Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: декларация 1927 года.
К оглавлению
Документ номер 63. Ответ еп. Григорию [Шлиссельбургскому] на письмо, подписанное «православный клирик
ГАРФ. Фонд 5919, опись 1, дело 1, листы 207 – 211
ВАШЕ ПРЕОСВЯЩЕНСТВО
Много нам теперь пришлось читать писем, посланий, увещаний и т.д. Между ними и Ваше пространное письмо. И разное получается впечатление от этих писаний. Вот какое мне на ум приходит сравнение. Иногда светит яркое солнце, небо глубоко и сине, и на нем отчетливо вырисовываются все предметы, все листья на деревьях, и силуэты домов и церквей, и на горизонте нет застилающей даль дымки. Такое впечатление получается от писаний еп.Виктора: все ясно, просто, названо своими именами, без утайки и фальши, все освещено светом Евангельской истины и святоотеческой святости и премудрости. Но вот, синее небо покрылось отдельными облаками: стало холодно в тени и тепло на солнце, и не знаешь чем кончится день. Это письма иерархов исповедников, не отошедших от Митрополита Сергия, но душой правдивых и честных. Тучки неведения и неправильной осведомленности скрывают синее небо. Но чувствуется, что когда нибудь эти люди станут с правдой лицом к лицу, и тогда уйдут эти тучки неведения, и засветит яркое солнце Христовой правды. Но вот, бывает утром встанет весело солнце, осветит всю землю и – не успеет согреть ее, как с запада по небу потянется белая дымка и затянет все небо, и с грустью смотришь, как солнце тоже затягивается этой дымкой и превращается в мутный светлый круг. День томительно тянется, какой-то бескрасочный, все очертания не ясны, и не знаешь хорошая ли погода или дурная. И все ждешь не подует ли ветер, и если к вечеру действительно, поднимется легкий ветерок, то совьется дымка в легкое облако, и солнце засверкает своими прощальными лучами. А если нет, то утро на другой день будет хмурое и дождливое. Таково, Владыко, впечатление от Вашего письма. Точно какая то дымка или туман, из-за которых глядит блеклое солнце. И не знаешь уйдет ли этот туман, или превратится в холод и гниль Сергианских деклараций.
Если попадет Ваше письмо в руки М.Сергия, он возьмет и скажет: «У, какое длинное. Ишь как расписался, видно, ему в Лавре нечего делать». Потом, проглядев его своими умными, проницательными глазами, бросит на стол и, хитро улыбнувшись, обратится к епископу-секретарю: «Хитер, хитер, и иосифлян не похвалил и нам сделал грозное, но почтительное внушение, и себя обелил – и цел останется, и народ его не осудит».
Лаврские барыни с умиленной и значительной улыбкой будут передавать друг другу тетрадочку, а на другой день будут обмениваться впечатлениями. «Ну, как Вам понравилось? – Чудесно, чудесно. – Ведь он это писал только для своих близких». – Да это и чувствуется, он так хорошо понял, что мы чувствуем, что мы переживаем. Бедный, он и сам так страдает, так страдает… Помните, какое у него было лицо, когда он служил на Пасху с митр.Серафимом, и поминали М.Сергия? Он был бледен, как полотно, он даже нас не заметил, когда благословлял. Он так страдал, так страдал. Бедный наш Владыка! И все это он терпит ради нас – и никого, никого не осуждает».
Если Ваше послание получат простые сердцем монахини или миряне, они долго будут разбирать иностранные и умные слова, потом грустно вздохнут и скажут: «Ведь вот, он тоже хороший, все про Бога, про молитву пишет, только не разберешь его, за Сергия ли он или за епископа Димитрия. Скорее что за Сергия».
А если кто нибудь из Ваших прихожан вздумает послать это письмо какому нибудь исповеднику, он с жадностью набросится на длинное письмо, ища в нем новых фактов о м.Сергии или новых канонических обоснований той или иной позиции. Потом закроет тетрадку и деликатно с грустью скажет или старушке инокине, или матери, или пастырю, разделяющим его изгнание: «Ну, это больше для дам написано. Видно это какой нибудь епископ из светских писал, язык уж очень не церковный».
А некоторые прочтя ваше письмо, с болью в сердце скажут: «Тот-ли это епископ Григорий… Сколько здесь лукавства и недоговоренности». Так, простите, Владыко, смею думать и я. Да, Владыко, тонкой мглою лукавства окружили Вы себя со дня формального отхода еп.Димитрия от м.Сергия. И с той поры от каждого Вашего слова, обращенного к вопрошающим, веет двойственностью. На это жаловались горько многие пастыри, прежде близкие Вам, а теперь с недоумением глядящие на происшедшую в Вас перемену. Сколько раз Ваши неясные речи вызывали слезы преданных вам игумений и монахинь. Сколько раз от сергиянствующих и даже от Ваших, близких Вам, пастырей приходилось слышать такие суждения: «Ведь надо иметь прямо талант, чтобы суметь так ничего не сказать, как еп.Григорий в своей речи в Духовской Церкви». Или: «Конечно, Еп. Григорий весьма уважаемый епископ, но уж очень двойственен». Таков дух и Вашего пространного письма. Вы, Владыко, чтобы сгладить остроту положения, намеренно подменили главное побочным. Об обмирщении Церкви говорите Вы в своем письме и о борьбе с ним Вашей аскетически настроенной группы духовенства, и, как символ этой борьбы, указываете непоминовение М.Сергия. Ну, а отошедшие от М.С. Епископы и Пресвитеры, во имя чего они борятся с М.Сергием? За что получают они от Вас название фанатиков и прямолинейных экзальтированных людей? Что же, они являются проповедниками какого-нибудь крайнего аскетизма? И может ли быть в Православной Церкви, опирающейся на отцов подвижников, крайний аскетизм? И каков же тогда Ваш путь, если белое духовенство оказалось в этом отношении прямолинейней Вас? Получается что-то непонятное. Какая то «неувязка», выражаясь Вашими словами. Что то недоговорено Вами. А вот что. Да, конечно, обмирщение тяжело для церкви, но, с одной стороны оно неизбежно вследствие нашей немощи, и началось не век, а ровно 19 веков тому назад, когда Анания и Сапфира хотели угодить и Богу, и мамоне, и с тех пор с каждым годом и миряне, и духовенство, и святители становятся все менее похожими на настоящих христиан. Вспомните, Владыко, что пишут об этом так Вами уважаемые еп. Игнатий Брянчанинов и Еп. Феофан, и что об этом писали в свое время святые подвижники. С другой стороны, конечно, обновленцы, а сейчас М.Сергий, хотят усугубить это обмирщение. И всякий, соприкасающийся с обновленцами и с сергиянами, способствует сугубому обмирщению Церкви. Но никакие попытки обмирщения Церкви, исходящие от отдельных ее членов, не влекли за собой теперешних ее страданий. Ни короткие волосы, ни протестантские проповеди, ни новшества в Богослужении, ни братство А.Введенского – не поставили Церковь на страдальческий путь, и только тогда, когда А.Введенский продал совесть свою, как Иуда, и, подобно Иуде в Гефсиманском саду, предал своего Архипастыря, тогда Церковь Русская стала на страдальческий путь. И это не путь аскетизма, а путь исповедничества, а для некоторых и мученичества.
Что касается тех монашествующих пастырей, на которых Вы, Владыко, опираетесь, то их пастырская деятельность является не столько утверждением истинного православного аскетизма, сколько его обмирщением. Ведь наиболее яркие представители местного обновленчества, незадолго до своего явного уклонения на этот путь, имели общение с Вашими пастырями, сходясь с теми во взглядах на церковно-приходскую деятельность. И не аскетический путь отстаивали они потом в ссылке и тюрьмах, гонимые своими недавними единомышленниками обновленцами, а свою перед Богом чистую и свободную церковную совесть. С другой стороны, ни М.Сергий, ни м.Серафим не выбрасывают никаких реформаторских, обмирщающих Церковь, лозунгов. Смотрите, Владыко, на стороне М.Сергия еп. Мануил – аскет, исповедник, борец против обмирщавших Церковь обновленцев, однако Ваших монашествующих друзей, и ему близких, не было около него, когда он был у нас недавно в городе, а Вы, Владыко, уклонились от того, чтобы разрешить ему служить в Лавре. Сергиянствуют и Зосимовские старцы Иннокентий и Мельхиседек, близкие Вам по Москве; они остались насадителями монашеского духа. И сколько Вами же окормляемых монахинь от них отшатнулось. Где же указанное Вами деление на обмирщение и аскетический уклон? Вы ошиблись, Владыко. Не столько обмирщение было страшно в обновленчестве, сколько Иудин грех его главарей. Этот грех повторили григорияне, этот грех совершил и м.Сергий, передав власть церковную в распоряжение гонителей Церкви. И жертвы нового предательства уже пошли по крестному пути. Так вот от чего бегут иосифляне «фанатики», следуя своему архипастырю м.Петру, который не решился совершить сей грех предательства и не решается на это и поныне, и о котором Вы, видимо, забыли, потому что не упомянули в своем письме ни разу его скорбного имени. И Ваше непоминовение м.Сергия не есть борьба за аскетический путь, а желание показать православным людям, что Вы не с предателями Церкви. Вы сами сознаетесь в боязни праведного суда народа, который чувствует, что м.Сергий не протестантствующий реформатор, а лукавый предатель Церкви Христовой. Но, Владыко, Вы напрасно думаете, что не поминая м.Сергия, с его собственного разрешения, и служа с сергиянскими епископами только в Пасху или в своей епархии, а не в Лавре, отвергая внешние приказы м.Сергия (как например публичное осуждение отошедших), а исподволь исполняя их, Вы оградите себя от суда Божия и суда православных людей. Между Вами и сергиянами давно не делается никакого различия. Если не против предателей, то значит, молчаливо, но с ними. Вы спрашиваете, почему м.Сергий не принимает против Вас крутых мер – и объясняете это боязнью м.Сергия перед силой Вашей группы. Не думаю, чтобы м.Сергий Вас боялся. Ведь после каждой угрозы Вы делаете шаг влево, едва заметный для окружающих, но достаточный для того, чтобы м.Сергий признал Вас своим. За страдания новых исповедников: м. Иосифа, еп. Иерофея, еп. Виктора, о. Валентина Свенцицкого, о. Измаила Рождественского и других и за слезы их близких ответ дадут не обновленцы, а м.Сергий и Вы, Владыко, и другие архипастыри, которые, подобно Вам, своим молчаливо-несогласным соглашением с м.Сергием вынуждают пастырей и мирян идти первыми по пути исповедничества, от которого Вы сами уклоняетесь.
Всколыхните же, Владыко, эту мглу, которая Вас окружает и все более и более превращается в сергиянские тучи, и пусть над Вами засияет ясное небо православного исповедания. Простите, Господа ради, если что-нибудь в моем письме оскорбит Вас. Ни одной строки не писалось с желанием обидеть или уязвить Вас, а только хотелось, может быть, в последний раз, пока на это есть силы, обратиться к Вам и показать Вам без прикрас, каким Вы сейчас себя являете пред лицом тех православных людей, ради мнимого спасения которых Вы стали на свой, столь смущающий многих, путь. Еще раз прошу, простите меня.
