Илья Шмаин

13 января 2005 г., в 7 часов утра скончался московский священник протоиерей Илья Шмаин, в 1960-е гг. известный как участник диссидентского движения, эмигрировавший в Израиль, позднее вернувшийся..

Илья Хананович Шмаин родился в 1930 году в Одессе в семье кинорежиссера и преподавательницы. В школе учился в Москве. В последнем классе школы стал участником подпольного политического кружка, члены которого занимались и духовно-религиозными поисками. Здесь Илья Шмаин познакомился со своей будущей женой – Марией Житомирской. Будучи студентом мехмата МГУ, он был арестован и находился в заключении до 1954 года, позже был реабилитирован. По окончании мехмата работал в академических институтах как специалист в области математической логики и языка программирования.

В 1963 году Илья принял крещение и с тех пор "стремительно воцерковлялся сам и воцерковил множество людей: с 1965 года крестники появлялись у него еженедельно", рассказывает Анна Шмаина. Духовником Ильи был о. Владимир Смирнов, клирик храма св. пророка Илии ("Обыденного"); большое влияние на Илью оказал также о. Николай Ведерников, у которого он служил псаломщиком в подмосковном храме. С 1970 года Илья Шмаин тайно вел богословский семинар на дому, был участником тайных встреч с приезжавшим в Москву митрополитом Антонием (Сурожским) и распространял его проповеди. Вокруг Ильи постоянно была группа молодых людей, многие из которых впоследствии стали священниками.

В 1975 году, после безуспешных попыток принять священство ("для еврея с высшим образованием это было тогда практически невозможно", поясняет Анна Шмаина), Илья с семьей эмигрировал в Израиль. В 1980 году в Париже он был рукоположен в священный сан архиепископом Георгием (Тарасовым) и стал священником Западно-Европейской Русской архиепископии юрисдикции Вселенского патриархата. Живя в Израиле, о. Илия стал первым и единственным в истории этой страны православным женатым священником – членом Святогробского братства: в ночь на воскресенье он служил литургию на Гробе Господнем. В будни, тоже по ночам, о. Илия тайно служил в одной из православных церквей старого Иерусалима для небольшой общины евреев-христиан – выходцев из России, а днем продолжал научную работу в качестве программиста.

В 1983 году семья переехала во Францию, где о. Илия сначала служил в храме Всемилостивого Спаса в Аньере под Парижем, а затем, с 1990 по 1997 год, -- в Успенском храме на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Уже с начала 1990-х о. Илия предпринимал неоднократные попытки вернуться в Россию, куда его семья переехала в 1993 году, но только в 1997-м удалось добиться соглашения между Западно-европейской архиепископией и Московским патриархатом о переходе о. Илии под юрисдикцию последнего.

В 1997 году Патриарх Алексий II благословил о. Илию служить в храме Петра и Павла у Яузских ворот, куда к нему приходило множество людей. В 2001 году о. Илия смертельно заболел, но продолжал служить до последних дней. Как вспоминает его дочь, последнее общественное богослужение он совершил за два месяца до кончины – это была панихида по узникам лагерей у Соловецкого камня на Лубянке. О. Илия занимался и богословскими исследованиями – осталась неоконченной его книга "Толкование псалмов".

Подготовленная к печати книга Татьяны Мельниковой "Таруса – 101-й километр" рассказывает о людях, чьи судьбы связаны с Тарусой. Это не только знаменитые писатели и художники, но и репрессированные, те, кому советские власти по политическим причинам запрещали жить в больших городах. Глава о протоиерее Илье Шмаине, полгода со дня кончины которого исполняется 13 июля, публикуется в журнальном варианте.

"Он долго болел болезнью к смерти и, осознавая это, успел достойно подготовиться к переходу… Он не переставал служить; он не просто служил, он любил служить. Я удивлялся, почти ужасался, когда видел, как он, медленно передвигая ноги, задыхаясь от нехватки кислорода, подходил к алтарю… и начинал читать перед Царскими вратами входные молитвы…

Его проповеди были очень простые. Если их записать, то кто-нибудь из мудрецов мог сказать — слишком просто для серьёзного математика, священника, служившего у Гроба Господня, для человека, объездившего полмира, а я, слушая отца Илью, вспоминал Иоанна Богослова, который перед своей кончиной, когда ослабел так, что почти не мог говорить, с трудом произносил: “Дети, любите друг друга”".

Эти слова прощания, помещённые в местной газете "Крестное знамение", посвятил отцу Илье настоятель тарусского храма Воскресения Христова протоиерей Леонид Гвоздев. И всё-таки я пишу об отце Илье как о живом, в настоящем времени, потому что он и был настоящим. И этот текст он читал и правил при жизни.

Отец Илья и матушка Мария живут в живописном тихом уголке Тарусы — на Воскресенской горке, в крохотном деревянном домике, едва видном среди пышной зелени в глубине двора. Впервые я их увидела 13 августа 2003 года в тарусском храме Воскресения Христова, где отец Илья вместе с молодым священником Андреем Мешакиным служил панихиду по владыке Сурожскому Антонию.

Матушка Мария говорит, что отец Илья перед каждой службой, после Евангелия, после Правил, непременно читает работы владыки, который был большим другом их семьи.

Отец Илья — автор нескольких богословских трудов. Сейчас, несмотря на болезнь, он работает над "Заметками по онтологии Твари" и совершенствует работу "Язык программирования", которой специалисты пользуются давно. Если позволяет здоровье, он подолгу сидит за компьютером — такой современный батюшка. Трудом программиста он всю жизнь кормил семью.

И ещё он пишет песни: на стихи Цветаевой, Ксении Некрасовой, Блока, Пастернака. Положил на музыку вторую главу "Песни Песней" — на языке подлинника. Вся его семья очень музыкальна, часто поёт в храме. Внучка Маша, студентка РГГУ, закончила музыкальное училище, внук Ваня учится в консерватории.

Матушка Мария дала мне почитать редкую книгу "Пока свободою горим" — о молодёжном антисталинском движении конца 1940-х — начала 1950-х годов (Независимое издательство "Пик", 2004). В ней и про отца Илью сказано, как он попал в сталинские лагеря.

В 1946-м ему было 16 лет; он учился в 9-м классе одной из московских школ и посещал вместе с друзьями-одноклассниками кружок Кузьмы — такое прозвище было у Анатолия Ивановича Бахтерева (1928–1968). Он был душой и лидером молодёжной компании.

"Кузьма был без родителей, сирота. Хата. У него, естественно, и собирались, чтобы без взрослых. Разговорчики о литературе, о Раскольниковой старушке и слезинке младенца, о Наполеоне (…) ночи напролёт и до посинения. Юношеское бунтарство, парадоксализм, заумь, крайность мнений — было. Ну — Уитмен. Ну — Ромен Роллан. Ну — Рамакришна. Почему кузьминский шалман считать антисоветской организацией? Притянуто за волосы!" — рассуждал уже в тюрьме Женька Васяев, герой автобиографического романа Евгения Фёдорова "Бунт", глава из которого приведена в книге "Пока свободою горим".

— Это книга о нас, о том, что с нами со всеми случилось, — скажет мне потом отец Илья. — Может быть, это самая серьёзная книга о лагере.

Писатель Евгений Фёдоров — одноклассник отца Ильи, друг на всю жизнь. Каждую субботу, не пропуская ни одной, мальчики не шли, а мчались, летели сломя голову на интеллектуальные сборища в кружок Кузьмы. Им казалось, что "ось мира пронзает эту славную комнату, огненную". Потому что было и страшно интересно, и личность самого Кузьмы притягивала — необычайно яркая, открытая.

— Хотя Кузьма не был ни литературоведом, ни критиком, приходившие на эти встречи поэты читали свои стихи с некоторой опаской, боялись строгой оценки Кузьмы, — вспоминает отец Илья.

Молодые люди были далеки от политики. Философия, литература, религия — вот что их интересовало больше всего.

— Главное для нас было, — продолжает отец Илья, — сохранить свободу мыслей: мы мыслим так, как хотим, а не иначе и не потому, что на нас влияют партия, комсомол, родители, семья…

— Но вы, юные, школьники ещё, в стремлении к свободомыслию опередили время на полвека! — удивляюсь я.

— Может быть… А ведь нас предупреждали, когда в нашу среду попадал кто-нибудь постарше: "Ребята! Так вас же посадят!" И приводили пример Наума Коржавина, которого арестовали в 1947 году, на третьем курсе Литинститута, за стихи "Зависть". Помните?

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.

Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны…
И в кибитках, снегами
Настоящие женщины
Не поедут за нами…

Забегая вперёд, скажу, что Коржавин не встречал, наверное, настоящих женщин: Мария Житомирская, невеста Ильи Шмаина, поехала к нему в лагерь.

Органы госбезопасности давно "пасли" эту молодёжную группу с помощью внедрённого в неё осведомителя Карелина. "Запутавшаяся тёмная личность; сын репрессированных в 37-м году энкавэдэшников; оборотень, провокатор, секретный сотрудник ГБ (сексот с робких 12 лет); осведомитель с блестящей фотографической памятью", — пишет Е. Фёдоров.

Мария Валентиновна рассказала мне, что Карелин преднамеренно организовал три субботних обсуждения — которые потом и надломили судьбы доверчивых ребят — не в доме Кузьмы, а в заросшем парке ("Давайте собираться на природе, тем более — погода хорошая!"). Но за кустами сидел второй агент…

Карелин специально навёл разговор на темы, которых раньше не касались. Например, на постановление ЦК партии о журналах "Звезда" и "Ленинград" 1947 года — оно, конечно, вызвало негодование всех, кто любил настоящую литературу. Со всем юношеским пылом кружок Кузьмы осудил постановление.

В другую субботу шло обсуждение лысенковского погрома биологии. Это был так называемый "поход", бредовый с научной точки зрения, против "вейсманизма-морганизма". Разумеется, кружковцы кляли Лысенко и возмущались его нападками на истинную науку.

А в третью субботу в парке вели разговоры о нелепости раздельного школьного обучения, которое осуждалось как возврат к старым временам. Но ребята даже не подозревали, что были особые постановления ЦК партии по этим вопросам.

Потом все эти темы наряду с другими превратились в пункты обвинения. Было состряпано дело об "антисоветчиках", посмевших восстать против партии — правительства — советской власти…

— Нас посадили в 48-м году, мне было 18, и я учился в экстернате, на механико-математическом факультете МГУ, — рассказывает отец Илья. — Девять месяцев мы были под следствием. А потом Особым совещанием были приговорены к разным срокам. Кузьму взяли из армии, он был обвинён особенно сурово — как лидер антисоветской организации; приговорён к 10 годам ИТЛ —исправительно-трудовых лагерей. А мне, Жене Фёдорову и Виктору Красину дали по 8 лет лагерей.

Феликс Карелин сначала всех выдал, а потом предупредил Кузьму о предстоящем аресте. И сам был арестован в конце января 1949 года, проходил по делу Кузьмы, приговорён ОСО (за двурушничество и измену армии чекистов) к 8 годам ИТЛ (за убийство в лагере получил дополнительный срок). После освобождения был близок к некоторым московским церковным кругам. Всю жизнь до самой смерти делал попытки восстановить отношения с Кузьмой и его товарищами, но безуспешно…

Ну как тут не привести "романтическую" историю поездки Марии Валентиновны Житомирской в лагерь к будущему мужу!

— Мне было 14 лет, когда мы познакомились. И у нас была любовь, абсолютно платоническая. А когда ребят посадили, мне было 15. Я написала Илюше в лагерь письмо. И потом в течение шести лет аккуратно писала, а каждые две недели отправляла посылку: в месяц разрешалось две посылки и одно письмо. У меня хранятся все его письма — такая маленькая пачка. А у него, конечно, всё потерялось, — Мария Валентиновна смеётся. — Весной 53-го, после смерти Сталина, когда стало возможно, я поехала к Илюше на свидание в Вятлаг. Кайский район под Вяткой мы все знали по известной детской книжке "Железный Феликс" — о Дзержинском, как он, бедняга, отбывал там ссылку. Оттуда же поговорка: "Кто в Кае не бывал, тот горя не видал".

Будущий отец Илья пробыл в Вятлаге шесть лет. Работал на лесоповале. Я приехала в главное управление лагеря, обратилась к начальнику с просьбой дать свидание.

— А кем вы приходитесь осуждённому? — спрашивает.

— Какая жена! — возмутился начальник, заглянув в мой паспорт. — Когда его посадили, вам всего 14 лет было! Или около того.

— А такой категории нет. — И отказал мне в свидании.

Я вышла на крыльцо в полном отчаянии. Проделать зря такое путешествие! Мама с папой дома в обмороке… Села на ступеньки и стала плакать.

И тут произошла до некоторой степени святочная история. Дело в том, что за год до этого Илья прислал к нам в Москву вольнонаёмного техника лесного производства, с которым они где-то по работе общались. Ему надо было быть в Москве по своим делам, а жить негде. Вот он и гостил у нас две недели. Надо сказать, малоприятный был молодой человек. Он влюбился в папину логарифмическую линейку, привезённую ещё в 31-м году из Берлина с какого-то научного конгресса, и очень часто намекал, что хорошо бы иметь такую вещь. Наконец папа не выдержал и подарил ему эту линейку…

И вот прошёл год, сижу я на ступеньках и плачу. Подходит офицер КГБ (я в нём сначала не узнала нашего гостя), здоровается и спрашивает:

— Ой, какие пустяки! Вы меня не узнаёте? Давайте вашу бумажку.

Взял моё заявление и через две минуты вышел с подписанным разрешением. И я поехала в ОЛП — отдельный лагерный пункт, где находился Илья. Ехала ночью на паровозе, с гитарой под мышкой, потому что Илья умолял привезти какой-нибудь инструмент, хотел учиться музыке. А в другой руке был чемодан с колбасами и ананасом — о нём особый рассказ.

И прошёл слух, что едет артистка давать концерты. Меня так галантно везли! Похожа ли я была на артистку? Толстая коса, скромное пальто… Высадили меня в глухую ночь. Страшный мужик уголовного вида с тачкой вышел из тьмы навстречу. Оказывается, его послали меня встречать. Илюша уже знал, что я еду, и ждал меня. И всему ОЛПу не терпелось взглянуть, что за невеста едет в такую глухомань. Тут жёны отказываются от своих мужей-арестантов, и вдруг — какая-то невеста…

— Вы идите налегке, а я отвезу чемодан, — сказал мужик.

На дрожащих ногах я последовала за ним. Ночь, ничего не видно, все спят… Наконец добрались до мрачного здания.

— Ничего, ничего, — сказали мне. — Переночуете у пожарников. — И отправили в барак к расконвоированным уголовникам, которые стали пожарниками. Вхожу в барак и вижу десять коек. На девяти сидят разбойничьего вида мужики, а десятая свободна. Я застыла на пороге в замешательстве. А пожарники мне говорят: "Вы не смотрите, что простыни жёлтые, это от кипячения… Они чистые".

И я улеглась. Утром проснулась и вижу: на моей тумбочке стоит стакан чая, рядом кусок хлеба, сахар. Такая забота… Я оделась и пошла к майору, начальнику ОЛПа, получать дополнительное разрешение. Но вместо майора меня встретила его супруга в шёлковом халате с хризантемами, наманикюренная и благоухающая. Двумя пальчиками она взяла мою бумагу и понесла на кухню, там майор подписал.

И я пошла на свидание. Мы не виделись четыре года. Дали мне свидание на два часа, а общались мы с Ильёй сутки. Надзиратели нас просто не трогали. Отвели в комнату рядом с вахтой, где висел густой мат-перемат, заключённые входили-выходили, их обыскивали, пропускали. А мы тихо сидели вдвоём и разговаривали.

— А что было с ананасом? — напомнила я Марии Валентиновне.

— Когда я купила в гастрономе на Смоленской площади в Москве ананас — тогда это была очень дорогая редкость, — мне все говорили: "Ты сумасшедшая! Зачем в лагерь везти ананас?!" А Илья рассказал, что взял этот экзотический фрукт, который многие впервые видели, на работу. И староста барака разделил его на 30 ломтиков — на всех. И они были очень взволнованы…

И ещё Илья рассказал, как однажды его пересылали из одной тюрьмы в другую и посадили в пустой товарный вагон с очень опасным преступником, приговорённым к 25 годам за многократные убийства, — ему уже нечего было терять. И Илья всю ночь читал ему Блока: "Русь", "На поле Куликовом", "Стихи о Прекрасной Даме", стихи, посвящённые матери, и многое другое. Отъявленный рецидивист был совершенно заворожён и просил: "Илюша! Ещё читай! Я таких стихов никогда не слышал…" А утром провожал Илью, как лучшего друга. Поэзия пробудила и подняла в нём человеческое.

— После смерти Сталина наши родители подали кассационную жалобу. Нас вызвали на переследствие и в 54-м году реабилитировали. Мы вернулись в Москву, и, как говорит мой друг Евгений Борисович Фёдоров, начался самый трудный период жизни.

— Женю сразу восстановили в университете. А мне сначала всюду были одни отказы. Но в конце концов с трудом зачислили на заочное отделение механико-математического факультета МГУ.

Нам всем, вернувшимся из лагеря, было очень трудно входить в новую жизнь. Я учился и трудился на заводе, на тяжёлой физической работе. И если бы не Маша — а я уже был женат (24 декабря 2004 года у них была золотая свадьба. — Т. М.), — наверное, бросил бы университет.

С родителями жены будущему отцу Илье, к счастью, повезло.

"Двери дома Валентина Константиновича Житомирского, известного учёного и переводчика, на дочери которого, Маше, женат Илья, всегда были распахнуты для бывших зэков", — вспоминает Израиль Мазус, друг отца Ильи по лагерю, осуждённый за участие во Всесоюзной демократической партии (его автобиографическая повесть "Ожидание исповеди" — в книге "Пока свободою горим"). В том же лагере сидел поэт Борис Чичибабин, написавший стихи, посвящённые Израилю Мазусу. А Илья Шмаин положил их на музыку — и получилась песня, которую позже, в 60-е годы, диссиденты распевали на московских кухнях:

Когда враги меня убьют,
Друзья меня зароют…

— Между тем продолжалась моя духовная работа. О религии я думал и в лагере. А после него было ощущение, что заключение принесло мне большую пользу, как это ни странно звучит… Ведь раньше я был просто интеллигентный даже не юноша, а подросток. Ещё не сформировался. А теперь почувствовал, что смогу заговорить с любым человеком на улице, в трамвае, где угодно. И мы поймём друг друга, будем беседовать, как близкие люди. То есть у меня изменилось отношение к людям, и они мне становились всё ближе и роднее.

Евангелие я прочитал ещё до ареста, но по-настоящему осмыслил значительно позже. Почва была в основном подготовлена. Тем не менее прошло ещё несколько лет, и в 63-м году я крестился в церкви Иоанна Воина на Якиманке. Моим крёстным был Евгений Борисович Фёдоров. Он пришёл в храм и спросил: "Вот я крещёный, но неверующий. Могу ли быть крёстным отцом?" "Можете, — сказали ему. — Принесите паспорт крестника и 10 рублей".

И крестили меня в Великий Четверг, накануне Пасхи. Понятия о Великом Четверге у меня ещё не было, но мне хотелось на Пасху уже стать членом Церкви. Крещение произвело на меня очень сильное впечатление, и постепенно я стал входить в церковную жизнь, петь в церковном хоре, потом читать псалмы.

Очень на меня повлиял замечательный батюшка — протоиерей Владимир Смирнов (в 30-е годы отбывший ссылку. — Т. М.) в церкви Ильи Обыденного. А потом всей профессиональной, регентской и певческой службе меня обучал отец Николай Ведерников, тоже удивительный священник, композитор, музыкант. Он окончил композиторское отделение Московской консерватории с золотой медалью и одновременно — фортепианное отделение. Был даже членом Союза композиторов. У него есть и духовная музыка ("Литургия", "Всенощная"), и классическая. Их было две звезды в музыкальном мире: Эдисон Денисов и Николай Ведерников. Но он стал священником и обучил всю Москву — всех, поющих в храмах. Сейчас служит в церкви Иоанна Воина.

— Отец Николай Ведерников — родственник владыки Сурожского Антония по скрябинской линии (мать владыки — сестра композитора А. Н. Скрябина). Когда владыка приезжал в Москву, он приходил к отцу Николаю и устраивал тайные беседы для молодёжи. Отец Николай и матушка Нина очень рисковали по тем временам. У них мы и познакомились с владыкой в 1971 году.

Незабываемо было первое впечатление. В коридоре стояли отец Николай и владыка. Отец Николай — очень красивый человек: высокий, синеглазый, с соболиной бородой, — обычно к нему было приковано всеобщее внимание. А тут он показался каким-то маленьким, как ребёнок. А рядом — владыка, который — это потом я поняла — был маленького роста. Но у него был взгляд! В первый момент он смотрел на вас пристально, и вы ощущали, что он вас увидел насквозь, будто рентгеном просветил. Это чувствовали все, мне рассказывали позже очень многие. И потом он как бы этот взгляд гасил и больше уже к нему не возвращался.

Беседы были необыкновенные. Молодёжь с жадностью спрашивала владыку обо всём на свете. Он отвечал, поражая наше воображение тем, что независимо от вопроса приоткрывал существенные черты характера каждого человека — мы-то их всех хорошо знали. Это производило впечатление некоего психологического фокуса.

Для нас эти беседы были выходом в новый мир, соприкосновением с высоким, духовным, божественным. В общем, я могу с уверенностью сказать, что самый значительный человек из тех, кого я знала за мою долгую жизнь, — это владыка Сурожский Антоний.

— И я всё больше и больше входил в церковную жизнь. Но когда начался диссиданс (так слегка иронично некоторые интеллигенты называли диссидентское движение в 60-е годы. — Т. М.) и все мои друзья оказались в нём, я старался в этом не участвовать, считая, что людей губят зря, а ничего не меняется. Хотя я и сам подписал несколько писем в защиту невинно осуждённых. Сколько мог, я поворачивал людей к Церкви, видел в этом своё назначение.

С глубоким уважением, почтением и любовью отношусь к Татьяне Михайловне Великановой, сестре нашего зятя, к сожалению, уже ушедшей от нас… Вот она была человеком необыкновенным, несгибаемым. Она не занималась политикой ради политики, а только по необходимости, когда посадили её мужа, когда несправедливость и зло стали вопиющими. Она стала членом Инициативной группы защиты прав человека и организатором и одним из распространителей "Хроники текущих событий". За что была арестована в 1979 году и приговорена к четырём годам лишения свободы и пяти годам ссылки. Но как только была освобождена в 87-м, занялась совершенно другим — стала работать по специальности, преподавать детям математику в средней школе.

Из кружка Кузьмы активную политическую жизнь в 60-х — 70-х годах вёл Виктор Красин. Он был одним из основателей "Хроники". К сожалению, печально известен тем, что, испытывая страх перед суровым наказанием, публично отрёкся от своих убеждений…

— Было очень тяжёлое душевное состояние. Казалось, что всё безнадёжно. Когда нам прислали вызов, в семье начались беспокойство и душевный разлом: ехать — не ехать… Это было мучительно и продолжалось несколько лет. Уехали мои родители, что ещё больше всё усугубило.

Матушка Мария уезжать не хотела. Она любила свою работу археолога, была специалистом по Древней Руси. Илья Шмаин мечтал о рукоположении, но в СССР это было очень трудно для человека с высшим образованием, да притом еврея.

— Когда владыка снова посетил Москву, будущий отец Илья, находясь в отъездной лихорадке, стал спрашивать, что он думает об эмиграции. Владыка сначала сказал категорически, что не знает здешней жизни, здешних условий и давать советов в таком серьёзном деле не может. Но потом объяснил — чего мы абсолютно тогда не поняли, — что в эмиграции люди обычно киснут. Он так и сказал: "К сожалению, в основном, киснут". Без почвы, без привычного окружения, без среды. Это мы потом ощутили, когда в 1975-м уехали в Иерусалим…

Что говорить… была и неустроенность, и тоска по России, по друзьям, даже по снегу… Матушка Мария, чтобы поднять настроение у загрустившей семьи, каждый день сочиняла разные смешные истории. Собрать бы их — наверное, весёлая бы книжка получилась. Вскоре Мария Валентиновна стала работать в Археологическом музее Рокфеллера реставратором древностей.

— В Иерусалиме мы немедленно связались с греческой церковью, и отец Мелитон, сейчас большое лицо в Элладской Церкви, отслужил для нас службу. Я стал работать программистом, но в свободное время мы часто посещали храмы Греческой Патриархии.

В 1980 году мы с семьёй уехали в Париж, где меня приняли в Богословский институт святого Сергия на заочное отделение. Там я прошёл краткий курс для рукоположения. И меня, опять же в Великий Четверг, рукоположили в дьяконы, а в понедельник Пасхи — в священники.

После рукоположения отец Илья должен был отслужить 50 Литургий, что и исполнил в женском Покровском монастыре Константинопольского Патриархата в маленьком французском городке Бюсси. Вернувшись с семьёй в Иерусалим уже в качестве священника (о. Илья получил долгосрочный канонический отпуск), учился — опять заочно — в Иерусалимской французской библейской школе.

Служил ночью по субботам у Гроба Господня. Но, чтобы кормить семью, продолжал работать программистом в научно-исследовательском институте Вейцмана в городе Реховоте, куда каждый день ездил из Иерусалима на автобусе. С высоких гор спускался в долину. А вечером возвращался и ещё успевал беседовать и заниматься с местной молодёжью. Были случаи, когда, устав до изнеможения, засыпал — головой в тарелке с супом.

О дальнейших событиях узнаём из статьи И. Шульженко "Одиссея, сага, житие отца Илии" (газета "Крестное знамение", ноябрь 2004): "Свой храм они нашли в арабском районе, совершенно загрязнённый… Когда несколько человек пришли с вёдрами и тряпками, то под многими иконами обнаружилась металлическая табличка: “Дар великой княгини Елизаветы Фёдоровны” — как раз тогда она была прославлена; такие же маленькие пометы были на утвари в алтаре… Узнав об их выборе, владыка Диодор (Патриарх Иерусалимской Православной Церкви) спросил, сколько, мол, вас человек. 50, — ответил отец Илья. Владыка всё понял (что их было всего человек 15–20) и протянул ключи от храма со словами: “Пусть вас будет пятьдесят тысяч!..”"

— В Иерусалиме я чувствовал себя очень хорошо. Но сатана всегда находит слабое место и за него кусает… У нас начались несчастья с младшей дочерью Таней, которую мы вывезли из России в опасном возрасте — 13 лет. И наша эмиграция, неустроенность, переоценка ценностей стали для неё непосильным испытанием. Мы снова уехали во Францию, надеясь, что дочери станет лучше. А стало ещё хуже…

Редкими проблесками в их жизни были встречи с владыкой, его короткие звонки.

— Были удивительные вещи. Он позвонил мне в день смерти моего отца. Владыка никак не мог об этом знать ни от кого, никакой связи не было… Отец был в Москве, мы — в Иерусалиме, владыка в Лондоне. Он позвонил и сказал: "У вас что-то, мне кажется, плохое случилось?" — "Да, владыка. Сегодня умер мой отец…" Он сказал мне в утешение несколько слов. И ещё однажды позвонил — когда был очень тяжёлый случай с младшей дочерью…

Были и радостные встречи — когда семья приехала в Лондон, старшая дочь Анна выходила замуж за Кирилла и владыка их венчал.

Но вернёмся в Париж, где Шмаины жили 14 лет. Они "нигде больше не ощущали такого глубокого духовного одиночества", хотя отец Илья служил сначала в храме Всемилостливого Спаса в Аньере под Парижем, а с 1990-го по 1997-й — в Успенском храме на русском кладбище Сент-Женевьев де Буа. "Вы не представляете, как это страшно, — говорит матушка Маша, — когда выносится Чаша, а к ней никто не идёт…" (из статьи И. Шульженко).

"…Эмигранты всех трёх волн будут переходить в мир иной под его негромкий, мягкий голос", — писал Израиль Мазус.

— Отец Илья, расскажите, пожалуйста, как вы служили на кладбище. Ведь там похоронены Бунин, Тарковский, — прошу я.

— Сначала похоронили в одном, а потом перезахоронили в другом месте — так захотели родственники. Потом по эскизу вдовы Ларисы был изготовлен и установлен памятник с надписью: "Человеку, который видел ангела". С моей точки зрения, памятник безвкусный. Было очень торжественное освящение памятника: съехались епископ Гурий, российский министр иностранных дел Козырев, два министра кинематографии — российский и французский, произносились речи. Ещё Златоуст сказал: "Когда человек умирает, мы говорим, что мы его недолюбили…" Я играл скромную роль и в основном пел.

Ещё я хоронил Нуриева, кинул горсть земли на его гроб. Потом мы служили панихиду. Служил отец Евгений Чапюк, который специально для этого приехал, а я пел, так что играл роль сугубо второстепенную.

На памятнике Нуриеву сделали оригинальное надгробие — роскошную мозаику: всякие стёклышки, драгоценные камушки разные. И не было человека, который бы удержался и не потрогал этот ковёр. И я тоже притронулся однажды…

Постепенно разговор пошёл о новых преобразованиях и переменах и ожидавших семью поворотах. Я спросила:

— Когда появилась возможность ездить сюда, свой отпуск я всегда проводил в России. Перед окончательным возвращением поехал на большой срок, виделся со Святейшим Патриархом Алексием II, и было решение о принятии меня в Русскую Церковь. В 97-м году мы вернулись, я стал служить в московском храме Петра и Павла на Яузе (Петропавловский переулок, 4), где служу до сих пор. Правда, сейчас в связи с болезнью я вынужден брать долгие отпуска и жить в Тарусе.

Мысль вернуться была давно. Но, к сожалению, мы очень задержались, что роковым образом отразилось на судьбе нашей Тани. Мы её похоронили…

— Видимо, с Тарусой ваша семья связана давно?

— Да. И мы, и наша дочь Аня очень привязаны к Тарусе. Аня выросла здесь, с 1956 года каждое лето жила у бабушки, матери моей жены. Ариадна Сергеевна Эфрон любила нашу Анку, дарила ей разные детские книжки. А мы с Машей приезжали в свои выходные, привозили продукты в громадных рюкзаках — в Тарусе тогда были пустые полки в магазинах. Везли в переполненных электричках, в автобусах — молодые были…

Теперь Анна Ильинична Шмаина-Великанова — известный учёный-религиовед, преподаёт историю религий в РГГУ и богословских высших учебных заведениях, много выступает с лекциями и докладами, пишет.

— И всё-таки после того, как вы объехали почти полсвета, многое испытали и пережили, вас снова притянула к себе Таруса. Круг замкнулся?

— Да. Круг замкнулся, можно сказать. Бывают люди обыкновенные с необычной биографией — и наоборот. Я, наверно, принадлежу к первым.

— Отец Илья, а когда вы в последний раз виделись с владыкой?

— Это было в 96-м году в Лондоне. И он мне сказал: "Что же мы с тобой столько лет знакомы, и всё на “вы”? Говори мне “ты”"… Нам всем его очень недостаёт. И совершенно ясно: всё, что есть самого ценного в русской духовности сейчас, связано с именем владыки Сурожского Антония. Владыка оставил учение, в котором, как сказал Борис Пастернак, есть соединение свободной личности с идеей жизни как жертвы.

— Главное, читайте Писание. "Вы искуплены дорогой ценой, не делайтесь рабами человеков". Это первое.

Второе: "Познайте истину, и истина сделает вас свободными".

И, наверное, это тоже можно сказать: "По тому узнают, что вы Мои ученики, если будет у вас любовь между собою".

Вот уже и год прошел, как он умер. Он один из самых чистых, добрых и глубоких людей в моей жизни. Сегодня в его церкви, в соборе Петра и Павла на Яузе, где он служил после возвращения в Москву, была панихида. И служивший ее священник, отец Константин, его «младший коллега», сказал, что панихида вообще считается «малой канонизацией», но обычно, по отношению к большинству людей, это кажется какой-то натяжкой. А вот про Илью – никакой натяжки нет.

С первого курса университета он попал в ГУЛАГ, и сколько бы я не читал или слышал о лагерях, невозможно представить себе, что значил для него этот «университет». Он хотел стать священником и стал им, наверное, это было главное в его жизни. Он занимался музыкой, кажется, играл еще в лагерном оркестре. Учился музыке. Закончил, кажется, хоровое отделение в музыкальном училище. Написал довольно много песен на стихи известных поэтов. А по образованию он был математик и логик, закончил мехмат МГУ, работал как программист и математик, вначале в Москве, затем в Израиле, в институте Вейцмана в Реховоте. И потом, уже будучи священником во Франции, и вернувшись в Москву, не оставлял этих своих научных занятий. Я знал его, в основном, с этой стороны.

Я много раз принимался писать о нем, начинал и откладывал, какие-то кусочки где-то валяются... Трудно. Наверное, по многим причинам. Просто трудно точно передать свое отношение к нему. И, конечно, чувство вины. Оно всегда, когда близкий человек уходит. А у меня еще и конкретная вина – это про его работу, Но об этом ниже.

Воспоминания мои отрывочны, память уже дырявая. Часто помнятся отдельные картинки и общее ощущение, которое трудно вербализовать. И этот текст – мозаика из того, что осталось в памяти.

Я приехал в Москву, в Лабораторию электромоделирования ВИНИТИ осенью 1958 г. – делать диплом, да так и остался в этом заведении. Кажется, Илья там уже работал. А может быть, он пришел чуть позже.

Я знал, что он сидел, что взяли его в 1949 г., с первого курса мехмата (компания молодых людей, разговоры обо всем, засланный провокатор и арест, осужден на 8 лет, «дело Кузьмы», см. об этом у Е.Федорова ). После возвращения «оттуда» в 1954 г., он востановился на мехмате, на заочном отделении, но видимо, не сразу. Восстановил его сам Петровский, он ходил к нему на прием. Смутно помню рассказ Ильи об этом, явно одну из его «историй», не один раз рассказываемых, но не смогу пересказать, надеюсь, что кто-нибудь записал ее.

Помню, почему-то, другую его «историю». После возвращения из лагеря, несмотря на официальную реабилитацию, устроиться на «нормальную» работу было трудно и работал он вначале в далеко не академических местах. Поступив на одну из таких работ, в первый обеденный перерыв он спросил у работяг:

– Да вот тут рядом атомную бомбу делают, у них хорошая столовая...

Так они туда и ходили обедать. А когда какому-то его приятелю нужно было попасть в это «атомное» заведение по своей работе, то никакие бумаги и никакие звонки не помогли, слишком секретно все было.

История рассказывалась ради морали: в любом самом секретном, самом охраняемом месте всегда есть «дыра в заборе».

Лаборатория электромоделирования и ВИНИТИ

Несколько слов о месте, где мы работали. ВИНИТИ – Всесоюзный (теперь – Всероссийский) Институт Научной и Технической Информации АН СССР (теперь – РАН). Лаборатория электромоделирования, начиная с конца 50-х годов, входила в состав ВИНИТИ, будучи автономным образованием, а затем была абсорбирована ВИНИТИ. Я пишу здесь о теоретических отделах Лаборатории и их «наследниках» в ВИНИТИ. В этих отделах в разные годы работало много интересных людей. Руководитель дипломной работы Ильи, Д.А.Бочвар, химик по основной профессии и один из самых известных советских логиков, был первым заведующим Отдела семиотики. Про него говорили, что, он, наверное, единственный человек, для которого математическая логика была хобби. А.С.Есенин-Вольпин, сын Сергея Есенина, больше известен как правозащитник, но «по основной специальности» он логик, его работы оказали большое влияние на Илью, я еще вернусь к этому. Назову еще ряд людей – математики и логики: Г.Клейнерман, Д.Г. Лахути, Л.Нисневич, Э.Д. Стоцкий, В.А. Успенский, В.К. Финн, М.В. Хомяков, В.С. Чернявский, Ю.А. Шрейдер, лингвисты: М.В. Арапов, Вяч.Вс. Иванов (кажется), А.И. Коваль, М.М. Ланглебен, Е.В. Падучева, А.А. Раскина; Г.Э Влэдуц (химик), Е.Б. Федоров (друг Ильи и его «подельник», писатель, в ВИНИТИ занимался информатикой), В.К. Буковский (тогда совсем молодой человек, а впоследствии известный диссидент) и многие другие.

Работали в ВИНИТИ и другого типа люди. Так одно время мы числились в структуре под названием ОМАИР, переходной от Лаборатории к ВИНИТИ. Так вот этой структурой командовал А.М. Васильев, по своему очень яркий человек, который был прототипом Яконова, героя солженицынского романа «В круге первом». А заместителями Васильева «по кадровым вопросам» тоже были люди с лагерным стажем, но, естественно, не с таким, как у Ильи, «с другой стороны».

В.К.Финн говорил, что это ему удалось устроить Илью в Лабораторию, убедить начальство, что без такого человека не обойтись. Работал Илья программистом, тогда в Лаборатории почти все математики работали программистами (Таня Чепиго, лингвистка, работавшая в нашем отделе, написала про моего соавтора Максима Хомякова: «Он был программист, как все»). Вот и Илья был программист, «как все».

Надо сказать, что тогда многие математики занимались программированием. Программирование еще не стало профессией. Один и тот же человек мог ставить прикладную задачу, разрабатывать метод ее решения, тот или иной алгоритм, а потом, программу. Причем программу в машинных кодах, никаких языков программирования еще не было. Точнее, языки уже появлялись, мы о них слышали и читали, но не было языков и трансляторов на вычислительных машинах, на которых мы тогда работали.

Конечно, будучи математиком, Илья и в тех задачах, которые он сам тогда программировал, и в тех, которые обсуждались и программировались другими, интересовался прежде всего математической и логической стороной дела. Смутно помню, что мы с Феликсом Рохлиным, моим первым соавтором, рассказывали ему некоторые свои задачи и ему было это интересно.

Надо сказать, что программистские задачи, которыми мы занимались тогда, были, как правило связаны со сложными объектами – химическими графами. лингвистическими структурами и т.п. Обсуждались и языки программирования и методы трансляции. Возможно, что этот класс задач и эти обсуждения, и просто его опыт программирования как-то повлиял на интерес Ильи к языкам программирования и его будущие занятия ГАРФом (об этом ниже). Другой источник этого интереса – его занятия логикой.

Илья был знаменит тем, что никогда не расставался с монографией Клини «Введение в метаматематику», только что вышедшей тогда по-русски в переводе Есенина-Вольпина. Это изложение основных идей математической логики, книга далеко не легкая. Клини – крупнейший логик того времени. Так вот эта толстая книга большого формата, такой фолиант, выглядела зачитанной, потёртой, даже грязноватой. Вряд ли у Клини был другой такой внимательный читатель.

Видимо в середине 60-х он занялся своим ГАРФом и уже «на всю жизнь». ГАРФ – это придуманный им язык программирования. На самом деле это больше, чем язык программирования, это некоторый способ, стиль программирования вместе с математической теорией этого стиля. Это программирование на основе рекурсивных функций, опирающееся на классические работы Клини и одно их обобщение, сделанное Есениным-Вольпиным. Название языка – это транслитерация английской аббревиатуры: GARF – Generalized Arithmetic Recursive Functions.

Мы с моим вторым соавтором, Максимом Хомяковым, занимались тогда в чем-то близкими вещами. Позже область наших занятий стала называться логическим программированием, а его – функциональным. И наши статьи были опубликованы в одном и том же сборнике . Но это было уже позже, в начале 70-х.

Кажется в середине 60-х годов Илья ушел из ВИНИТИ в какой-то «прикладной» институт – нужны были деньги, а там больше платили (наверное это был ЦНИИ комплексной автоматизации – там опубликован его отчет по ГАРФу, который тогда еще не назывался ГАРФом). Позже он снова вернулся в ВИНИТИ, не помню точно когда. А в 1975 г. он эмигрировал в Израиль.

Надо чуть подробнее рассказать о ГАРФе – для тех, кому это интересно. Как я уже говорил, это главная научная работа Ильи, он занимался ею начиная с 60-х годов.

1) К сожалению, я не могу сказать, что я полностью разобрался в этой его работе, «пропустил ее через себя». Поэтому мое описание и, тем более мои оценки, все это достаточно поверхностно и не вполне достоверно.

2) Описание мое схематично и, конечно, далеко не самодостаточно. Так сказать, телеграфным стилем. И, в основном, об общих вещах, а не о о деталях

Конфликт идей в программировании. Несколько слов об «историческом контексте». В 60-е – 70-е годы происходило осознание различий, даже конфликта, между «обычными» методами и языками программированияс одной стороны, и моделями вычислений в логике с другой. Вычислительные машины (слово компьютер вошло в русский язык позже) появились в 40-е годы уже прошлого, ХХ века, и почти с самого начала строились так же, как, в общем-то, и сейчас, по модели фон Неймана. Первые языки программирования были языками общения с абстрактной машиной, структурно близкой машине фон Неймана, но более удобной для человека.

Модели вычисления, появившиеся в логике в те же 40-е годы – рекурсивные функции, машина Тьюринга, алгоритмы Маркова и т.п. – создавались для других задач (вычислимые функции, алгоритмически неразрешимые проблемы и т.п.) и существенно отличались от модели вычислений на машине фон Неймана.

Результатом осознания этой разницы подходов к описанию вычислений были многочисленные попытки создания языков программирования «нового», не фон-нейманского типа, языков, основанных на логических моделях вычислений. Но для этого нужно было приспособить абстрактные логические модели для реальных вычислений.

Одной из первых попыток такого рода был язык ЛИСП, созданный Джоном Маккарти (J. McCarthy) в начале 60-х годов и основанный на понятии рекурсивных функций. В Советском Союзе был примерно в то же время В.Ф. Турчин создал язык РЕФАЛ, использующий как понятия рекурсивных функций, так и некоторые идеи алгоритмов Маркова. В этих первых попытках использовались сравнительно простые и жесткие способы представления данных.

Позже появились более абстрактные и более «чистые» с математической точки зрения языки программирования, относящиеся к упомянутым выше логическому и функциональному стилям программированию.

ГАРФ – это язык функционального программирования. Но он намного более абстрактен и универсален, чем первые языки такого типа. На нем можно было определять произвольные типы объектов и произвольные (но вычислимые) функции и функционалы на этих объектах.

Процитирую Илью: «GARF - язык рекурсивного определения функций заданных на индуктивно определенных областях. При этом и функции и области понимаются в самом широком смысле.»

1. Точное описания синтаксиса и семантики. При этом синтаксис языка не фиксировался жестко. Описывалась «глубинная структура» и ее отображения в разные «поверхностные структуры», т.е. программист в принципе мог выбирать удобный для него синтаксис программы. Описывалась теоретико-модельная семантика языка и вычисления, соответствующие этой семантике.

2. Упомянутые выше «индуктивно-определяемые области» содержали, в частности, идею того, что позже стало называться объектно-ориентированным програмированием (или абстрактными типами данных). Т.е. язык содержал средства для задания любых типов объектов с заданными на них функциями и отношениями, а потом уже на такого рода областях задавалась сама программа.

3. То, что в ГАРФе «и функции, и области понимаются в самом широком смысле», означало, что можно было задавать любые функционалы, причем их определение могло содержать параметры (тем самым тип функций и объектов не фиксировался жестко).

В начале 70-х, когда язык окончательно оформился, он содержал много новых идей. Но я не знаю, как он сейчас соотносится с современными языками функционального программирования и работами в этой области.

Увы, тогда полное описание языка не было опубликовано даже по-русски , хотя оно, видимо, существовало – я нашел в своих бумагах машинописный текст такого описания с вписанными чернилами формулами. Наверное, Илья оставил его мне еще до отъезда в Израиль. Структура этого текста не сильно отличается от текста, опубликованного в 1994 г.

Трудно сказать, что бы изменилось, если бы этот текст был тогда опубликован по-русски в СССР. Илья говорил, что когда он пытался рассказывать свою работу разным людям, его плохо понимали. Подобный же опыт был тогда и у нас с Максимом Хомяковым, когда мы рассказывали нашу работу по логическому программированию. «Чистым логикам» такого рода работы были мало интересны, а слой людей работающих тогда в СССР в области theoretical computer science, был довольно узок. Естественно, что в таких случаях нельзя обвинять только слушателей. Задача пропаганды своих идей лежит на их авторах.

Замечу еще раз, что и мы с Максимом плохо понимали тогда Илью, и я не знаю, насколько хорошо он понимал нас. Может быть ему наш подход казался более частным, чем его собственный. Надо сказать, что позже, когда я занимался расширениями логического программирования – семантикой параметрических логических программ и модульным логическим программированием, я решал, видимо, задачи, аналогичные тем, которые решал он в своем ГАРФе.

Английского перевода описания ГАРФа тогда, скорее всего, еще не существовало, и я не знаю, рассказывал ли Илья о своей работе в Израиле и позже во Франции, и пытался ли он, живя там, что-нибудь публиковать.

Чувство вины. В последние годы, уже вернувшись в Москву, он хотел, чтобы я по-настоящему разобрался в ГАРФе. Он был уверен, что ГАРФ и сейчас – лучший язык программирования. И надеялся (по крайней мере, мне так казалось), что если я смогу понять его работу, то помогу и другим понять ее... А я, хоть и пытался что-то сделать, но понимал, что для меня самого – это задача неподъемная. Прежде всего, я уже давно не работал в этой области, не следил за литературой, особенно по функциональному программированию, которым никогда не занимался.

Ну и просто, у меня было такое количество долгов – и со своими работами, и с Лидиными, что взяться за такую большую работу я не мог.

Я вообще плохо понимаю чужие работы. И описание ГАРФа мне было читать очень нелегко. Головы наши явно были устроены по-разному. По образованию я не логик. Вообще, я обычно начинаю с конкретных примеров и уже потом перехожу к обобщениям. Илья же, как мне кажется, наоборот, шел от общей абстрактной идеи к конкретным конструкциям. В описании ГАРФа почти нет примеров. На мои сетования об отсутствии примеров он отвечал: «само это описание – большой пример, ГАРФ описывается средствами самого ГАРФа». Это действительно так, но это большой и сложный пример. И мне, увы, это мало помогало.

У Барбары возникла другая идея. Теперь у Ильи был и английский текст описания ГАРФа, не знаю, сам ли Илья переводил с чьей-то помощью, или кто-то сделал перевод. Барбара предложила послать этот текст одному из ее знакомых, специалисту в этой области – или сам посмотрит, или аспирантам своим даст. Причем она готова была посмотреть текст – с точки зрения английского языка.

Но текст требовал технической доработки. Во многих местах отсутствовали формулы, были еще какие-то погрешности, которые необходимо было исправить. Нужно было сверять английский текст с русским, причем там, вроде бы, не было простого соответствия. Илья сам уже не мог сделать эту техническую работу. Он просил заняться этим кого-то из своих помощников. Но работа эта так и не была сделана.

В общем, я не смог ему помочь. И виноват перед ним.

Вернусь к основному рассказу. Итак, в 75 г. он уехал в Израиль. Это было время первой массовой еврейской эмиграции, только из нашего отдела уехало несколько человек, в Израиль и в Америку: А.С. Есенин-Вольпин, Г.Э. Влэдуц (до этого заведующий нашего отдела) со своей женой Н. Стоколовой, М.М. Ланглебен, Я.П.-Л. Василевский, В.И. Фуксон.

Помню, мы с Максимом и с Мишей Араповым ходили на «проводы» Ильи. Мероприятий этих видимо, было несколько, мы были на одном из них. Народу было немного. Маши и дочек не было – я вообще не был тогда знаком с Машей. Жили они где-то ужасно далеко, то ли на Уральской, то ли на Енисейской или еще какой-то «сибирской» улице, далеко за Преображенкой. Я сказал Илье – «Как далеко ты живешь!» Он усмехнулся и пошутил – «Может быть это одна из причин нашего отъезда».

Надо сказать, что в этот период мы не были очень близки. Он был мне очень симпатичен, что неудивительно, его все любили. И ко мне он, вроде бы, неплохо относился. Но у него явно был свой круг близких друзей.

До его отъезда я или ничего, или почти ничего не знал о его религиозной жизни (когда он уезжал, на работе кто-то с некоторым недоумением рассказывал, что «Шмаин едет в Израиль проповедывать христианство»). Наверное, тогда основная сфера, где мы соприкасались, ощущали какую-то близость, была наука. Но и тут головы наши явно были устроены по-разному.

Итак, в 75 г. он уехал, а в моей жизни в это время появилась Лида . Лида была лингвистом, тогда она тоже работала в ВИНИТИ. Оказалось, что она тоже хорошо знала и любила Илью (он даже уговаривал ее петь в хоре и чуть не уговорил). И мы часто вспоминали Илью, хотя известий о нем доходило немного, особенно в первые годы их эмигрантской жизни. Но мы знали, что он стал священником, что в 1983 г они переехали во Францию, где Илья был служил вначале где-то под Парижем, а потом в церкви на знаменитом русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.

В 1990 г. Илья в первый раз приехал в Москву из Франции, потом приезжал еще несколько раз. В 1993 г. его старшая дочь Анна с мужем Кириллом Великановым и детьми вернулась в Москву, а в 1997 уже и Илья с Машей и младшей дочерью Таней вернулись в Москву, и Илья стал священником в уже упомянутом выше соборе Петра и Павла у Яузских ворот.

Кажется в первый же его приезд мы встретились с ним на квартире его друга и «подельника» Жени Федорова, где он остановился (Женя, как я уже писал, тоже когда-то работал в ВИНИТИ). Долго трепались, потом Илья поехал служить в какую-то церковь – он был в джинсах, с рюкзаком, ряса была в рюкзаке.

Несмотря на то, что мы столько лет не виделись, мы как-то стали ближе друг к другу. Говорили обо всем. В том числе и о его работе над ГАРФом, которую он не прекращал и в Париже. Он сокрушался, что после той статьи в сборнике 74 г. он ничего не публиковал по этому поводу. Я предложил ему опубликовать описание ГАРФа в каких-нибудь изданиях ВИНИТИ.

Не помню уже, что он мне передал – рукопись, или дискету, тогда, или уже позже. Но дело завертелось, три больших статьи – полное описание ГАРФа было сдано в журнал «Научно-техническая информация». Верстку я передавал Кириллу Великанову, не помню уже сам он читал ее, или у него была какая-то возможность обсуждать это с Ильей. E-mail’а у Ильи в Париже, по-моему, не было.

Публикация состоялась в 1994 году. Илья был доволен. Но было понятно и мне, и ему, что журнал этот – не лучшее место для такой работы. И такая публикация – это было что-то вроде сдачи статьи в архив.

В 1990 г. мы с Лидой ездили в Израиль. После этого Лида, которая раньше занималась, в основном русским языком, резко сменила область – стала заниматься библейским ивритом. Вначале усиленно учила язык. Потом преподавала его. Написала несколько статей о языке Библии, о структуре метафоры. В 1993 г. она снова ездила в Израиль, делала там доклад на Еврейском конгрессе. Я пишу об этом, потому что эти ее занятия создавали дополнительный контекст, каким-то косвенным образом связывающий нас с Ильей.

Лида вспоминала, что еще студенткой (т.е. в 60-е годы) она рассказывала дома, что какой-то ее знакомый по университету крестился, видимо это тогда не часто случалось в ее окружении, по крайней мере об этом нечасто открыто говорили, и она рассказывала об этом с симпатией. Но ее бабушка, поняв, что речь идет о еврее, сказала с неодобрением: «Выкрест!» Воспитанная «в духе интернационализма», Лида стала возражать – мол это до революции евреи иногда крестились из каких-то прагматических соображений, теперь же, если человек обратился к религии, то кроме неприятностей это ему ничего принести не может. Но бабушку, которая не была ни религиозной, и уж совсем не была националисткой, эти доводы не убедили: «Выкрест есть выкрест». Лиде тогда это казалось странным.

А когда через двадцать с лишним лет Лида погрузилась в иврит и Библию, она вспомнила эту историю и с некоторым удивлением сказала мне, что теперь она как-то лучше понимает это бабушкино чувство. Конечно, она и теперь считает, что это дело каждого человека. Но все же, подсознательно ей почему-то неприятно, если евреи обращаются в христианство… Я сразу же спросил: «А как же Илья?» – «Ну, Илья – святой».

Другая история про Лиду и Илью (заранее прошу прощения за ляпы, которые я могу допустить, пересказывая ее). Лида, серьезно занимаясь еврейской Библией (Танахом), много читала об истории того времени. И про Кумранские рукописи, и про существовашие тогда секты и течения в иудаизме, и про соотношение Евангелия и Танаха, и, главное, сами тексты. И как-то сказала мне, что ей кажется, что христианство возникло тогда, как одна из сект иудаизма, сект и проповедников тогда было много. Но почему-то иудаизм, терпимо относясь ко многим сектам, не распространял эту терпимость на христианство.

Я как-то рассказал про это Лидино замечание одной моей православной знакомой. Она в испуге замахала на меня руками: «Что Вы говорите...». Когда же я (уже после смерти Лиды) сказал об этом Илье, он ответил: «Ну конечно христианство тогда было одной из сект иудаизма. Но ведь и современный иудаизм вышел из одной из тогдашних сект, и он существенно отличается от, так сказать, ортодоксального иудаизма того времени. И как-то грустно, что эти две религии, две ветви из одного и того же корня все время стремились отталкиваться друг от друга, вместо того, чтобы в благожелательном диалоге выявлять общие ценности». Я не ручаюсь, конечно, за точность передачи его слов.

94-й год изменил мою жизнь. Процитирую «Историю болезни», текст, который я тогда написал:

4 июня 1994 г. моя жена, Лида Кнорина, покончила с собой. За несколько месяцев до этого, в феврале, она заболела. Тяжелый грипп. Почему-то плохо спала. А через несколько дней вдруг – острый психоз. Больница. Потом дома. Вроде бы совсем выздоровела, начала работать. А мае началась депрессия…

Я не буду писать о моем состоянии тогда. Об этом в той же «Истории болезни».

Илья летом того года приезжал в Москву, нашел меня, мы говорили о Лиде. Кажется, он говорил, что он служил панихиду по ней. Говорил также о своей беде – о болезни младшей дочери Тани, как им трудно, что они хотят переехать в Москву – вдруг это поможет.

Приезжал он и в 1995 г., мы опять встречались и много говорили.

Я не помню, приезжал ли он в Москву в 1996 г. Я нашел в своих бумагах его письмо (из Франции), по сути дела, небольшую статью. Приведу начало и конец:

Володя, я уже в течении долгого времени силюсь объяснить тебе и мысленно и письменно, что я имею в виду, но, хотя мне это представляется простым и очевидным, ничего не удается выразить.

Далее следует девять с лишним страниц философско-математического текста, которые я опускаю (наверное, надо это как-то опубликовать).

Володя, мне очень хотелось написать тебе письмо. Я хочу общаться с тобой. Но я вообще пишу письма с большим трудом. Это, например, я писал несколько месяцев. И не потому, что письмо «философическое», наоборот, самое трудное – это писать о жизни. Жизнь нашу, я уверен, ты поймешь лучше, чем кто-нибудь другой, она сосредоточена вокруг попыток спасения человека – моей дочери Тани. Она перенесла слишком многое. Вообще, мы собираемся вернуться – ты это знаешь. Это едва не осуществилось прошлым летом. Сейчас ее состояние сильно изменилось; может быть в этом году мы и приедем, наконец. Очень трудно писать. Если у тебя будет возможность – очень буду рад принять тебя у нас. Приглашения мы послать не можем, так как живем на ведомственной площади, но если ты приедешь, ты можешь жить у нас любое время ни о чем не думая. Привет всем.

Илья и раньше звал меня приехать к ним, но как-то я не был готов к такой поездке. Я занимался Лидиными делами, опубликовал книжку ее стихов, получил грант на публикацию книги ее работ и в 96 г. эта книжка была опубликована.

В 95 г. в Москву на конференцию приехала Барбара, моя старая знакомая, американка. Мы познакомились с ней еще в 68 г. на конференции в Венгрии и с тех пор не виделись. В июне 96 г. Барбара приехала снова, уже на полгода, у нее был sabbatical и она читала лекции в МГУ. А потом мы получили грант на мою поездку к ней в Америку, тоже на полгода, и в январе 97 г. уехали вместе. Там мы поженились и я, получая green card, застрял в Америке до ноября.

Как раз в это время, как я уже писал, Илья с Машей и Таней вернулись в Москву. И вскоре погибла Таня. Я написал тогда Илье письмо. Увы, не могу его найти. В «Истории болезни» я цитировал часть этого письма, относящуюся к Лиде. Собственно, откликнувшись на гибель Тани, я писал ему в основном о Лиде, о том, как я это пережил. Эти утраты, потери самых близких людей, тоже как-то сблизили нас.

Жизнь моя резко изменилась. Я не хотел эмигрировать, а Барбара, естественно, не собиралась перебираться на постоянное жительство в Россию. Мы стали жить «серединка-наполовинку», то в Москве, то в Америке, обычно в осеннем семестре Барбара преподавала в своем университете в Амхерсте, а в весеннем – где-нибудь в Москве (чаще в РГГУ, иногда в МГУ). Время стало рваным. Даже в эти «московские половинки» мы довольно часто уезжали – то на конференцию куда-нибудь, то лекции читать, то в Казань, к моей маме, то на дачу.

Это я к тому, что с Ильей мы встречались, наверное, раза два в год, может быть, иногда чаще. Я познакомился с Машей, Барбара – с ними обоими. Маша как-то с первой минуты стала для меня своим человеком, они же, по-моему, сразу же «приняли» Барбару.

Как правило я (мы) приезжал(и) к ним домой, а в последние годы, увы, мы несколько раз встречались больнице, в Гематологическом центре (по-моему, и наша первая встреча с Ильей в 97 г. была в больнице, тогда на Ленинском проспекте).

Несколько раз я ходил к нему в церковь, когда он там служил, обычно на утреннюю службу в какие-нибудь праздники.

После службы к нему обычно выстраивалась очередь, в основном, из женщин – я не знаю, какого рода обряд это был, то ли они исповедовались, то ли причащались? Они ему что-то говорили, а он отвечал, видимо, как-то утешал. Я ему как-то сказал после, с удивлением и восхищением: «Ты же с каждой из них разговариваешь минуту. Как ты находишь слова для каждой из них – они отходят умиротворенные». А он в ответ мне: «И ведь они как правило приходят с неразрешимыми проблемами, помочь им нельзя.» И через минуту: «Но я всегда говорю им правду» (в том смысле, что он не дает ложных утешений).

15 января этого (2006) года в Музее музыкальной культуры им. Глинки был концерт памяти Ильи. Исполнялись песни на его стихи (дирижировала его внучка Маша) и музыка его внука, Ивана, посвященная памяти Ильи.

А после были поминки. Вспоминалось пушкинское Мне грустно и легко; печаль моя светла – было и грустно, и светло.

Евгений Федоров, «Проклятие», Изд. «Практика», М. 2003, его же «Бунт», изд. «Фирма Soba», М. 1998.

Исследования по формализованным языкам и неклассическим логикам. Под ред. Д.А. Бочвара, Наука, 1974.

В единственной опубликованной тогда работе Ильи (см. предыдущую сноску ) есть ссылка на отчет 1968 г., выпущенный в ЦНИИ комплексной автоматизации, где Илья тогда работал. Я не знаю, насколько полным было то описание и как оно соотносится с более поздними текстами. И боюсь, что у этого отчета было немного читателей.

Barbara H. Partee, моя жена

Л.В. Кнорина