил нашу литературу". - "Видите ли, вы попали в неудачное время... Мы переживаем очень серьезный момент".

- А штучка интересная, - говорю я, указывая на револьвер, имевший вид маленькой никелевой зажигалки.

- Да, интересная... Бьет на двести шагов без промаха. Хотите, становитесь, я вас сниму... - сказал он не то шутя, не то стращая.

В общем я чувствовал, что наш разговор словно скользит по лезвию бритвы: скажешь одно неосторожное слово - и вмиг обратишься из собеседника во врага, в шпиона, с которым говорить надо лишь посредством стального дула.

Оказалось, что в предстоящую ночь назначена была советской властью генеральная облава на анархистов в Москве.

Я в тот вечер уезжал из Москвы в Тулу для чтения лекций.

По приезде, я узнал, что все 19 особняков, занятых анархистами, были разгромлены.

На сером фешенебельном фасаде Купеческого Клуба зияли красноватые дыры от артиллерийского огня: осыпалась штукатурка, и торчала по краям пробитых отверстий кирпичная кайма, розовато-бурая, словно запекшаяся кровь.

Вспомнил своих собеседников - где то они? да и живы ли?

В эту ночь (на 13 апреля 1918 года) они кидались бомбами, "головами игралися", как буйная вольница народного былинного героя Васьки Буслаева...

Страда революции

Революция постепенно изживала свою весну - и вступала в суровую полосу.

Широкий размах, чисто русская щедрость и утопизм выражались вначале во многих непрактичных шагах. Была, например, отменена оплата почты и даже езды по железным дорогам.

Но "деньги любят счет", и со временем наивный идеализм уступил место реальности. Я шутил тогда по этому поводу, что в революцию вход бесплатный, а выход из нее платный.

18 февраля 1918 года в Москве над Храмом Спасителя видели странное световое явление: лучи заходящего солнца образовали крест. Это было отмечено в газетах.

Народ увидел в этом знамение. Россия, поистине, приняла на себя крест величайшего в мире переворота. И не сбросила его, а понесла, и несет доселе, чтобы изнутри изжить до конца страдание и голода, и эпидемий, и духовной разрухи.

Как-то в 1910 году в Ярославле я шел в крестном ходу. В толпе был странник в железных веригах, с железной шапкой, обшитой сукном, и тяжелой железной палицей. Он рассказал мне свою историю. Был купцом в Москве и в юности много грешил. Потом заболел смертельно и дал обет, если выздоровеет, пойти с веригами по святым местам. В Ростове Великом некий старец Иосиф благословил его на этот подвиг. Это был статный, пригожий человек лет 35 с тонким орлиным носом, с длинными черными кудрями, сожженным и обветренным коричневым лицом и глубоко запавшими черными, горящими глазами.

- Что, по-вашему, самое главное в жизни? - спросил я его.

- Все перенести - вот главное, - ответил он мне. ("Претерпевший до конца спасется" - это сказано и в Евангелии).

Терпение - любимая добродетель русского народа.

Один американец в беседе со мной так охарактеризовал разницу между американским и русским солдатом:

"Если американец очутится в окопах, залитых водой, - то он со всей энергией и настойчивостью эту воду выкачает. А русский солдат будет терпеливо стоять по колено в воде".

Такова разница между активной и пассивной энергией, пожалуй, та самая, которую Л. Толстой иллюстрировал типами Наполеона и Кутузова (в романе "Война и мир").

Эти два луча, скрестившиеся над Москвой, были действительно пророческими: - над Русью скрестились два меча, красный и белый, повергнув ее во все ужасы гражданской войны.

О Русь! На тебя дух мести мечной восстал
За то, что ты стоишь немея
У перепутного креста,
Ни зверя скиптр подъять не смея,
Ни иго легкое Христа.

Весной 1918 г. я поехал в Самару на съезд христианских студенческих кружков.

Было решено усилить работу по распространению Евангелия среди народа. Так как уже неоднократно встречались затруднения в этой работе со стороны православного духовенства - мы решили отправиться целой группой к местному архиерею для объяснения своих целей. Владыка сам не мог нас в тот день принять - и он поручил это сделать группе местных священников.

Это было знаменательное собрание духовенства и мирян в большом зале архиерейского дома. Против нас выступал священник-миссионер (по борьбе с сектантством). Он говорил, что исследование Св. Писания мирянами всегда создавало только ереси и секты. В ответ на это мы сказали, что хотим работать с благословения Церкви и под руководством пастырей. Один из нас, окончивший Петербургскую Духовную Академию, говорил вдохновенно на основании пророков Ветхого Завета, напоминая пастырям об их ответственности за мирян: "Горе пастырям Израилевым, которые пасли самих себя! Не стадо ли должны пасти пастыри? Вы ели тук и волною одевались, откормленных овец закалали, а стада не пасли. Слабых не укрепляли, и больной овцы не врачевали, и пораненой не перевязывали, и угнанной не возвращали, и потерянной не искали, а правили ими с насилием и жестокостью. И рассеялись они без пастыря... Блуждают овцы Мои по всем горам... и никто не ищет их... Так говорит Господь Бог: вот, Я - на пастырей, и взыщу овец Моих от руки их, и не дам им более пасти овец". [Иез. 34.]

Он говорил пламенно, и голос его звучал пророчески. Это был крик сердца искреннего православного мирянина, болеющего душой о разрухе в Церкви. Его слушали очень внимательно. После того некоторые священники высказались за поддержку этого мирянского движения. (И действительно, они впоследствии приглашали некоторых из нас, в том числе и меня, говорить проповеди с церковной кафедры.)

Один из них, соборный протоиерей Л. (ум. 1920 г.), пригласил меня однажды говорить в местном кафедральном Соборе. Это было в праздник Сретения - и я говорил на тему: "Готовься к сретению твоего Господа".

Не в пример упомянутому миссионеру, этот старец отличался широтою и терпимостью. Одна старушка спросила его однажды: "Батюшка, можно ли ходить на собрания к баптистам?".

- А что они там делают? - спросил он (хотя сам хорошо знал об этом).

Этот старец советовал мне также в проповеди Евангелия подчеркивать не сухие нравственные нормы, а благодатные возможности, не - "ты должен", а "ты можешь".

Как-то я был приглашен на престольный праздник одного из храмов: мне было предложено на вечернем собрании сыграть на скрипке. Во время ужина я оказался соседом миссионера, возражавшего тогда в архиерейском доме против евангельской работы мирян.

Одно время мы остались в комнате вдвоем. Я воспользовался этим и говорю ему: "Батюшка, вы сказали, что от чтения Св. Писания происходят ереси. А вот тут, у Иоанна Златоуста, говорится: "от незнания Писания происходят ереси и развратная жизнь"". И я протянул ему листок местного церковного издания с отрывками из Отцов Церкви.

Священник ничего не ответил мне и молча продолжал есть клубнику, лежавшую перед ним на тарелке.

* * *

В начале июня 1918 г. Самару осаждали чехословацкие легионы. Я жил на краю города, на Уральской улице. Недалеко были окопы. Иногда вечером, после пушечного выстрела, вдруг слышишь душераздирающие стоны - это кричат раненые. Один снаряд разорвался перед окном нашего дома, но без вреда. С раннего утра до вечера зловеще взвывали гранаты над городом. Одна из них влетела в комнату сапожника, жившего на соседнем дворе - и вся семья, состоявшая из пяти человек, была убита.

Однажды я шел по улице. Вдруг, в нескольких шагах передо мной, упала отломившаяся ветка, и ружейная пуля ударилась в штукатурку стены.

Десятилетний сын хозяина, Юрик, просил отца увести его на ночь к бабушке, жившей в более безопасной части города, но отец, человек верующий, спросил его: "Разве Христос не может тебя защитить?" - "Ну да, может"... - сконфузившись ответил мальчик.

На другой день, после обычной ночной перестрелки, мальчик рассказывал с сияющим лицом, что Христос его хранил. Это был прекрасный урок Закона Божия.

В эти дни я читал лекцию к молодежи в зале Реального училища. Во время нашего собрания ухали далекие пушки - и народу было мало. (Когда бой кончился, я повторил ее - и тогда собрался полный актовый зал в Университете.)

5 июня на заре я услышал странное оживление по улицам. Шли какие-то солдаты с ручными бомбами в руках, заглядывая под каждые ворота - в опасении, не скрываются ли там большевики.

Какой-то молодой человек, схваченный ими, клялся и божился, что он не коммунист: его подвела кожаная куртка. Он был отпущен на свободу.

Солдаты говорили на чужом языке: это были чехи.

В городе водворилась новая власть - так называемая учредиловская, т. е. составленная из членов Учредительного Собрания. Комендантом города был чешский полковник Ребенда.

Сторонники новой власти ликовали. Не обошлось без диких инцидентов. Двое членов исполкома подверглись самосуду толпы на улице.

В яркий солнечный день народ высыпал смотреть окопы. Там были еще неубранные трупы. Не забуду тяжелой сцены. В окопах, прислонившись к земляной стенке, "сидел" мертвый красноармеец. Его щека была раздута от выстрела. В зубах у него торчала папироса. По виду это был простой русский крестьянин. Толпа глумилась над ним.

Я подошел к краю и открыто перекрестился, сняв шапку.

После этого я ушел оттуда прочь, унося в душе горькое чувство стыда за человека.

В газетах писались фельетоны и статьи о преследованиях отступавших большевиков - они должны были бежать через болота, иногда вплавь. Много их потонуло там. "А вчерась я вытащил комиссара... с икрой, тыщ на шашнадцать", - похвалялся кто-то из мужиков (в одном из газетных рассказов).

Тысячи молодых русских жизней погибли во время этого отступления.

Через несколько дней торжественно хоронили чешских солдат.

Они несколько лет тому назад покинули свою родину, своих матерей, отцов и жен, чтобы уже не увидеть их никогда на этой земле.

* * *

Летом 1918 года Самарский Педагогический Институт был преобразован в Университет. Солидные академические силы из Петроградского и Казанского Университетов преподавали в нем. [Проф. Нечаев, академик Перец, проф. Ивановский и др.]

В день открытия Университета специальная комиссия последнего поручила мне прочесть публичную лекцию на тему: "Смысл высшего образования". [Подобные лекции были прочитаны в этот день разными лицами по поручению Университета в различных видных залах города.] В ней я проводил разницу между книжной учебой и жизненной мудростью, живым знанием, которое невозможно без познания живого Источника всякой мудрости и всяческого бытия.

Вскоре обнаружился еще один повод для моих публичных выступлений. Ощущая острый недостаток в деньгах, правительство вздумало вновь ввести винную монополию, как известно, отмененную еще царским правительством во время великой войны.

Я, в союзе с одним молодым энергичным священником, устроил собрание протеста.

Затем, при участии некоторых профессоров Университета (как Нечаев, Тарасов), мы организовали коллективную лекцию о трезвости - сначала в кинематографе "Триумф", а затем в самом большом зале Самары "Олимп".

Народу собралось много. Сочувствующие антиалкогольному протесту давали свои подписи - их набралось около тысячи.

С этими подписями и резолюцией, одобренной слушателями, мы вдвоем со священником пошли к министру внутренних дел К.

Он принял нас. "Что же мы поделаем? - сказал он. - Нам нужно сейчас 60 миллионов золотом. Достаньте их нам - и мы не введем монополии".

Монополия, в конце концов, не была введена - ибо вскоре белая власть должна была уйти из Самары и уступить место большевикам.

Не могу сказать еще несколько слов об упомянутом только что священнике.

Когда процессы о мощах вскрыли немало неправды внутри Церкви - он выступил с горячим словом на Епархиальном собрании духовенства, призывая последнее открыто признать перед народом, что были действительно случаи обмана с мощами, покрываемые некоторыми представителями высшего духовенства - и, раз эти факты теперь твердо установлены и стали известны всему духовенству, оно должно открыть всю правду и, по долгу пастырской совести и ради авторитета Церкви, отмежеваться от неблаговидных действий отдельных духовных лиц.

Миссионер П. весьма энергично восстал против священника, резко осудив его предложение.

Священнику пришлось покинуть собрание, и вскоре после этого он "ушел на покой", оставив на время пастырскую деятельность и поступив на гражданскую службу.

По поводу мощей действительно были установлены случаи недобросовестности: находили искусственно сделанные фигуры, воск, опилки и проч. в раках угодников. [В присутствии местных епископов, скрепивших подписью составленные при этом протоколы.] В других гробницах не было обнаружено нетленных останков, хотя об этом свидетельствовали песнопения в честь данных святых (так, например, в гробнице Преподобного Сергия Радонежского были найдены лишь кости и часть волос на темени; по распоряжению власти гроб был снабжен стеклянной крышкой, через которую все желающие могли видеть упомянутые останки).

Я сам видел мощи Виленских мучеников (Антония, Иоанна и Евстафия). Они были выставлены в Москве, на Петровке, в помещении Наркомздрава - в стеклянном ящике.

Почти вся кожа тела цела; она серовато-желтого цвета, словно пергамент, тесно обтягивающий кости скелета.

Но лица почти обнажены: оскалены зубы, зияют пустые впадины глаз.

Явственно видны следы мучений, которым некогда подвергались эти христиане - вывихнуты ступни ног, видна рана от меча, против сердца у одного из них.

Рядом с гробницей положены трупы некоторых животных - и дана научная заметка о естественности засыхания тела при известных условиях в почве (мумифицирование).

Проф. Кузнецов, желая успокоить волнение верующих, читал по этому поводу в Москве публичные лекции.

Он напомнил слова Иоанна Златоуста, что мощами называются вообще останки святых - также "кости и пепел", которые мы естественно почитаем; что в самой православной Церкви, например, на Ближнем Востоке - на о. Кипре, на Афоне - неразложение тела почитается даже плохим признаком - и Церковь молится именно о том, чтобы земля "приняла" данное тело.

Вспоминаются слова того же Иоанна Златоуста, что истинное почитание памяти святых есть подражание их жизни. А минимум почитания умершего - это дать покой его праху, а отнюдь не тревожить его останков (что, однако, допускалось в виде перенесения, переоблачения, омовения и даже разделения на части и частицы тел почивших угодников).

* * *

Однажды, я попытался проникнуть в Самарскую тюрьму с целью устройства религиозной беседы для заключенных.

Придя к зданию, я увидел огромную очередь лиц, пришедших навестить своих родственников, находящихся в заключении. У меня было (еще при старом режиме приобретенное) звание директора тюремно-благотворительного комитета одного из губернских городов (в Москве оно соответствовало званию члена того же комитета).

Подхожу к воротам и дергаю ручку звонка. Открывается окошечко. "Вам кого?" - спрашивает надзиратель.

- Я член тюремно-благотворительного комитета из Москвы.

- Ах, член комитета? Сейчас... - Он взялся за трубку телефона.

Служащий без шапки идет с крыльца мне навстречу с приветствием. Он почтительно представляется мне, называя себя помощником начальника тюрьмы.

Что, думаю, за притча? Это какое-то недоразумение.

Входя на крыльцо, помощник докладывает мне, что во вверенной ему тюрьме все в порядке. Я инстинктивно впадаю в должный тон - спрашиваю, хорошо ли содержатся заключенные, и еще что-то в этом роде.

Помощник провожает меня в кабинет начальника. Последний знаком предлагает ему удалиться: дескать, сейчас будет конфиденциальная беседа.

Я сразу приступаю к выяснению своего положения: "Тут, очевидно, меня принимают за кого-то другого".

- Как так? Мне надзиратель по телефону сказал, что прибыл из Москвы член Комитета Учредительного Собрания.

- Что вы?! Да ведь я ему ясно сказал - член тюремно-благотворительного комитета.

Надо отдать справедливость выдержке и воспитанности начальника: он не переменил любезного тона в беседе со мной.

Я объяснил ему цель своего прихода. Он пошел мне навстречу, обещая сделать все возможное для устройства беседы, и направил меня еще в какую-то инстанцию.

Проходя под воротами, я сказал надзирателю: "Вы меня не поняли. Я говорил о тюремном комитете". Надзиратель, улыбнувшись, махнул рукой.

Лекцию эту мне удалось устроить лишь на Рождество уже при советской власти: позволено было придти и хору "Христославов". Нам предоставлена была аудитория из заключенных неполитических. Это были преимущественно простые мужички, задержанные за спекуляцию и т. п. Как сейчас помню, с каким вниманием, выражавшимся даже в слезах, они отнеслись к евангельскому рассказу о Рождестве Христовом и к пению духовных гимнов.

* * *

Осенью 1918 г. в Самаре опять стали слышны по утрам далекие пушечные выстрелы. Со дня на день они были все слышнее. Уже взорван был знаменитый Александровский мост через Волгу у Сызрани.

Однажды в городе было сделано официальное объявление, чтобы в известном часу во всех домах на окраине (там, где жил и я) были открыты все окна - во избежание разбития стекол, - ибо назначен был взрыв моста через реку Самарку (приток Волги). В определенное время мы видели через окно, как после взрыва оба чугунных переплета этого двойного (двухколейного) железнодорожного моста погрузились в воду.

Для меня лично эти взрывы обозначали тот печальный факт, что я был отрезан от родного дома, от Москвы.

Вечером одного дня по улицам Самары уже гарцевали красные кавалеристы. В мохнатых бараньих шапках, с развевающимися красными лентами, они мчались на маленьких сибирских конях, потрясая воздух выстрелами вверх.

Там и сям раздавались крики ура во встречных группах рабочего люда.

Тяжелая, накуренная атмосфера - жуткие призывы к борьбе и мести, все, чем так ужасна всякая война, а в особенности гражданская.

Военком X. говорил: "Вам сказано: око за око... А мы тысячу очей вырвем за одно око рабочего!"

Тут вырывалась вся накопившаяся злоба, питаемая и действительной социальной неправдой.

Но, увы, злоба не творит, а лишь разрушает, вызывая в ответ недобрые чувства.

Через некоторое время этот же военком явился в какую-то недовольную войсковую часть для увещания - и, когда он говорил, первые ряды раздвинулись - раздались выстрелы, и он пал замертво...

Я жил тогда большей частью за городом, в саду одного из моих друзей.

Однажды прихожу на квартиру и застаю в доме военный постой. Иду в свою комнату: там все перерыто. Не нахожу своей одежды, а главное, тысячи рублей, которую один из моих друзей дал мне для печатания духовной литературы.

Я решаюсь обратиться к красноармейцам с просьбой вернуть мне все взятое у меня. В коридоре на полу, рядом с печкой сидит высокий, пожилой, бородатый солдат; другой помоложе стоит тут же.

"Товарищи, на каком основании вы забрали у меня вещи?"... - "Ничего мы у вас не брали". - "А где же моя одежда?" Бородач знаками показывает мне на печку. Я открываю ее и в глубине, за кучей угля и всякого сору, нащупываю свои вещи.

"А деньги где?" - "Деньги, стало быть, у Василия... Он пошел в трактир... Вернется, его спросите".

Василий вскоре явился. Мать моей хозяйки, почтенная и храбрая старушка, обратилась к нему: "Вы что же это? Народу служите... а бедного человека обобрали... Ведь это все, что у него было... Не годится так поступать. Сейчас же верните деньги".

- Да мы, бабушка, думали, что это белогвардейский офицер I - видим: его дома нет, - значит, сбежавши от нас...

- Вы деньги мне верните, - говорю я. - Это даже не мои - они даны мне на распространение религиозной литературы, - говорю я ему все как есть.

- Ну, на, на, возьми твои деньги... - сказал он, вынимая из-за пазухи запрятанную там бумажку.

Мы все решили держаться как можно более открыто и близко к этим простым людям.

Они оказались "лесовиками", т. е. рабочими приволжских лесных промыслов.

Когда мы пили чай, мы приглашали их за стол вместе. Бородач, видя действительную нужду в нашем доме и весьма скудную пищу - сам предлагал нам свой сахар.

Я читал им в свободное время рассказ "Работник" (Христины Рой, в переводе Григория Петрова), где так просто и хорошо говорится о жизни в любви и труде, по заветам Христа; прочел то место, где описывается перелет ласточек через море: автор сравнивает с этим перелетом нашу жизнь: перелетим ли мы водную пустыню жизни, или потонем на пути? Без Христа нам не осилить долгого и трудного пути. - Они слушали внимательно. Василий, тип деревенского парня-балагура, подсмеивался с деланным ухарством над религией. Другие были как-то особенно мрачны и угрюмы. А бородач вздыхал и поддакивал рассказу.

Ужасы гражданской, междоусобной войны тревожили их совесть. Им было тяжело.

Ночью слышались из их комнаты пьяные крики - они пили и горланили свои родные волжские песни, о "Стеньке Разине" и т. п. Жуткая ночь... В доме, кроме меня, не было мужчин: лишь хозяйка да малые дети (человек 8).

Василий злобно выкрикивал мое имя и угрожал со мной расправиться. Долго за полночь раздавались песни, прерываемые неистовыми криками.

С первой встречи невзлюбил меня Василий и за то, что он оказался похитителем моих денег, которые пришлось вернуть, и за напоминание о совести и о Боге.

С другой стороны, он боялся меня - опасаясь, что я могу донести начальству насчет его мародерских поступков.

Однажды я застал такую сцену. Один из солдат грубо говорил с хозяйкой, предъявляя какие-то требования - кажется, насчет пищи. Он ругал ее площадной бранью, весь побледнев от злости. Бедная женщина чувствовала всю свою беззащитность. Он приблизился к самому ее лицу - вот, вот ее ударит. Я вскочил и стал между ними. Он стал ругать меня. "Если вы, товарищ, не успокоитесь, я пойду в штаб и заявлю"... Он продолжал браниться и угрожать. Я побежал на улицу, разыскал соответственное учреждение. Но там я, к своему удивлению, застал и буянившего солдата. Он поспел туда прежде меня и теперь был явно испуган моим появлением. Я видел, что самый факт моего прихода к начальству достаточно повлиял на него, и потому я уже не жаловался на него, а только ограничился небольшим объяснением с начальством насчет ругани, которая так распространена среди солдат.

Когда я вернулся, в доме было тихо. Солдат, боясь дисциплинарного воздействия, действительно унялся.

Ночью, однако, была очередная попойка - она длилась почти до утра... С рассветом они все вдруг загремели по лестнице вниз. Оказалось, пошли в поход дальше.

Дети улицы

В 1918 г. в Самаре была введена в целях охранения имущества обывателей обязательная гражданская самоохрана на улицах в ночное время. Эта повинность приравнивалась к военной, и за уклонение от нее ревсовет угрожал карой (как было оповещено в декретах, расклеенных по улицам).

Однажды, поздно возвращаясь домой, я застал своего хозяина, инженера X., на улице - в дворницком тулупе с винтовкой в руках. Вскоре пришла и моя очередь, и я был вызван повесткой в комитет нашего квартала.

Явившись к председателю, я объяснил, что по своим религиозным убеждениям я не могу употреблять оружие. Председатель, санитарный врач X., человек очень интеллигентный, хорошо понял меня и даже выразил некоторое сочувствие моим религиозным взглядам, но все же заявил, что он никак не может сделать мне исключение и освободить меня от "самоохраны". - "Я понимаю, что исключение было бы несправедливым. Но я предлагаю с своей стороны заменить этот труд другим - я буду собирать детей улицы по воскресеньям и бесплатно буду учить их, вести с ними просветительные чтения-беседы и т. п."... - "Вот это идея! - воскликнул с чувством удовлетворения доктор. - Так вы приходите на наше заседание и сообщите свой проект, а я поддержку вас".

В назначенное время я пришел в комитет. Присутствовало несколько человек. Доктор сообщил в нескольких словах о моем ходатайстве и о проекте воскресной школы. "Он будет обучать наших детей".

- Ну, что же... мы согласны, - сказали рабочие. - Пущай обучает ребят, уму-разуму учит.

- Но только сегодня, товарищ, вам придется отдежурить... Вы уже записаны.

- Ну, хорошо, да только без ружья... - Вечером я пришел для отбывания дежурства. Старший вручает мне свисток: "В случае, заметите вора... свистком вызовете других караульных".

- Ну, нет, так я не согласен... Это значит, что я же буду стрелять в посягающих на нашу собственность, да только чужими руками... Нет, уж увольте... Да будьте спокойны, ничего не случится и без свистка...

Была лунная ночь. Я с удовольствием отгулял положенные часы - благо, ко мне в собеседники присоединился другой дежурный, вооруженный винтовкой, - мы все время проговорили с ним, и, как обыкновенно легко случается в разговоре русских людей, перешли на глубокие темы о жизни, о Боге.

Никто не нарушал нашей беседы; она помогла нам бодрствовать в ночное время, да может быть и воров, если таковые покушались на наш квартал, отогнала.

Конечно, за детей улицы я взялся не только в качестве средства окопаться от самоохраны. Это желание всегда было близко мне как педагогу, а теперь, в особенности, когда я наблюдал картины уличной жизни детей, оно превратилось даже в чувство серьезной ответственности. В годы тяжкой борьбы за существование семейная жизнь вообще пошатнулась. Религиозное воспитание было устранено из школы. Не в том беда, что религия была отделена от государственной школы - это было даже хорошо, ибо религия в такой школе превращалась обычно в казенную учебу и часто становилась вместо источника вдохновения предметом скуки. А то было плохо, что религия и вне школы нигде детям не прививалась.

В Новой Зеландии уже за много лет перед этим религия была отделена от школы; но она стала раскрываться детям вне государственной школы - в храмах и вероисповедных школах, в обстановке свободы и обоюдного интереса со стороны учащих и учащихся; в результате, в Новой Зеландии религиозность в населении только поднялась и углубилась; в книге, посвященной характеристике этой страны, Мижуев сообщает, что там храмов в три раза больше чем в Москве с ее "сорока сороками" (это при полном отделении Церкви от государства и Церкви от школы!).

Религия не боится полной свободы от государственной опеки: наоборот, она нуждается в такой свободе, как пламя в кислороде. Подпорки и государственные привилегии, создающие в конце концов принудительную, господствующую Церковь, всегда были золотой цепью, удушающей существо религии - свободу, творчество, вдохновение и энтузиазм.

Итак, в тяжелые дни революции дети были предоставлены самим себе или нередко подвергались воздействию материализма и атеизма, а то и просто улицы. Дети улицы всегда были в больших городах. Теперь, после великой войны и гражданского междоусобия, число этих беспризорных элементов увеличилось.

В ближайшее воскресенье мы (т. е. я и члены нашего студенческого кружка) назначили собрание детей. Пригласили мы их посредством объявлений, розданных на базарах, у выхода из церкви и т. п.

Помещение предоставил нам на свой риск заведующий одной из городских школ.

Мы могли пользоваться последней во внеучебное время - по воскресеньям, в течение двух часов.

Я имел целый кадр сотрудников, студентов и студенток (некоторые из них были педагогичками и учительницами).

Одна слепая, очень опытная учительница была среди нашего педагогического персонала.

В назначенный час школа гудела и звенела от множества детских голосов. Пришли дети улицы, а некоторых привели их родители. Собрание началось общим пением молитвы: "Царю небесный"... Дети пели охотно и стройно. Я помогал пению игрой на скрипке.

Затем я прочитал им отрывок из Евангелия, объяснил его примерами из жизни, перебивая рассказ вопросами, обращенными к ученикам.

В конце собрания мы нараспев заучивали основное изречение ("жемчужину") из данного текста, например: "Наречешь ему имя Иисус: ибо Он спасет людей Своих от грехов их" (Мф. 1:21).

В следующие разы мы повторяли стихи предыдущих уроков - в результате накоплялось в памяти детей "жемчужное ожерелье". Некоторые дети поражали меня своей памятью: они воспроизводили безошибочно стихи, заученные в течение месяцев. Эти же стихи раздавались детям в письменном виде, на листочках; они брали их с собой, для повторения дома, и кстати заносили искры Евангелия в свои семьи, своим родителям и родным.

Христос любит детей, и дети всегда загораются ответной любовью ко Христу.

Как радостно было видеть их рвение, смышленность в понимании слов Христа! Каким чистым восторгом светились детские личики, еще не совсем испорченные пагубным влиянием улицы!

После чтения Евангелия, дети пели какую-либо русскую песню под скрипку. Затем я или кто-либо из сотрудников читал художественный рассказ, который должен был служить иллюстрацией для евангельского слова ("Где любовь, там и Бог" Льва Толстого, "Капитан Бопп" Жуковского, "Сигнал" Гаршина и т. п.).

Чтение сопровождалось вопросами, которые служили и для проверки понимания и для пробуждения большей внимательности и сообразительности со стороны детей.

Помню, однажды я прочитал детям поговорку: "На бедного Макара все шишки валятся".

- Не садись под елку, - ответила меланхолично одна девочка среди всеобщей тишины.

В конце собрания мы все вместе пели "Отче наш".

Мы собирали детей в нескольких классах по возрастам.

Вскоре помещение было настолько переполнено, что мы организовали другую такую же школу в другой части Самары. (Всего детей приходило в обе школы до 300.)

Конечно, особенно много их приходило на Рождество, когда мы устраивали для них елку и туманные картины.

В большом классе стояла в углу большая икона, и на ней был изображен Христос, благословляющий детей.

Во время молитвы дети, по православному обычаю, поворачивались к ней.

Однажды, иконы в классе не оказалось (она была удалена в порядке изъятия из государственных учреждений всех предметов культа).

Когда мы встали на молитву, некоторые из детей сказали: "Как же теперь молиться? Иконы нету..."

"Дети, а как же мне то быть? Ведь я слепая и никогда не вижу никакой иконы. Значит, мне и не молиться?"

Дети задумались. "Бог - в душе", - сказал тихо какой-то мальчик.

- Ну, вот видите... Так и Христос говорит: Бог есть дух... В Евангелии сказано: "Бога никто не видел никогда"...

Дети поняли, и они пели молитву с обычным одушевлением.

Вообще я поражался, как дети просто усваивают глубокие истины религии. Не потому ли сказано: "Будьте как дети".

Наши беседы носили практический характер, поскольку мы касались применения христианства в жизни. При этом дети, со свойственной им откровенностью, рассказывали о своих неудачах в стараньи жить no-Божьи, чистосердечно каялись в своих детских проступках, драках, ссорах, сквернословии.

В будни учащие посещали некоторые семьи, дети которых к нам приходили. Завязывалась связь с родителями, укреплялось взаимное доверие и влияние школы. Родители приходили в школу и громко выражали нам благодарность, так как они видели благотворное влияние Евангелия в жизни детей.

Однажды, я разъяснял детям цель воскресной школы, отчасти для родителей, которые тут же присутствовали. "Дети, кто скажет - для чего нам воскресная школа?"

Сидевший впереди мальчик (очень шустрый и беспокойный, с плохой репутацией) бойко ответил:

"Воскресная школа для того, чтобы дети воскресли". Лучшего определения не придумать и взрослым!

Лекции против атеизма

С течением времени мои открытые лекции стали привлекать все большее внимание и приобретать, так сказать, общественное значение ввиду того, что я говорил как раз по тем же основным вопросам религии, по которым партийные лекторы-атеисты всенародно провозглашали свои отрицательные ответы в духе безбожия и антихристианства.

В народе среди молодежи и, в частности, среди студенчества естественно обострялась жажда разобраться в этих вопросах и услышать обоснованное мнение со стороны верующих.

Спор о Боге все острее и глубже разыгрывался в русской душе, становясь центральной темой повседневной прессы, научных лекций и митинговых речей, привлекая гораздо большее внимание, чем очередные политические и экономические вопросы.

Пришла пора открытых антирелигиозных лекций и диспутов, и волей-неволей мне пришлось открыто столкнуться с проповедниками безбожия. Такого рода выступления я предпринял в особенности с переездом в Самару.

Идя навстречу современным запросам молодежи, я читал в Самаре в 1918-1919 г. цикл лекций по вопросам этики и религии в "Доме юношества"; иногда в местном Университете.

Студенты, посещавшие эти лекции в большом количестве, подали петицию в Совет Университета, в связи с вызванным этими лекциями интересом к этике, прося открыть при кафедре философии также курс этики и поручить этот предмет известному профессору философии И., а в случае, если это будет неудобно, то предоставить его мне.

Совет профессоров (еще старого состава) в порядке академической автономии избрал меня преподавателем этики.

В Университете особенно много студенчества привлекла моя лекция о проблеме братства и коммуны, причем я доказывал, что люди лишь тогда становятся братьями, когда находят одного Отца через Христа. Эта же лекция была повторена в местном почтовом клубе. Дальнейшее выступление на эту тему было отклонено местными распоряжениями; в официальной бумаге было сказано: "Лекция не в духе времени".

Между тем антирелигиозная пропаганда разгоралась.

Появились книжки вроде "Азбука коммунизма" Бухарина, где заявлялось, что вера в Бога есть выдумка буржуев.

В это время открылись так называемые районные рабочие клубы с просветительной целью.

В один из них я был приглашен прочесть лекцию - диспут о религии.

Я назначил тему: "Можем ли мы жить без Христа?" Подходя к зданию, я увидел толпу и даже милиционеров - множество слушателей не могло войти в зал. Они запрудили лестницу. Я кое-как добрался до двери с черного входа. Провожавший меня постучал в дверь: "Пусти, Филимоныч пришел"...

Толпа зашумела: "Какой там еще Филимоныч!.. Два часа тут стоим... Становись в очередь"...

Когда выяснилось, что пришел лектор, ропот сменился дружным смехом.

Через некоторое время я вторично прочел эту же лекцию в одном из больших залов, принадлежащих Университету. Зал, вмещавший человек 700, был полон, несмотря на то, что вход был платный. В этой лекции, обращаясь к власти, я сказал приблизительно так: "Не дело представителей власти пропагандировать атеизм. Поступать так от ее имени значит ее компрометировать. Она должна быть нейтральной уже и в силу отделения Церкви от государства.

Упомянутый в псалмах Давида "безумец" сказал лишь "в сердце своем: нет Бога". А наши атеисты провозглашают это на улицах и площадях.

Да и в сердце своем атеист может говорить лишь то, что нет Бога в его опыте, в его душе. Но он не имеет никакого логического и нравственного права утверждать, что Бога нет в опыте других людей и в бытии вообще. Всенародное заявление, что нет Бога, есть преступная ложь. Отнимая у народа веру в Бога, вы разоряете душу народа, режете сук, на котором сами сидите, и подрываете основы того самого общественного идеала, который проповедуете, - этим вы сами способствуете провалу и краху социализма в России".

Во время прений мне было сказано, что книжки вроде "Азбуки коммунизма", как и атеистическая пропаганда, есть работа не власти, а коммунистической партии.

Лекция кончилась. Вместе с двумя друзьями, я ждал, пока публика разойдется. На эстраду вошел человек в военной форме и спросил меня: "Товарищ лектор, как вы получили разрешение на эту лекцию? У вас оно имеется?" Мой друг предъявил бумагу от милиции. - "Вам придется пойти со мной для некоторых объяснений". - "Куда?" - спросил я. "Тут недалеко"... Мы пошли. Мой друг запротестовал и спросил солдата: "А у вас есть документ на право ареста?" - "Вот вам мой документ, - с видимым раздражением сказал он, вынимая револьвер. - Идите вперед!" (до этого момента мы следовали за ним сзади).

В глубоком кресле сидел развалясь молодой человек в красной фуражке. Запрокинув назад голову, он сказал смеясь: "Ага, вот, главного привели!.. Скажите, товарищ, и вы в самом деле верите, что Бог есть?"

- Я удивляюсь, что вы этому не верите, - сказал я.

У стола стоял юноша лет 18-ти, с красной звездой на фуражке. Он резко обрушился на меня. "Это все суеверие!.. Есть только природа... Солнце, луна, звезды... А Бога никакого нет". - "Товарищ, в солнце, луну и звезды верили наши первобытные предки, а мы верим в Того, Кто их создал", - ответил я.

На диване сидел еще один чекист, внимательно следивший за беседой. "Ну, слушай, - сказал он, обращаясь к спорившему со мной юноше. - Я тоже не верю в Бога, но так не позволил бы себе говорить о Нем, как ты. Товарищ учитель этот вопрос изучал, а ты мало в этом понимаешь".

Нам дали заполнить "арестный лист" (где, когда арестовали и т. п.).

Вошел человек в черном штатском платье, как оказалось, своим доносом вызвавший наш арест.

"В чем вы обвиняете М.?" - спросил его начальник в красной шапке.

"В агитации против советской власти". - Я спросил его: "А вы, гражданин, всю лекцию выслушали?" - "Нет, не всю, но это не важно. Вы дурачили народ проповедью Евангелия, называли Серафима святым... А ведь Евангелие попы выдумали". - "А вы Евангелие читали?" - "Конечно, читал! Даже по-гречески". - "По-гречески? - Во мне проснулся дух педагога: - Ну, скажите хотя бы, как начинается Евангелие от Иоанна по-гречески?" Экзаменуемый с руганью отошел и сел на диван при дружном смехе сотоварищей.

- Да, устал, в горле пересохло. Прикажите самоварчик поставить.

- Самоварчик... ха-ха!.. Что же это можно. Иван, сходи-ка в подвал. Там полечка одна сидит, скажи-ка ей, чтоб самовар поставила.

Чаю мы не дождались. Нас сдали конвойному, и мы пошли в знаменитый подвал.

Это было маленькое темное помещение, прежде служившее для склада дров при центральном отоплении дома. Небольшие окна на улицу были заколочены досками. Помещение было освещено электрической лампочкой. В переднем коридорчике сидели вооруженные караульные мадьяры. Мы вошли. На деревянной настилке на полу было человек 15. У каждого изголовьем служило полено. "Христос Воскресе!" - сказал один из моих друзей. (Пасха была недавно.) Ответа не последовало. Но все на нас воззрились. "Вы по какому делу?" Мы рассказали.

В камере царило большое волнение. Какой-то мещанин с бледным, как стена, лицом ходил быстро взад и вперед, как зверь в клетке. "Чего ты все бегаешь?" - спросили его. "От волны!.. Уж лучше бы скорее к стенке!"

Время было тревожное. Город был в полосе фронта. Действовали чрезвычайные полномочия. Какая-то барышня попала за то, что в вагоне читала из журнала юмористические стихи о Ленине. Она услышала мою фамилию. "Марцинковский? Вот случай. А я приехала из Москвы. Искала вас. Ваш брат, с которым я вместе служу в банке в Москве, просил меня передать вам, что он уезжает".

Была ночь. Сонные мадьяры пили черный кофе. Мы вышли к ним в коридор.

Они и нам предложили кофе и хлеба. Я заговорил с караульным, стоявшим у дверей. Он охотно рассказал мне (ломаным языком) о своих родных и о родине, с которыми он давно уже был разлучен.

Мы почитали втроем Евангелие, безмолвно помолились.

Я расположился на ночь, прислонив голову к полену. Много мыслей теснилось в душе. Вспомнилась мать, Москва... Стало себя жалко.

Стук автомобиля под окном. Кто-то приехал. Может быть, "брать" на Коровий Остров? (Там происходили расстрелы.) Открывается дверь. Входит человек и вызывает одного из моих друзей. Потом другого.

Только часов в 11 утра вызвали меня - оказывается, к следователю.

"Нет... Я говорил против атеизма, указывая на его разрушающее влияние, и утверждал, что не дело власти заниматься пропагандой атеизма". - "Итак, вы, - сказал он, обращаясь к моим друзьям, - свободны".

- А что же М.? - спросил один из моих знакомых. - Если вы его не отпустите, то и мы не пойдем.

"Какой?" - спросил я. "А вот о невыезде из Самары и о явке при первом требовании в Чеку".

Я дал подписку. Мы вышли на воздух и солнце. Боже, какое счастье еще пожить на этой земле, еще увидеть родных и друзей и разделить вместе радость свидания!

Как-то после этого я встретил на улице агента Чеки, по доносу которого я был арестован. Я поздоровался с ним. Он ответил мне с улыбкой смущения на лице. Я пожурил его за неумение различать религию от политики.

Через неделю после ареста (т. е. 18 мая 1919 г.), согласно объявлению, сделанному на предыдущей лекции, я должен был ее повторить (уже в третий раз), так как многим желающим войти пришлось отказать: все билеты были распроданы. Теперь зал был опять полон. Присутствовало много коммунистов, в том числе и известные деятели из их рядов. Атеист, "брат Анатолий", был в числе возражающих. После лекции один из видных коммунистов Л. сказал: "Да тут ничего нет против власти". И так оправдался поступок следователя Чеки, который отпустил меня на свободу.

На эту лекцию я пришел больной с повышенной температурой; в перерыве за кулисами я сидел в изнеможении. Вторую половину я провел, собрав последние силы. Бог помог довести собрание до конца, так что, когда я был на эстраде, мое физическое состояние не было заметно.

Домой я шел, часто садясь на улице, на ступеньки у крылец. Затем слег в постель - оказался тиф, в очень сильной форме: организм боролся со смертью. Меня соборовали. (Это таинство елеосвящения обычно совершается в час смертной опасности и рассматривается как приготовление к смерти - хотя все содержание молитв и читаемых мест из Евангелия говорит об исцелении. Даже существует поверье, что тот, кто выздоровел после соборования, уже рассматривается как человек "не здешний"; такая девушка в селе рискует уже остаться одинокой - ее боятся взять замуж.)

Во время моей болезни один из членов исполкома К. прочел лекцию на мою же тему: "Можем ли мы жить без Христа?"

Я читал отчет о ней в газете. Лектор говорил, что мы не только можем жить без Христа, но мы даже не можем жить с Ним, так как Его учение неосуществимо и во всяком случае устарело.

Через некоторое время в Самаре случились два самоубийства: два коммуниста покончили с собой на почве пьянства и растраты казенных денег.

Можете себе представить, какое впечатление это произвело на самарскую публику. Сообщаю этот факт не для того, чтобы бросить камень упрека на могилу трагически погибшего человека. Во всяком случае эта смерть есть печальное, но убедительное доказательство того, что не "религия есть опиум для народа", но с устранением религии народ ищет дурмана, чтобы заглушить пустоту и томление духа. Без религии человек расточает и общественное добро и самую свою жизнь, ибо теряет нравственную опору и веру в смысл бытия.

Возвращение в Москву

Осенью 1919 г. я отправился в Москву. Почти полтора года я был в Самаре, отрезанной войсками белой армии и чехословацких легионов. (Предварительно я должен был получить разрешение на выезд от Самарской Чеки.)

Ехал я в теплушке. Путешествие продолжалось вместо 36 часов - 9 дней.

В вагоне среди узлов и мешков теснилось человек 60, преимущественно красногвардейцев и "мешочников".

Ругань и скверные рассказы отравляли атмосферу. Вот и знаменитый б. Александровский мост через Волгу с версту длиной - он был взорван белыми и недавно починен советской властью. Было приказано не открывать вагона, как это обычно бывает на мостах. Но под нами катилась могучая Волга... и русская душа не выдержала. Приоткрыли дверь. В тесную теплушку ринулся простор, лазурь неба и воды... Вон маленький, как ореховая скорлупка, дымит пароход... Чайки бело-серыми платками мелькают над водной гладью. Все замолкли в немом восторге - стихла ругань. "Вот она, матушка наша, Волга!" Поезд медленно шел, погромыхивая, как будто и сам любовался могучей рекой.

Был канун Успения. На каком-то разъезде мы остановились среди поля. Перед нами шумела золотыми колосьями нива. На пригорке красовалась сельская церковь, с большими синими куполами со звездами. Тихо доносился звон колокола.

У меня мелькнула мысль. "Давайте, споем что-нибудь... например, "Воскресение Христово введевше"... Оказались и певчие налицо. Начали петь... Весь вагон, кажется, принял участие. Пели и пасхальные песнопения. Теплушка преобразилась... проснулось русское сердце, так чуткое к красоте. Долго сохранялось тихое, чинное настроение.

На одной станции подсели новые мешочники. Они начали было вводить прежнюю атмосферу ругани и пошлости. Я заспорил с ними. Начался диспут о Боге.

"Нет Бога", - упорно твердил один из них. В это время наш поезд поднимался медленно в гору... Кр...ра!.. Раздался страшный треск, и вслед за ним панический крик: "поезд разорвался!" Мы оказались в хвосте... Катимся назад в Инзу, а там налетим на составы... Мой оппонент побледнел, соскочил с полки, и другие за ним стали прыгать из вагона. Поезд медленно катился назад, но скорость движения все возрастала. Однако, через некоторое время удалось остановить вагоны.

Оказалось, в середине поезда, в одном из вагонов, сцепной крюк вырвался вместе с рамой. И не мудрено: паровоз тянул около 60 перегруженных старых вагонов, да еще в гору. Я из вагона не вылезал.

С начала пути мне было очень тесно сидеть в неловком, полусогнутом положении. Около меня сидел старик в бараньей шапке и все охал. В глазах его горел лихорадочный огонь. Стоны его стали беспокоить соседей. "Тиф у него, что ли?" - спрашивали они тревожно и стали сторониться от него. Он попросил у меня пить, увидев у меня фляжку с водой, и потом положил голову мне на плечо. Соседи оттеснились в стороны. Мне стало свободнее. Так мы ехали с ним дня два. Потом сдали его на одной станции в больницу. Двое его односельчан ехали тут же (все они ездили куда-то за рожью). Я познакомился с ними и попросил их сообщить об его участи мне в Москву. И действительно, через некоторое время я получил открытку с сообщением, что больной впоследствии выздоровел.

На маленькой станции Барыш мы застряли. Впереди происходило восстание: называли имена Мамонтова, Миронова... Остановка грозила быть долгой.

Прошел день, два... Стали проедать последнее.

Среди пассажиров в другом конце вагона я заметил барышню, которая читала какую-то небольшую книгу. Стоявший над ней человек поинтересовался, взял у нее из рук книгу... По выражению его лица, ставшему сразу как-то особенно серьезным и сочувствующим, я понял, что это Евангелие. У меня мелькнула мысль, что эта барышня принадлежит к одному из наших христианских студенческих кружков. Когда пошли за кипятком на станцию, я увидел ее вновь: "Скажите, а вы не из христианского кружка?" - Она широко раскрыла глаза: "Откуда вы знаете?" - "Я видел, как вы читали Евангелие".

- Я уже давно думала, что и вы из кружка - слышала, как вы беседовали о Боге и как ухаживали за больным.

Познакомились... "Ах, как я рада!.. Ведь, я еду одна... среди этих людей. А вчера у меня еще украли пальто"... Мы пошли гулять по полотну, вместе читали Евангелие и молились. Когда мы вернулись на станцию, нас поразило оживление публики. На дверях висело объявление: "Через два часа едем. Паровоз вышел со станции Н."

Лекции в Богородске и Подпольске

Моя попутчица оказалась жительницей Богородска. Там один из членов нашего Московского Христианского Студенческого кружка организовал в последнее время небольшую группу молодежи, интересующейся вопросами Евангелия.

Моя новая знакомая постаралась вызвать меня туда от имени кружка для чтения лекций.

Прочел я в местном кинотеатре "Фантазия" лекцию на ту же тему: "Можем ли мы жить без Христа?"

По окончании лекции ко мне подходит молодой человек в военной форме.

- Товарищ лектор, позвольте пригласить вас на минутку в исполком.

- Ну что ж, пойдем! Потребовали личные документы.

Написали протокол. - "Вы называли гражданскую войну братоубийственной?"

- Ну, вот... Я, к сожалению, должен вас задержать. - Говоривший со мной был юноша лет 18, председатель исполкома.

"Слушайте... Я не советую вам меня арестовывать. Под арестом я уже был, и меня выпустили. Кроме того, предупреждаю вас, что завтра я должен быть в Москве для явки в Народный Суд по вызову (я подал заявление об отказе от военной службы по религиозным убеждениям). Вот у меня и повестка... В Москве меня хорошо знают, можете справиться обо мне... А только не задерживайте, будете иметь неприятность", - сказал я ему почти отеческим тоном. (Бывший учитель гимназии почувствовал перед собой своего ученика.) - "Покажите повестку... Ну, ладно, я отпущу вас, только оставьте вашу фотографию". - "Хорошо, но с условием, что вы мне ее потом вернете". (Впоследствии, мой знакомый эту фотографию у него забрал.)

Следующая лекция в этом же помещении не была допущена - оно оказалось занятым.

Зато мы нашли другой зал, самый большой в Богородске. (Кинематограф "Колизей" - на 1000 человек.)

Здесь я прочитал лекцию "Смысл красоты", сопровождаемую музыкальными иллюстрациями из классической музыки (Бах, Бетховен, Шопен, Лядов) в исполнении одной пианистки.

Главная мысль лекции: жизнь должна быть прекрасной, не только в созерцании, но и в действии.

К этому зовет и природа и искусство. Но перейти от созерцания к действию может помочь лишь религия. Христос идеал красоты.

И только Христос есть путь к очищению жизни от обезображивающего влияния греха и к преображению действительности светом идеала.

Зал был переполнен. Некоторые коммунисты одобрительно отзывались о лекции.

Не обошлось и без инцидента. В середине чтения погасло электричество, и мы оказались в абсолютной тьме. Я использовал этот момент, чтобы пояснить идею лекции: "свет начало красоты", хотя и трудно было говорить к невидимой публике. Но, по крайней мере, непрерываемость речи удержала тишину в зале.

Принесли керосиновую лампу, а затем было исправлено и электричество.

Для дальнейших выступлений нельзя было найти зала. Группа рабочих предложила устроить лекцию в местном православном соборе. Но настоятель, боясь ответственности, предложил мне получить специальное разрешение от Патриарха Тихона.

Через несколько дней я посетил Патриарха в Москве, в Троицком подворьи. Патриарх очень сочувственно отнесся к чтению в соборе; он тут же выдал мне бумагу с собственноручной подписью и патриаршей печатью (она была также занесена в шнуровую книгу в канцелярии). Бумага гласила о преподании мне Патриаршего благословения на проповедь Слова Божия в православных храмах, при условии согласия местных настоятелей. Таким образом, ввиду будущих аналогичных случаев я получил разрешение на проповедь в храмах вообще. Через несколько дней лекция в Богородском соборе была устроена (на тему "Духовная жажда"), при большом скоплении народа.

После одного из этих выступлений я хотел вернуться в Москву в тот же день, хотя и был очень утомлен. Друзья советовали мне отложить - и я, после долгих уговоров, согласился.

На другой день я узнал, что поезд, вышедший накануне, потерпел крушение. Я видел у насыпи груду обломков. Об этом несчастьи мне рассказывали следующее. В одном из товарных вагонов (в теплушке), с открытой широко стенкой, красноармейцы распевали кощунственные песни.

Вдруг сорвался откуда-то ветер и, сильным порывом налетев на этот широко открытый с боку вагон, сбросил его с рельс.

Несколько красноармейцев (кажется, 8 человек) были убиты.

Вспоминаю еще лекцию на тему о Христе в Подольске в местном Художественном театре. Все места были заняты. Так как, по обыкновению, была объявлена беседа после лекции, то руководство прениями было поручено знакомому студенту.

Но перед началом лекции ко мне подошла за кулисами группа людей. Среди них был партийный агитатор П., который уже выступал против меня в Богородске, при явном неодобрении слушателей.

"Мы предлагаем вам свой президиум", - сказал он. На это я ответил:

- Но, ведь, это не митинг, а лекция. Мы сами ее устраиваем. (Лекция была устроена местной группой христианской молодежи.) Мне приходится поблагодарить вас... Но мы обойдемся своими силами.

Я слышал, как П. сказал вполголоса: "Предъявите требование комитета партии".

Человек с золотыми зубами, оказавшийся председателем исполкома, официально заявил, что председательство они, представители партии, берут в свои руки. Я признал это насилием, но все же согласился читать.

Председатель объявил собрание открытым, указав на некоторые общие правила (регламент) для желающих говорить. В публике послышался ропот по адресу неожиданного президиума. Мне было дано слово. Я объявил о неожиданно случившемся изменении в порядке собрания и сказал, что отвечаю только за свои слова, а отнюдь не за слова атеистов, присоединившихся ко мне против моей воли.

Когда я кончил, председатель объявил, что в качестве оппонента будет говорить товарищ П.

П. стал излагать историю религии с древнейших, первобытных времен, стараясь показать суеверность всякого религиозного мировоззрения. Он говорил уже час... Публика стала протестовать...

"Граждане! - сказал строго председатель. - Вы имели терпение выслушать гражданина М., так слушайте терпеливо и оппонента".

"Мы не на вашу лекцию пришли..." - "Прошу к порядку"... - крикнул председатель, шла глазами того, кто осмелился возражать.

Оппонент продолжал. Изредка слышался смех по поводу тех или иных его выражений.

Было уже поздно. Записки одна за другой поступали к столу.

Когда П. кончил, председатель сказал: "У нас есть еще два оратора". Публика взвыла от негодования. Это грозило затянуться часов до двух ночи. Было все очевиднее, что меня хотели взять измором.

- Я не совсем здоров, гражданин, и потому не могу сидеть здесь так долго.

- Товарищ лектор ссылается на нездоровье... Сидевшие на эстраде засмеялись.

- Ну, хорошо... Могу я ответить прежде на записки, которые уже поступили?..

Я предложил моему знакомому читать вопросы и возражения, поданные на записках.

Отвечая на последнюю записку, я сказал общее заключительное слово, с призывом верить во всех этих вопросах жизни не мне или моим оппонентам, а Тому, Кто сказал: "Кто из вас обличит Меня в неправде? Если же Я говорю истину, почему вы не верите Мне".

"Я свет жизни... Кто последует за Мной, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни".

И вдруг загремели стулья, и вся публика (человек 700) устремилась к выходам.

"Товарищи, куда вы? - беспомощно кричал председатель. - У нас еще два оратора"...

Но его голоса почти не было слышно. Всю публику как волной смыло...

Мы остались одни. Председатель, стуча папироской по портсигару, говорил желчно: "Ну, что?., ваша взяла!.." Другой раздраженно обратился ко мне и студенту: "Эх вы... за гриву держитесь: бывшие вы люди!"

"Ну что ж, это правда... - сказал я улыбаясь. - Христос именно к бывшим людям пришел, чтобы их возродить и сделать людьми".

В коридоре за кулисами ко мне подошли двое рабочих, прося выступить еще у них на заводе с этой же лекцией.

Вопрос о военной службе

Осенью же 1919 г. пришлось мне явиться в Народный Суд по делу об отказе от военной службы (о чем я уже упоминал).

Считаю не лишним вспомнить здесь главные моменты, характеризующие мое отношение к военной службе.

Еще со времени первых лет студенчества я стал отрицательно относиться к войне, под влиянием Нагорной проповеди, в силу завета Христа о любви к врагам.

По окончании Университета я не подлежал военной службе, как штатный преподаватель гимназии.

В 1913 г. я оставил государственную службу, посвятив себя Христианскому Студенческому Движению в России. От военной службы я был свободен, как прослуживший б лет учителем гимназии на государственной службе.

И вдруг в 1914 г. грянула война. Тогда учительская льгота потеряла силу именно потому, что я не состоял на государственной службе. В дни объявления войны я жил у себя на родине, в селе Волынской губернии, в 70 верстах от фронта, где уже наступали австрийцы. Мобилизованных в пограничной области посылали непосредственно на фронт, не давая даже военной одежды, а лишь снаряжая ружьями и патронами. Я поехал в Дубно, где был воинский начальник.

По дороге очень волновался. Теоретически вопрос о войне был ясен: я должен отказаться. Но практически непосредственная действительность, военное положение прифронтовой полосы ставило в тупик.

Помню, я раскрыл бывшее у меня в кармане Евангелие - глаза упали на стих: "Вас постигло искушение не иное, как человеческое; и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести" (1 Кор. 10:13).

Я ухватился за эти слова, как за якорь - и все предал на волю Божию.

Прибыли в Дубно. Воинского начальника в его управлении не оказалось. Он присутствовал на приемной комиссии в другой части города. Пришлось идти туда пешком, очень далеко.

За год работы в Студенческом Движении от постоянных лекций, долгих бесед, поездок у меня переутомилось сердце, - и теперь я чувствовал себя особенно слабым, тем более, что мы проехали на телеге 35 верст.

Врач в белом кителе, наклонившись, слушал мое сердце. Что-то сразу усмотрел и безнадежно покачал головой, сказав какое-то латинское слово. Мне дали белый билет, т. е. уволили вчистую. Отец, сопровождавший меня, сестра, плакавшая всю дорогу, - просияли. Я ощущал большую радость жизни. Да, испытание не было "сверх сил", как говорится в приведенном стихе.

Как радостно было вместо фронта или тюрьмы оказаться в саду родного села!

"Я знала, что так будет, - говорила одна знакомая, с которой мы много беседовали о Христе. - Вы должны еще остаться на этом свете для религиозной работы".

В 1916 г. меня все же вторично мобилизовали. Я пошел на осмотр, захватив свой белый билет с указанием статьи о болезни сердца.

Сердце нашли здоровым. У меня был невроз сердца, явственные перебои - врачи говорили о неизлечимости и смертельной опасности моей болезни всякую минуту. В санатории Крюково врач советовал оставить тревожную студенческую работу и вернуться к регулярной учительской службе. "А другой при студенческой работе будет здоров?" - спросил я. "Нет, это будет со всяким. Уж такая нервная работа..." Я остался при студенческой работе. И вот сердце все-таки поправилось.

"Годен"... - сказал председатель комиссии (в Екатерининском зале Московской Городской Думы).

"Постойте, ведь, я имею еще недостаток... Я близорук..." - "Снимите очки... Видите вон те знаки?.." - "Ничего не вижу"... - "А нас видите?" - спросил он раздраженно. "Вижу... Прошу вас исследовать меня инструментами"... - "Здесь нет инструментов... А посылать в госпиталь не велено..."

"Вот я на днях был в Алексеевской городской лечебнице, и у меня рецепт на очки... три с половиной диоптрии". - "Это не документ". - "Ополчение 2-го разряда", - вдруг сказал председатель и поставил соответствующий штемпель. (Это означало свободу, ибо данная категория в то время не призывалась.) Через год новая мобилизация, но меня освободило положение штатного преподавателя, которое я временно совмещал со студенческой работой. Летом 1918 г. чехи взяли Самару. Установилась белая власть (так называемая учредиловская - управлял Комитет Членов Учредительного Собрания). В октябре подошли советские войска. Опять мобилизация (со стороны белых). Попал и мой возраст. Я написал письмо об отказе на основании религиозных убеждений и пошел на другой день в Управление воинского начальника.

Прихожу к дому, вывески не нахожу. Спрашиваю у прохожих. Оказывается, Управление вместе с белыми войсками ушло из города.

Новая мобилизация, теперь со стороны красных. Иду в военный комиссариат, захватив то же самое письмо, как некоторое доказательство своего беспристрастия в вопросе войны: не помогал воевать белым, не буду помогать и красным.

- Вы ведь из Москвы? Так вам в Москве и призываться, - сказали мне в комиссариате.

В это время, уже с 4-го января 1919 г., стал действовать новый закон, в силу которого можно было освобождаться от военной службы по религиозным убеждениям, если подсудимый мог доказать свою искренность, а не оказывался, по тогдашнему выражению, "шкурником".

Был организован "Совет религиозных общин и групп", куда входили представители различных вероисповеданий. Участвовали В. Г. Чертков, И. Н. Колосков (от христиан-трезвенников), П. В. Павлов (от баптистов) и т. д.

Эти представители имели право быть экспертами на суде.

Приехав в Москву, я подал заявление об отказе в местный Народный Суд (бывший Мировой суд).

Присутствовали в публике знакомые, толстовцы, христиане-трезвенники.

Он разложил перед судьей в качестве вещественных доказательств ворох моих афиш лет за 10 и пояснил, что в Петрограде и Москве всякий слышал или эти лекции, или про эти лекции - и что в них всегда проводилась идея христианского идеализма, братства. Один из деятелей Студенческого Движения, хорошо знавший меня, попросил у судьи слова, как частный свидетель, и рассказал мою биографию, - между прочим, о том, как я ходил в народ, в течение многих лет, в качестве книгоноши Св. Писания, как вел кружки молодежи, собирал детей улицы в частную школу и т. д.

Судья, человек лет 55, назначенный советской властью из числа прежних мировых судей, очень внимательно слушал.

Я хотел еще высказать свидетельство о Христе и Евангелии, попросив дать мне "последнее слово".

Но судья сказал: "Слова не нужно. Дело само за себя говорит"...

В конце заседания суда приговор был объявлен в следующей форме:

И он читает постановление народного суда. (Привожу точно по выданной мне копии приговора).

"1919 г. сентября 17 дня, именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, Местный Народный Суд Бронного участка г. Москвы в составе Народного Судьи Трухачева и очередных Судей-Заседателей, рассмотрев дело по ходатайству гражданина Марцинковского Владимира Филимоновича об освобождении его от военной службы по религиозным убеждениям, нашел, что означенное ходатайство исключает всякую возможность сомневаться в полной искренности и убежденности просителя, как твердо стоящего на пути заповеди Христа о любви и стремящегося многолетними работами заронить своими проповедями среди молодежи и детей улицы ту искру любви, которая только и может обогатить духовную жизнь народа вообще, а в частности молодежи в период ее неокреплости и неустойчивости в своих убеждениях, обуреваемой современной разрухой. Таким образом, проситель Марцинковский является одним из сеятелей на ниве Христовой, достигающим или, по крайней мере, стремящимся достигнуть благих всходов.

Исходя из всего вышеизложенного и суммируя доводы экспертизы, Суд определяет: гражданина Марцинковского Владимира Филимоновича от несения военной службы во всех ее видах, как активной, так и вспомогательной, освободить, предоставив ему право работать на пользу молодежи и детей улицы, оставаясь организатором и проповедником всюду, где нищета духовная ищет и просит подаяния и пищи духовной. По объявлении копию с настоящего определения выдать просителю и сообщить в Совет религиозных общин и групп".

Одна дама-толстовка сказала мне приблизительно так: "Было такое чувство сегодня, как будто совершалась подлинная литургия".

Ведь некоторые подобные дела кончались назначением в строй, в случае отказа - заключением в тюрьму; в лучшем случае, определяли в эпидемический госпиталь.

Освобождали не только судьи, подобные тому, который разбирал мое дело, но и современные, из рабочих.

Я присутствовал при подобном процессе, когда судья, рабочий М., освободил студента О. православного вероисповедания (это всегда труднее, чем при свободно-христианских верованиях, потому что православная Церковь обычно признает войну с христианской точки зрения. Данный студент цитировал отрывки из творений Отцов Церкви, отрицавших войну, например, из Ефрема Сирина).

В последнее время нередко евангельские христиане и баптисты присуждаются за отказ к тюремному заключению, хотя бывали случаи досрочного освобождения, когда самим фактом сидения и соответственным наблюдением над жизнью заключенного достаточно выяснялась убежденность подсудимого.

В начале революции, когда на окраинах, в провинции значительно процветал личный произвол - были печальные случаи жестокости.

Стоя перед взведенными на него ружьями, он сказал солдатам: "Помните, братья, что расстреливая мое тело, вы расстреливаете свою душу".

Командир собственноручно застрелил X. из револьвера.

Надо сказать, что и при старом режиме бывали случаи, обнаруживавшие стремление освободить искренних "религиозников".

Мой друг А. после отказа от военной службы был отдан в психиатрическое отделение военного госпиталя в Москве (в Лефортове) на испытание и пробыл в ужасной обстановке, среди умалишенных, 6 месяцев. Он к тому же артист-певец, окончивший Московскую Консерваторию.

По его свидетельству, молитва и чтение Евангелия спасли его от душевного заболевания. В особенности, он пережил там, по его свидетельству, силу и глубину 8-ой главы Послания к Римлянам: "Любящим Бога - все содействует ко благу... Если Бог за нас, кто против нас?.. Ничто не отлучит нас от любви Божией во Христе Иисусе"...

Когда он стоял перед судом, председатель (генерал), всматриваясь в его лицо, сказал членам комиссии: "Обратите внимание на его улыбку... Это человек ненормальный".

И вот какое свидетельство ему было выдано - я читаю его и привожу теперь по памяти.

Сообщалось, что А. страдает душевной болезнью - mania religiosa, - ввиду 1) сообщаемых им каких-то таинственных сношений с Божеством (на вопрос: "кто внушил вам отказ?" - он ответил: "Господь"), 2) дурного самочувствия при виде оружия и 3) полного равнодушия к своей судьбе.

Я думаю, и Сократу можно было бы выдать такое же свидетельство: ведь и он сообщал о божественном голосе (daimonion), который руководит им, и он равнодушно принял смертный приговор.

В результате А. был освобожден, но как "душевнобольной" он должен был лишиться места учителя пения в одной из московских городских школ и стал регентом в Общине Евангельских Христиан.

Суд над церковниками

Одним из значительных моментов борьбы с религией было вскрытие мощей.

В связи с последним зимой 1919-1920 гг. слушалось в Верховном Трибунале дело А. Д. Самарина, Н. Д Кузнецова и др.

Суд происходил в Голубом Зале Союзов на Большой Дмитровке (б. Дворянское Собрание), при открытых дверях: ему был придан характер так называемого "показательного процесса". Заседания продолжались 6 дней; каждый день мне удавалось побывать там хоть некоторое время.

За столом на эстраде сидел председатель Трибунала Смирнов и другие члены этого учреждения. С правой стороны - общественный обвинитель, б. Главковерх [Верховный Главнокомандующий] Крыленко. В глубине эстрады виднелась фигура поэта Демьяна Бедного в военной одежде защитного цвета.

С левой стороны на скамье подсудимых был ряд духовных лиц - игумен Звенигородского монастыря о. Иона и еще несколько монахов, священник Н. Цветков, б. оберпрокурор св. Синода А. Д. Самарин, профессор Н. Д. Кузнецов и др.

Дело состояло в следующем. При вскрытии мощей Саввы Звенигородского в раке не оказалось нетленных останков, а были найдены лишь кости. По словам некоторых монахов, один красноармеец плюнул в раздражении на череп, вынутый из раки. Представители другой стороны доказывали, что красноармеец, возмущенный неожиданным обманом, действительно плюнул - но не на череп, а на пол.

Слухи о кощунстве распространились в толпе - она бросилась на коммунистов, было кровопролитие, кажется, и убийства.

В оправдание себя, монахи пустили в народе слух, что нетленные мощи были в гробнице, но они "ушли" от недостойных очей и рук кощунников.

Так как организацию защиты Церкви, охраны Патриарха и т. п. взял на себя так называемый Всероссийский Совет Приходов, - то он и был обвинен в подстрекательствах, следствием которых были убийства (в различных местах РСФСР).

Надо заметить, что большая часть народных беспорядков в годы революции возникала, насколько мне известно, на религиозных основаниях.

Представитель Чеки, командированный в Звенигород для расследования дела на месте, присутствовал тут же в качестве свидетеля.

Не буду приводить всех подробностей судоговорения, допроса свидетелей, подсудимых.

Во всем процессе ярко ощущалась русская церковная история в изломе: сталкивались два мира, или, вернее, две идеологии - государственная религия и, как реакция против нее, государственный атеизм.

Досадно было видеть, что сторонники религии, большей частью искренние, страдают за интересы не религии, а строя и класса, для которых религия была лишь средством.

Разоблачение этих сторон официального православия составляло силу речей прокурора Крыленко, незаурядного оратора с чеканным юридическим языком и четкой медленной речью, особенно явственной благодаря западнорусскому акценту.

Вскрылись также печальные стороны нравственной жизни некоторых монахов.

Особенное впечатление произвели "последние слова" подсудимых.

Профессор Кузнецов сказал: "Я всегда боролся за отделение Церкви от государства. Теперь мне приходится страдать за грехи официального христианства. Вам нужна моя кровь - берите ее. Пусть моя могила послужит напоминанием всем, кто содействует обмирщению Церкви".

Спокойно и с достоинством говорил А. Д. Самарин. Игумен Иона, монах с худощавым, аскетическим лицом, вынул из кармана маленькое Евангелие и, перекрестившись, прочитал из того места, где описываются страдания Христа:

"В шестом часу настала тьма по всей земле и продолжалась до часа девятого".

"Вчера здесь потухло электричество", - говорил он дальше: - и мы все были во мраке. Это напоминает мне затмение, бывшее во время крестного страдания Того, Кто был Свет мира"...

Священник Ц., почтенный старец, с львиной гривой седых волос, несколько трясясь от волнения, вышел из скамей. Стал лицом к народу и, осеня себя широким крестом, сказал громким взволнованным голосом: "Клянусь Всемогущим Богом, что меня обвиняют несправедливо"...

Последняя речь обвинителя Крыленко. Какого приговора он потребует для подсудимых? Он говорит гневно, с горящим взором; в слове его слышится свист бича, рассекающего воздух, иногда меча, занесенного над головой подсудимых.

"Самарины, Кузнецовы - все это генеральный штаб, сознательные вожди той идеологии, с которой пролетариат борется не на жизнь, а на смерть, беспощадно... Они должны быть изъяты"... Публика замерла... словно ее не стало в этой жуткой тишине. "И всем подобным интеллигентным руководителям придет тот же конец... Дело Патриарха Тихона у меня уже здесь в портфеле"... Трибунал ушел для совещания. Оно было очень продолжительно.

Наконец судьи возвращаются в зал, и председатель Смирнов прочитал при напряженном внимании зала приговор. "Самарина, Кузнецова подвергнуть высшей мере наказания, т. е. расстрелять!"... произнес он четко, с расстановкой. В публике послышался вздох ужаса.

Но затем приведено было пояснение, что, так как накануне Совнарком принял отмену смертной казни, то расстрел заменяется тюремным заключением на 5 лет.

Некоторые (дьякон, простой монах и др.) были оправданы и освобождены, ввиду несознательности, бескорыстия, пролетарского происхождения и тому подобных привходящих оснований.

Сидя в зале, я почувствовал, что и мне рано или поздно придется быть в положении подсудимого - поскольку власть не различает официальной и "политической" религии от религии вообще, поскольку "всяк за всех виноват", наконец, поскольку среди обвинителей могут быть лица, борющиеся с религией, как таковой...

Антирелигиозные лекции Луначарского и др.

Приблизительно в это же время улицы Москвы были обклеены афишей о лекции А. В. Луначарского, народного комиссара просвещения, на тему:

Она была в большом зале Политехнического Музея, близ Лубянки.

Народу было полно. Многие не попали в аудиторию.

Сел на эстраду, лицом к публике, в числе других.

Хорошо видел всех, а главное оратора, который стоял тут же. Говорил он, что никому не запрещается верить во что угодно, но мыслящему человеку верить в Бога нельзя. Рассказал главные этапы истории религии (анимизм, фетишизм и т. д.). Говорил очень уверенно: "Мы являемся авангардом человеческой мысли"...

Пересыпал речь остротами, говорил литературно, отчетливо, по временам сильно возбуждаясь, как бы гипнотизируя.

Отвергая Бога, он в то же время звал к светлому будущему, когда люди создадут, по его словам, "братство богов в природе".

Я не мог молчать; достал из кармана бумажку и написал: "Прошу слова. Марцинковский".

Лектор огласил записку и сказал, что сегодня не диспут, а лекция, но, впрочем, он предлагает аудитории решить вопрос - давать ли слово, предлагая ограничить время оратора 10 минутами.

Народу было тысячи три. Поднятие рук показало, что большинство стоит за то, чтобы дать слово.

Выхожу. Ощущаю напряженную тишину. Я постарался использовать краткое время, чтобы как можно яснее высказаться в защиту веры.

"Граждане! Все, что утверждал лектор Луначарский относительно разума и науки, будто они не позволяют верить в Бога - совершенно неверно. Лектор называет религию буржуазной верой.

А я утверждаю, что проповедуемый им материализм есть буржуазная, мещанская вера: для нее "то лишь действительно, что для тела чувствительно".

Но это и понятно: согласно теории самого лектора, у него должна быть буржуазная душа, так как он вышел из буржуазной среды - да простит он мне такой переход на личность!

Лектор говорил о фетишизме, о суевериях дикарей, о языческой религии, - но почему он ни слова не сказал о христианстве?

Языческие суеверия действительно разуму противоречат, в то время как величайшие ученые были верующими во Христа. Христос сказал: "Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога и в Меня веруйте".

Выбирайте же - кому верить? Христу или современным учителям? Сама наша жизнь, полная страдания, свидетельствует против безбожия. Без Бога мы не можем творить и созидать. Мы можем только разрушать. Мы погибаем без веры - и этим подтверждаются слова Христа: "Без Меня не можете делать ничего"".

Раздались оглушительные, долгие аплодисменты.

Я входил на кафедру с большим волнением, но, начав, ощутил полное спокойствие, необычную силу голоса, медленность и ясность слова.

"О христианстве я не сказал потому, что оно как раз более всего противоречит разуму.

Я действительно вышел из буржуазной среды, но это ничего не доказывает.

Все, что говорил М. против меня - одни слова. Да, впрочем, он имел мало времени.

Я предлагаю устроить публичный диспут: пусть против меня говорят полтора часа, а я ограничусь 40 минутами и отвечу на возражения оппонентов".

- Анатолий Васильевич! Когда же мы с вами устроим этот диспут, который вы предлагаете?

- Насчет этого обратитесь к моему устроителю, - сказал он, указывая на господина кавказского типа.

Последний записал мой адрес и сказал, что сообщит мне о времени диспута, предлагая пригласить еще ряд профессоров, лекторов и т. д. Их имена называли тут же из толпы, окружившей кафедру.

Чтобы подготовиться к лекции в тишине, я уехал на месяц в Богородск (уже упомянутый выше провинциальный город).

Приглашение на предстоящий диспут было передано Луначарскому, но он отказался в нем участвовать, указав на недостаток времени.

Пришлось прочесть лекцию без Луначарского. В соответствии с его лекцией моя тема была названа: "Почему надо верить в Бога?"

Народу, как и следовало ожидать, было очень много. Когда я пришел, был полный зал (N 2 в Политехническом Музее).

Помещение не было отоплено. Публика сидела, топая ногами, чтобы согреться. Я опоздал, так как перед самой лекцией у меня сломалось пенсне, - пришлось раздобывать другое.

На лекцию пришли, естественно, большей частью люди, сочувствующие религии.

Я предложил свободную беседу после лекции - и подчеркнул, что, хотя Луначарский отсутствует, но другие, разделяющие его убеждения, могут говорить за него. Таких оказалось 6 человек.

Говорили очень слабо, может быть, уже потому, что не чувствовали на своей стороне аудитории.

Их поддерживали жидкими аплодисментами человек 50. В пользу религии говорили 13 человек. Через некоторое время на улицах Москвы опять появился плакат о лекции Луначарского, все на ту же тему: "Почему не надо верить в Бога?" Были приведены имена оппонентов, и меня удивило отсутствие моего имени.

Я пришел заранее в зал Политехнического Музея. "Мы хотели вас пригласить, - сказал мне устроитель лекции, - но мы не могли найти вашего адреса".

- В таком случае запишите меня сейчас в список оппонентов. В лекторской комнате я встретился с Вячеславом Ивановым и раввином Мазе, которые были в числе оппонентов.

Луначарский долго не являлся; прошел уже час после объявленного времени.

Но вот он прибыл в автомобиле. Снял шубу и прошел прямо на эстраду. Мы вышли за ним. Я стал перед столом, лицом к публике, недалеко от лектора. Перед нами кипела переполненная Большая Аудитория Политехнического Музея.

По адресу Луначарского послышались замечания ввиду его опоздания.

"Дела государственной важности задержали меня как народного комиссара", - сказал он в свое оправдание.

"Предлагаю, - продолжал он, - прежде всего выбрать председателя".

Стали кричать фамилии: "Марцинковский"... "Луначарский"...

"Ставлю на голосование, - сказал Луначарский: - кто за Марцинковского?.. очевидное большинство".

Я был очень взволнован от этой неожиданности. Однако собрался с духом и ударил по звонку, стоявшему предо мною.

"Прошу слова", - сказал, обращаясь ко мне, Луначарский.

"Я предлагаю установить регламент собрания. Здесь записалось 6 оппонентов - предлагаю за краткостью времени запись ораторов прекратить... Принимается... Каждому оппоненту дается 20 минут".

Затем он сжато изложил суть своей лекции, уже ранее описанной. После него стали говорить оппоненты.

Я. И. Мазе (главный еврейский раввин, известный своей ученостью), Вячеслав Иванов (поэт-философ), священник А. Кали-новский, Гусев (секретарь Толстого) и В. Ф. Булгаков (тоже секретарь Толстого). Последним говорил я.

Речь Мазе послужила хорошим началом. Он взял сразу хороший, добродушный тон. "Подобно апостолу Павлу, я могу сказать о себе: я еврей, сын еврея"...

И далее он изложил глубокие основания веры в личного Бога, на основании Библии и философской науки.

Вячеслав Иванов, держа в руках свою бархатную шапку, говорил изящным, утонченным философским языком, к сожалению, не всем понятным в этой пестрой аудитории, где присутствовало много красноармейцев. Он подчеркивал относительность всех вещей, понятий и воззрений и утверждал, что именно вера в Бога дает нам твердые, незыблемые, абсолютные опоры для мысли и жизни. Приводил глубокие толкования к молитве Господней "Отче наш".

Священник Калиновский напомнил изречения мудрецов древности в защиту веры в Бога.

Последователи Л. Толстого противопоставляли материализму веру в духовное начало и его центральную сущность - Бога.

Я в основных чертах изложил свою лекцию: "Почему надо верить в Бога?"

Особенно подробно я остановился на христианском понятии Бога и на Христе как совершенном воплощении Бога; на Божественной любви, выраженной в Голгофской жертве.

Слова оппонентов перебивались громкими аплодисментами.

Пока говорили первые ораторы, я читал записки, поступавшие из публики.

Одна была полна упреков по адресу атеистической проповеди Луначарского: "Я пришла сюда с разбитой душой, и ухожу еще более разбитая". Подпись: "работница-портниха".

Я подал эту записку сидевшему рядом Луначарскому.

Он прочитал и отбросил записку с жестом нетерпения.

В заключение говорил, как и полагается на диспутах, докладчик: к сожалению, он больше острил и шутил над отдельными местами речей оппозиции. [У меня нет основания думать, что Луначарский был виновником моего последующего ареста, как думают некоторые. Впоследствии, после моего отъезда из СССР были арестованы некоторые мои друзья, в связи с их религиозной работой, но, по сообщению близких мне лиц, Луначарский даже высказался по данному поводу против применения насилия в борьбе с религией.]

В толстовском журнале появился отзыв о диспуте.

О моей речи было сказано: "Большую искреннюю речь произнес В. Ф. Марцинковский (евангелист), но, к сожалению, он открыл слабое место своих верований, а именно идею искупления - и на него-то устремился Л. со свойственным ему остроумием".

Вскоре Вячеслав Иванов устроил свой диспут с Луначарским на тему: "Религия будущего".

В. Иванов доказывал, что религия будущего есть христианство, которого мы почти еще не знаем и не исповедуем.

Луначарского не было. Я ждал его прихода, чтобы говорить после него - и потому отложил свою речь, хотя уже пришла моя очередь.

Луначарский прибыл; он отвечал В. Иванову на основании его книг, говорил с уважением, корректно. Затем за поздним временем председатель (В. А. Поссе) предложил закрыть собрание.

Таким образом я потерял возможность говорить.

В. Ф. Булгаков, который тоже был в числе записавшихся, горячо протестовал против постоянного опаздывания Луначарского, вследствие чего записавшиеся ораторы не могут высказать свое (противоположное атеизму) мнение.

Передавали, что на последующих диспутах Луначарский говорил о религии более уважительно.

В одной из своих лекций на тему "Христос" он уже призывал рабочий класс с уважением относиться к личности Христа, назвав Его одним из первых "основателей социализма".

Выдающимся проповедником атеизма был в то время В. А. Поссе, талантливый лектор, который, к сожалению, изменил свою прежнюю позицию (раньше он говорил в пользу веры).

Однажды узнаю, что Поссе объявил свою лекцию в Коммерческом Институте (в Замоскворечье) на тему: "С Богом или без Бога?"

"В качестве оппонентов приглашены В. Ф. Булгаков, В. Ф, Марцинковский и др.", гласила афиша.

Я удивился тому, что мое имя было поставлено без предварительных переговоров со мной.

"Я отказался от веры в Бога... Вы не думайте, что это мне дешево досталось... Я часто не сплю по ночам".

"Атеизм болезнь духа... Оттого она и вызывает, между прочим, бессонницу... И так как это болезнь, то я хочу не осуждать ее, но сочувствовать ей, как сочувствуют всякому страданию... Оратор, отвергая веру в Бога, призывает к справедливости, братству и любви. Я считаю это столь же последовательным - как отвергать солнце и в то же время принимать его лучи".

После лекции Поссе тепло благодарил меня за тон сочувствия, который он услышал в моих словах.

Наряду с интеллигентными и вдумчивыми ораторами, выступали иногда люди, "натаскавшиеся" в данном вопросе по брошюрам.

Помню выступление одного такого вульгарного агитатора, поистине смердяковского типа. Он политично назвал свою лекцию так, что можно было предполагать положительное содержание в лекции. (Что-то вроде: "Почему мы верим в Бога?")

Это было в Политехническом Музее. Пришло довольно много народа. Лектор говорил о Боге цинично, развязно, похлопывая себя по животу, - высмеивал библейское повествование о сотворении мира и т. п. ("От скуки Творец создал мир" и т. д.)

У меня было такое впечатление, что вот русскую душу грабят среди бела дня.

Пришли мы вдвоем с одним моим верующим другом.

Когда была объявлена беседа, мы, внутренне помолясь, решили выступить.

Мой друг, высокий, рослый, молодой человек, в полушубке, взошел на эстраду и сказал кратко и энергично:

"Все это позорная ложь... Мы на основании слова Божия, разума и жизни веруем в Бога и Господа нашего Иисуса Христа"...

Зал как бы проснулся от тяжелого сна и загремел аплодисментами.

Я сказал также кратко - что "наука не противоречит религии, что лекция основана на незнании и рассчитана на невежество.

Ученые, творившие науку, глубоко верили в Бога. Бог - основа нашей жизни.

Христос распятый, воскресший и паки грядущий - достоин всецелой веры. Верьте Христу, а не человеческим вымыслам!"

Целью нашей было не вступать в полемику, а дать свидетельство. Ясность и определенность исповедания всегда действует на толпу неотразимо, тем более тогда, когда вера не пользуется защитой сильных мира сего, и вы рискуете собой.

Один проповедник называл это - "стрелять самим собой".

С течением времени стали появляться все чаще на диспутах простые мужички с Евангелием в руках.

Один евангельский христианин, простой рабочий, организовал свою лекцию в театре одного из уездных городов Московской губ. Всех своих противников он обезоружил словами из Писания, как некогда юный пастух пошел на Голиафа с пятью гладкими камешками из ручья... В результате победа осталась за ним.

Повторить эту беседу ему не позволили под тем предлогом, что она служит к одурманиванию народа.

Чем больше развивалась антирелигиозная пропаганда, тем более увеличивался интерес к религии.

Постепенно агитаторы атеизма поняли, что диспуты лишь способствуют углублению интереса к религии, и впоследствии появилось предложение от диспутов воздерживаться.

Даже дети научились выступать в защиту религии.

Я присутствовал на одной такой "просветительной" лекции в Медведниковской гимназии в Москве.

Оратор, молодой человек в солдатской шинели, говорил на тему: "Должны ли мы верить в Бога?" Присутствовали учащиеся, начиная с 12-13 лет. "Зло и добро - понятия относительные... - говорил оратор. - Для нас Пуанкаре это зло, а Ленин добро. Конечно, парижский буржуй скажет наоборот". Говорил многое в таком роде, уклонялся в политику, - а в заключение почти неожиданно, так сказать, ни к селу ни к городу, вывел резолюцию: "Итак, товарищи, мы не должны верить в Бога. Бога нет".

Тут выскочил гимназистик, лет 13-ти, с дискантовым, пискливым голосом, иногда переходящим в бас, как это подчас бывает у подростков переходного возраста.

- Вы, товарищ, говорите, чтобы мы не верили в Бога. Кто же это такой Бог? Вы говорите, что Бога нет? Кого же собственно нет? И в кого это мы должны не верить?

- Вы требуете от меня определения понятия Бог, - возражает докладчик. - Вы знаете из Евангелия: Бог есть дух.

- Дух... Так то из Евангелия. Ну, хорошо... Но что же такое дух? Вы, ведь, материалисты и не признаете духа. И я опять спрашиваю, в кого же нам собственно не верить?

Мальчик оказался очень настойчивым: он, можно сказать, вцепился в агитатора и гонял его по всем тонкостям диалектики.

- Товарищи, об этом можно долго спорить. Теперь... - сказал он, вынимая часы, - за поздним временем дебаты прекращаются... Приходите в следующую среду на очередное собрание...

* * *

Весной 1920 г. мной был прочитан цикл лекций по вопросам этики и религии в Студенческой столовой на Малой Бронной улице. Одна из них была на тему: "Наука и религия".

Перед началом этой лекции подошла ко мне знакомая дама и тихо сказала: "Имейте в виду, что здесь находится тот самый чекист, который засадил в тюрьму профессора Кузнецова"...

Приблизительно в 3-м ряду сидел человек с гладко выбритым полным лицом и, ухмыляясь, что-то записывал.

В. своей речи он говорил, что вся эта "проповедь носит буржуазный характер, и работа эта ведется на средства буржуев"... Говорил и еще что-то, переходя уже прямо на мою личность и насмехаясь надо мной.

Публика стала возмущаться, требуя, чтобы оппонент говорил на тему; потом стала посмеиваться над ним.

Я встал и предложил присутствующим выслушать говорившего терпеливо, после чего я буду иметь возможность ответить.

"Передние ряды недовольны мной", - насмешливо-спокойно сказал мой оппонент и продолжал ту же язвительную речь. Поднимается шум: "Довольно! Не хотим слушать"...

Получилось впечатление, как будто оппонент не имел свободы слова. Как я ни старался отстоять его, все же он ушел, и, конечно, с недобрым чувством.

Через некоторое время мои лекции в Студенческой столовой были прекращены, так как против них восстала так называемая местная "коммунистическая тройка".

Пошли с этой целью к одному из членов Совнаркома (Бонч-Бруевичу).

- Религиозных лекций в Высшей Школе мы разрешить не можем.

"Правда ли, что правительство предполагает призвать на ответственные хозяйственные должности сектантов ввиду их честности". - "Да, у нас есть такой проект". - "Значит, вы признаете, что менониты, евангелисты и пр. отличаются честностью под влиянием религии. Почему же вы признаете плоды, а отвергаете дерево, на котором они растут?"

- Их честность объясняется не их религией, а теми социальными условиями, в которых они жили.

- Но ведь они живут в одной и той же среде с прочим русским народом, и только благодаря евангельским убеждениям они сами изменили социальные условия...

Нарком пожал плечами. Да и время приема не позволяло говорить много.

Церковный вопрос: беседа с патриархом Тихоном

К этому времени, т. е. к периоду 1019-20 г., относится мой усиленный интерес к вопросу о возрождении Православной Церкви.

Были разоблачены многие неправды официального христианства. Народ стал массами уходить из Церкви.

Духовенство редко решалось поднять голос в защиту Евангелия, перед лицом воинствующего атеизма.

Я много размышлял в то время о причинах такого упадка церковной жизни и сосредоточился на вопросе об условиях вступления в церковь, о возрождении отдельной личности, на вопросе о крещении; ходил заниматься в лучшее тогда книгохранилище, в Епархиальном Доме, куда по распоряжению властей были свезены книги религиозного содержания; там же происходил и Церковный Собор в 1917 г.; здесь я изучал вопрос по первоисточникам древнего периода, по творениям Отцов Церкви.

В это время в Москве был голод. Приходилось, например, брать в качестве завтрака маленькую коробочку с конопляным семенем (оставшимся от моей канарейки, которая погибла от холода в квартире). К тому же библиотека не отапливалась. Я приходил в валенках и занимался с разрешения библиотекаря на площадке лестницы, где было немного теплее, благодаря близости жилых помещений.

В квартире у нас также сильно ухудшились условия. Пришлось всей семьей - т. е. четырем человекам, жить в одной комнате; спал я две зимы на столе.

Центральное отопление не действовало. Выстроили маленькую кирпичную печку, которая, благодаря отсутствию специальных дымоходов, сильно дымила. Моя младшая сестра, занимавшаяся нашим хозяйством, стала болеть глазами от дыма и однажды была найдена лежащей без чувств под густой завесой дыма.

Голод усиливался. Не было хлеба. Ели мороженый, почерневший, осклизлый картофель и рожь, которую сами мололи в кофейной мельнице. Сестра иногда отказывалась от своей доли, ради нас, уходивших из дому на работу. Однажды, по прочтении одной лекции в Петровско-Разумовской Сельскохозяйственной Академии я получил разрешение подобрать на огородах Академии оставшиеся овощи. Я копал в земле, отыскивая морковь, репу, отброшенную капусту, и так набрал около пуда. На другой день ударил мороз, и я от напряжения и усталости простудился, так что пришлось пролежать неделю на своем столе. Все же Бог удивительно хранил. Мы были слабы, но не болели. За отсутствием трамвая, по десятку верст делали в день.

Настроение было бодрое. По вечерам мы всей семьей в дополнение ужина - пели духовные песнопения (православные и евангельские). Сестра выходила на базар продавать вещи. Ее муж возил их в деревню, для обмена на продукты. Я после лекции где-либо в провинции получал неожиданный драгоценный дар, большой каравай черного ржаного хлеба.

Одежда износилась. Сапоги иногда надевали по очереди. И в этом явилась помощь с неожиданной стороны. В учреждение, где служил шурин, поступила одна пара ботинок с деревянными подошвами. В результате лотереи он их и выиграл.

Ко мне в это время пришла одна студентка, которая раньше слушала мои лекции, а теперь работала в области коммунистического просвещения на кожевенной фабрике. Она пришла ко мне с приглашением читать для рабочих лекции по литературе идеалистического содержания; "этот постоянный материализм скучен и односторонен в смысле развития", говорила она.

Я согласился. И так как лекторам выдавалась помощь натурой, я получил от кожевенного отдела по ордеру новые русские сапоги. К сожалению, я не дождался возможности отработать эти сапоги. Знакомая была в это время из Москвы переведена на Урал. Ее заместитель сказал мне так: "Мы, товарищ, пригласим вас, когда отыщем для вас опытного оппонента. Иначе, ваши лекции послужат к разложению сырых рабочих масс... Мы вам сообщим"...

Отзыв упомянутой коммунистки о материализме напоминает мне еще один случай из прошлого. Как-то я читал лекции по русской литературе на московских частных общеобразовательных курсах для рабочих, причем указывал на религиозные идеи в произведениях Чехова и др. Один преподаватель-материалист потребовал на совете устранения этих лекций. Тогда один из рабочих сказал: "Надо же нам что-нибудь и о небе воображать". В результате горячих прений совет высказался (большинством 16 против 1) за сохранение лекций.

Итак, как уже сказано, я работал над церковным вопросом. В конце 1919 г. составленный мною доклад был прочитан в присутствии многих верующих друзей, нескольких священников: были также представители баптистской общины В. Г. Павлов, из Армии Спасения и т. п. Основная идея доклада была та, что мы должны вернуться в церковной практике к крещению взрослых, к крещению по вере. Сознательная вера, обращение, возрождение должны предшествовать этому священному акту "обещания Богу доброй совести". Так написано в слове Божием. Так поступали апостолы. Еще в IV ст. такие Отцы Церкви, как Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст - хотя они были детьми христиан и даже духовных лиц (как Григорий Богослов) - были крещены после 20 лет.

То же подтверждает современный крещальный чин Православной Церкви, хотя он не совершается, как должно: священник задает крещаемому вопросы: "отрицаешься ли сатаны?", "сочетался ли Христу?", а отвечает на них, вместо крещаемого, крестный отец, который часто это делает полусознательно или даже без всякой веры. Отсюда множество формальных и мертвых членов в Церкви, отсюда и массовые отпадения от Церкви в период революции.

Словом, мы должны вернуться к простому и ясному завету Воскресшего Господа: "Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари: кто будет веровать и креститься, спасен будет".

Позже я читал этот же доклад в одной из старинных московских церквей, на собрании прихожан. Это было вечером. Настоятель храма сказал несколько слов о том, что вопрос рассматривается с ведома Патриарха, что мы выслушаем доклад в порядке обсуждения спокойно, в духе взаимного мира. Народу было много. Прихожане сидели на скамьях, как обычно во время бесед. Я стоял на возвышении, где помещается хор - и читал свой доклад, держа в руках свечу темного воска. Еще до сих пор у меня хранится эта рукопись, закапанная воском.

После доклада была беседа. Некоторые горячо возражали мне, иные высказывались в пользу доклада.

Один молодой священник в упор спросил меня: "Вы считаете себя членом Церкви? В Церкви вы или нет?" - Я ответил: "Нет, я нахожусь в притворе Церкви". Артистка Художественного театра Б. подошла ко мне, пожала руку и сказала: "Я не согласна с вами... Но я благодарю вас за вашу искренность".

Вскоре еще в одном храме (на Страстной площади) предложено было мне говорить на тему "о возрождении". Я проводил мысль, что возрождение не зависит ни от каких внешних действий - его пережили до и без крещения разбойник на кресте и сотник Корнилий. Меня естественно спросили: "Как же вы смотрите на крещение младенцев?" И я опять изложил тезисы своего доклада.

Затем я пошел с согласия нашей группы с этим докладом к Патриарху. Он был тогда под домашним арестом. Нужно было в приемной записывать в особой книге для посетителей сведения о цели прихода. Я сообщил, что пришел "от группы православных мирян с докладной запиской по вопросу об обновлении Православной Церкви".

Незадолго до этого времени Патриарх изъявил согласие посвятить меня в стихарь для проповеди слова Божия в храмах - и двое видных московских протоиереев, близких к Патриарху, написали ему, согласно его предложению, рекомендательные отзывы обо мне, как это обычно требуется. [Частным образом я уже давно выступал в стихаре в разных храмах в Самаре, Москве, в селах по приглашению местных священников.] Оба написали, не ограничиваясь формальной стороной дела, но усердно убеждая Патриарха в полезности этого акта для дела Христова.

Патриарх ожидал меня в эти дни с данным заявлением. Но теперь я пришел с "докладной запиской". День был не приемный. Патриарх принял "доклад" и через секретаря назначил мне беседу на ближайшей неделе.

Секретарь повел меня наверх. Мы прошли большую залу, с пальмами и художественными картинами в больших золотых рамах. В этом зале Патриарх принял меня в первый раз, когда я хлопотал насчет позволения проповедовать в Богородском соборе.

Теперь Патриарх сидел в малом зале. На нем была лиловая ряса с панагией и белая патриаршая шапка с крестом.

- Ну, реформаторы... - начал он отечески-благодушным тоном.

"Записку вашу я прочитал... Да... Но если б я и был с вами согласен, что же я один могу сделать? Это подлежит власти собора. Вот сегодня я был на Богослужении... Детей было много у св. Причастия. Плач, крик... Вы не думайте... У меня у самого голова болит от них", - шутливо добавил он.

Затем Патриарх привел в пользу крещения младенцев примеры "целых домов", о крещении которых сообщается в Деяниях Апостолов.

- Но ведь детей могло там и не быть... - сказал я. "Ваше Святейшество... мое личное затруднение заключается в том, что я на основании слова Божия признаю себя некрещеным, а в то же время я не имею желания выступать из Православной Церкви. Могу ли я быть крещеным по вере в православной Церкви?"

"Ну, нет. Церковь признает только единое крещение". - "Ваше Святейшество! Как же мне быть? До сих пор я ни от кого не слышал доводов из слова Божия против своих выводов..." - "Ну, идите к анабаптистам, они вас и окрестят", - сказал Патриарх, полушутя.

Уходя, я напомнил ему о намерении посвятить меня в стихарь, и спросил, что он думает об этом в связи с моими нынешними взглядами. (Я считал необходимым предупредить его о последних также ввиду вопроса о стихаре.)

"Да, со стихарем придется обождать... Вопрос, интересующий вас, важен, - сказал Патриарх, возвращаясь к моей записке о крещении. - Работайте далее и готовьте материал для собора".

За дверями послышались шаги - очевидно, кто-то еще пришел на прием. Я встал.

"Мой секретарь архимандрит Неофит тоже прочитал вашу записку. Он заинтересовался ею. Пойдите, побеседуйте с ним. Он человек ученый".

Внизу я был принят архимандритом Неофитом в его келье. Это был брюнет, с приятным чистым цветом лица, с легким румянцем и темными большими глазами, приветливо смотревшими из золотой оправы очков.

Он принял меня очень тепло, одобрительно отозвался о том, что именно миряне думают над церковными вопросами, просил сообщать о предстоящих подобных работах и также порекомендовал представить доклад на собор: "Вопрос о времени крещения может обсуждаться: это недогматический, а канонический вопрос - и формы его решения могут меняться в связи с требованиями времени".

- Когда же будет собор?.. Разве мы можем его дожидаться?

"Это, конечно, не раньше конца гражданской разрухи". - "Но ведь разруха-то и могла бы придти к концу, благодаря духовному собиранию народа через собор".

(Потом я подумал - что это все равно, как если б нас утешали тем, что пожарная команда приедет после пожара.)

Опять в Самаре

Но в то время транспорт был настолько затруднен, что требовалось особое разрешение на право покупки билета. Я получил это разрешение, лично обратившись к товарищу наркома по просвещению Покровскому, - он дал мне позволение на проезд согласно моему удостоверению об избрании меня преподавателем Государственного Самарского Университета.

Теперь еще оставалось купить билет. Предстояла неприятная перспектива ехать в набитом вагоне, а может быть, и в теплушке. А между тем, вышло так, что я ехал в Самару в бархатном малиновом купе I класса один, располагая всем помещением.

Случилось это потому, что один из больших железнодорожных начальников, коммунист N., заинтересовался беседой со мной на религиозную тему и потому предполагал проехать со мной в своем купе часть пути.

Но ко времени отхода поезда он почему-то не явился - и я поехал один. В дороге я очень отдохнул, не было никаких затруднений, всюду почтительное внимание - может быть, меня принимали за важную особу, едущую "из центра"; лишь в Сызрани подсадили, и то почтительно испросив моего разрешения, еще каких-то господ, причем все мы в душе, очевидно, считали друг друга за важных людей.

Я читал в пути псалом 22: "Господь Пастырь Мой... и я ни в чем не буду нуждаться".

В Самаре первая лекция была устроена мною в актовом зале Университета (где я читал и прежде).

Зал был переполнен. Проходы и кафедра были забиты людьми; слушатели стояли и в соседнем помещении библиотеки; пришло много коммунистов. Они были очень возбужденно настроены. По моему адресу слышались резкие выражения.

Когда я сказал, что Дарвин был религиозный человек, стоявший сзади студент крикнул: "Это ложь. Прочитайте автобиографию Дарвина".

Во время прений - двое граждан в толпе, стоявшей позади меня, о чем-то спорили. Оказывается, один говорил резко что-то против меня, другой ему сделал энергичное замечание; в результате первый обратился ко мне со словами: "Товарищ лектор - меня на вашей лекции оскорбляют"... Это вызвало смех соседей.

Одна студентка потом сказала члену нашего кружка: "Ваш кружок победил во всяком случае морально. Мы слышали с их стороны много грубости, на которую вы отвечали со спокойным достоинством".

Через некоторое время на дверях Университета появился большой плакат. На нем нарисовано было восходящее солнце, и провозглашена тема: "Почему не надо верить в Бога?" Лектор - заведующий просветительной работой при отделе Народного образования, N. Тут же был написан девиз лекции: "Когда наука делает шаг вперед, религия отступает на два шага назад".

Я пришел на лекцию невзначай - сначала не хотелось идти. Народу было меньше - люди религиозные не пожелали ее посетить. Я сидел во втором ряду. Лектор не появлялся полчаса, час. Студент-украинец оборачивается ко мне из первого ряда и говорит: "Я його бачив... Вы, як взнав, що ви тут, втик"... - "Не может быть - вам показалось". - "Алэ я вам кажу, що це правда". Наконец, на эстраду вышел студент - устроитель лекции и, сдерживая почему-то на лице улыбку, сказал: "Лектор явиться не может. Но мы устроим диспут без него. Товарищ Н. согласился его заменить". Это был пожилой студент, тот самый, который накануне на моей лекции назвал мои слова о Дарвине ложью.

Он попросил у публики разрешения несколько подготовиться.

"Товарищи! Лектор Марцинковский говорил, что Дарвин был религиозным человеком. А я документально докажу сейчас, что это неправда".

И он прочитал из автобиографии Дарвина следующие слова этого ученого: "Я в юности своей вполне отказался от христианства".

Итак документально и публично было показано, что я солгал. В публике навострился слух в ожидании пикантных событий.

Я в эти дни искал автобиографию Дарвина, которой вообще не читал до того, но найти ее в библиотеке Университета не удалось.

Я помолился внутренне. Меня осенила мысль - я послал председателю записку, прося прислать мне книгу Дарвина. Он любезно это сделал. Я нашел место, приведенное оратором. Оказалось, что оно отражало лишь временное переживание молодого мыслителя - а позже он вернулся к вере. Таких мест, подтверждающих его религиозность, я нашел восемь - и все их заложил бумажками.

Вызвали меня. Затихли в любопытном ожидании. Как-то я оправдаюсь?

"На документы я отвечаю документами", - говорю я.

Я прочел положительные отзывы Дарвина о религии и подчеркнул последний из них из позднейшего периода его жизни: "Я никогда не был атеистом в смысле отрицания существования Творца".

"Между этим местом и тем, которое привел сегодняшний оратор, нет никакого противоречия... Дарвин в юности пережил сомнение в христианстве. А кто из нас этого не пережил? Я тоже сомневался в юности, но потом в юности же нашел веру в живого Бога и Христа"...

"А теперь, - сказал я, - позвольте мне Библию, на которую вы ссылались". Оратор передал мне большую Библию, с золотым крестом на обложке. Рука его заметно дрожала. Я продолжал:

"Библию надо читать очень вдумчиво... Лектор говорит, что есть противоречие в первой главе: выходит, что свет сотворен в первый день, а солнце в четвертый. Как же мог быть свет без солнца? Объяснение таково: Автор книги Бытия употребляет в первом случае слово "сотворил" (евр. bara), т. е. впервые вызвал к существованию, элемент света. Во втором случае, когда речь идет о солнце, употребляется слово: "создал" (евр. asah), означающее акт довершающий, заканчивающий. Бог в первый день сотворил световую энергию, а в четвертый завершил этот творческий акт тем, что собрал разлитую световую энергию в центры. Тогда сотворил свет, а теперь устроил светильник и, если так можно выразиться, укрепил его и зажег...

Наука подтверждает такой процесс. Астроном Гершель говорит, что вначале, до появления солнца, была "световая туманность". Не желая унижать своего противника, в котором я чувствовал тон искреннего искания, я в конце своей речи подчеркнул то общее, что объединяет нас, и атеистов и верующих, - это жажда правды, томление по этой правде и искание ее; нас объединяет страдание.

Вся Россия лишь страданье,
Ветра стон в ветвях берез, -
Но из крови и рыданья
Вырастает ожиданье
Царства Твоего, Христос!

И эта аудитория, которая была наполнена отнюдь не моими сторонниками, задрожала такими дружными и продолжительными аплодисментами, которых я никогда еще не слышал на своих лекциях.

Говорило еще несколько ораторов. Лектор в ответ мне сказал в свою очередь мягко и уважительно.

В местных газетах вслед за моей лекцией появились отзывы, намеренно или невольно искажавшие факты. Выходило, что я утверждал, будто бы уже и Ленин обращается к религии, и что он-де свидетельствовал об этом на съезде водников.

На самом деле я привел известные слова Ленина, сказанные им на съезде: "Без Бога мы как-нибудь обойдемся". И я подчеркнул, что без Бога жизнь наша идет именно "как-нибудь"...

В другой газете на первой странице появилась статья под заглавием: "Чудо в Самарском Университете" - где мои выступления в защиту всецелой веры в Евангелие сравнивались с восстановлением средневековых суеверий в лице "воскресшего Лазаря XX в." (что-то в этом роде). Суть чуда усматривалась в том, что эти отсталые идеи проводились не где-нибудь в цирке, а в актовом зале Университета.

На первую заметку я отнес в редакцию опровержение с фактическими поправками, но оно не было напечатано.

В то время газеты расклеивались на заборах по всему городу, и это послужило бесплатной рекламой о моих выступлениях.

Лето 1920 г. я провел отчасти в Самаре, отчасти в колонии евангельских христиан-менонитов (Александроталь, Красновка).

В первых числах сентября в Александротале происходил съезд, посвященный задачам распространения Евангелия среди языческих народов России.

Во время съезда один из его руководителей проповедник Я. Я. Т. предложил мне сказать слово на тему:

Я подумал и сказал. "К сожалению, на эту тему я не в состоянии читать доклад, так как я сам не удовлетворяю главному требованию, которое должно быть предъявлено духовному работнику". [Это требование состоит в том, чтобы мы на деле исполняли то, что ясно нам из Св. Писания, как воля Божия (Флп. 3:15,16).]

"Я знаю, что по слову Божию я должен принять крещение, и вот не исполняю этого". Т. с грустью сказал: "Да, в таком случае вы действительно не можете читать этого доклада".

Но тогда стали давить мою душу мысли, вытекающие из этого отказа читать доклад. "Если я не могу читать этого доклада, то я и вообще не могу быть духовным работником... А ведь это цель моей жизни"... Печаль и уныние охватили мою душу.

Я много молился. И вечером объявил проповеднику Т. о своем решении - принять крещение при первой возможности, т. е. завтра утром.

Весь этот вечер я как бы умирал для всего и для всех: для мира, родных, друзей.

Утром, вскоре после восхода солнца, я принял крещение в глубоких водах степной речки.

Была перейдена грань к новому периоду духовной жизни. Одновременно с этим я не вступил ни в какую общину и не заявлял о своем выходе из Православия, хотя, конечно, уже перестал принадлежать к числу ортодоксально-верующих.

В тот же день я говорил экспромтом о нашей ответственности за погибающих: "Если мы замедлим и будем дожидаться утреннего света, падет на нас вина" (4 Цар. 7-9).

Говорили, что была особенная сила в этом слове.

Из Александроталя я отправился в Самару. Весь путь вместе с моими друзьями из менонитов мы совершили на лошадях (всего 120 верст). По дороге предстояла неприятная встреча с военными "заградительными" отрядами, которые не допускали вывоза съестных припасов, задерживали мешочников и т. п. Между тем я вез для своих родных в Москве данные мне в подарок ценные предметы, составлявшие роскошь по тому времени: сыр, ветчину, яйца, топленый жир в бутылках. То-то обрадую моих голодных москвичей! Мой возница объехал место, в котором обычно стоит "засада".

Вдруг из-за перелеска несутся во весь опор через поле прямо на нас всадники с криком: "Стой"! Мы остановились. Начальник отряда, указывая нагайкой на мою корзину, увязанную сзади экипажа, говорит: "Развязывай! Что тут у вас?" Подавляя волнение, мы вступили в дружескую беседу с солдатами. Долго возился наш возница с тугими веревками. Наконец удалось раскрыть корзину... Подняли крышку... Содержимое корзины было покрыто газетной бумагой. Вот сейчас она будет приподнята, и конец всем моим богатствам. Доказывай тут, что везу не для спекуляции! Уж, конечно, не пропустили бы таких лакомых вещей и, по крайней мере, реквизировали бы их в пользу красной армии. И что же? Ни один из солдат не двинулся поднять бумагу, словно их интересовал лишь момент открытия корзины; или уж они расположились в нашу пользу нашим добродушным спокойствием? "Ну, ладно!.. - сказал старший, махнув рукой: - Езжай дальше!.." Они сели на коней и ускакали, подняв густые облака пыли, которой так богаты самарские дороги. Гора свалилась с плеч. Тревого сменилась радостью.

Уже вечерело в степи. Подернулись мглой синеющие дали... Сидя на козлах затянули мы песню.

По дороге остановились в одной из приволжских деревень. Заехали во двор и ночевали в тарантасе. На утро хозяева потчевали нас чаем с молоком.

В отсутствии "молодых" хозяев рассказал он нам о своей печальной судьбе. Дети хотели выгнать его, как дармоеда, на нищенство. Но сельский совет приказал родным принудительно содержать его до смерти. (Где оскудевает любовь, там должен повелевать закон.) Конечно, не сладко жить в таком положении. Старик и доселе старается оправдать свой кусок хлеба и плетет лапти на продажу, хотя ему уже 84 года. Прощаясь с его дочерью на крыльце, я пытался усовестить ее: "Бога вы не боитесь! Ведь, если с вами будут так поступать в старости, хорошо ли будет вам?"

- Ну и что ж! Старому человеку так и надо: пожил свое и буде. Пущай и с нами будет так на старости, - сказала она с каким-то циничным равнодущием.

Нет, не преувеличил Толстой, когда описывал нравы русской деревни в своей драме "Власть тьмы"...

Осенью 1920 года мне было предложено вести семинарий по этике (при кафедре философии) на социально-историческом факультете Самарского Государственного Университета. Декан данного факультета, профессор Ф., предложил мне представить программу занятий, что и было мной сделано. Самые же занятия пришлось отложить на позднейшее время, так как мне нужно было уехать в Москву на съезд Христианских Студенческих Кружков.

И потому до отъезда я ограничился прочтением двух открытых лекций в актовом зале Университета. В это время Христианский Студенческий Кружок уже не мог устраивать моих лекций при Университете, так как совет последнего для прекращения всякого рода политической агитации в высшей школе запретил выступления каких бы то ни было студенческих, не чисто-научных организаций. Мне же лично они разрешались, как преподавателю Университета, - и это помогло нашему кружку продолжать христианскую работу среди студентов.

Прежде всего я прочел лекцию на тему: "Смысл красоты".

Вероятно, благодаря предыдущим выступлениям, моему аресту, а также газетным статьям, расклеенным по заборам - имя мое стало очень известным, - и теперь до начала лекций зал и вся лестница были запружены народом; порядочная толпа оставалась внизу, на улице, и там один старик из евангелистов держал речь к публике, устроив свое импровизированное собрание.

Следующая лекция была на тему: "Христос и евреи".

Опять было полно народу, и много пришло евреев.

Я обращался и к евреям и к христианам, в духе идеи нашего русского философа Вл. Соловьева. "Когда евреи будут евреями, а христиане - христианами, то они будут братьями".

Говорил против меня молодой еврей-атеист. Ссылался на то, что есть в Библии целые книги, где не упоминается имя Божие. К таким книгам, по его словам, относится Екклесиаст.

Я имел Библию с собой, прочитал именно из Екклесиаста целый ряд мест с упоминанием имени Божия, и между ними особенное впечатление произвели слова: "Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы" (7:29).

А к юноше я обратил слова Екклесиаста. "И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни"... (12:1). Я подчеркнул также, что обыкновенно против Библии возражают те, кто ее не читал.

Вслед за мной говорил сионист, прибывший в это время в Самару (по вопросу о переселении евреев в Палестину). Он говорил очень сочувственно, приветствуя призыв евреев к Библии, а христиан к Евангелию, - как путь к возрождению людей и устранению вражды между ними.

Большое впечатление произвели на аудиторию слова двух молодых евреев (один из них участвовал в моем кружке по изучению Евангелия), свидетельствовавших о том, как они пришли ко Христу, и призывавших евреев принять Евангелие.

Для третьей лекции на тему: "Христос Грядущий", зала в Университете не удалось получить. Мои друзья обратились к настоятелю местного кафедрального собора А., прося его устроить эту лекцию в последнем. Протоиерей А. согласился. Собрание состоялось вечером. Были поставлены в главной части собора скамьи. Вверху мерцало огромное паникадило. В перерыве хор прекрасно исполнил песнопение: "Се, Жених грядет в полуночи". Эсхатологическая тема очень гармонировала с настроением народа, привыкшего среди горя и страданий последних лет все чаще обращать свой взор к мысли о конце мира и о грядущем царстве Христа. [Эсхатология - учение о конце мира.]

После перерыва предстояла беседа. В перерыве я был в алтаре. Здесь мне пришла мысль, что положение мое, как проповедующего в данном храме, было несколько фальшиво: ведь слушатели принимают меня за православного, а между тем я отошел от православия. Я молился внутренне, чтобы Бог мне помог стать перед слушателями в правдивое положение.

Я вышел для беседы. Стали поступать записки с вопросами. Священник А. подает мне одну из них и говорит: "Это личный вопрос. Вы можете на него не отвечать". Прочитав записку, я сказал: "Я отвечу и на эту записку". На бумажке стояло: "Какого вы вероисповедания? Православный вы или баптист?"

Я огласил ее и заметил, как вдруг насторожилось внимание присутствующих. Очевидно, этот вопрос интересовал многих.

Я сказал: "Я был православным и работал в православной Церкви. Но, исследуя вопрос о возрождении церкви, я пришел к вопросу о возрождении отдельного входящего в нее члена. И тут я разошелся с учением современного Православия: оно учит, что человек возрождается в крещении, принимаемом бессознательно в младенческом возрасте, - а Слово Божие учит, что путь к возрождению - слышанные слова Божия, покаяние и обращение. Это подтверждает и практика древнего христианства, и пример Отцов Церкви, и крещальный чин, сохранившийся в предании Православия - допускающие крещение лишь после обращения. Поэтому и я недавно принял такое крещение".

Священник А. в заключительном слове благодарил меня за мою лекцию, признав ее вполне верной и назидательной. "Что же касается до вопроса о крещении, то наш уважаемый лектор соблазнился. Ведь, были же крещены в детстве наши великие святые, как Сергий Радонежский и Серафим Саровский, и они не испытали от этого никакого вреда" (Так и сказал). Последнее замечание, как я потом узнал, не удовлетворило слушателей.

Вдали
Синеют Жигули...
Как два крыла
Могучего орла.

Буксир гудит;
В лесу топор стучит.
Далекий скит
Звонит
И в высь манит.

Там ряд старинных плит
О прошлом говорит.
Но прошлое не тяготит
Того, кто светлое хранит.

Оно, как вещий звон,
Всегда манит
В небесный скит...

Лекции в Московском университете

На съезде Христианских Студенческих Кружков я заявил о своем новом церковном положении и для свидетельства и для того, чтобы те из моих друзей, кто со мной не согласен, считались с переменой в моей жизни при тех или иных выборах.

На открытом собрании, устроенном после съезда, я говорил на тему: "Слово Божие, как миссия Христианского Студенческого Движения", напоминая о том, что мы должны проповедывать Евангелие, не искажая его (не убавляя и не прибавляя): "будем не только книгоношами или чтецами, но также исполнителями слова".

Одна православная студентка говорила, что в этой речи она почувствовала ту твердость и силу, которой раньше, по ее мнению, недоставало в моих лекциях.

Вскоре прочитана была мной лекция "Христос Грядущий" - в Политехническом Музее.

Помню, как слушатели сгрудились до самой кафедры. Старик В. Г. Павлов был тут же со своей женой.

Так как не все желающие могли попасть на эту лекцию, мы устроили повторение ее в здании Московского Университета, где нам дали 1-ую аудиторию юридического факультета. (Она вмещала до тысячи человек, и несмотря на это, все билеты на лекцию были распроданы.) В Москве, как и в Самаре, ощущался обостренный интерес к так называемым эсхатологическим темам, т. е. к вопросам о конце мира, о явлении Антихриста и Втором пришествии Христа.

Глубокие страдания народа, голод, эпидемии, катастрофические потрясения не только внешней, но и внутренней жизни заставляли русского человека все больше направлять свое внимание от материального к духовному, от настоящего к будущему.

А те, кто знает предупреждения Христа о признаках Его возвращения и умеет распознавать знамения времени - разве не ощущают они в настоящем безбожии и безнравственности все более явное обнаружение духа Антихриста и все большую близость конца? Кончается день человека - уже виднеются предрассветные лучи дня Господня.

Русская история так же откровенна, как и русская душа: на лице той и другой легче читать. Не потому ли избрал Бог Россию, как "притчу во языцех?"

По окончании лекции, во время беседы, для обеспечения большей свободы желающим высказаться, предлагаю, по обыкновению, говорить не только устно, но и посредством записок. Кто-либо у стола читает их, я отвечаю после каждой. Одна из них гласит:

"Товарищ лектор! Не является ли Ленин Антихристом? Ведь, по Писанию, Антихрист сядет в храме, как Бог. А Ленин как раз и находится в русском храме, т. е. в Кремле".

Внимание в зале напрягается до крайней степени.

Отвечать или молчать? Если смолчать, упадет доверие слушающих. Отвечать, значит дать материал тем, которые следят за мной и сообщают, куда следует.

Зал замирает в ожидании - глаза горят от любопытства...

Я внутренне сосредоточиваюсь в молитве и затем отвечаю:

Антихрист будет чудеса творить, а Ленин не может проявить чуда в борьбе с голодом. Говоря о храме, слово Божие разумеет иерусалимский храм, а не какой-либо другой.

Если же разуметь не самого Антихриста, а дух антихристов, т. е. противление Христу, то таковое несет в себе и всякий из нас, кто не со Христом; ибо Христос сказал: "Кто не со Мной, тот против Меня; и кто не собирает со Мной, тот расточает"... Итак, всякий, кто не со Христом, имеет в себе дух Антихриста".

* * *

Звали опять в Богородск, и на этот раз от имени Реального училища. Ученики, бывшие на моих прежних лекциях в этом городе, обратились к своему педагогическому начальству с просьбой устроить со мною диспут на религиозную тему. Сами же реалисты-инициаторы составили президиум. Актовый зал был наполнен учениками. Я не совсем был удовлетворен тем, что увидел в первых рядах малышей, и опасался, что они будут вести себя неспокойно и скучать, - но мне объяснили, что они упорно добивались доступа на лекцию. К удивлению своему, я заметил впоследствии, что эти дети вели себя совершенно спокойно, усиливаясь все понять.

Я с своей стороны старался говорить попроще.

Несколько учителей говорили против религии - я не уверен, делали ли они это по убеждению, или отчасти в духе времени. Ученики реагировали вяло на их слова. На мой призыв не угашать в себе духа, изучать Евангелие, его идеалы, вдохновляющие русскую душу, русскую поэзию, - они ответили бурной овацией, долго не смолкавшей. Видно было, что юная душа протестовала против материализма в защиту своих духовных запросов, в защиту веры.

Вспоминаю по этому поводу случай, бывший в Самаре.

Один коммунист, возвратившись с какого-то митинга, сказал дома детям, чтобы поснимали с себя кресты и впредь не молились. Его малолетняя дочка потом говорила соседям по секрету: "А мы под одеяльцем молимся"...

О, я уверен, что много и малых и великих в России молится "под одеяльцем". Русь подчас тайно Богу молится, стыдясь или боясь открыто исповедать свою веру. И я уверен, что живо на Руси это тайное исповедание Никодима, "пришедшего к Христу ночью", говорящее о неизбывной тоске человека по Богу.

К этому приблизительно времени относится повторение мною в Москве лекции "Христос и евреи" в Политехническом Музее. До лекции я посетил известного ученого раввина Я. И. Мазе. Это очень широкий человек, настолько уважающий Новый Завет, что он сплошь и рядом в своих проповедях в синагоге приводит места из Евангелия.

- Почему евреи не веруют в Иисуса, как в Мессию? - спросил я.

"Потому что с тех пор, как Его имя стало известным, кровь евреев не переставала проливаться теми, кто это имя носит... Недавние погромы на Украине превзошли своими ужасающими размерами все избиения, бывшие до сих пор в истории". Мы вместе с ним читали некоторые места из пророков и Евангелия, причем он толковал мне древнееврейский текст. "Я буду рад, если вы будете приходить ко мне, и мы вместе будем читать эту книгу жизни", - сказал он о Новом Завете. Потом он взял в руки афишу о моей лекции и стал читать конспект. "Ключ к разрешению еврейского вопроса"... "Ключ? О, кажется, Сам Бог его потерял", - с горькой улыбкой сказал он. Мы стали прощаться. "Да благословит вас Тот, во имя Которого"... вероятно, он хотел сказать: "вы выступаете с лекцией", но его перебил вошедший человек.

На лекции было много евреев. В беседе выступал писатель И. И. Горбунов-Посадов, известный толстовец.

Он приветствовал призыв к братству среди народов и в частности протест против антисемитизма - в этом-де и христиане-толстовцы солидарны с лектором, хотя они и не разделяют его веры в Божественность Христа.

Тут неожиданно выступил старик В. Г. Павлов, известный поборник баптизма в России.

Коснувшись речи И. И. Горбунова-Посадова, он энергично протестовал против того, что толстовцы, отвергающие Божественность Иисуса Христа, считают себя христианами.

"Вы глубоко заблуждаетесь, друзья-толстовцы... - сказал он.

- Когда иудейский первосвященник спросил Иисуса: Ты ли - Христос, Сын Благословенного? Иисус сказал: Я, и вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных. Первосвященник признал такие слова богохульством и, вместе с другими судьями, осудил Иисуса на смерть.

Теперь вы отвергаете Божественность Иисуса и таким образом становитесь на сторону распинателей Христа"...

Старец говорил добродушным тоном, но очень ясно и определенно.

Отмечу еще выступление одной интеллигентной еврейки, которая признавала, что евреи все больше обращают свой взор на Распятого, что "звон колоколов и их глубоко тревожит".

И действительно, евреи уже обращаются ко Христу: существует уже несколько еврейских христианских общин (в Одессе, Екатеринославе, Киеве и других городах). Характерно, что эти общины примыкают к Евангельскому Движению, которое проповедует только Евангелие, не следуя обрядам и преданиям, чуждым еврейской религии, как, например, иконопочитание, и не имея в своей среде ни тени антисемитизма.

Возрастающий интерес к религии, сильно возбуждаемый, между прочим, нападками со стороны атеизма, поощрял нас к дальнейшим выступлениям. Решено было устроить цикл лекций по вопросам этики и религии в Московском Университете, в той же первой юридической аудитории. Церковь при Московском Университете в то время уже была закрыта. Прежде на ее наружной стене красовались изображенные золотыми буквами слова: "Свет Христов просвещает всех". Они ярко выделялись на полукруглом выступе здания, на углу Никитской и Моховой. Теперь буквы были сняты, но слова все еще можно было прочесть - они виднелись в форме теневых очертаний, оставшихся на месте букв, на выцветшем фоне стены.

Да, слово о Христе нельзя удалить из человеческого сознания - иначе на его месте будет кричащая тень или смертельная рана...

"Гибель народу без слова Божия, ибо жаждет душа Его слова и всякого прекрасного восприятия".

Эти слова Достоевского оправдались и теперь. Публика покупала билеты еще на предыдущих лекциях, хотя они читались через две недели. Это были преимущественно студенты - те самые, которые раньше довольно равнодушно относились к призывам Христианского Студенческого Кружка, считая его представителем государственной, официальной религии; но теперь они убедились, что исповедуемая нами религия - свободная и искренняя, не поощряемая сильными мира и не боящаяся их неодобрения. "Многое пошатнулось и изменилось в годы потрясений, но ваша позиция осталась неизменной, и это вызывает к вам доверие", - говорили нам в годы революции.

Кроме студентов, были и посторонние люди самого разнообразного состава. Помню одного, сидевшего прямо против кафедры, босяка в лохмотьях, с опухшим лицом. Он слушал с напряжением и жаром, горевшим в его воспаленных глазах.

Были прочитаны темы: "О выработке характера", "Возможна ли нравственность без религии?", "Смысл жизни", "Христос".

Каждый раз после лекции происходил свободный диспут. Возражали обыкновенно коммунисты.

Политические моменты мною всячески отклонялись.

Коммунистам же, в связи с их пропагандой атеизма, я говорил следующее: "Одни из лучших и светлых идеалов человечества - братство, равенство и свобода - провозглашены в стране... Но вы, провозгласившие эти лозунги, проповедуете атеизм - и таким образом сами способствуете банкротству социализма в России". "Я не выступаю против власти, но говорю даже в ее интересах, ибо отстаиваю самый принцип власти, поскольку это входит в рамки этики, и предупреждаю, что данная власть будет внутренно бессильна и потеряет доверие народа, если будет идти против Бога и отбрасывать тех, кто в Боге черпает силу для честного и творческого труда... Ведь, и самый лозунг Советской Конституции: "не трудящийся пусть не ест", взят из Священного Писания - из Второго послания ап. Павла к Фессалоникийцам (3:10)".

Это я исповедывал тогда и продолжаю исповедывать теперь.

И этим я объясняю свою неприкосновенность в то время.

Многие удивлялись, как это я в центре большевизма, "под носом у Ленина", так сказать, говорю громко против открыто проповедуемого партией безбожия; некоторые, менее знавшие меня, даже подозревали меня в соглашательстве с моими противниками.

Я говорил далее: "Отрезав нравственность от религии, вы сделали первую бесцельной и неосуществимой. Сами же вы жалуетесь на недостаток честных работников. Вами учреждена Рабоче-Крестьянская Инспекция для контроля над советскими учреждениями. А кто будет контролировать эту инспекцию? Между тем всякий, кто действительно верит в Бога, видящего тайное, имеет абсолютный контроль в себе самом и никогда не допустит бесчестности, хищения, взятки и т. д. Сами же вы признаете "сектантов" честными людьми и призываете их поэтому на хозяйственные должности".

Я чувствовал всегда на своей стороне большую часть зала, верю, что и большую часть коммунистов. Мне говорили: "Будьте осторожны, ведь здесь есть и чекисты, разведчики". Но им-то я был даже рад: узнают из первых рук и засвидетельствуют "там", что я действительно проповедую не политику, а религию.

Однажды прихожу в Университет для чтения лекции "Смысл жизни". Что это такое? Весь университетский двор запружен народом. Как говорят, набралось тысячи полторы людей; несмотря на мороз, публика терпеливо ждет. Оказывается аудитория заперта, и на дверях ее красуется объявление, извещающее, что ввиду вступления в должность нового ректора, старое разрешение на аудиторию не имеет силы.

Переговоры с политическим комиссаром Университета не приводят ни к чему. Лекция переносится на другой день и в другое помещение - гораздо большее, а именно: в Большую Аудиторию Политехнического Музея, ту самую, где выступает обычно Луначарский. Народу пришло больше обыкновенного.

Все идет в порядке. В начале беседы председатель объявляет, что каждый оратор может говорить 10 минут, с тем, чтобы большее число ораторов могло высказаться. Сверху раздается крик: "Прошу слова... Но я требую больше 10 минут, ибо я ответственный представитель партии". Это оказывается тот же чекист, который выступал против меня в студенческой столовой.

В зале ропот. Председатель встает и говорит отчетливым, громким голосом:

- Граждане, мы признаем равенство всех ораторов... Угодно ли вам высказаться в течение 10 минут?

- Граждане, наша конституция признает равенство...

- Ошибаетесь, гражданин, ни один из нас, устроителей этой лекции, не принадлежит к буржуям: лектор - сын крестьянина, эта студентка (указывает на сидящую у стола барышню-секретаршу) - дочь кухарки, а я сын рабочего.

Группа на галерке, окружающая коммуниста, начинает свистать и кричать.

Публика встает и бурно аплодирует, желая заглушить крик сверху.

- Гражданин, вы отказываетесь говорить в течение 10 минут, как и прочие ораторы?

(По этому поводу вспоминается мне лекция, читанная мною в этой же аудитории в 1914 г. по случаю юбилея Лермонтова. Зная религиозный характер моих лекций, атеист Р. пришел с группой студентов (человек 30). Они заняли первый ряд со свистками. Лекция кончилась... Р. свистнул... но его свист раздался одиноко среди аплодисментов. "Что же вы?" - обратился он к соседям. "Да мы не услыхали ничего подобного - о чем вы нам говорили", - возмутились последние).

28 февраля 1921 г. была последняя моя лекция (из намеченного цикла) - на тему "Христос".

Она состоялась в большой, так называемой кизеветтеровской аудитории бывших Высших Женских Курсов (теперь 2-го Государственного Университета). Народу было полно, - еще больше, чем прежде. В зале была торжественная тишина. Царило глубокое внимание. Легко было говорить. Я объясняю это тем, что это был годовой день молитвы Всемирного Христианского Студенческого Союза - и сила молитвы, в этот день объединяющая верующих студентов по всему лицу земли, чувствовалась здесь.

В самой же Москве в этот день было тревожное настроение. Были дни восстания в Кронштадте; в Москве, в Хамовниках, солдаты волновались в казармах. Моя лекция происходила в этом же районе.

По обыкновению, меня предупреждали об опасности.

Лекция кончена... Никаких скандалов нет... Внимательно выслушивается свидетельство о Христе со стороны двух студентов.

Сегодня прений нет, согласно праздничному характеру собрания. Публика мирно расходится.

У выхода ко мне подходит знакомый коммунист. "Садитесь ко мне в сани, я вас мигом довезу домой. Это мне по дороге". Кучер-красноармеец откинул полость, мы сели и помчались по хрустящему снегу. Кто-то сказал мне: "Он увез вас от красных шапок... Иначе, уже сегодня они вас арестовали бы".

О неизбежности ареста мне упорно говорили уже долгое время. В этот последний месяц я был в "санатории для работников высшей школы" - так как страдал переутомлением.

Врач предписал мне продолжение отдыха, и я намерен был вернуться в санаторию.

Сходил в Учебный Округ на Волхонке за разрешением еще пожить в санатории - получил его.

Но кто знает свое будущее? Я действительно попал в "санаторию", но совсем не в ту, в какую я направлялся.