Яков Кротов

ЮМОР

ЮМОР НОВОГО ЗАВЕТА

Христос и юмор. - Был ли Иисус счастлив? - Надутые подставленные щёки: роль гиперболы в Новом Завете. - Подростковый юмор.

"воссмеетесь" - заповедь блаженства; ироническое сравнение Бога с вором; - Царства Божия с горчичным кустом; с мерзавцем-судьей; детки и собачки;

Арамейский юмор Иисуса.

шутка про "закваску фарисейскую"; "любит как налоговый полицейский" притча о умирающем богаче; возможно, в каламбуре о "камне" (Петре); горькая шутка о "приготовлении к погребению". Сравнение ханжества с вонью фекалий; Иисус смеётся над петушиной самоуверенностью Петра; Насмешки над Иисусом и Его ответ - ср. Мф. 9, 24. - Флюгера: мягкие одежды и тростник, Мф. 11,8 - Переворачивание ситуации в споре с фарисеями о мытье рук, Мф. 15,4. Насмешка над апостолами, не понявшими слов о закваске. О птицах, которые в безопасности ловятся и режутся. Что общего у языка с лопатой: "Копать не могу, просить стыжусь".

в Ев. Фомы острота об обрезании;

ХРИСТОС И ЮМОР

Часто спрашивают, смеялся ли Иисус (обычно дают отрицательный ответ), но никогда не спрашивают, было ли у Него чувство юмора. Ясно, что без чувства юмора Иисус был бы неполноценный человек. Человек с подозрением относится к животному в себе и абсолютно верно видит это животное в смехе. Смех подобен еде, сексу, зевоте, заиканию, чиханию, плачу.

Человеческое (можно сказать «человеческая культура», но тогда надо понимать тождество человеческого и культурного) вдунуто в животное как, по библейскому рассказу, дух вдунут в прах.В результате всё, что есть животного в человеке, использовано духом, стало языком духа, не переставая, однако, быть животным. Язык, речь, слова, - это вершина человеческого, но это не отменяет того, что голосовые связки созданы прежде всего для защиты лёгких от попадания туда еды, и в этом отношении человеческая речь не отличается от щёлканья клювом, который предназначен вовсе не для щёлканья. Смех является воздухом юмора, но смех отлично существует и без юмора, оставаясь животной разновидностью игры, сигналом о дружелюбии.

В этом смысле смешно говорить о том, что Иисус смеялся, доказывая это тем, что Он иронизировал. Ирония вовсе не связана со смехом и даже противоположна смеху, исключает смех. Ирония это языковое, а не телесное явление, а смех телесное.

«Смеялся ли Христос» беспокоит людей, потому что в человеке, каким мы его знаем, смех почти всегда связан с насмешкой. По этой же причине людей так беспокоило веками соотношение религии и секса – секс был слишком связан с агрессией. Агрессивное общество использовало сексуальное в качестве бензина, использовало оно и смех. Только поэтому – а вовсе не по тем витиеватым причинам, которые задним числом подбирали теологи и которые вызывают только смех – религия так старалась отмежеваться от сексуального и смехового.

Современный мир более миролюбив, чем древний. Секс и смех в нём уже почти развелись с агрессией и насилием, стали ближе к тому, чем и должны быть – мотором для человечного, а не для бесчеловечного. Сегодня можно спокойнее ответить на вопрос, смеялся ли Иисус. Да, смеялся, потому что насмешничал (над фарисеями), и другого способа обличать тогда попросту не знали. Да, смеялся, потому что человек, который не смеётся, может быть здоров как человек, но он точно болен как животное. Неспособность смеяться указывает на поражение такой важной биологической, животной черты как способность дружить с подобным себе (а вовсе, надо подчеркнуть ещё раз, не на способность издеваться над другим).

Если юмор теологичен и благочестив, то, казалось бы, вряд ли Христос стал бы избегать его. Но ни иконописцы, ни даже мастера Возрождения не изображали Иисуса улыбающимся и, тем более, смеющимся: они не представляли Его таким, поскольку таким не представляет Его никто. Но разве кто-нибудь может заявить, что отчетливо представляет себе Христа? На иконах мы видим лишь некое среднее арифметическое многовековых видений и молитвенных озарений, столь же блеклое по сравнению с настоящим Его ликом, сколь бледны краски земли в сравнении с красками рая. С богословской точки зрения, хотелось бы верить, заранее отрицать у Христа чувство юмора невозможно... Иисус — совершенный Бог и совершенный человек; но может ли быть совершенным человек без чувства юмора?

Впрочем, разрешить сомнения очень просто. Достаточно прочесть Евангелие, чтобы услышать Христа. Вот только поймем ли мы Его юмор (если таковой имеется ): ведь ничто так не выветривается с годами — тем более, с веками — как запах остроумия. Есть один надежный путь: взять научную классификацию приемов остроумия, и вполне серьезно посмотреть, не найдем ли мы этих приемов в евангелиях. Воспользуемся, к примеру, классификацией покойного А.Н.Лука из его книги «О чувстве юмора и остроумии”, вышедшей в Москве в 1968 году. Эта квалификация не отрывается от реальности и имеет то несомненное достоинство, что приемов насчитывает ровно двенадцать, что таинственно гармонирует с числом апостолов. Да, откровенно говоря, и выбора-то особого нет.

Замечу только, что юмор, особенно переводной, убивается не только давностью, но и напыщенностью. Синодальный перевод Нового Завета часто совершает такое убийство, и я позволю себе подчас его подправлять. В самом деле, неужели Христос говорил: «Что смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли, ветром колеблемую?”. Неужели не точнее будет перевод:”Что, в пустыню ходили вы смотреть, как шумел камыш?..”

1. Первая же проверка обескураживает. Мы не найдем в словах Иисуса образчиков приема, который Лук называет «ложным противопоставлением”, который метко употреблял Бендер: «Никто нас не любит, кроме уголовного розыска, который тоже нас не любит”. Ничего удивительного в отсутствии такого юмора нет: Господь и не мог использовать ложь в каких бы то ни было целях.

2. По второму пункту — опять неудача. Но терпение! Ведь вторым пунктом у Лука следует ложное усиление ( Гейне: «госпожа Н. похожа на Венеру Милосскую: так же стара и так же беззуба”). У нас остается то же утешение, что и в предыдущем случае.

3. Доведение до абсурда. Прием классический («если кто глуп — это надолго”). Здесь нас и ждет первая удача. Обличение фарисеев в 23 главе евангелия от Матфея Христос почти целиком построил на этом именно приеме. «Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие!” — эта характеристика фарисеев наверняка заставляла улыбаться не только простолюдинов, но и самих обличаемых. А классический образ бревна в своем глазу и сучка в чужом — совмещает абсурдное преувеличение с более редкой разновидностью того же приема: преуменьшением (современный пример: определение бокса как обмена мнением посредством жестов).

4. Остроумие нелепости. Светский пример — знаменитое опровержение Марка Твена: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены”. Многие метафоры Иисуса, теперь столь же тривиальные, как поговорки, первоначально именно преднамеренной и преувеличенной нелепостью били в цель и были смешны. Что может быть нелепее и комичнее тех же фарисеев, процеживающих комаров и давящихся верблюдами или портного, который пытается продеть в иголку канат (в синодальном переводе до сих пор остающийся верблюдом — Мф 18.19).

5. Смешение стилей. Это приём, который почти невозможно почувствовать иностранцу. Русский всегда улыбнется русскому «храм Спаса на картошке” или «харч богов”, но почувствовать разностильность в чужом языке — к тому же, мертвом — почти невозможно. И всё же, я думаю, в евангелиях есть пример этого заведомого разностилья. Сатана искушает Иисуса, и он отвечает на все искушения цитатами из псалмов. Есть в таком употреблении Священного Писания нечто несоответсвующее ситуации (все-таки спор ведется не с богословом, а с бесом), напоминающее возгласы вольноопределяющего Марека за преферансам: он «брал взятку за взяткой, взывая к пораженным: «И настанет трус велий в градех, глад и мор по всей земли, и будут знамения велия на небе” (Гашек). Пожалуй, только Иисус, у Которого тоже на руках были все козыри, мог проявить в такой ситуации не только стойкость, но и остроумие. А в беседе с Нафанаилом разве не смешал Иисус, вопреки всем рекомендациям ещё не родившегося Ломоносова, штили высокий и низкий, когда поставил в один ряд смоковницу и «небо отверстое и ангелов Божиих” (Ио 1.50)? Действительно, почему в число апостолов надо было принимать со скорбным видом?

6. Намек. « Господин Х упрям — это одна из его четырех ахиллесовых пят” , — пример намека злого. «Род сей лукав; он ищет знамения: и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка” (Лк 11.29) — пример намека печального. Кстати,здесь не только намек, но и весьма едкая ирония (смотри о ней ниже); намек подкрепляет иронию и в обращении к тем, «кто без греха” (Ио 7. 53). Художники и беллетристы изображают «безгрешных”, как правило, пораженными и пристыженными. А я думаю, что они прежде всего рассмеялись, и Христос был этим доволен. «Все жанры хороши, кроме скучного” — эта аксиома Вольтера относится и к моральным наставлениям.

Кстати, часто думают, что неприлично хвалить слова Иисуса или Его самого: зачем Богу одобрение от такого архиг... как мы? Однако на богослужении прах земной прославляет — и одобряет, и хвалит — Отца, и Сына, и Святого Духа. Тем более, полагаю, от души хлопали в ладони и хохотали евреи, когда Иисус одним намеком положил на обе лопатки фарисеев и объяснил Свою божественную сущность, дав ответ на вопрос фарисеев: «Какой властью Ты делаешь чудеса?” — «Я отвечу, но сперва ответьте мне: с неба или от людей было крещение Иоанна”. Они же рассуждали между собою: если скажем: «с небес”, то Он скажет нам: почему же вы не поверили ему?” А если скажем: « от человеков”, — боимся народа; ибо все почитают Иоанна за пророка. И сказали в ответ Иисусу: не знаем. Сказал им и Он: и Я вам не скажу, какой властью это делаю. А как вам кажется?... :

И если Господь и Бог наш произнес « А как вам кажется?” и не улыбнулся хоть немного — значит, никто и никогда в мире не улыбался. Тут удержаться от улыбки мог лишь записной остряк.

7. Двойное истолкование. Одна из самых книжных, утонченных разновидностей остроумия, венец которой — тот самый каламбур, с которым Минаев обращался к скалам бурым. Это сфера филологии, так что о каламбурах, ассонансах и аллитерациях в реконструируемом арамейском — подлинном — тексте Евангелия лучше скажет филолог.

«Афоризм «всякий, делающий грех, есть раб греха” основан на игре слов: «делать”- ‘abed, «раб”- ‘abd. В Нагорной проповеди задан вопрос: «Кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту?”. «Заботясь”- jaseph, « прибавить” — ‘oseph. Рассматривается случай: «если у кого из вас сын или вол упадет в колодезь”; все три существительных перекликаются между собой: bera («cын”), beika («вол”), bera («колодезь”)”.

Эти наблюдения взяты из статьи С.С. Аверенцева в сборнике «Новое в современной классической филологии” (Москва, 1979 год, с. 64). Там же точно указано,почему такие каламбуры не могли не появиться: их легко запомнить, скучное же вообще не влезает в голову.

8. Ирония. Здесь я при всем желании не смогу исчерпать до конца евангельские примеры. Это вершина юмора, более всего подымающаяся к небу — и, заметим, Иисус никогда не заглядывал в соседнюю с вершиной пропасть ядовитого сарказма. И прежде всего, Его ирония обращена на Себя — и кто ещё смел бы иронизировать над Господом, кроме Господа? — «Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет где приклонить голову” (Лк 9.58). Здесь, конечно, есть ирония и против всего рода человеческого, — но и против бездомного Творца Вселенной. Так и в замечании: «А, впрочем, Мне должно ходить сегодня, завтра и в последующий день, потому что не бывало, чтобы пророк погиб вне Иерусалима”, — ирония обращена не только против Иерусалима, но и против заведомо незадачливого пророка — и кто кроме Мессии, стал бы шутить над Его кажущейся незадачливостью? Остальные над ней могли бы только издеваться. И неужели фраза «Моё время ещё не настало; а для вас всегда время”(Ио 7.6) только высокоторжественна без остроумия? Неужели шутка в устах Богочеловека перестаёт быть шуткой?

Иронизирующий над Собой, может иронизировать и над Предтечей: когда тот усомнился в Иисусе — «Пойдите, — сказал Христос ученикам арестованного Иоанна, скажите Иоанну, что вы видели и слышали: слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные очищаются”; иронична и следующая за этим одинадцатая заповедь блаженства — «блажен, кто не сооблазнится обо Мне!” — поскольку она обращена не к кому-нибудь, а именно к Крестителю (Лк 7.21-23). И сразу же после этих слов — ирония, вновь острая и печальная, в адрес непонявших Иоанна: «Что смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли, ветром колеблемую?”.

И наконец, та всеобъемлющая ирония, которая оказывается не отблеском, а прямой частью Божества, открытием Его всеведения и любви: « Кто из вас без греха, бросьте...”; «Кто из вас, заботясь, может прибавить себе роста хотя на один локоть? Итак, если и малейшего сделать не можете, что заботитесь о прочем?” (Лк12. 25-26). «Если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?” (Мф 5.44) . И ко всем нам обращена бессмертная ироничная фраза, сказанная после умножения хлебов: «Вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились...” (Ио 6.26).

9. Буквализация метафоры. Лук в качестве примера приводит реплику Маяковского в адрес дезертира с его публичного выступления: «Вот человек из ряда вон выходящий”. Тот же Маяковский говорил о критиках, делающих из мухи слона и тут же распродающих слоновую кость. Этот изысканный приём есть в Евангелии. Другое дело, что, если выражение «предоставь мертвым погребать своих мертвецов” ещё может вызвать усмешку, то насыщение жаждущих правды совсем уже не воспринимается как юмор: только из-за двухтысячелетнего возраста, но и из-за того, что Господь Собою в буквальном смысле воплотил сказанное. Во время же Нагорной проповеди эти слова казались, конечно, либо безумными, либо верными — и тогда остроумными.

10. Сравнение по отдаленному или случайному признаку. Этот приём интересен ещё и тем, что им нельзя воспользоваться случайно: он требует обязательного усилия мысли. Случайно можно скаламбурить, сказать смешную нелепость, даже иронию можно проявить случайно; но нельзя случайно сравнить закон с дышлом (как поворотишь, так и вышло) или девицу с шашками (не всякой удается, но всякой желается попасть в дамки). Один из самых знаменитых образов Евангелия — гробы поваленные — относится именно к этой категории. Когда Христос назвал фарисеев раскрашенными гробами, Он почти наверное сделал паузу, прежде чем окончить: «снаружи кажутся красивыми, а внутри полны нечистоты” (Мф 23.27). В ответ раздались не только (не столько) сочувственно-возмущенные вздохи, сколько смех. И изречение «не входящее в уста оскверняет человека, но исходящее из уст” (Мф 15.19) не смешно ли ? Ведь это прямо как ответ на какую-нибудь юмористическую задачу, например: « Чем матерщина отличается от сардельки?”.

Строго говоря, этот приём употребляется Иисусом очень часто и именно привычность — причина того, что мы не замечаем смешной стороны в любой евангельской притче. Лук, замечая, что притча «обычно бывает построена на применении сравнения по неявному признаку (далекая аналогия, или иносказание)”, приводит пример из Плутарха: «Некий римлянин, разводясь с женой и слыша порицания друзей, которые твердили ему: «Разве она не целомудренна? или нехороша собою? или бесплодна?” — выставил вперед ногу, обутую в башмак, и сказал: «Разве он нехорош? Или стоптан? Но кто из вас знает, где он жмет мне ногу?”.

«И хотя в самой ситуации ничего смешного нет, — благовоспитанно замечает Лук, — но форма высказывания здесь остроумна.” Мы просто привыкли к аллегориям и символам притч, да и не чувствуем реально, каково растояние от земли до неба и как смешно здесь всякое сравнение. Самое первое богословское сравнение Бога с царем столь же комично — из-за несопоставимости масштабов, из-за «неявности признака” по которому сравнивают — как и сравнении царя Соломона с незабудкой или полевой лилией. В сущности, комична всякая метафора или притча, на метафоре стоящая, если они трактуют о высоких материях — комичны грешники, уподобленные козлам, да и праведники, уподобленные овцам. Но вдвойне комично прикладывание к Богу земных мерок: клоун, чьи руки руки и ноги торчат из рукавов и брючин, не должен вызывать такого смеха, как Царство Небесное, которое уподобили жемчужине.

Иногда юмор евангельской метафоры неожиданно пробуждается при соприкосновении с открытой и благочестивой душой. «Сотворю вас быти ловцы человеком” — к этим словам неожиданный комментарий дает один архиепископ: «Не без умысла (читай «юмора” — Я.К.) пользуется этими словами Господь, — людей, как и рыб, нужно хватать за голову”.

11. Повторение. Даже для Лука это самый непонятный приём: какое-то слово или фраза, или слабый несмешной каламбур при настойчивом повторении вдруг начинают смешить. Иногда повторение умещается в одной фразе: «Единственный урок, который можно извлечь из истории, состоит в том, что люди не извлекают из истории никаких уроков” (Шоу). Именно это остроумие было, возможно, видно, современникам Иисуса в оборотах: «Даром получили, даром и давайте” (Мф10.8); «не человек для субботы — суббота для человека” (Мк 2.27). Виртуозное рассуждение над цитатой из 117 псалма о краеугольном камне вызывает улыбку и сегодня — не только буквализацией метафоры, но и повторением слова «камень” в разных контекстах (Мф 21.42-44).

12. Парадокс. Я упоминал о вершинах и пропастях юмора; парадокс — это его воздух, который соединяет небо с землей и дает нам возможность дышать. Составить полный перечень евангельских парадоксов — значит просто перепечатать Евангелие. Один рождественский тропарь соединяет в себе добрый пяток парадоксов, начиная с главного: «Дева рождает”. Невозможно перечислить и все парадоксы Иисуса, запоминавшиеся, без сомнения, крепко еще и благодаря тому, что запоминались они с улыбкой. Если бы Христос просто изрекал истины, Он бы мог сказать: «Любите всех”. Но Он сказал: «Любите врагов ваших” — и это стиль, стиль, врезающийся в память именно своим остроумием. «Иго Моё благо” — неужели на эти слова допустимо отвечать лишь благоговением?

Классиком парадокса считается в нашем веке Уайльд. «Лучшее средство избавиться от искушения — поддаться ему” — это, по толкованию Лука, «вызов официальной лицемерной, ханжеской морали”. Но Уайльду далеко в этом отношении до евангельского: « Сберегший душу потеряет её”, «станут последние первыми”. Другой англичанин — Шоу — мастер парадокса « промывающего мозги”, восстанавливающего истину; например: «Жизнь равняет всех — смерть показывает, кто был велик”. И его остроумию далеко до просветленных парадоксов Христа: заповеди блаженства ведь справедливее было бы назвать именно «парадоксами блаженства”, вмещающимися в один большой парадокс: «вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет” (Ио 16.20 ) .

Если не видеть юмора в изречениях Христа там, где юмор есть, можно попасть в большой просак: человеку без чувства юмора опасно слушать фразы типа «Ударившему тебя по щеке подставь и другую” (Лк 6. 28 ) . Ведь это именно парадокс, и комичен он не столько сам по себе, сколько в связи с последующим добавлением: «Как хотите, чтобы, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними” (Лк 6. 31). Христос явно намеренно и создал двусмысленно-парадоксальный комментарий к древнему «золотому правилу морали”, которое Он не сверг, но подчинил высшему закону любви. Парадоксальная же двусмысленность в том, что не очень-то этично подставлять щеку сегодня, чтобы иметь моральное право ударить завтра, и не для того надо «благотвотить ненавидящим” (Лк 6.28 ) , чтобы завтра иметь право ненавидеть благотворящих.

На этом можно закончить, поскольку я не пишу исагогического исследования, а лишь размышляю. Правда, Лук замечает, что существует тип «салонного дебила” с патологическим остроумием: остроты такого типа могут отвечать всем формальным признакам юмора, но при этом — о чудо! — они не смешны. Так могла бы, вероятно, острить электронно-вычислительная машина, если бы программисты заложили в неё классификацию Лука. Мы не можем сегодня смеяться шуткам Христа, но мы можем, однако, решить: смеялись ли его шуткам современники, или считали, что изречения Иисуса удовлятворяют только формальным признакам остроумия, а фактически — относятся к патологии. «А как Вам кажется?” (Ио. 21.28 ).

,БЫЛ ЛИ ИИСУС СЧАСТЛИВ?

Вопрос о том, смеялся ли Иисус (улыбался ли) вторичен по отношению к вопросу, был ли Иисус счастливым человеком. Причинно-следственная связь между смехом и счастьем не вполне ясна, но всё же, скорее, смеётся счастливый человек. Когда несчастный человек начинает смеяться и превращается в счастливого, это уже обратная связь. Первичен простой факт: смеются лишь счастливые люди. Младенец, который смеётся и улыбается, счастлив.

Вопрос, был ли Иисус счастлив, кажется причудливым не только потому, что во время Его земной жизни представления о счастье резко отличались от наших, были менее личными, более воинственными ("блаженный" - "победивший", что, конечно, пахнет подростковыми комплексами).

Кстати, смешное выражение - "земная жизнь Спасителя", как будто сейчас Иисус проживает на Марсе; но лучше, кажется, пока не создали).

Современное представление о счастье внеморально. Счастье воспринимается как биологическая, а не духовная категория. Двухлетний счастлив и смеётся, хотя ребёнок, может быть, сирота или болен смертельно, но не может ещё этого осознать. Злодей может быть счастлив - ограбил миллион людей, но не пойман, оправдан, на свободе с миллионами долларов, наслаждается на яхте с шампанским и девочками. Счастье - всего лишь показатель достигнутого удовлетворения, равновесия. Безумный человек может быть счастлив и смеяться безумным смехом, но такого счастья и врагу не пожелаешь.

Однако, очки не перестают быть очками, если попадут мартышке. Существование идиотского, преступного или просто животного счастья не обесценивает счастье как счастье, напротив - подчёркивает его уникальность. Драму иногда противопоставляют трагедии как несчастье, в котором виноват человек, - несчастью, в котором виноват не человек, а независящие от него обстоятельства, до космоса включительно.

Евангелие - история счастья или несчастья? Средневековый христианский поэт сказал: "счастливое несчастье", имея в виду, что несчастье случилось с Христом, а счастливы - христиане. Парадокс, однако, глубже: с Иисусом случилось несчастье, но несчастье не сделало Иисуса несчастным. Русский язык описывает это присловьем: "Горе - не беда". Иисус, конечно, не смеялся на кресте, но на кресте Он был не несчастлив или счастлив, Он был распят, брошен, Он страдал предсмертным страданием. Этим погано страдание - оно пытается упразднить человеческое, оставить животное, бессмысленное. Тем не менее, и распятый Иисус - это счастливый человек, а не несчастный. Именно об этом сам Господь сказал, что не надо бояться убивающих тело. Об этом пытаются - весьма неумело - сказать христианские легенды о мучениках, которые с улыбкой переживали страшные пытки.

"Счастливый человек", "несчастный человек" - внешне схожие выражения, а по сути качественно разные. Несчастье разбивает человека на осколки. Несчастье и заключается в утрате цельности себя, в разломанности. Счастливый человек - цельный человек, он сохраняет эту цельность и она сохраняет его даже в страдании и в горе, в том, что материально является несчастным. Поэтому высшее в мире счастье - не счастье Чеширского кота, которому не могли отрубить голову, потому что у него не было тела, а счастье Иисуса, счастье Воскресения не для Себя, а для других. Улыбка, которая видна без тела - не столь чудесна и счастлива как невидимое, неулыбчивое для внешнего наблюдателя счастье Спасителя, сияющее сквозь раны и кровь.

НАДУТЫЕ ПОДСТАВЛЕННЫЕ ЩЁКИ: РОЛЬ ГИПЕРБОЛЫ В НОВОМ ЗАВЕТЕ

Юмор в Евангелии есть, потому что в Евангелии есть гиперболы, преувеличения. Преувеличение характерно для юмора, начиная с самого "детского". Миниатюризация не побуждает смеяться, скорее, заставляет сосредотачиваться. Нужно разглядеть, вникнуть, а то и наклониться. Сдутый воздушный шарик вызывает жалость. Надутые щёки веселят. Схожее различие между реакцией на кислое и сладкое. Кислое бодрит, иногда до озноба, напрягает и мобилизует. Сладкое расслабляет. Кислое сигнализирует об опасности, сладкое о покое. Огромное безопаснее миниатюрного. Именно огромное, а не большое. Слон раздавит человека, но под ступнею супер-пупер-слона человек останется невредим. Землетрясение кошмарно, но живёт человечество на Земле, которая вращается вокруг своей оси и при этом несётся сквозь пространство, и отлично себя чувствуем.

Именно поэтому невероятные гиперболы в притчах Иисуса переводят эти притчи в разряд эстрадного юмора, а не детских ужастиков. Слишком невероятно, чтобы реальный жених не открыл рассеянным барышням и и самый рассеянный или хамоватый господин приоденется, отправляясь во дворец. Абсолютно исключены как одалживание десяти тысяч талантов, так и урожай сам-сто. Все эти невероятности веселили и забавляли, а вовсе не напрягали, и с этим весельем люди легче принимали то, что принять невозможно. Человек не может подставить щёку, если его ударили, но есть одно исключение: человек легко подставит надутую щёку. Может, в ответ всё-таки и треснут, а всё-таки весельчаку даже смерть улыбается.

ПОДРОСТКОВЫЙ ЮМОР

Встречается в Евангелии и такой маргинальный вид юмора как антисоциальное поведение. Это не столько юмор высказывания, сколько юмор жеста. Человек только ещё овладевает искусством общения, в частности, и юмором. Улыбку и смех младенец использует не по назначению, они для него - лишь способ сообщить внешнему миру о своём состояние (как и слёзы с плачем). Ребёнок постарше уже умеет смеяться пальцу. Но настоящее, хотя и странное для взрослого человека чувство юмора, - это смех над падениями, над испражнениями (точнее, над словами, которые испражнения обозначают). Ребёнок долго учится тому, что речь делится на допустимую и недопустимую, после чего наслаждается допусканием недопустимого. Он словно выворачивается наизнанку свои трусики - и смешно. "Мир вверх тормашками", "topsy-turvy world" (английское выражение). "Всё-не-как-у-людей". Нарушение нормы может, оказывается, быть не опасным, не страшным, а - смешным.

То, что в христианстве позднее развилось в юродство, и есть такой телесный (очень часто, на уровне телесного низа) юмор. Сюда, можно надеяться, относится и призыв не хоронить отца, и "афедроном исходит", а главное, поведение самого Иисуса. В этом неправда всех, кажется, экранизаций Евангелия - в них начисто отсутствует юродство и детскость Иисуса. Самое большее, решаются изобразить "блаженненького", "князя Мышкина". Однако, "блаженненький" отличается от "блаженного" тем, что он и не смешит, и не смешон. Блаженненький вызывает умиление и сострадание, блаженный вызывает смех и оторопь. Блаженненький - слаб, блаженный - силён.

Разницу между насмешкой и смехом лучше всего сформулировал Ключевский: «Кто смеётся, тот не злится, потому что смеяться — значит, прощать». Кто насмехается, тот не простил. Самоирония есть отказ простить себя — самое парадоксальное действие человека. Люди ищут покоя как примирения с собой, прощения себя — и находят этот покой ценой отчуждения от других, дистанцирования от тех, кого нужно простить. Легче уйти, чем примириться. Уйти лучше, чем изгонять, но идеалом остаётся Христос — образец самоиронии и прощения, Бог, пришедший за изгнанниками, не желающими возвращаться. Иисусу нечего было себе прощать, и всё же Он иронизировал над собой — а как ещё можно разрешить парадокс силы, столь могучей, что она предпочитает погибнуть, но никого не погубить. Сила, которая не может удержать людей от бегства из рая и предпочитает взять вину на себя – «изгнал» – чем доказывать очевидное. Сила, которая может изгнать из человека беса, но не решается изгнать из человека эгоизм. Сила, которую так легко убить и которая сама никого не хочет убить, а хочет лишь оживить.

В Евангелии нет веселья, напрочь нет «карнавального юмора», о котором так много писал Бахтин в своём исследовании о Рабле. Опубликование этой книги в 1965 году совпало с началом религиозного возрождения в России. Идея, что «пасхальный смех» - выворотка религиозных обрядов, пародирование их (как в «пьяной мессе») есть не антирелигиозный акт, а, напротив, проявление глубокой и живой веры, завоевала большую популярность среди интеллектуалов. Эта идея, казалось, опровергала один из тезисов большевистской атеистической пропаганды: религия якобы всегда была чужда народу, почему народ её и высмеивал.

Атеистическая пропаганда, конечно, деформировала реальность. Высмеивание религии, действительно, очень часто – средство самоочищения религии. Именно таков юмор Иисуса. Концепция Бахтина, однако, деформировала реальность в другом отношении. Карнавалы, «пасхальный смех» и многие другие явления, - вовсе не проявление глубокой христианской веры. Обычно это проявления веры языческой, того, что было принято именовать «языческими пережитками». Но почему же «пережитки»?

Язычество сильно тем, что может жить и без религии, оно древнее религии и веры, оно полноценно живёт и в наши дни – как внутри разных религий, так и внутри неверия. Возможно, меньше всего язычества в «неоязычестве», как меньше всего христианства у христианских фундаменталистов, этих ролевиков от религии.

«Карнавальный смех» имел и третью составляющую. Это был смех людей, чья жизнь оказалась тесно связанной с религией, хотя идеалов этой религии они вовсе не разделяли. Таков юмор средневековых студентов, которые были вынуждены изучать теологию и практиковать религию, чтобы сделать заветную карьеру. Они не «высмеивали» религию, они давали разрядку той внутренней шизоидности, раздвоенности сознания, которая сопровождает карьеру в подобных случаях. С такой разновидностью юмора – очень горькой разновидностью – отлично были знакомы современники Бахтина. Те, кто подымался в советских структурах выше уровня уборщицы, обязан был в какой-то степени участвовать в «марксистско-ленинской идеологии». Это рождало отвращение, усталость, сознание своей гниловатости – и отчасти компенсировалось пародированием этой идеологии.

Такой юмор возможен (и даже необходим) и у верующих людей, которые сталкиваются с формализмом, бездушием, автоматизмом в жизни своей конфессии. Этот юмор сигнализирует, что пора избавляться от штампов, пора двигаться вперёд. Собственно, евангельский юмор именно таков. Тот, кто первый встал на колени, чтобы помолиться, - Колумб, открывший новое пространство. Но кто становится на колени (крестится, возводит очи ввысь, наклоняет голову и т.п.) механически, в любой ситуации пытаясь доказать свою религиозность, - неминуемо становится предметом насмешки – и хорошо, если от верующего (а не от неверующего, которого заставляют выполнять все эти акты помимо его воли).

Такой компенсаторный юмор принципиально отличен от юмора, который, действительно, может сопровождать глубокую духовную жизнь, и о котором знаменитое высказывание Антония Великого, что лук не должен быть постоянно натянут – тетива испортится, надо её периодически ослаблять. Отличие прежде всего в том, что юмор-отдых не устраивает карнавалов к определенной дате. Он глубоко личный, он не тиражируемый и не рассчитан не публику. Этот юмор близок по своей природе поэзии, он метафоричен и в этом смысле он постоянно сопутствует духовной жизни. Можно предположить, что наименование Бога отцом имеет привкус юмора – если этого нет, то такая метафора становится просто неверной, как и любой антропоформизм. Что уж говорить о наименовании себя рабом!