ПОБЕЛЕВШИЕ НИВЫ

М., 1994 г. Страницы издания выделены линейками

(номер страницы предшествует тексту на ней)

Размышления о Русской Православной Церкви

Оглавление

Предисловие. - Глава первая. "Вы же знаете, как нас воспитывали?!". - Глава вторая. Переступи порог. - Глава третья. Паства и пастыри. -Глава четвертая. Религия и вера. - Глава пятая. Наследие средневековья.- Глава шестая. Социальные аспекты. -Глава седьмая. Ответственность Церкви. - Глава восьмая. Экуменическая проблема. - Заключение.

Лига - Фолиант Издательское предприятие

Москва 1994

Фото на суперобложке:

Храм Сретения Владимирской Иконы Божьей Матери, что на Большой Лубянке.

Служит отец Георгий Кочетков.

//

© Текст, А. Борисов, 1994

© Оформление, Е. Клодт, 1994

© Фото С. Бессмертного, 1993

//

ПРЕДИСЛОВИЕ

Для кого и зачем написаны эти страницы?

 Россия переживает удивительный период своей истории. Закончилось 70-летнее "вавилонское пленение" страны партией, называвшей себя коммунистической. Как бы ни относиться к этой партии и ее идеологии, несомненно, что это время было исторически неизбежным для страны и ее народа. Будущие исследования ответят нам на вопрос - почему мы прошли по такому пути и какой в этом был смысл. Сейчас же нам необходимо выйти на новый виток нашей истории, нам, уставшим от бессмысленных жертв, безответственности и бесхозяйственности, от того, что за нас все время решали "сверху" - что нам можно и нужно и чего нельзя и не нужно.   И в начале этого витка нам необходимо понять смысл и значение многих вещей, которые в любом нормальном обществе существовали непрерывно в течение веков, но в нашем обществе на протяжении трех-четырех поколений находились где-то под спудом, в тени. К этим подспудным составляющим нашей жизни для миллионов наших соотечественников относилась до недавнего времени и Русская Православная Церковь.

Что это такое? Что в ней и с ней происходит? Что это - тихая заводь, отделенная от остального мира малопонятным языком, обрядами, особым стилем жизни, погруженная в свое особенное, беспроблемное существование? Или часть общенародной жизни, пронизанная общими недугами? Каждый, конечно, знает, что Русь начала свою подлинную историческую жизнь незадолго перед Крещением и именно с ним вошла в семью христианских народов, обрела направление своей государственности и культуры. Православие было одним из трех оснований русской жизни, сформулированных окончательно в XIX веке по известной формуле: "православие, самодержавие, народность". С крушением самодержавия Русская Церковь превратилась из одухотворяющего мощного источника, поддерживающего всю народную жизнь, в некое временно терпимое зло. Сначала ее жестоко гнали. По     некоторым   данным,   за период   с   1918   по   конец   30-х   годов   было  уничтоже-
3

но 42 тысячи священников. Затем, в середине последней войны, Сталин отвел Церкви скромную роль исторического заповедника, поддерживающего патриотические чувства и, одновременно, безопасной для его режима, тихой гавани для пенсионеров.

И вот 1000-летний юбилей Крещения Руси: значительность самой даты совпала с радикальным изменением отношения нашего государства к Церкви. Случайно ли? На наших глазах крупными смелыми мазками творится история. Видим ли и понимаем ли мы это? Священнослужители становятся желательными и чуть ли не модными фигурами повсюду, начиная с сессий Верховного Совета и кончая утренниками, посвященными началу учебного года в школах.

Но что же происходит в самой Церкви? Так ли тиха и безоблачна была и есть ее жизнь? В тоталитарном обществе не могло быть ни одного общественного института, который не находился бы под бдительным оком всевластного государства. И чем ближе та или иная структура к мировоззренческим, идеологическим сферам, тем внимательнее контролировалась вся ее деятельность. Принцип "держать и не пущать" пронизывал не только культуру, науку и вообще всякое творческое направление человеческой жизни, но также и Церковь. Отделение Церкви от государства означало лишь неучастие Церкви в делах государства, но никак не наоборот. Используя общепринятый политический язык, можно сказать, что Русская Православная Церковь также переживала период "застоя" со всеми его печальными последствиями. Так что сейчас она в значительной мере напоминает собой человека, на протяжении долгого времени лежавшего связанным по рукам и ногам. Теперь с него сняли веревки и говорят: "Ну, давай, давай, действуй!" Понятно, должно пройти какое-то время, прежде чем его затекшие от бездействия члены станут способны к настоящей работе. Но время не ждет. Для более быстрого восстановления необходимо видеть, где и что застоялось и нуждается в пристальном внимании и скорейшем исцелении.

Предлагаемые читателю размышления будут, вероятно, интересны и для тех, кто, не будучи человеком церковным, тем не менее относится к Церкви всерьез, как к главному источнику религиозных и вообще духовных ценностей в обществе. В то же время прийти к этому источнику мешают как всякого рода личные проблемы, так и целый ряд мнимых или действительных особенностей жизни нашей Церкви, которые затрудняют принятие ее современным человеком, не получившим религиозного воспитания.
4

Теперь отвечу на второй вопрос: зачем?

Основным стимулом для автора явились многолетние наблюдения того несоответствия, которое имелось между тем, что ожидали от Церкви очень многие люди, переступавшие ее порог, и тем ответом, который они чаще всего получали или получают. Люди приходят с мучительными вопросами и проблемами: "Для чего я живу? Почему моя жизнь складывается не так, как хотелось бы? В чем мне найти опору в жизни? Я зашел в тупик, помогите мне!" Что предлагалось им до недавнего времени на нашем православном богослужении и предлагается в большинстве наших храмов и сейчас? Везде ли встречают их с той же любовью и радостью, с какой встретил отец своего заблудшего сына в известной притче? Душа человека, пришедшего с надеждой получить ответ на свои часто даже еще не вполне ясные вопросы, чувствует близость какого-то иного бытия, каких-то иных жизненных принципов, но без конкретной поддержки и помощи в этом совершенно новом и незнакомом мире люди нередко уходят разочарованными.

Таким образом, происходит странная вещь: с одной стороны - Церковь влечет к себе, так как она, несомненно, несет самую возвышенную истину, с другой стороны - в ее жизни есть, очевидно, много такого, что становится преградой между этой истиной и людьми, которые в  ней нуждаются.

Почему так происходит? Что является такой преградой?
В этих заметках читатель встретится с критикой нашей Церкви, подчас, быть может, довольно резкой. Неизбежно возникает вопрос: нужна ли вообще критика? Не гораздо ли важнее писать о Христе, писать о Евангелии, то есть проповедовать? Ведь если проповедь будет благословенной, то и недостатков, заслуживающих критики, будет тем самым все меньше и меньше. Критика вообще вещь неблагодарная, да и к тому же небезопасная.

На это можно ответить следующее:

1. Без критики всего того, что мешает проповеди Евангелия, невозможна и сама проповедь.

2. Подобно тому, как без размышлений над личными недостатками невозможно никакое движение вперед, к большей зрелости, точно так же без размышлений о недостатках нашей Церкви, в том, что касается человеческой стороны ее, невозможно и ее возрастание.

3. Критика архаических и просто нехристианских моментов в жизни нашей Церкви, исходящая от самих членов Церкви, создаст больше доверия к нам и нашей вере. Очень час-
5

то принятию христианства и вхождению в Церковь препятствуют вещи, имеющие мало общего как с подлинным христианством, так и с подлинной Церковью, - то есть искажения и заблуждения, и если мы сами будем об этом думать и говорить, то мы уберем преграды с пути ко Христу для многих людей.

Могут также возразить, что подобная критика приличествует лишь епископам и Поместным соборам. Однако известно, что соборы и собирались именно для того, чтобы выносить решения по тем вопросам, которые ставила сама жизнь всей Церкви.

То, что Русская Православная Церковь нуждается в существенных реформах, было очевидно для многих еще в конце прошлого - начале нашего века. Однако те условия, в которых находилась тогда наша Церковь, не позволяли осуществиться многочисленным преобразованиям, предложенным в то время. Последующая ситуация также исключала возможность каких-либо реформ. И все же периоды, когда внешние действия почти невозможны, представляют собой благоприятное время для внутренней работы: критической оценки прошлого и настоящего и размышлений над возможным будущим. Будущее уже содержится в настоящем. Все изменения имели для себя почву в предшествующих периодах кажущегося бездействия.

Так и настоящая работа была написана в 1983 году, когда каких-либо возможностей для ее опубликования, так же как и для каких-либо изменений в жизни нашей Церкви, предположить было совершенно невозможно. Однако "революция сверху", пережитая нами и именуемая "перестройкой", открыла и для Русской Православной Церкви совершенно новые перспективы.

В связи с этим мне вспоминаются слова замечательного человека, удивительного и яркого религиозного писателя, о. Сергия Желудкова, ныне, увы, уже покойного, сказанные лет 15 назад: "Мне часто представляется как некий кошмар: вот разрешат нам завтра свободно проповедовать нашу христианскую веру, скажут - идите на площади и улицы, предоставляем вам радио и телевидение. И может случиться так, что нам  нечего будет сказать. Вот о чем надо задуматься сейчас, заранее. И это гораздо важнее, чем самоотверженные хлопоты по поводу беспрепятственного крещения младенцев".

Опасения о. Сергия, к сожалению, в какой-то мере подтвердились. С начала 1990 г. священнослужителям нашей Церкви предоставляются и радио, и телевидение, и страницы
6

прессы. В январе 1991 года впервые была уже прямая трансляция Рождественского богослужения из Богоявленского собора Москвы. Так же и на Пасху 1991 и 1992 годов. Красоту и величие православной церковной службы впервые смогли увидеть миллионы людей. И вместе с тем даже у вполне доброжелательно настроенных к христианству работников радио и телевидения и у многих верующих сейчас нередко появляются опасения: не будет ли "перебора" с религиозными программами? Сами эти опасения заставляют задуматься о главном - о качестве программ. Насколько соответствуют они тому, что Господь хочет сегодня сказать миллионам сердец, ничего о Нем не знающим? Стоит ли за всем тем, что говорится и показывается, подлинный опыт духовной жизни со Христом или всего лишь богословские взгляды проповедующего? Несут ли эти передачи и публикации нашему обществу, нуждающемуся более всего в выработке нравственных критериев оценки происходящего, подлинный мир Христов? Его любовь? Или же многие из них вместо этого еще глубже стремятся провести борозду между "своими" и "чужими", вместо призыва к покаянию всего народа опять занимаются поисками его "врагов" - "виновников" наших несчастий?

Итак, к написанию этих заметок автора побуждало стремление осмыслить те препятствия на пути ко Христу, которые возникают перед нашим современником, переступающим порог православного храма, а также возможности преодоления или устранения этих препятствий сейчас или в будущем.
7

"ВЫ ЖЕ ЗНАЕТЕ, КАК НАС ВОСПИТЫВАЛИ?!"

Сейчас уже отходят в область истории и воспоминаний 70-е годы и начало 80-х годов, когда, так же как и в предшествующие десятилетия, наша страна, согласно официальным утверждениям, была страной массового атеизма, когда лишь "отдельные граждане все еще придерживались религиозного мировоззрения". Но даже тогда, если бы мы задали, скажем, десяти нашим знакомым, вроде бы неверующим людям, простой вопрос: "Есть ли Бог?" - первым немедленным ответом, скорее всего, был бы: "Нет, Бога нет!" Потом, после минутного раздумья, девять из десяти сказали бы: "А вообще-то, конечно, "что-то" есть".

За этим признанием стоял и стоит не просто суеверный страх, оговорка "на всякий случай", а нечто гораздо большее, нередко глубокое и сложное ощущение некоей духовной реальности, существующей помимо видимого мира, какого-то другого измерения бытия. Назвать эту реальность Богом как-то не хватает смелости. Это бывает так же трудно, как, например, первый раз перекреститься. Впечатление такое, что произнесение самого этого слова "Бог" всерьез, а не с маленькой в то время буквы газетно-бытового контекста, сразу же и обязывает к чему-то серьезному. Это первое "да" должно повлечь за собой множество других "да", вынуждающих к пересмотру очень многого в жизни. Поэтому для всех нецерковных людей, конечно, и честнее и правильнее оставить за этой непонятной и таинственной духовной реальностью неопределенное и ни к чему особенно не обязывающее "что-то есть".

Нередко такое представление сопровождалось, особенно во время каких-нибудь откровенных разговоров, утверждением, что у каждого есть "своя вера". Заметьте: никогда не говорилось - "своя религия". Нет, утверждалось, на наш взгляд, очень тонко и правильно, наличие "своей веры". Под этим чаще всего понимаются все-  таки  духовные вещи – те
8

или иные правила нравственности, что хорошо, а что плохо, а также некоторые, правда довольно неопределенные, религиозные понятия. Они включают в себя, в частности, уверенность в том, что ребенка надо окрестить, умерших родителей и родных - отпеть в церкви и что на могиле все-таки лучше поставить крест или изобразить его на каменной плите-памятнике. На языке богословия это можно было бы назвать естественной нравственностью и естественной религиозностью. Последняя, при всей своей туманности и неопределенности, тем не менее, несомненно, свидетельствует о наличии у нашего народа здорового религиозного инстинкта, который, несмотря на многолетнюю антирелигиозную пропаганду и почти полное отсутствие в нашем обществе проповеди христианства, не только не исчез, но даже усиливался с каждым десятилетием.

В начале 80-х годов преобладало ощущение, что за предшествующие примерно 20 лет для все большего и большего числа людей (самых разных возрастов) все более серьезное значение приобретали размышления, связанные, в конечном счете, с самым главным для человека вопросом - о смысле нашего существования.       В 20-30-е годы в сознании людей преобладающим было то, что связывалось с победой нового строя, преодолением всего старого, отжившего, с заботами просто выжить в условиях радикальных изменений всего жизненного уклада и частых внутренних, нередко искусственно создаваемых конфликтов. Затем смыслом жизни стала победа в жестокой войне, опять же выживание в тяжелые послевоенные годы, желание вернуть жизнь к нормальным условиям. Жизнь действительно становилась легче: снижались цены, появились холодильники, телевизоры, отдельные квартиры. Смерть Сталина и последующее разоблачение культа личности также создавали ощущение не совсем ясных, но все же радостных перспектив. Наконец, с началом 60-х годов, жизнь стабилизировалась, стала если не зажиточной, то, во всяком случае, относительно спокойной. Но вместе со спокойствием пришло однообразие. Постоянное ожидание чего-то нового, свойственное концу 40-х и 50-м годам, сменилось чувством, что ничего особенного, нового в масштабах страны уже не будет и какие-то улучшения в судьбе каждого зависят лишь от личного умения продвинуться, "устроиться", "достать" и т. п. Пафос всеобщего созидания и светлых надежд сменился прагматизмом личной карьеры. В этих условиях очень многие люди, естественно, уже могут позволить себе задуматься над вопросом: а для чего же, собственно, я живу? Конечно, не все  формулировали его  именно  в таком обна-
9

женном виде, но он ощущался в меняющемся отношении наших соотечественников к таким явлениям, как вера, религия и Церковь.

С приходом к власти М. С. Горбачева и наступлением "перестройки" в обществе, сначала медленно, а затем со все большим ускорением, начались грандиозные процессы переосмысления последних 70 лет нашей истории. Все накопившееся недовольство ложью и фальшью излилось на страницы прессы, в радиопередачи, книги, разговоры, споры и митинги. Пошел почти неуправляемый процесс пересмотра всего и всех. В сущности, самое главное и неоспоримое достижение перестройки - небывалая еще в России за всю ее историю свобода слова. Сходный в этом отношении период от февраля до октября 1917 г. был, конечно, несравненно короче. При этом все болезни общества оказались на виду. Весь спектр мнений - от ортодоксальных коммунистов до русских фашистов - получил возможность быть услышанным. Но во всем этом проявилась главная беда нашего общества - отсутствие сложившихся, апробированных, разделяемых достаточно весомым большинством населения нравственных критериев жизни. Проще говоря, в обществе нет отчетливых представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Взятка, спекуляция, незаконная переплата в государственной торговле, просто воровство всего, что "плохо лежит", - пороки обыденные и почти естественные.

Неимоверно быстро происходит падение престижности высшего образования, ученых степеней, вообще всякой солидной и определенной профессии. Вместо этого - повальное устремление молодежи в кооперативы. Причем, чаще всего, речь не идет о каком-то солидном или действительно нужном стране производстве. По большей части это торговля, перекупка, в крайнем случае производство всякого ширпотреба - джинсов, кроссовок и т. п., в отношении которых не знаешь, чему больше удивляться - их низкому качеству или астрономическим ценам.

В интеллигентских кругах страстные, за полночь споры о нарушении прав человека, о смысле жизни, о вере почти нацело вытеснились обсуждением "ехать или не ехать", если "ехать", то "куда" (Израиль, США, Канада, Австралия?) и "как". Впрочем, эти проблемы перестали быть чисто "интеллигентскими". Среди молодежи все шире возникает желание либо уехать вообще, либо чтобы подработать, "встать на ноги" и затем "начать жить".

Желание уехать объясняют очень просто. Очевидно, что за ближайшие 5-10 лет жизнь в стране не наладится. А
10

время идет. Хочется "пожить по-человечески", то есть так, как живут на Западе. По всем сведениям, там в любом случае, то есть занимая даже самую непрестижную должность, жить будешь лучше, чем здесь. Вывод ясен - уезжать любым способом. Некоторые даже приходят в церковь за справкой о крещении и характеристикой - понимают, что так больше шансов где-нибудь поприличней устроиться. Не принимаются во внимание ни неизбежные многочисленные унижения при самом выезде и в дальнейшем устройстве, ни то, что мы "там" никому не нужны, ни даже очевидное соображение: всех Запад просто не вместит и не переварит, поскольку это неизбежно повлечет за собой снижение материального и нравственного уровня его собственной жизни. Словом, в народе нашем молниеносно распространяется психология отсталой страны, принадлежащей к третьему миру, когда люди готовы ехать на Запад любыми путями, выполнять там любую работу - быть судомойками, мусорщиками и т. п., лишь бы хоть в какой-то мере прилепиться к жизни, соответствующей стандартам западной цивилизации.

Самое печальное еще в том, что уехать стремятся и активные христиане, причем разных конфессий. Среди них есть и пятидесятники, и баптисты, люди, прошедшие в свое время лагеря и ссылки, мужественно отстаивавшие свое право верить во Христа и свидетельствовать о своей вере другим. Сейчас, когда открывается полная свобода для проповеди, эти же самые люди вдруг используют то, за что некогда пострадали, для получения статуса политических беженцев со всеми вытекающими из него благоприятными последствиями и уезжают на Запад. Так же и среди православных: люди, в минувшие трудные годы проводившие работу по евангелизации и катехизации, сейчас вдруг предпочитают блага западной цивилизации возможности, наконец, пользоваться полной свободой для христианской проповеди здесь, в России, где это так необходимо, где на счету каждый здравомыслящий человек. Ведь, казалось бы, людей должна была бы удерживать простая мысль: кому я там, на Западе, особенно нужен? Между тем, как здесь, в России, - непочатый край работы! Но, по-видимому, спокойное, безопасное, обеспеченное, по нашим меркам, существование за границей представляется более заманчивым, чем суматоха и крайнее напряжение нашей российской жизни, в которой еще неизвестно, чем все кончится.

Как-то в одной компании шел разговор о том, что Максимилиан Волошин в 1917 году и позже, когда у него была полная возможность уехать за границу, предпочел остаться в
11

России, в своем Коктебеле. Крым в то время был ареной кровопролитных боев и последующего красного террора. Волошин тогда говорил: "Когда мать в    беде - нельзя ее бросать!" Один из собеседников заметил: "А если мать страдает каннибализмом?!"

В народе нашем произошла поразительная метаморфоза патриотического чувства: оно либо просто исчезло, атрофировалось, либо приобрело гротескные очертания нового мифа о Великой России, с бездумной идеализацией всего прошлого, ненавистью ко всем, думающим иначе, высокомерным самопревозношением перед другими странами и культурами. Патриотизм, как чувство, прежде всего, элементарной ответственности перед Богом за все то, что он поручил каждому из нас, призвав нас к жизни именно в это время и на этом месте, - такого рода "нормальный" патриотизм, одновременно уважающий других людей с их верованиями и идеологиями, непохожими на наши собственные, остается слишком неприметным.

Одним словом, народ наш оказался в состоянии идейного вакуума - старое мировоззрение, окрашенное в коммунистические цвета большей или меньшей интенсивности, рухнуло, новое еще не возникло. Речь идет, разумеется, не об обязательной идеологии "сверху", а о принятии большинством народа некоей суммы идей и взглядов - системы ценностей, - определяющих его духовный облик, как, скажем, христианский или исламский и т. п. С крушением навязанной тоталитарным режимом коммунистической идеологии такое состояние неизбежно, однако мириться с ним ни в коем случае нельзя. Иначе может получиться по известной евангельской притче: бес, будучи изгнанным из человека, ищет себе покоя и не находит, затем возвращается обратно и застает дом незанятым. Тогда берет с собой семь других духов, злейших, чем он, и снова поселяется там же, и бывает для человека того последнее горше первого.

Тем не менее, было бы неверным представлять нынешнюю нашу ситуацию, исключительно в черных тонах. Народ, во всяком случае в России, пока держится как некое единое целое, объединяемое общностью языка, пусть обедненной и обкромсанной, но все же по-прежнему значимой русской культурой, общностью истории и, наконец, судьбы.

События 19-21 августа 1991 года показали это удивительное, несмотря ни на что сохранившееся единство народа перед лицом опасности коммунизма. Когда рука об руку на баррикады встали депутаты, рабочие, артисты, писатели, интеллектуалы, таксисты, женщины, студенты, школьники...
12

Это было, конечно, чудо Божие, но чудо, явившееся через наш народ, готовый умереть, но не вернуться в прежнее болото рабства и тотальной лжи. Все еще раз увидели, что русские (правильнее - россияне) - это не единство биологического происхождения, а единство принадлежности к российскому социуму, к российской культуре. То, что среди трех раздавленных танками, таких красивых, даже внешне, молодых людей, один был еврей, - великий символ и призыв Божий ко всем: не сводите национальные счеты! Бог собрал разные народы в Россию, чтобы создать удивительную страну и культуру, могущую вместить все лучшее из особенностей тех народов, которые разными судьбами встретились и живут на просторах России. В России, слава Богу, пока нет разрушительных конфликтов, подобных Карабахскому, нет голода, нет крайней разрухи. Думаю, что самым позитивным фактором современной России является практически полное отсутствие призывов к насилию. Разве за исключением отдельных окаменелых коммунистов и фашистов, которых, в сущности, никто не слушает. Ни демократы, ни коммунисты (в массе своей), ни анархисты, либералы и другие к насилию не призывают.

Вспомним XIX век, когда в общем-то интеллигентные люди, Белинский и Чернышевский, были убежденными сторонниками насилия ради будущего всеобщего счастья. А ведь оба властители дум молодежи, идеологи, благороднейшие, с точки зрения тогдашней интеллигенции, люди.

Насколько отличаются от них, например, А. Д. Сахаров, А. И. Солженицын,              Д. С. Лихачев, уважаемые миллионами наших сограждан. Собственно говоря, мы и держимся пока еще "на плаву" именно благодаря отсутствию крупных вооруженных конфликтов внутри страны, подобных тем, какие начались в первые же месяцы после октябрьского переворота. Из сравнения нашего времени с тем периодом видно, насколько же бесконечно безнравственным был призыв к гражданской войне в 1917-м и в последующие годы.

На этом общественном фоне потрясающе быстро стало меняться и отношение к религии и к Церкви миллионов людей. Совершенно справедливо самым решительным моментом начала этих изменений уже не раз назывался 1000-летний юбилей Крещения Руси в 1988 г. Встреча М. С. Горбачева с патриархом Пименом и членами Синода весной 1988 г., накануне празднования юбилея, широкая кампания культурных и церковных мероприятий - все это обозначило изменение самой атмосферы взаимоотношений Церкви и государства, а также настроение и образ действия миллионов людей.
13

Параллельно шли общественные и юридические процессы. Начиная с 1989 г. стали активно приглашать священников в школы, вузы, лектории, дома культуры и т. п. Очень скоро предложение стало значительно превышать возможности всех христианских конфессий, так что священнослужителям все чаще приходится отказываться просто из-за физической невозможности бывать везде, куда приглашают.

Одновременно 9 октября 1990 г. были изданы законы о свободе совести - Верховным Советом СССР, а несколько позже и Верховным Советом РСФСР. Наконец, религиозным организациям разрешили то, что было запрещено с весны 1918 года, - свободную религиозную проповедь, религиозную работу с молодежью, благотворительность, беспрепятственное образование новых религиозных общин и т. п. и т. д. Можно без преувеличения сказать, что религиозные общества, в том числе Русская Православная Церковь, получили возможности, которых не имели не только при Советской власти, но и за все 1000 лет христианства на Руси.

Самое существенное в этом процессе нормализации положения религии состоит в том, что впервые за все время существования Советской власти объявленное законодательство реализуется вполне честно - нет никакого разрыва между законом и практикой жизни. Имеющиеся трудности связаны всегда лишь с предоставлением помещения - один из постоянных дефицитов нашей жизни.

Как сказывается все это на духовном состоянии наших соотечественников? Какова реакция людей, выросших в условиях 70-летнего господства атеизма и гонений на религию, на то, что "теперь все это стало можно"?

Если вспомнить отношение к религии и Церкви лет 30-35 назад, то уже в доперестроечное время изменения в настроении нашего народа были явно в лучшую сторону. Вместо насмешливого и презрительного отношения к вере в 50-е и в начале 60-х годов с появлением диссидентских настроений пришли интерес и уважение подавляющего большинства людей, с которыми приходилось сталкиваться. Это субъективное впечатление подкреплялось и объективными фактами. Такая странная вещь, как возникшая в начале 70-х годов среди молодежи мода на ношение крестиков, в общем-то неугасшая до сих пор, говорит о доброжелательном отношении к этому самому главному символу христианства. Конечно, очевидно, что за этим нет еще ни веры, ни вообще чего бы то ни было серьезного, однако факт симпатии налицо. Недаром эта мода неустанно порицалась со страниц "Комсомольской правды".
14

Вот другое явление, того же внешнего порядка: на могилах уже с конца 70-х годов практически все ставят кресты. Как бы это ни называть - модой, традицией - факт остается фактом: обелиски и пирамиды со звездочкой не прижились. На новых кладбищах, рядом с конторой, где оформляются документы, находится мастерская, где могут быть приобретены кресты заводского изготовления. Среди множества свежих могил я не видел ни одной, на которой не было креста - независимо от того, похоронили там старушку или передовика производства. Вероятно, есть могилы и без крестов, но их, наверное, единицы. На более старых участках на смену временным дешевым железным крестам многие устанавливают кресты больших размеров, из хорошего дерева, тщательно обработанные. Духовой оркестр, дежурящий на кладбище, наряду с обычным в таких случаях репертуаром из Моцарта и Бетховена, стал играть мелодию тропаря 6-го гласа: "Воскресение Твое, Христе Спасе..."

Последние 10-15 лет тысячи людей на Пасху едут на кладбища. Приятно, кстати, отметить, что реакция на это со стороны властей уже в те годы была, скорее, положительная: в Москве множество автобусов снималось с малозагруженных маршрутов и экспрессами курсировало между кладбищем и ближайшим метро; ставятся ограждения, выделяются наряды милиции, чтобы предотвратить какую-либо давку. Почему именно на Пасху? Почему на кладбища? Ведь собственно церковное пасхальное поминовение усопших совершается лишь на девятый день после Пасхи, всегда во вторник, в день, называемый Радоница. Традиция посещать кладбища на Пасху в таком массовом варианте сложилась буквально на наших глазах. Люди чувствуют какую-то необходимость связать самое загадочное и непоправимое в жизни - смерть - с самым большим и радостным религиозным праздником.

Я говорю об этих очень разноплановых и малозначительных на первый взгляд вещах для того,  чтобы подчеркнуть обстоятельство весьма существенное и важное. В народе нашем с каждым десятилетием все больше и больше ощущался духовный вакуум, духовный голод, утолить который предстоит нашей Русской Православной Церкви.

А Я говорю вам:
возведите очи ваши и посмотрите на нивы,
как они побелели и поспели к жатве.
(Ин. 4: 35)
15

Какое бы распространение ни получали увлечения йогой, парапсихологией, экстрасенсами,  индуизмом,  снежными людьми и летающими тарелками - все это всерьез захватывало лишь небольшие по численности группы интеллигенции.

Правда, с перестройкой и увеличением числа всевозможных свобод открылся широчайший простор и для всех оккультных, парапсихологических и других подобных направлений. Астрологические прогнозы и рекомендации стали печататься чуть ли не в центральной прессе. Издаются книги наиболее известных астрологов. На всяких вечерах и встречах они стали просто нарасхват. Так что сейчас круг людей, обращающихся к экстрасенсам, астрологам, сознанию Кришны, учению Блаватской, последователям Елены Рерих и т. п. и т. д., существенно расширился. Впрочем, все это затрагивает немногочисленную часть населения. То же самое можно сказать и о сеансах всевозможных "колдунов", которым некоторые кинотеатры и дома культуры представляют помещения. Понятно, что свобода в светлом понимании - это свобода для всего - и положительного и отрицательного, и для добра и для зла. Это естественно, так как нынешние государственные  структуры - Советы всех уровней - совершенно адекватно отражают состояние нашего общества, в основном лишенного нравственных критериев. Понятие свободы в этом случае совпадает со вседозволенностью, поскольку депутаты, предлагающие и принимающие те или иные законодательные положения, будучи в религиозном отношении, как правило, людьми совершенно невежественными, не видят разницы между христианством, кришнаизмом, астрологией, рерихианством и т. д. Для них все это идет под рубрикой "свободы совести", в то время как степень осознания   ответственности  государственных   законодательных структур за направление духовного и нравственного развития собственного народа пока оставляет желать лучшего.

Конечно, это печально, но на данном этапе состояния нашего общества это неизбежно и просто предполагает со стороны христиан активную миссионерскую деятельность внутри собственного народа. При этом я берусь утверждать, что для большинства нашего народа слово "Бог" все же мгновенно связывается со словом "Церковь". Причем не католическая, не протестантская, а именно православная. Существует мнение, что в случае действительно полной свободы вероисповедания Православие едва ли останется преобладающей конфессией: интеллигенция в большинстве своем  уйдет в  католичество, а  рабочие - к баптистам. Ни  в  коей  ме-
16

ре не будучи врагом католичества или баптизма, вместе с тем оставаясь православным, я все-таки убежден, что преобладающим в нашей стране в обозримом будущем останется все-таки Православие. Принятие тем или иным народом именно этого, а не другого христианского вероисповедания не является исторической случайностью. Тот факт, что поляки в большинстве своем стали католиками, а русские, болгары и сербы - православными, говорит о глубоком соответствии каких-то черт народного характера именно данной конфессии.             И отдельные обращения в католичество или в баптизм (именно из православия, а не из атеизма) ничего не доказывают в этом смысле.

Именно Русская Православная Церковь, в каком бы состоянии она ни находилась, самим фактом своего существования является для подавляющего большинства нашего народа символом, знаком присутствия Бога в мире. Это тот источник, к которому даже не церковные люди в случае крайней нужды обращаются в первую очередь. Когда появляется у человека мысль о Боге, тоска по духовному, именно к Православной Церкви обращает он свой взор. И в этом не следует видеть какую-то особенную заслугу нашей Церкви или ее служителей. Просто Бог избрал именно такой путь для нашего народа, именно Православие оказалось тем христианским вероисповеданием, которое нашло отклик в душе нашего народа, именно через него была принесена нам Евангельская весть.

С отменой в 1988 г. обязательной регистрации паспортов родителей, желающих крестить своих детей, введенной Хрущевым в 1961 г., число крестин резко возросло. В городских храмах, вероятно, в 2-3 раза, так что в выходные дни в некоторых храмах совершается от 80 до 120 крестин. Число отпеваний увеличилось, но это не так заметно, причем главным образом так называемых "заочных", то есть когда усопшего в храм не привозят. Заметнее всего возросло число венчаний. Если до 1988 г. в обычном московском приходе венчаний было 1-2 в месяц, то сейчас от 5 до 20 за неделю.

Таким образом, в народе нашем происходит существенная перемена по отношению к Богу и Церкви. Наблюдается совершенно немыслимое всего лишь 5 лет назад: просьбы освятить банк, аптеку, школу! Я уже не говорю о квартирах, здесь  просьб настолько много, что, к сожалению, нередко приходится откладывать их исполнение на довольно продолжительный срок.

Что же изменилось по сравнению с чувством "что-то есть", которое преобладало лет 10 назад? Сейчас ведь неред-
17

ко приходят на исповедь пожилые, которым уже за 60, а то и за 70, признаваясь, что они пришли первый раз в жизни. Да и среди желающих креститься не редкость встретить людей такого же возраста. Это вполне понятно. Ведь людям, родившимся, скажем, в 17-м или 20-м годах, когда шла самая решительная борьба с "опиумом для народа", сейчас уже около 70, а то и больше. Нередко приходят люди, не уверенные, крестила ли их бабушка где-то тайком в     20-30-е годы, или это только семейное предание о ее благочестивом намерении. На эти случаи имеется определенное указание о необходимости крестить таких людей с соответствующей оговоркой в крещальной формуле: "...аще не крещена есть..."

Такой массовый приход людей, в том числе и пожилых, в Церковь - знаменателен. Очевидно, что прожитая жизнь оставила чувство неудовлетворенности, чего-то несовершившегося, между тем очень важного.

Печально, однако, то, что, как и во многих других жизненных проявлениях советского человека, здесь также обнаруживается какое-то фундаментальное искажение внутреннего самоощущения, внутренней позиции. Один из моих друзей после поездки в США очень хорошо сформулировал это различие между нами и человеком Запада. В Европе и США, в странах с укоренившейся христианской этикой, имеется четкое осознание личной ответственности: "Бог за мои грехи спросит с меня". Отсюда я сам и должен отвечать за мои дела и поступки. Для советского человека, напротив, характерно чувство коллективной ответственности, - не "я", но "мы". Поэтому люди, приходящие сейчас в Церковь от не вполне определенного и осознанного "что-то есть", идут не столько с чувством собственной вины за жизнь, прожитую без Бога, сколько с чувством, что им чего-то в жизни недодали, и вот они пришли теперь наверстать свое. Здесь, наряду с чувством естественного в незнакомом месте стеснения, присутствует также и чувство, что им опять-таки "должны". Вот это чисто наша, советская, требовательность, когда на первом плане стоит не моя вина, а промахи, недостатки или недочеты других, при одновременно весьма ослабленном ощущении собственных обязанностей и собственной возможной вины. Эту же самую требовательность люди приносят с собой в храм. Нередко приходится слышать нарекания, что в церкви и воду (освященную) дают не там и не так, что долго ждать крестин (потому что просто приходится крестить в две партии) и что венчаться мы хотим непременно отдельно, а не вместе с другими парами ("за свои деньги мы имеем право..."!) и т. п. и т. д.
18

Людям, как это ни странно, просто не приходит в голову, что все эти раздражающие их неудобства (причем чисто внешнего плана) вызваны просто малым числом храмов, за что уж никак нельзя обвинять саму Церковь, а тем более конкретный приход. Нередко приходится слышать упреки, что вот, дескать, там-то надо еще открыть храм, там-то расширить имеющийся. Причем это должен сделать кто-то, а мы вправе только требовать. Надо сказать, что когда дело доходит до реальных действий, связанных с регистрацией новой общины-прихода, то весьма нелегко найти просто дееспособных людей, готовых взять на себя всевозможные хлопоты, связанные с этим непростым делом.

Такое же настроение требовательности и претензий, в общем-то, переносится и на внутреннюю жизнь уже в самой Церкви. Человек, пришедший первый раз за свои  60-70 лет на исповедь, не чувствует никакой вины за жизнь, прожитую без Бога и без Церкви. Конечно, Господь радуется каждому приходящему в Его Церковь, но мы-то ведь должны приходить не с нашими требованиями, а с чувством вины, как блудный сын по известной притче из Евангелия от Луки. И у нас на устах должны быть те же слова, что и у решившего вернуться к отвергнутому и оскорбленному отцу: "Отче! согрешил я против неба и пред Тобою, и уже не достоин называться сыном Твоим".
Конечно, уже одно то, что человек после долгих лет жизни вне Церкви решился переступить ее порог, прийти на исповедь, само по себе совершенно замечательно и удивительно. И скорее не вина, а беда наших сограждан, что они приходят в Церковь с теми же жизненными стереотипами, что и в любое другое место. На вопрос о том, читали ли вы Евангелие, молитесь ли утром и вечером, как правило, звучит один и тот же ответ: "Ну, нет, конечно! Вы же знаете, как нас воспитывали?!" За этим почти отсутствует осознание личной вины перед Богом. Стараешься как можно мягче привести в пример других людей: "Посмотрите вокруг, ведь вы видите людей вашего же возраста и даже моложе. Они жили в тех же самых условиях, что и вы, однако они нашли путь и к Евангелию, и к Церкви". Но людям, особенно нашим, воспитанным в искаженных представлениях о достоинстве и гордости (едва ли отличающейся от гордыни), бывает очень трудно изменить направление поиска вины с внешнего мира на самих себя.

Когда видишь людей, явно пришедших впервые, и спрашиваешь: "Что вас привело в Церковь, что вы хотели бы здесь обрести?" - чаще всего слышишь откровенно наивный
19

ответ: "Ну, ведь теперь стало можно! Может, как-то со здоровьем получше будет, в жизни будет больше везти..." Так и хочется сказать: "А если завтра опять будет "нельзя", то что тогда? Опять исчезнете? Опять будете не только сторониться храма, но и поддерживать активно или пассивно антицерковную атеистическую политику правящей верхушки?"

Такое утилитарное отношение к вере и Церкви довольно типично, и от этого никуда не деться. В сущности, люди даже нашего электронно-компьютерного конца XX века инстинктивно чувствуют, что в мире есть невидимое измерение, которое может оказать некое воздействие на нашу жизнь. И то обстоятельство, что первичное отношение к этой Невидимой Сущности не выходит за рамки привычных житейских потребностей, не должно огорчать, но должно приниматься как та почва, невозделанная, неухоженная, заваленная многочисленными камнями заблуждений, невежества, предрассудков, которую, однако, Господь дает нам для труда. Это Его нива, ожидающая работников.

В то же время для очень многих наших современников (не говорю для всех) встреча с Православием не становится подлинным изменением их жизни, обращением. Чаще всего это в значительной мере внешнее, формальное принятие таинств без подлинного включения, вхождения в жизнь Церкви. Даже при желании веры, желании жить не самим по себе, а так, как хочет от нас Бог, соединения с жизнью Церкви, воцерковления у многих не происходит. Как мне кажется, было бы слишком поверхностным спешить возлагать ответственность за эту несостоявшуюся жизнь в Церкви на самих этих людей, обвиняя их в недостатке, скажем, смирения или просто ссылаясь на то, что "много званых, а мало избранных". Быть может, следует задуматься: нет ли в жизни самой нашей Церкви чего-то такого, что препятствует   вхождению в нее многих ищущих веры? Не разумнее ли будет нам, пребывающим в Церкви, спросить себя: нет ли у нас самих тех "бревен", которые мешают нам "вынуть сучец" из духовных очей наших братьев?

Итак, с полным осознанием возможных ошибок в высказываемых мнениях и суждениях и вместе с тем ответственности предпринимаемого дела давайте честно посмотрим на нашу Церковь, не вдаваясь в закулисные проблемы, а возьмем лишь то, что лежит на поверхности и, как говорится, видно невооруженным глазом...
20

ПЕРЕСТУПИ ПОРОГ

Акафист

Тихий летний вечер. В затихающем шуме города раздаются мерные удары колокола. Это звонят в церкви неподалеку от моего дома. Мне в этом отношении повезло - не каждый может похвастаться такой близостью храма. В Москве положение еще, можно сказать, благополучное. В 1988 году было 50 действующих храмов. В настоящее время число их все время увеличивается, особенно начиная с 1990 г., и уже приближается к 100. В 1992 г. в Москве действует уже 130 православных храмов (примеч. А. Б.). На 8 миллионов москвичей это, конечно, немного. Ну, а что говорить про области Средней России, где по 15-20 храмов на всю область; в Сибири ближайший храм может находиться за 500-1000 километров. На Камчатке в 1980 г. храмов вообще не было, сейчас открылся один.

Сегодня четверг - это значит, звонят к акафисту. Негромкие, звучные удары следуют один за другим. Они как бы идут к нам из глубины истории нашей Московской Руси, напоминая о той вечности, которая всегда рядом с нами, стоит только протянуть руку - и она здесь, неизменная и не навязывающая себя. В то же время в этом есть что-то глубоко таинственное и неуловимое - это какое-то измерение бытия, которое нельзя остановить, подчинить себе. Оно неслышным, мощным потоком катится в каком-то другом пространстве, пронизывающем, тем не менее, собой нашу жизнь.

В начале нашего века во время церковных праздников в Москве просто гул стоял от множества звонящих колоколов. Церкви определяли всю архитектуру Москвы, да и всю ее жизнь. Кнут Гамсун писал, что Москва произвела на него большее впечатление, чем даже Константинополь. Большинство московских улиц и переулков своими названиями было обязано располагавшимся на них храмам и монастырям:
21

 Воздвиженка, Пречистенка, Якиманка, Варварка, Никольская и т. д. Теперь ни такого гула, ни таких названий почти нет. Однако те немногие колокола, которые остались, все же звонят. Звонят, заставляют задумываться, почему же так мало осталось вас, колоколов и церквей? Что же случилось с вами? Что было и что будет? А главное - что есть сейчас? Потому что завтрашнее уже содержится, хотя часто неразличимо, в сегодняшнем.

Я очень хорошо знаю, что происходит сейчас в храме. В алтаре неспешно облачается батюшка. На клирос один за другим тянутся и ворчат "левые" певчие, всегда чем-то недовольные. Это, если поет левый хор, - старушки. Если сегодня будет правый, то это певцы-профессионалы, просто по большей части подрабатывающие. Верующих среди них мало. Эти пока что оживленно делятся последними новостями и анекдотами.

Здесь следует сделать маленькое отступление. Дело в том, что данная книга была написана в 1983 году и имела некоторое хождение в "самиздате". Ситуация в стране и в Русской Православной Церкви во многом радикально изменилась. Однако совсем изымать те места, которые обрисовывают церковную жизнь в то время, автор счел нецелесообразным, поскольку они дают возможность увидеть некую историческую динамику жизни нашей Церкви в последние 10 лет. Поэтому, оставляя многое из написанного ранее, одновременно автор будет обрисовывать современное положение.

Так, надо сказать, что в отношении певчих дело в значительной степени изменилось к лучшему. Во-первых, в 1991 г. упразднен институт "уполномоченных" Совета по делам религии. "Государево око" - чиновники, подчиненные одновременно ЦК КПСС и КГБ - жестко контролировали всю церковно-приходскую жизнь, чтобы она ни на йоту не вышла за рамки писаных законов и неписаных "инструкций". Например, уполномоченный более или менее зорко следил за тем, чтобы на клиросе не было молодежи, ни поющей, ни читающей, ни прислуживающей. Разрешалось все это делать только пенсионерам. Присутствие молодого человека на клиросе всегда было некой поблажкой со стороны уполномоченного, за которую его следовало регулярно "благодарить", как, впрочем, и за многое другое. Поэтому левый, то есть будничный, хор (левый - то есть стоящий на левом клиросе: на правом - праздничный хор профессиональных певцов) состоял, главным образом, из старушек, более или менее могущих петь. Это, как правило, самые давнишние прихожане  данного храма. Будучи людьми очень верующими  и весьма
22

строгих правил, они осознают себя носительницами и хранительницами местной церковной традиции, не без некоторого, впрочем, превозношения, свойственного старожилам.

В настоящее время такого рода запрет на молодежь, слава Богу, снят, так что левые клиросы значительно "омолодились", пополнившись верующими и вполне благочестивыми молодыми людьми и девушками, нередко с неплохими голосами.

Во-вторых, что касается правых хоров, то сложности, помимо уполномоченного, состояли еще и в том, что певцы-профессионалы, как правило, были вынуждены скрывать на своей основной работе, что они еще поют и в церкви. Сейчас такое препятствие также исчезло, и на клиросе появились не только люди, "умеющие договориться" со светскими руководителями, но и просто верующие, быть может, и не очень глубоко, но внешне вполне благочестивые певцы-профессионалы.

Но вернемся к нашему повествованию. В храме располагаются по привычным "своим" местам десятка два-три старушек-завсегдатаев. Тихонько крестятся, ставят свечки. Сейчас начнется служба - вечерняя с акафистом, в которой каждое слово, каждое движение заранее известно и расписано, причем основное содержание ее астрономически далеко от нашей жизни со всеми ее проблемами и заботами. Звучат приятные песнопения, торжественные возгласы священника, изредка из малопонятного языка прорываются отдельные различимые благочестивые слова. Горят свечи, полумрак.

Иногда, правда, умильное настроение какой-либо из бабушек без всякого перехода сменяется гневным шепотом на какого-нибудь молодого человека или девушку, зашедших на службу и своим смущенным видом или неловким движением (не той рукой свечку передали, не там встали) нарушивших привычную атмосферу. После чего бабушка, отчитавшая нарушителя и восстановившая должный порядок, оглядывается на стоящих вокруг, еще более истово крестится, как бы говоря всем своим видом: "Господи, прости! Но ты сам видишь, и ангел потерял бы терпение от такого безобразия". И никого из присутствующих, по-видимому, не беспокоит вопрос, что же стоит за всеми этими малопонятными текстами. Напротив, все это как-то успокаивает, и даже сама непонятность слов создает ощущение гарантии того, что все в мире как-то само, даже без нашего участия, устроится и совершится так, как "Богу угодно".
23

Беспокойство

Ни не об этом главная забота и главная боль. Она о тех сотнях, а, может быть, за многие годы и тысячах молодых в основном людей, которые, как им кажется, случайно или из любопытства впервые переступают порог храма. В их глазах, лицах, во всем их облике столько того самого подлинного человеческого чувства, которое Священное Писание называет страхом Божиим. Такая в них видится надежда на то, что вот здесь наверняка есть что-то такое, чего нет больше нигде, что-то такое, что сделает понятным самое главное, сокровенное и глубокое в их жизни, ответит на те вопросы, которые еще и не заданы, даже еще не сформулированы в их сознании, но уже тревожат, уже не дают жить просто и бездумно.

И какой ответ они получают в наших храмах? Замечательные напевы, живой огонь свечей, особая атмосфера, которую не может не уловить чуткое сердце. Но одновременно с этим - почти полная непонятность происходящего, начиная с богослужебного языка и многочисленных икон и кончая действиями священнослужителей, то выходящих в середину храма, то вновь скрывающихся за красивыми резными дверями с нарисованными на них изображениями. А тут еще какая-нибудь бабушка обрушивается с бранью: что-то не так сделал. А что?

Помню, как я сам более 35 лет назад в первый раз в жизни побывал в церкви. С чего началось, уж не помню, помню только, что мы с моим приятелем, таким же            17-летним парнишкой, решили, что пора кончать с нашей необразованностью и посетить сначала церковь, потом баптистский дом, потом, уж не помню, то ли мечеть, то ли синагогу. Во избежание недоразумений признаюсь, что к баптистам я зашел лишь через 20 лет, а в мечети и в синагоге так до сих пор и не был. Но в церковь мы пошли в тот же вечер. Это была церковочка неподалеку от его дома в Брюсовском переулке, что напротив консерватории.

Потоптавшись вокруг и приметив открытые боковые двери, мы вошли в храм. Как я сейчас пониманию, шла всенощная. Тогда я, разумеется, этого слова не знал. Помню, близко от нас был хор - несколько совсем еще не старых мужчин и женщин интеллигентного вида. Помню ощущение торжественности и серьезности и одновременно чего-то семейного, как будто все собравшиеся хорошо друг с другом знакомы и все имеете заняты каким-то весьма важным, но совершенно непонятным делом (в действительности - просто молились). Мы стояли как вкопанные в нескольких шагах от
24

двери, в которую вошли. Вдруг рядом с нами раздался злобный шепот: "Ишь, пришли, соглядатаи! Нашли время!" Смущенные и расстроенные, мы тут же тихонько вышли.

Второй раз я вошел в церковь спустя два года, вняв просьбам матери моего друга, замечательной женщины, ставшей в том же году моей крестной.

Крестины

И еще эта боль о тех очень и очень многих, тоже, главным образом, молодых людях, приходящих в церковь в основном по субботам и воскресеньям со своими младенцами, чтобы их "покрестить". Эти смущаются все же меньше: во-первых, есть ясное конкретное дело, а во-вторых, все внимание, естественно, поглощено младенцем, понятным страхом не простудить его во время этого совершенно загадочного действия. Самое любопытное здесь заключается в том, что  практически никто из молодых родителей в церковь не ходит и, как говорится,         "в Бога не верует". Одна моя знакомая как-то даже провела такой (не совсем, впрочем, вежливый) эксперимент - подходила к родителям, ожидавшим в церковном дворике начала крестин, и спрашивала: "Зачем вы крестите детей? Вы верующие?" Статистику она, конечно, не набрала, но ответы 10-15 родителей были: "Нет, нет, что вы! Мы, конечно, ни в какого Бога не верим. Ну, знаете, как-то принято, и бабушка говорит, что надо. Ну и вообще, говорят, поздоровее будет..." и т. д.

Между прочим, надо заметить, что в "Настольной книге для священнослужителей", изданной в начале нашего века, имеется специальное указание о том, что в некоторых местах с мусульманским населением родители крестят детей из суеверных побуждений, в основном для здоровья. Так вот, священнику воспрещалось крестить таких детей, если только родители не приносили справку-обязательство, заверенную полицмейстером, что они действительно собираются воспитывать детей в христианской вере.

Как-то раз я и сам решился расспросить одну женщину, которая, подобно многим другим, хотела "договориться" крестить ребенка без регистрации.

Для неискушенного читателя поясню. В начале 60-х годов (нашего, конечно, века) Советом по делам религии было издано специальное распоряжение об обязательной записи паспортных данных родителей, которые приносят своих детей для крещения. Это положение было отменено в 1988 г. Но автор оставляет этот раздел как совсем недавнее прошлое,
25

помогающее лучше оценить и понять настоящее. До этого любого младенца могла просто принести или привести его бабушка и, заплатив положенную небольшую сумму, окрестить внучонка, часто даже тайком от более "современно мыслящих" родителей. Это стихийное течение дела было прекращено, и стало необходимым не только присутствие отца или матери ребенка, но и предъявление ими паспортов. В некоторых местностях требовали также паспорта у крестных. Бабушкам осталось только "давить" на родителей, уговаривая их всеми правдами и неправдами, что покрестить ребеночка необходимо. Молодые женщины-матери на такие уговоры, естественно, поддаются быстрее отцов. Из-за этого нередко создавались ситуации, когда приходит мать с ребеночком и крестными и тщетно пытается обмануть продавщицу свечей, оформляющую крестины. Чаще всего избирался вариант "отец в командировке" и предъявлялся его паспорт. Но эта невинная ложь не проходит - продавщица резонно возражает: "В командировку никто без паспорта не ездит". Стремление избежать регистрации паспортов при крестинах ребенка было вполне обосновано, поскольку были нередки случаи, когда регистрационные записи запрашивались райисполкомом, якобы с целью проверки финансовой дисциплины, на деле же для выявления и соответствующей проработки родителей, общественно-политическая незрелость которых зашла так далеко. Конечно, эти проработки не носили поголовного характера, но достаточно было нескольких случаев на район, чтобы молва о них достигла слуха всех молодых родителей.

Но речь не об этом, а о том, как я пытался выяснить у этой бедной женщины, для чего она хочет крестить своего внука. "Чтобы был православный", - прозвучал твердый, даже вызывающий ответ. "Ну, а что, - продолжал допытываться я, - вы будете воспитывать его в православной вере, учить молитвам, читать ему Евангелие?" - "Да нет, что вы! Мы и сами-то этого не знаем. Да и потом, когда в школу пойдет, там ведь будет все другое. Так что - нет, нет! Вот покрестим, и хорошо!" - "Ну, а в чем же будет его православие, - не унимался я, - только в том, что он будет крещеный? Ведь без религиозного воспитания он не вырастет верующим!"

Разговор наш, естественно, зашел в тупик. Женщина продолжала настаивать, что надо покрестить, чтобы стал православным, а я тщетно пытался ее убедить, что одного крещения еще недостаточно.

Между прочим, родители, желавшие крестить своих детей, на вопрос "зачем?" давали самые неожиданные ответы: "что-
26

бы был крещеный", "у меня есть крестные, вот и у сына будут", "а то бабушка сидеть с ребенком отказывается, - не буду, говорит, с вашим нехристем нянчиться", "чтобы по ночам не плакал", "чтобы не писался" (!).

Практически все утверждали, что воспитывать детей в вере не собираются. При этом, если разговор сложится доверительно, большинство, не называя это верой в Бога, все же признают, что "что-то есть". При этом обычно утверждают, что ребенок и без религиозного воспитания, когда вырастет, "сам разберется", во что ему верить. Очевидно, вера ребенка, когда он вырастет, также не поднимется выше родительского "что-то есть".

Само таинство крещения, в том виде, в каком оно и сейчас совершается в наших храмах, практически ничего к этой безотчетной вере не добавляет. Да это, пожалуй, и невозможно сделать, когда вокруг священника выстраиваются от 20 до 60 крестных с орущими младенцами на руках. Некоторые батюшки поначалу еще пытаются сказать краткое наставительное слово об ответственности крестных за возрастание ребенка в вере, но довольно скоро убеждаются в бесплодности этой затеи. Сами крестные, как правило, пребывают в полном неведении о том, что такое христианство, и самое большее, на что они способны, - это, как говорится, с грехом пополам лоб перекрестить. Кроме того, все внимание поглощено тем, чтобы ребеночек поменьше кричал и вообще "поскорей бы!".

Среди общего шума тонут слова батюшки об отречении от сатаны, о вере в Троицу единосущную и нераздельную. Кто-то механически повторяет, кто-то нет. Символ Веры - то главное, во что верует, точнее, должен верить каждый христианин, и который по идее должен торжественно прочитываться самими крестными, но о котором они, на самом деле, едва ли слышали, - скороговоркой читается псаломщиком или какой-либо женщиной из прислуживающих в храме. Центральным моментом остается всегда погружение младенцев в воду купели, после которого они начинают дружно кричать, еще больше усиливая общее возбуждение. О том, что вслед за этим совершается еще и другое, не менее важное таинство Миропомазания - низведение Даров Святого Духа на новокрещеного христианина, - вообще мало кто подозревает. Как довольно точно сказал один священник, "нет в нашей Церкви ничего более соблазнительного, чем наши православные крестины".

Самое печальное здесь еще и то, что нередко приходят креститься и взрослые люди: ребята перед армией, муж-
27

чины и женщины разных возрастов, чаще лет тридцати-сорока. "На глазок" можно сказать, что их число составляет что-нибудь около 10 процентов от всех крещаемых. Это совсем немало. Это было в начале 80-х годов. Сейчас ситуация изменилась, по большей части число крещаемых взрослых такое же или даже больше, чем младенцев. И вот здесь крайне огорчительное несоответствие между настроением взрослого человека, решившегося на столь серьезный шаг, и тем, как протекают крестины во многих наших храмах - вместе с младенцами, очень часто даже без какой-либо, хотя бы краткой, предварительной беседы со священником. Несоответствие еще и в том, что значительная часть самого чинопоследования крещения ориентирована именно на крещение взрослого человека, сознательно отрекающегося от служения злу и избирающего служение Христу. Между тем, практика проведения крестин ориентирована на крещение бессознательных младенцев. Ясно, что крещение взрослых следовало бы проводить отдельно, предваряя его беседой, наставлением. Но это как-то не принято и целиком зависит от энтузиазма священника. В итоге праздник вступления в завет со Христом, вступления в новую жизнь стирается, тускнеет. Один мой знакомый, крестившийся в 40 лет в такой вот обстановке, вскоре после этого с горечью признавался мне: "Даже не знаю, крещен я теперь или еще нет".

В качестве примера истинно пастырского подхода к крещению взрослого человека приведу воспоминания Светланы Аллилуевой из ее книги "Только один год" о замечательном московском священнике отце Николае Голубцове, ныне уже покойном.

"Я никогда не забуду наш первый разговор в пустой церкви после службы.                Я волновалась, потому что никогда в жизни не разговаривала ни с одним священником. От своих друзей я знала, что отец Николай прост, говорить с ним легко и что он всегда беседует, прежде чем крестить. Подошел быстрой походкой пожилой человек с таким лицом, как у Павлова, Сеченова, Пирогова -  больших русских ученых. Лицо одновременно простое и интеллигентное, полное внутренней силы. Он быстро пожал мне руку, как будто мы старые знакомые, сел на скамью у стены, положил ногу на ногу и пригласил меня сесть рядом. Я растерялась, потому что его поведение было обыкновенным. Он расспрашивал меня о детях, о работе, и я вдруг начала говорить ему все, еще не понимая, что это исповедь. Наконец, я призналась ему, что
28

не знаю, как нужно разговаривать со священником, и прошу простить меня за это. Он улыбнулся и сказал: "Как с обыкновенным человеком". Это было сказано серьезно и проникновенно.

В день крещения он волновался. Присев на скамейку и усадив меня рядом, сказал: "Когда взрослый человек принимает крещение, жизнь его может очень сильно измениться, иногда в худшую сторону, как в личном плане, так и во всех отношениях. Подумайте еще, чтобы не пожалеть после". Я ответила, что думала уже много и ничего не боюсь. Он взглянул на меня, усмехнувшись: "Ну, знаете, не боятся только избранные! "

Он крестил меня, дал молитвенник, научил простейшим молитвам, научил, как вести себя в церкви, что делать. Он приобщил меня к миллионам верующих на земле. Он сам, как личность, незабываем. После службы длинная очередь прихожан выстраивалась к нему, чтобы поговорить с ним. Он говорил с каждым, выслушивал любые жалобы. Однажды я простояла в такой очереди полтора часа, так как передо мной была молодая пара, у них что-то не ладилось в семейной жизни. У него было больное сердце, два приступа, после которых он продолжал служить, часами простаивая еще потом с прихожанами. После третьего приступа он умер".

Образ священника, о котором рассказывалось в этом воспоминании, фотографически точен. Я могу это подтвердить, потому что сам сидел на той же скамейке в храме после службы и также сначала смущался, а потом почувствовал себя так легко и просто с этим человеком, от которого исходили замечательная простота, любовь и внимание. Казалось, что никуда не надо торопиться, что в этот момент он занят только тобой и только тем, что с тобой происходит. Да так оно и было. И само крещение, такое простое и одновременно такое запомнившееся по своей какой-то внутренней сути, по ощущению мира и приобщения к чему-то самому важному в жизни.

На этом фоне собственных воспоминаний и воспоминаний других о вступлении в жизнь Церкви с поддержкой и руководством настоящего христианского пастыря как ужасно бывает слышать о тех, к несчастью нередких случаях, когда со взрослыми людьми при крещении поступают как с грудными младенцами не только, так сказать, по содержанию, но и по форме. Я имею в виду тех либо слишком уж не по разуму ревностных, либо, по-видимому, просто не вполне психически здоровых священников, заставляющих взрослых новокрещеных раздеваться донага. Одна женщина мне рас-
29

сказывала, что именно так, лет 20 назад, ее крестил священник Знаменской церкви, что у Рижского вокзала в Москве. Ей было тогда 18 лет. Собственно, и креститься-то она пошла, поддавшись уговорам своей старшей сестры, что это "надо", причем, главным образом, для нее, то есть сестры, спокойствия. Раз уж так надо, то надо, несмотря ни на что, решила эта девушка. И, с трудом преодолевая естественный стыд и ужас, разделась перед незнакомым бородатым мужчиной. И так стояла, дрожа от холода и отвращения, в храме на протяжении 40 или 50 минут, пока были вычитаны все молитвы и совершены все необходимые действия.

Результат вполне естественный - лет 7 она не могла переступить порог храма и только сейчас, будучи взрослой и имея двоих детей, она в состоянии понять, что происшедшее с ней ничего общего с христианством, каким его проповедует Евангелие, не имело.

Если уж говорить о христианском предании, на которое так любят ссылаться ортодоксы, то следует сказать, что во II-III вв., например, когда крещение принимали преимущественно во взрослом состоянии, на крещаемых надевали длинные белые рубашки, и именно в этих крещальных рубашках они спускались с горящими светильниками в руках по ступеням в специальные небольшие бассейны - баптистерии (от греческого слова "баптизин" - "погружать", "омывать"). Это слово на русский язык крайне неудачно переведено словом "крестить". Именно поэтому, между прочим, Иоанн Креститель по-французски звучит как Жан Батист, по-английски - Джон Баптист; отсюда же название "баптисты", то есть христиане, которые принимают крещение только во взрослом состоянии и именно через полное погружение (кстати, в длинных белых рубашках). Здесь необходимо сказать об одном повальном заблуждении в нашей церкви - о крестильных рубашках. По смыслу таинства и по самому названию их следует надевать именно  ДО крещения и в них крестить. Иначе какие же они крестильные, если их надевать ПОСЛЕ крещения? Слова священника, произносимые сразу же после погружения в купель: "Облачается раб Божий (имярек) в ризу правды", - имеют духовный смысл и относятся к надеваемому священником на новокрещаемого нательному кресту, а не к рубашке.

Несмотря на все эти, мягко говоря, отрицательные стороны совершения в наших православных храмах таинства крещения, люди приходят креститься сами и приносят сюда своих детей. Однако это не вселяет особого оптимизма. Проблема заключается в том, что из-за отсутствия необходимого
30

наставления - катехизации (от греческого "кагехизо" - "обучаю") - эти крещения в большинстве случаев не есть результат обращения людей именно ко Христу, а представляют собой лишь оформление естественного религиозного чувства в рамках того религиозного культа, который более других сохранился в нашей стране. Из-за этого в таинстве крещения часто отсутствует собственно христианская специфика, как-то: вера в Воскресение Христа, в богодухновенность Священного Писания, решение в жизни своей следовать за Христом, подражать Ему, призывание во всяком деле помощи Святого Духа и др. Повторяю, за этим стоит лишь естественное религиозное  чувство - смутное ощущение какого-то иного невидимого бытия, от которого мы, возможно, каким-то образом зависим и к которому обращаются либо на всякий случай (хуже не будет), либо когда все естественные средства явно исчерпаны (крайняя опасность, смерть близкого). И священник, совершающий таинство Крещения, обычно выступает здесь не как наставник веры, учитель, открывающий перед новообращенным совершенно новые духовные перспективы жизни со Христом, а лишь как жрец некоего таинственного культа, совершающий ритуальные действия, благодаря которым человек устанавливает какие-то ему самому не вполне ясные отношения с потусторонним миром. Во всяком случае, достигается некая гарантия благосклонности со стороны этого иного бытия к принявшему крещение. Дальнейшая жизнь будет, разумеется, идти по нормам этого мира, особенно для младенцев, но самое главное, с точки зрения родителей, все-таки сделано.

И тем не менее даже в этой не сформулированной и неясной вере есть что-то глубоко трогательное и серьезное. Здесь видится смутная надежда на то, что в жизни есть что-то еще кроме работы, очередей, трудного быта, тяжелых отношений со свекровью и прочих жизненных неурядиц. Есть что-то такое, ради чего стоит идти в странное здание, называемое церковью. В этом есть утверждение едва угадываемой таинственной реальности духовного мира, каких-то иных, отличных от повседневных, законов бытия. И как печально, что это чувство иного бытия, столь упорно сохраняющееся в нашем народе, получает столь слабый отклик со стороны нашей Церкви. Здесь действительно происходит лишь то, что на суконно-казенном языке законодательства о культах еще до недавнего времени называлось "удовлетворением религиозных потребностей граждан". Церковь не раскрывает им своих объятий как посланница Христа на земле, радующаяся каждой приходящей душе, наставляющая ее на путь веры во Христа, принимающая ее в свою особую общность - семью,
31

живущую по совершенно иным, отличным от мира законам, а лишь равнодушно удовлетворяет смутно сознаваемые "религиозные потребности", которые таинственным образом пробиваются в сердцах наших соотечественников.

Сказанное выше относилось к ситуации в нашей Церкви в начале 80-х годов.            К сожалению, в большинстве приходов ситуация не изменилась: так же, как и десять лет назад, от желающего принять таинство крещения не требуется ни знания Символа Веры, ни хотя бы основ православного вероучения, а только желание и   15 рублей денег (плата за совершение таинства).

Справедливости ради следует сказать, что в некоторых храмах, во всяком случае в Москве, все-таки установился порядок, согласно которому каждый желающий принять крещение должен вначале хотя бы побеседовать со священником, то есть получить то или иное наставление. В весьма немногих храмах есть попытки организовать катехизаторские классы для желающих принять крещение. Правда, там, где среди духовенства нет единодушия в этом вопросе, эти занятия носят довольно-таки случайный характер, наталкиваясь на упорное сопротивление, как не приносящие ничего, кроме хлопот. Есть также один (пока) приход, где крещению предшествует довольно длительная (около года) хорошо продуманная система подготовки. Не все, правда, ее одолевают - имеется некоторый отсев, но зато остающиеся не только принимают крещение, но и становятся реальными членами общины этого храма. Собственно, так происходит возрождение такого понятия, как христианская община. Человек, принимающий крещение, становится с этого момента не просто членом Русской Православной Церкви, но членом данной, конкретной общины. Впрочем, препятствий для перехода в другую общину формально нет, однако здесь важно, что человек вступает в некую христианскую семью, что он, приняв крещение, не остается предоставленным самому себе, а становится членом христианской общины.

Надо отдать должное новому патриарху Алексию II, который уже в июне 1990 г., то есть буквально через две недели после избрания, встретился с московским духовенством. Глава нашей Церкви призвал к необходимости, по крайней мере там, где это возможно, проводить катехизацию перед крещением. Но, к сожалению, большинство нашего, даже московского, духовенства без особой готовности отнеслось к призыву первоиерарха, восприняв его лишь как энтузиазм митрополита, недавно ставшего патриархом. Так же как и призыв к обязательной проповеди, хотя бы в воскресные дни,
32

призыв к катехизации завяз в нежелании большинства нашего духовенства сменить проторенную колею привычного требоисполнительства, по которой так хорошо "ехалось" многие годы, на активную творческую позицию служителей Христовых, призванных не только крестить, но и научить всему, что Он заповедал.

Кроме того, нельзя не сказать о курсах катехизаторов, начавших работу по инициативе патриарха в Москве. Замечателен энтузиазм, с каким откликнулись на это наши молодые христиане - более 300 молодых людей (мужчин и женщин) регулярно посещают занятия, которые проводятся несколько раз в неделю.

К сожалению, все это пока "не делает погоды", и в большинстве храмов крестины проводятся так же, как и десять лет назад. Вероятно, здесь нельзя ограничиться просто призывами к нерадивому духовенству - надо принимать какие-то более решительные меры. Но отрадно, по крайней мере, то, что начало катехизаторской работе уже полагается. Есть надежда, что в скором времени принятие таинства крещения всегда будет сопровождаться предварительным наставлением в вере и станет не просто неким действием на всякий случай, .а действительно началом для каждого новокрещаемого новой жизни во Христе Иисусе.

Отпевание

И еще боль за тех молодых и старых людей, приходящих в храм совсем по другой, печальной причине. Рождение и смерть. Начало жизни и конец. Две самые таинственные точки в загадке жизни. Отпеваний совершается примерно столько же, сколько крестин. Чаще, правда, отпевают "заочно", то есть усопшего не привозят в церковь, и отпевание совершается без него. В былые времена так отпевали утонувших в море. Печально, что из-за перестроечной неразберихи часто стало невозможным привезти покойника в храм для отпевания - "не хватает транспорта". Также из-за нехватки, как говорят агенты похоронных бюро, мест на кладбище, приходится прибегать к кремации даже тогда, когда это противоречит желанию родных и самого усопшего. Очевидно, что все это просто форма вымогательства взяток, для многих непосильных. Интересно, что венчаний всегда совершалось меньше, чем отпеваний, - 2-3 в месяц (это в 1980 г., сейчас до 40 в месяц, но это все равно значительно меньше, чем отпеваний). Вероятно, в отношении брака люди надеются больше на свои собственные силы. Когда же дело идет о всей
33

предстоящей жизни или о прощании с навсегда ушедшим, то здесь возникает естественная потребность связать это с каким-то особым ритуалом, отличным от повседневности, поскольку человек предстает перед чем-то совершенно неведомым и непостижимым.

Мне посчастливилось учиться у игумена о. Марка Лозинского, профессора Московской Духовной Академии. Он рано умер (в 33 года). Преподавал он у нас гомилетику - науку о проповедничестве. Помню, как он наставлял нас: "Особенно внимательны будьте к проповедям, которые вы будете произносить во время отпевания. Проводить умершего в храм приходят люди, которые в другом случае никогда сюда бы не попали. От вас зависит, чтобы это посещение храма стало для них не последним, а по-настоящему первым".

Действительно, трудно представить себе более подходящий момент для того, чтобы человек всерьез задумался над тем, зачем он живет? что такое вообще жизнь? что ждет нас после смерти? В нашем православном богослужении заупокойные службы, пожалуй, одни из самых глубоких и трогательных. И мелодии, и молитвословия как нельзя более подходят к скорби и тайне, окружающим смерть:

                Как житейская сладость пребывает печали непричастна,
Кая ли слава стоит на земле непреложна (неизменно)?
Все сени немощнейша (слабее тени),
Вся соний прелестнейша (зыбко, как сновидение),
Единем мгновением и вся сия смерть приемлет...
(в одно мгновение все поглощается смертью).

И как бывает обидно, когда все это богатство забывается. Проповеди при отпевании практически никогда не произносятся. Вместо, пусть небольшого, но хорошего хора, поют кое-как три-четыре старушки. Батюшка не очень-то внятно, скороговоркой, произносит молитвословия. Пришедшие с покойником люди с благоговейной растерянностью не знают, куда себя деть. Бойкие церковные женщины их расставляют "как надо", чтобы не мешали батюшке. И для них, и для самого батюшки - это привычная повседневная работа. И все отпевание, так сказать, "держится" лишь самой атмосферой храма, тем, что уже есть, без усилий со стороны тех, кто мог бы сделать эту молитву об усопшем глубоким, незабываемым прощанием и одновременно светлой надеждой на "вечную память" и "жизнь бесконечную".
34

Исповедь

Есть в жизни нашей Церкви таинство, веками игравшее огромную роль в духовной жизни христиан. Причем успех или неудача здесь больше, чем где-либо, зависят уже не столько от внешних условий, сколько от чуткости, ума и сердца самих священнослужителей. Речь идет о таинстве покаяния - исповеди - откровенной и, одновременно, сокровенной беседе между тем, кто исповедуется, и тем, кто принимает исповедь. Исповедующийся при этом максимально искренне рассказывает о самых главных своих проблемах - в чем он виноват перед Богом и людьми, а священник помогает ему глубже осознать, что с ним происходит, поддерживая, ободряя, где-то указывая на необходимость более строгого отношения к самому себе. Причем очевидно, что здесь, как нигде, следует помнить слова пророка Осии, повторенные Христом: "милости хочу, а не жертвы!" В самом деле, особенно если говорить о людях, пришедших в церковь впервые, или находящихся в ней недавно, то это чаще всего приход от житейских невзгод и трудностей, быть может, из какого-то жизненного тупика или катастрофы. Словом, приходят люди очень неблагополучные к священнослужителям - людям вполне благополучным, приобщенным, казалось бы, к самому высокому, что только есть на земле. У кого, как не у этих людей, искать понимания, поддержки и утешения?

Безусловно, есть, и не так уж мало, священники, которые понимают это состояние вновь пришедших и не дают волю "строгости", с которой можно было бы обличить этих людей, живших многие годы по законам "века сего". Но, к сожалению, нередко вновь пришедший наталкивается на такое законническое и прямо-таки жестокое отношение, что становится просто странно, как такое может случаться в Церкви.

Одна женщина рассказывала о том, как она, подобно многим нашим женщинам, в возрасте где-то около 50 лет, решила, по совету знакомой, начать ходить в церковь. Ее знакомая, по-видимому, человек вполне, что называется, церковный, посоветовала ей для начала поехать в Загорск, в Лавру, и там исповедаться за всю жизнь. Каково же было потрясение этой бедной женщины, когда иеромонах, к которому она попала на исповедь, отстояв длинную очередь, стал спрашивать исключительно об ее интимной жизни с мужем. Она услышала вопросы о таких вещах, которые она в своей жизни и выговорить бы не решилась. И все это где? - в Лавре, в Святом месте. "Я, - говорит, - подхватилась и бегом отту-
35

да. Чтобы я еще в церковь пошла, - да ни за что в жизни!"

Кто даст ответ за оскорбленную душу? Этот монах, или его игумен, или тот, кто наставлял их и рукополагал? Как здесь не содрогнуться от ужаса и не помолиться горячо о том, чтобы Бог наставил таких пастырей на путь любви и элементарного здравомыслия и Сам исцелил сотни, а быть может, тысячи, кто знает, таких оскорбленных душ. Ведь целая очередь стояла к этому иеромонаху, и он исповедует не год и не два.

Про другой сходный случай нам рассказывал уже упомянутый мною о. Марк Лозинский. Как-то в Лавру пришел пожилой человек, полковник в отставке. Он был крайне возмущен и резок. Искал монаха, который велел его жене с ним развестись. Дело оказалось вот в чем. Его жена стала ходить в церковь. Он был не против - "ходит, ну и пускай ходит, если это ей нравится". Сам он отрекомендовался человеком неверующим, но против веры других, в том числе своей жены, ничего не имеет. По прошествии какого-то времени жена его тоже поехала в Лавру исповедоваться. Ну, естественно, вопросы все вокруг семейной и половой жизни. Это бы еще полбеды. Но вдруг:

- А с мужем венчалась?
- Нет, батюшка, он ведь и в церковь-то не ходит.
- А раз так, то ты все это время в блуде с ним жила!
- Да что вы, батюшка, у нас уж и дети выросли, внучата народились.
- Все равно, - уперся монах, - или венчайся, или разводись!

Что делать? Ведь монах в Лавре сказал! Это прямо как голос Божий с неба. Ну и ультиматум мужу. Он ни в какую: "Что же я пойду венчаться, если я неверующий?" - "Тогда - развод!"

Вот как бывает, комментировал свой рассказ о. Марк, когда священник ставит собственный   авторитет выше авторитета Священного Писания. Разве не сказано в Послании к Коринфянам, что "муж неверующий освящается женой верующей"?       И что "жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с ней, не должна оставлять его" (I Кор. 7: 13-14)?

Тот же о. Марк предупреждал: "Когда будете говорить слово на общей исповеди, ни в коем случае не уподобляйтесь некоторым батюшкам, любящим подробно распространяться о разного рода "плотских" грехах. А то нередко начинают говорить такое, что просто ужас! Вот и подумаешь - придет на исповедь молодая девушка и там впервые услышит о
36

таких мерзостях, о которых раньше и не подозревала. И где? В церкви!"

Такая озабоченность именно сексуальными грехами имеет свои причины. Одна из них в том, что из-за своего низкого духовного и культурного уровня многие монашествующие проводят жизнь, в сущности, бедную событиями, и разговорами о сексе они как бы компенсируют отсутствие собственной семейной жизни. К этому примешивается еще и бессознательная зависть. В результате вокруг интимной жизни в браке создается атмосфера отношения к ней как к какой-то постыдной грязи, которую сами монашествующие (и не монашествующие), тем не менее, смакуют в своих расспросах на исповеди. Обычно в качестве желаемого примера для подражания рассказывается о какой-либо супружеской паре (обычно это священник или диакон), решившей, несмотря на еще совсем не старый возраст и цветущий вид, жить, "как брат с сестрой". Как писал один христианский автор, есть совершенно особый вид зла, состоящий в том, что человек, отказавшийся от каких-либо удовольствий в жизни, например курения или карточной игры, решительно осуждает всех тех, кто не следует его примеру.

Другая причина такой озабоченности 7-й заповедью (не прелюбодействуй) в том, что священнику легче всего "уличить" пришедших на исповедь именно в этой сфере. При этом чаще всего забывается, что человек на исповеди должен каяться лишь в тех грехах, которые он совершил с момента последней исповеди. В курсе пастырского и догматического богословия особо подчеркивается, что если человек раскаялся в том или ином грехе и священник отпустил ему этот грех, то священник уже больше не должен даже напоминать об этом, поскольку грех прощен и разрешен именем Христа. В противном случае, какой же смысл исповеди и разрешительной молитвы, если все равно остается необходимость каяться в том же самом? В этом запрете учитывается и то обстоятельство, что всякие разговоры об уже раскаянием грехе могут вызвать совершенно излишние воспоминания о нем. Другое дело, когда по разным причинам человек сам снова и снова говорит священнику о том грехе, который он уже исповедовал раньше. Здесь могут быть необходимы поддержка, утешение, выяснение глубоких корней совершенного с тем, чтобы помочь совести верующего принять прощение, которое дарует нам Христос. Все это, однако, забывается, так как проще всего терзать человека, как на допросе: "Нарушала?.. Делала? Ну, вот! Смертный грех! Слезами кровавыми должна плакать..." и т. п. и т. д.
37

Доходит просто до комизма. Помню, исповедовал один батюшка. На исповеди было двое - явно беременная молодая женщина и дряхлая старуха. Батюшка, тем не менее, стал проводить "общую" исповедь, то есть говорить слово о грехах. О чем же он говорил целых минут 20? Ну, конечно же, про аборты. Другой, более актуальной темы для этой аудитории у батюшки не нашлось. Дело, конечно, просто в том, что он всегда говорил один и тот же текст, то есть всегда про аборты.

Вообще говоря, тема абортов действительно является на исповеди большинства священников самой актуальной. Во-первых, большинство прихожан - женщины.    Во-вторых, жизнь, к сожалению, такова, что практически нет женщин, не сделавших в своей жизни хотя бы одного или двух абортов. Так что здесь открывается необъятный простор для обличении, увещеваний и, в конце концов, унижения. Такие батюшки именуются у народа "строгими". На самом же деле здесь происходит явное злоупотребление властью и авторитетом священника и очевидное вымещение на несчастных женщинах собственных комплексов. Вместо утешения, наставления и поддержки человек на такой исповеди подвергается просто унижению и приводится к ощущению своего полного ничтожества и банкротства. Бог в этом случае предстает не как любящий Отец, Который Сына Своего не пожалел ради нас, а как мстительный полицейский с дубинкой, готовый покарать нас за малейший промах.

Я всегда с болью смотрю на этих заплаканных женщин, подходящих к причастию. По всему видно, что многие из них пришли впервые или, во всяком случае, впервые попали к такому "строгому" батюшке. В большинстве случаев они больше не приходят. Они так и не узнали в церкви о том, каков наш Бог, не узнали Христа. Потому что все совершенно не похоже на отношение, которое такие же вот бедные, израненные люди находили у Иисуса из Назарета. Ведь нигде в Евангелии мы не найдем, чтобы Иисус обличал лично какого-либо пьяницу, жулика или блудницу. Самое большее, что Он говорил в подобных случаях: "И Я не осуждаю тебя: иди и впредь не греши". Напротив, самые гневные осуждения из уст Иисуса были направлены в адрес людей благочестивых, кичившихся своей праведностью, своим стремлением в точности исполнить все предписания законов и преданий. Эти люди. создавшие для самих себя образ мелочного, мстительного бога, заинтересованного в скрупулезном выполнении обычаев и обрядов, забывали о самом главном - милости и сострадании. Именно эта праведность, возводимая исключи-
38

тельно человеческими усилиями, ставшая преградой между религиозными лидерами древнего Израиля и Богом, привела к казни Иисуса.

Следует отметить, что такие "строгие" батюшки пользуются неизменным уважением у некоторой части нашего церковного народа, в основном у тех, которые и сами "строги" со случайно зашедшей в храм молодежью. Здесь происходит какая-то странная встреча жестокого стремления унизить грешника "ради его же блага", в целях исправления, и, с другой стороны, прискорбного желания быть, в свою очередь, самому униженным более авторитетным лицом.

Эта идея - исправления через унижение - пользуется большой популярностью у консервативно настроенных людей, С восторгом выслушиваются и передаются истории о том, как в древних монастырях монахи стяжали необычайное смирение и, впоследствии, святость через исполнение всевозможных нелепых и бессмысленных приказаний. Соответственно, рассказы о том, что наш последний великий святой - Серафим Саровский - встречал всех без исключения приходящих к нему словами "Радость моя!", пользуются куда меньшим спросом. Причина ясна: подражать Серафиму Саровскому гораздо труднее, чем этим мифическим монахам.

К счастью, таких "строгих" батюшек не так уж много, и такого рода подводные камни нашей церковной жизни нетрудно обойти, особенно если есть друзья, которые сами уже "воцерковились" и могут посоветовать, к кому лучше пойти на исповедь. Надо заметить, что и среди, так сказать, простых священников есть немало людей вполне благоразумных и даже мудрых. Я сам слышал, как один из таких батюшек наставлял более молодого собрата: "Особенно много не говори. Что ты думаешь? От наших слов придет человеку прощение? Господь это делает". К сожалению, среди таких батюшек много просто равнодушных, исповедующих 40-60 человек в течение 10-15 минут. Но лучше уж такое равнодушие, чем ревностная, не по разуму, жестокость. Надо заметить еще и следующее - хотя таких "ревностных" батюшек совсем немного, но они все же довольно заметно "делают погоду", так как им не откажешь в активности. Это, естественно, привлекает людей. А то, что вместо евангельской любви и правды такой батюшка в большей мере насаждает средневековую жестокость, то в этом разобраться довольно трудно, особенно вновь пришедшему.

Здесь надо еще сказать, что в последние десятилетия жизни нашей Церкви дело исповеди, по существу, пущено на самотек. Ни епархиальное начальство, ни благочинные, ни
39

даже настоятели не интересуются тем, как проводят исповеди священники, что они говорят в качестве вступительного слова на общей исповеди, о чем спрашивают и как разговаривают с кающимися.

Необходимо сказать также об одном из самых больших камней преткновения в жизни нашей Церкви - выборе времени исповеди.

Как это ни печально, за многие десятилетия Советской власти из-за малого числа храмов и соответственно их переполненности укоренилась практика так называемой общей исповеди. В отличие от частной, или индивидуальной, священник уделяет главное внимание не столько беседе с каждым исповедающимся, сколько обращенному ко всем слову перед исповедью, в котором говорит о самом главном, в чем следует каяться приступающему к таинству Святого Причащения, о значении самого Таинства. Соответственно используется то, что относится к празднуемому в это время событию, или читаемый в этот день евангельский текст и пр. Практика общей исповеди была введена святым Иоанном Кронштадтским также ввиду огромного числа людей, стекавшихся на его богослужения. Из-за невозможности поговорить с каждым из многих сотен желавших исповедаться и причаститься,       св. Иоанн говорил общее слово, потрясающе глубокое и прочувствованное, после чего восклицал: "Кайтесь!". По свидетельству очевидцев, здесь начиналось нечто невероятное: люди рыдали, били себя в грудь, громко просили у Бога прощения. Через некоторое время св. Иоанн успокаивал народ, читал общую для всех разрешительную молитву, после чего допускал весь народ к Причастию.

Понятно, что св. Иоанн был фигурой уникальной и подражать ему чисто внешне означало бы браться за нечто невыполнимое. Но сама обстановка в наших храмах привела к необходимости именно общей исповеди. Правда, священники стараются сочетать общее слово с краткой беседой с каждым из исповедающихся. Само по себе это вполне логично и соответствует нашей ситуации. Однако в отношении времени исповеди современную практику иначе как порочной не назовешь. Я имею в виду насчитывающую уже не одно десятилетие традицию в тех храмах, главным образом городских, где имеются два и более священников, проводить исповедь непосредственно во время литургии. Здесь-то сама обстановка и открывает простор для чисто формального проведения этого важного Таинства.

Как правило, общая исповедь проводится в одном из приделов, в котором в данный момент литургия не совершается.
40

В зависимости от архитектуры храма это оказывается либо слишком близко к тому алтарю, где совершается литургия, и тогда исповедающиеся практически не слышат ни молитв, читаемых священником, ни того слова, которое он говорит, стремясь расположить сердца своей паствы к покаянию; либо это оказывается в другом конце храма, так что исповедающиеся не слышат самой службы. Конечно, теоретически возможно выбрать такое место, где будет слышно и то, и другое, но все-таки нельзя от всех прихожан требовать способности одновременно полноценно молитвенно участвовать в литургии и при этом слушать слово, произносимое на общей исповеди, размышлять о своих грехах и принимать решение оставить то или иное в своей жизни как явно неугодное Богу. Получается странная вещь: те, кто не исповедаются и, следовательно, не причащаются, могут стоять и внимательно вслушиваться в нашу замечательную православную литургию, не будучи участниками той Тайной Вечери, которая и совершается в этот момент "за всех и за вся". В то же время те, кто исповедаются, то есть являются именно участниками этой Вечери, не в полной мере в ней участвуют, так как именно в этот момент они участвуют в другом таинстве - покаяния. И то, и другое таинство совершаются без необходимого внимания и сосредоточенности.

Между тем Литургия - центральный момент нашей сакральной христианской жизни, приобщение к Страданию, Смерти и Воскресению Иисуса Христа, Спасителя и Искупителя мира. Вокруг этого таинства созидается вся остальная жизнь всех христианских Церквей, в том числе и нашей, Русской Православной Церкви. Столь прискорбное невнимание к этому центральному таинству, по сути дела, формальное в нем участие (иначе как еще можно назвать современную практику?), несомненно, роковым образом отражается и на качестве нашей христианской жизни.

Совершенно очевидно, что исповедь следует проводить отдельно от литургии. Там, где позволяют условия, вероятно, лучше всего накануне, чтобы не было жестко ограниченного времени. А ведь именно такое имеет место, когда исповедают во время свершения литургии: ведь при этом необходимо успеть исповедать всех в течение не более одного часа, независимо от того, сколько исповедающихся - 30-40 или 300-400 (такое тоже бывает в некоторые дни). Даже если исходить из обычного для Москвы числа исповедников за воскресной литургией - 60-80 человек, - то нетрудно увидеть, что у священника будет меньше одной минуты на человека.        О каком серьезном наставлении здесь можно говорить?
41

А если иметь в виду, что из этих 60-80 человек примерно 10-12 пришли вообще впервые на исповедь? Что получат они от этой первой в своей жизни встречи с нашей Церковью?

К счастью, в тех (пока еще немногих) вновь открывающихся храмах Москвы, где настоятелями поставлены глубокие, серьезные и одновременно энергичные священники, исповедь проводится именно накануне, и при этом священник уделяет ей очень много и времени, и внимания.

Необходимо постоянно помнить о том, что исповедь - самое близкое общение служителя Церкви со своей паствой. От этого общения в каком-то смысле зависят судьбы сотен и тысяч людей. Ясно, что далеко не каждый священник обладает необходимыми для этого данными: чуткостью, тактом, достаточным собственным духовным опытом. Здесь были бы крайне желательны краткие пособия для священников, содержащие соответствующие наставления. Уверен, что была бы огромная польза от семинаров, которые могли бы проводить либо сами епископы, либо, по их благословению, опытные священнослужители. На них можно было бы обсуждать как положительные, так и отрицательные прецеденты, не называя, разумеется, ничьих имен.

Но ничего этого, к сожалению, нет. Потому и идет жизнь нашей Церкви по старой пословице: "что ни поп - то батька". В одном месте (в Загорске) человеку говорят: "Ваше духовное состояние требует того, чтобы вы исповедовались и причащались каждое воскресенье". Приезжает человек в Москву. Сходит в церковь в первое воскресенье, а на следующее его или ее уже останавливает священник:

- Ты же была неделю назад?
- Да меня благословили каждую неделю причащаться!
- Вот кто благословил - тот пусть и причащает. А причащаться чаще раза в месяц - смертный грех!

Почему? Откуда это?

Точно так же почему-то считается, что причащаться на Пасху или на Рождество тоже своего рода духовная бестактность: "Праздник великий, а они со своими грехами лезут!" То, что сами священники причащаются несколько раз в неделю, и уж конечно, в Рождество и на Пасху, как-то забывается - это вроде как по служебной обязанности. Один протоиерей так и говорил, отстаивая редкое причащение мирян:
"А то будете как мы - привыкнете к частому причащению и благоговение потеряете!" (священник причащается за каждой совершаемой литургией).
42

На деле же имеет место просто недоразумение - автоматическое соединение, причем совершенно необязательное, двух разных таинств: исповеди (покаяния) и причащения (встречи со Христом на братской трапезе верующих). Здесь было бы уместно позаимствовать у католиков современный обычай - причащать в праздник всех, не имеющих на совести тяжкого греха, без исповеди - ради праздника. Именно так и поступают, например, в Московском костеле, приглашая к причащению даже православных, ради великой радости Господнего Праздника.

В то же время человек может, напротив, нуждаться в частой исповеди или даже просто в духовной беседе, утешении, а не только в перечислении своих грехов. Но это у нас в Православии как-то совершенно не. принято. Стоит кому-нибудь остановить священника после службы, чтобы о чем-нибудь спросить или посоветоваться, как тут же найдутся доброхоты из старушек: "Не задерживайте батюшку - он устал!.." Как будто беседы с людьми - это что-то выходящее за рамки служения священника. Впрочем, многие священники так и считают. Я сам был свидетелем, как один пожилой священник отчитывал прихожанина, все стремившегося "поговорить с батюшкой": "Что вы, что вы! Нам нельзя с вами говорить. Вот приходите на службу, стойте, молитесь, придите на исповедь". Почему нельзя? Кто запрещает?

Печально то, что нередко священники, которые сами не беседуют с прихожанами, помимо исповеди (весьма, впрочем, краткой), всячески препятствуют делать это своим собратьям, упреками, замечаниями (чаще всего это настоятель или второй священник), создавая обстановку напряженности и нервозности. Священнику, стремящемуся не ограничиваться формальным служением, всегда приходится такие краткие беседы проводить где-то в углу храма, урывками, чуть ли не тайком, все равно навлекая на себя неизменные попреки, что он-де "задерживает службу": "Ну, давай теперь до вечера служить!" Хотя, естественно, такие краткие беседы проводятся лишь после литургии и никого по-настоящему не задерживают. Дело здесь, конечно, не во времени, а просто в том, что такого рода активность является как бы постоянным обличением формального отношения к службе старшего собрата. Чтобы себя как-то реабилитировать перед самим собой и другими, и дается воля такого рода попрекам. Конечно, за этим стоит еще и, вероятно, некая ревность, поскольку к священнику, относящемуся к своим обязанностям чисто формально, никто из прихожан особенно и не обращается, так как от него ничего и не услышит человек, нуждающийся во
43

внимании и любви. Поразительно, что даже сейчас, когда уже нет диктата уполномоченных, особо следивших за батюшками, к которым "ходит молодежь", остается инерция такого же формализма. Воистину, "сами не входят и хотящих войти - не допускают". Казалось бы, сейчас уже было бы совершенно естественным ввести определенные часы, во время которых желающие поговорить со священником могли бы это сделать не "на ходу", а в спокойной обстановке. Такая потребность особенно остро ощущается в настоящее время, когда многие люди приходят в храм впервые, когда идет массовое возвращение народа нашего к вере, возвращение в Православную Церковь.

Каким контрастом этому выглядят маленькие объявления, которые даже в 70-80-е годы можно было увидеть на дверях лютеранских и католических церквей в Прибалтике. "Пастор (такой-то) принимает прихожан по личным вопросам по вторникам, четвергам и субботам с 12 до 16". Тут же написан телефон, по которому можно позвонить пастору и уточнить необходимое. Это ведь так естественно, чтобы люди могли обратиться к священнику не "ловя" его на ходу после службы, а в специально отведенное для таких бесед время.

И дело здесь не в перегрузке священнослужителей службами (можно было бы сократить число этих служб или увеличить число священнослужителей). Дело здесь в ставшей привычной нормой православной установке: священник - это тот, кто осуществляет священнослужение. Между тем Иисус нигде не называл Своих учеников "священниками". Он призывал их быть пастырями. "Любишь ли Меня?" - трижды вопрошал Он Петра, - если так, то "Паси овец Моих". Пасти означает быть готовым душу полагать за них. А тот, кто прежде всего думает о том, как бы поскорее закончить все дела в храме и уехать домой, просто наемник.

             А наемник, не пастырь,
которому овцы не свои,
видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит,
...потому что наемник, и не радит об овцах.
(Ин 10: 12-13).
44