Георгий Флоровский

 ПОЛОЖЕНИЕ ХРИСТИАНСКОГО ИСТОРИКА*

« Христианство — религия историков" (1). Сказано сильно, но верно. Христианство есть прежде всего смелое обращение к истории, свидетельство веры в определенные события, происшедшие в прошлом — в исторические факты. Вера свидетельствует о том, что это особые события. Эти моменты истории — поистине исторические. Коротко говоря, верующие считают их "великими деяниями Божиими" — Magnalia Dei. "Преткновение конкретности", как называет это Герхард Киттель (2), составляет самую суть Благой Вести христианства. Сам Символ веры глубоко историчен. Вся полнота бытия в нем укладывается в одну историческую схему — "историю спасения" от Сотворения мира до исполнения времен, Страшного Суда и конца истории. Особое внимание уделяется наиболее важным событиям, а именно Воплощению, Пришествию Мессии, Его Крестной Смерти и Воскресению. Можно справедливо утверждать, что "христианство — это ежедневное приглашение к изучению истории" (3).

Здесь-то и начинаются трудности. Обычный верующий, к какой бы конфессии или традиции он ни принадлежал, едва ли считает своим долгом изучать историю. Историческое содержание Благой Вести очевидно. Но люди, даже рассуждая о событиях библейской истории или истории Церкви, больше интересуются "вечной истиной", чем какими-то "историческими обстоятельствами". Разве сама Благая Весть не указывает за пределы истории, на "жизнь будущего века"? И существует устойчивое стремление истолковывать исторические факты как символы, образы, примеры или общие случаи, и превращать "историю спасения" в некую назидательную притчу. Эту тенденцию можно проследить вплоть до первых веков христианства. И в наши дни вокруг слышатся ожесточенные споры на ту же тему.

С одной стороны, в последние несколько десятилетий была вновь открыта и осознана глубинная историчность христианства. Во всех областях современного богословского поиска — в библейской экзегезе, истории Церкви, литургике, последних попытках "реконструкции веры" и даже в нынешнем экуменическом диалоге — чувствуется свежее дыхание возрожденного исторического видения. С другой стороны, недавнее требование радикальной демифологизации Благой Вести — зловещий знак, указывающий, что наступление на историю продолжается. "Демифологизировать христианство" на деле означает деисторизировать его, несмотря на все различия между мифом и историей. Это требование есть не что иное, как новая форма старого богословского либерализма, который уже два века пытается вылущить христианство из исторической скорлупы, освободить его от исторических связей и контекста и обнаружить в нем "вечную сущность" ("Das Wesen des Christentums" [2]). Как ни удивительно, рационалисты эпохи Просвещения, благочестивые пиетисты всех мастей и мечтатели-мистики работали в одном направлении. Немецкий идеализм, несмотря на видимую историчность, в конце концов вел к тому же. С "внешних" исторических фактов акцент сместился на внутренний опыт верующего. Христианство превратилось в "религию опыта" — мистического, этического или даже просто интеллектуального. История здесь ни при чем. Историчность христианства свелась к признанию вечного "исторического значения" за некоторыми идеями и принципами, которые, хотя и возникли в определенных пространственно-временных координатах, внутренне никак не связаны с пространством и временем. Как результат подобного видения, личность Иисуса Христа потеряла свое значение, несмотря на то, что Весть Христова была до некоторой степени принята и усвоена [3].

Сейчас очевидно, что этот антиисторический подход — лишь пример крайней формы историцизма, а именно такого истолкования истории, при котором всё историческое отвергается как "случайное" и "неважное". Большинство либеральных аргументов были и остаются историческими и критическими, хотя за ними без труда угадываются определенные идеологические предрассудки и пристрастия. В либеральной школе культивируется изучение истории — хотя бы только для того, чтобы скомпрометировать ее как царство относительности или как повесть греха и падения и в конце концов — изгнать из богословия. Из-за этого "злоупотребления историей" среди либералов консервативные круги с подозрением относятся даже к "законному" использованию истории в богословии. Не опасно ли ставить вечную истину христианства в зависимость от исторических событий, по природе своей земных и случайных? Поэтому кардинал Маннинг отвергал любое обращение к истории или к "древности" как "измену и ересь". В этом он был тверд: у Церкви нет истории. Она вечно пребывает в непреходящем настоящем (4).

Часто спрашивают, возможно ли вообще "знать" историю, то есть прошлое? Можно ли хоть с какой-то уверенностью судить о том, что происходило до нас? Наши представления о прошлом столь различны, они меняются с каждым поколением, если не с каждым историком. Есть ли в них что-нибудь, кроме субъективных мнений, впечатлений и домыслов? Сами ученые в своих наиболее скептических трудах ставили под сомнение возможность какого-либо исторического знания. Казалось, даже Библия теряет статус исторической книги, оставаясь лишь блистательным отражением вечной Славы и Милосердия Божьего. Более того, даже если допустить, что христиане — историки по призванию, всё равно придется признать, что это дурные и ненадежные историки: ведь они заведомо пристрастны. Принято считать, что главная добродетель историка — беспристрастность, свобода от предрассудков, совершенная Voraussetzungslosigkeit [беспредпосылочность]. Очевидно, верующий и церковный христианин, даже сохраняя интеллектуальную честность, не сможет сознательно отрешиться от "груза предрассудков". Сам факт веры и верности обязывает христиан совершенно особым образом трактовать некоторые исторические события и по-особому рассматривать исторический процесс в целом. Христианин неизбежно окажется пристрастным. Он не будет сомневаться во всём. Он не согласится, к примеру, рассматривать священные книги как "просто литературу" и читать Библию как "еврейский эпос". Он не поступится своей верой в единственность и исключительность Христа. Он не согласится выкинуть из истории "сверхъестественное". Возможно ли на таких условиях беспристрастное и критическое изучение истории? Может ли христианин оставаться христианином, работая "по призванию"? Как он оправдает свой труд? Может ли он отделить свою работу историка от религиозных убеждений и писать историю, как обычный человек, как не внемлющий подсказкам и указаниям веры? 

Легче всего ответить, что все историки пристрастны. Беспристрастной истории нет и не может быть (5). У "историков-эволюционистов" предвзятых мнений не меньше, чем у верующих в Божественное Откровение — это всего-навсего иной род предвзятости. Эрнест Ренан и Юлиус Велльхаузен пристрастны не менее Риччотти и о. Лагранжа, Харнак и Баур — не менее Барди и Лебретона, а Райценштайн и Фрейзер — куда больше, чем Дом Одо Казель и Дом Грегори Дикс. Просто пристрастия у них различны. Слишком хорошо известно, что в угоду "критическим" предрассудкам историки порой искажают и извращают истину куда сильней, чем из покорности "традиции".

Тем не менее это обоюдоострый аргумент. В конечном счете он приводит к радикальному скептицизму и дискредитирует историю вообще. Он означает, что все наши надежды и притязания на достоверное историческое знание тщетны. Однако заметим, что в этом споре все участники обыкновенно оперируют весьма спорным определением исторической науки, заимствованным из другой области знания, а именно из наук естественных. Считается, что существует некий "научный метод", применимый в любой области исследования, независимо от специфики изучаемого предмета. Но это-то и есть предрассудок, необоснованное допущение, не выдерживающее критики. В последнее время его оспаривают и историки, и философы. Прежде всего необходимо определить, какова природа и специфика "исторического" и каким образом возможно познать этот особый предмет. Необходимо определить цель и задачу (или задачи) изучения истории, а затем — указать методы, которые следует применять для достижения этой цели. Только в такой перспективе мы сможем правильно поставить и разумно разрешить вопрос о "беспристрастности" и "предрассудках".

Изучение истории — странное занятие. Сам объект изучения неясен. История есть наука о прошлом. Строго говоря, необходимо сузить поле исследования: история занимается человеческим прошлым. Приравнивание человеческой истории к истории естественной — неоправданная натяжка. Такой натуралистический подход, ведущий в конечном счете к отрицанию какой-либо специфичности человеческого бытия, принес истории немало вреда. Во всяком случае, непосредственно "наблюдать" за прошлым невозможно. Оно действительно прошлo, а потому не доступно нам ни в каком "возможном опыте" (выражение Джона Стюарта Милля). Познавать прошлое приходится косвенно, путем умозаключений. Познание прошлого — всегда "истолкование". Прошлое можно только "восстанавливать". Действительно ли это возможно? И как это делается? На самом деле ни один историк не начинает с прошлого. Он отправляется от настоящего, к которому принадлежит сам. Он оглядывается назад. Он начинает с "источников", то есть ныне существующих документов. Из них и на них он начинает "восстанавливать" прошлое. Его действия зависят от характера источников.

Что такое источники? Что делает то или иное историческим источником? В каком-то смысле почти всё постигаемое, omnis res scibilis, может служить источником, при условии что историк умеет им пользоваться — считывать информацию. С другой стороны, ничто — ни хроника, ни повествование, ни даже автобиография — не является источником само по себе. Исторические источники становятся таковыми лишь в контексте исторического исследования. Сами по себе молчат даже тексты и речи; они обретают голос, лишь когда их понимают; они отвечают, лишь когда их допрашивают, словно свидетелей на суде, задавая точные и правильные вопросы [4]. Первое требование к историку — уметь задавать правильные вопросы, подвергать источники перекрестному допросу и заставлять их отвечать. Марк Блок в своей замечательной работе "Apologie pour l’histoire, ou le Metier d’historien" иллюстрирует это правило убедительными примерами:

Кремневые орудия в наносах Соммы изобиловали как до Буше де Перта, так и потом. Но не было человека, умеющего спрашивать, — и не было доисторических времен. Я, старый медиевист, должен признаться, что для меня нет чтения увлекательней, чем какой-нибудь картулярий [5]. Потому что я примерно знаю, о чем его спрашивать. Зато собрание римских надписей мне мало что говорит. Я умею с грехом пополам их читать, но не опрашивать. Другими словами, всякое историческое изыскание с первых же шагов предполагает, что опрос ведется в определенном направлении. Всегда вначале — пытливый дух. Ни в одной науке пассивное наблюдение никогда не было плодотворным. Если допустить, впрочем, что оно вообще возможно (6).

Это замечание добросовестного и думающего ученого очень показательно. Он утверждает, что любое историческое — да и всякое подлинное — исследование обязательно пристрастно. Пристрастно, ибо изначально движется в определенном направлении. Иначе допроса не получится, и свидетели промолчат. Только вопросы, направленные к некоторой цели, способны помочь источникам заговорить; точнее, только так "предметы" превращаются в "источники" — тогда лишь, когда их расколдовывает, вопрошая, пытливый ум историка. Даже в экспериментальных науках факты говорят о себе только в процессе и в контексте целенаправленного исследования, и ни один эксперимент не возможен без предварительного "мысленного эксперимента", выполняемого ученым (7). Даже наблюдения не существует без понимания, а значит — истолкования.

Серьезной помехой на пути истории стала некритическая "натуралистическая" концепция источников. Источники часто представлялись какими-то независимыми сущностями, пребывающими вне и до процесса изучения. Историку предлагалась неверная задача: найти историю в источниках, рассматривая их просто как "предметы". Из такого труда не могло выйти ничего, кроме псевдоистории, истории, сделанной "ножницами и клеем" (8), "истории без исторической проблемы", по удачному выражению Бенедетто Кроче (9). Иные историки готовы довольствоваться ролью репортеров; но даже репортер, если он хочет, чтобы его поняли, должен отбирать и объяснять свой материал. Исторические источники нельзя использовать как "следы", "останки" или "отпечатки" прошлого. Их функция в историческом исследовании совсем иная. Они — не следы, но свидетельства. А извлечь информацию из свидетельства возможно только в процессе истолкования. Ни собрание фактов, ни компиляция дат и событий не есть история — пусть даже все даты точны и факты проверены. Самый полный каталог художественного музея — не история искусств. Самый исчерпывающий список рукописей — не история литературы, даже не история письменности. Хроника — не история. Хроника, по резкому выражению Бенедетто Кроче, есть "труп истории" — il cadavere. Хроника — просто "вещь", una cosa, набор звуков или иных знаков. История же — это "действие духа", un atto spirituale (10). "Вещи" превращаются в "источники" только в процессе познания, становясь таковыми для вопрошающего разума исследователя. Вне исследования исторических источников просто не существует.

Историк задает вопрос о смысле и значении. Он рассматривает предметы не как следы или отпечатки, но как знаки и свидетельства прошлого. Истолковывать можно лишь знаки, а не "голые факты", ибо вопрос о смысле выходит за рамки чистой данности. Есть предметы пустые и лишенные смысла; их нельзя ни понять, ни истолковать, причем именно потому, что они бессмысленны — так в разговоре порой не удается уловить значение отдельных замечаний, брошенных случайно и не содержащих никакой информации. А изучение истории — это своеобразный разговор, диалог между историком и обитателями прошлого, чью жизнь, мысли, чувства, решения он должен узнать через знаки и свидетельства документов. Следовательно, мы можем оттолкнуться от слов, предметов или фактов и перейти от знака к значению при том лишь условии, что действительно есть основания рассматривать тот или иной объективный материал как знак, как нечто значащее, что справедливо будет считать его не плоским, но имеющим измерение глубины — измерение смысла. Мы должны открыть содержащееся в источнике значение, а не приписывать ему свое. Таким образом, предметы, документы и источники несут в себе значение только потому, что нам подлинно известно о протекании за ними некоторой сознательной деятельности.

Стало быть, история изучает не любое, а человеческое прошлое. Только человек имеет историю в точном смысле слова. Р. Дж. Коллингвуд разрабатывает эту мысль с великолепной ясностью. Сходство между археологом и палеонтологом очевидно: оба копаются в земле. Но задачи их совершенно различны. "Использование археологом его стратифицированных реликтов определяется его пониманием их в качестве артефактов, служащих определенным человеческим целям. Тем самым они выражают определенный способ мышления людей о своей собственной жизни". В изучении природы нет такого деления на "внешнюю" и "внутреннюю" сторону опытных данных. "Для естествоиспытателя природа всегда только " феномен" , " феномен" не в смысле ее недостаточной реальности, но в смысле того, что она является некоей картиной, данной созерцанию разумного наблюдателя; в то же время события истории никогда не выступают как простые феномены, картины для созерцания. Они объекты, и историк смотрит не " на" них, а " через" них, пытаясь распознать их внутреннее, мысленное содержание" (11). Мы вправе считать исторические документы "знаками", поскольку они действительно содержат в себе значение — в них отражается и выражается, сознательно или бессознательно, жизнь и деятельность человека.

Истолкователь может достичь своей цели, только если он способен в достаточной мере отождествить себя с теми, чьи мысли, действия или обычаи пытается истолковать. Пусть документы полны смысла — но если контакт почему-либо не установлен или и не может быть установлен, все попытки понять и извлечь смысл напрасны. Это происходит, например, с нерасшифрованной письменностью. Свидетельства могут быть поняты и истолкованы неверно. Так бывает и в разговоре, когда мы не находим "общего языка" с собеседником — тогда мы не понимаем друг друга, и общения не получается. То же случается при переводе иностранного текста: порой мы переводим неверно не потому, что делаем ошибки в языке, а потому, что не можем проникнуть во внутренний мир человека, чье свидетельство пытаемся расшифровать. Чтобы что-то понять, необходим Einfuhlung [проникновение, вчувствование]. Даже в обычном разговоре мы расшифровываем слова собеседника — и при этом нередко терпим неудачу. Проблема семантики и разумного общения — общения между разумными существами — присутствует на всех стадиях процесса исторического истолкования. По словам Ранке, "история начинается только тогда, когда памятники становятся понятны" (12). Следует добавить, что историческими документами, источниками в полном смысле слова являются только "понятные документы" — dans la mesure ou l’historien peut et sait y comprendre quelque chose [в той лишь мере, в какой историк может и умеет в них что-то понять], по выражению Анри Мару (13). Следовательно, личность интерпретатора имеет такое же значение, как и интерпретируемый материал: для диалога необходимы двое. Понимание невозможно без "конгениальности", интеллектуальной и духовной близости, без встречи душ. Коллингвуд прав, указывая, что

...историческое исследование показывает историку возможности его собственного ума... Всякий раз, как он сталкивается с какими-нибудь непонятными историческими материалами, он обнаруживает ограниченность своего ума, он видит, что существуют такие формы мышления, в которых он уже или еще не способен мыслить. Некоторые историки, иногда целые поколения их, не находят в тех или иных периодах истории ничего разумного и называют их темными веками; но такие характеристики ничего не говорят нам о самих этих веках, хотя и говорят весьма много о людях, прибегающих к подобным определениям, а именно — показывают, что эти люди неспособны воспроизвести мысли, которые лежали в основе жизни в те эпохи (14).

Вот первое правило истинной экзегезы: мы должны уловить образ мысли автора, понять, что он хотел сказать. Если нам не удастся это, если мы станем вносить и видеть в тексте собственные мысли, мы рискуем ошибочно истолковать значение той или иной фразы, отрывка или даже всего документа. Ни текст, ни отдельное высказывание нельзя называть "бессмысленными" только потому, что мы не понимаем их смысла. Если мы понимаем метафоры буквально — мы не понимаем текста; если, наоборот, реальная история кажется нам притчей — мы не понимаем текста.

Вы никогда не сможете узнать смысл сказанного человеком с помощью простого изучения устных или письменных высказываний, им сделанных, даже если он писал или говорил, полностью владея языком и с совершенно честными намерениями. Чтобы найти этот смысл, мы должны также знать, каков был вопрос (вопрос, возникший в его собственном сознании и, по его предположению, в нашем), на который написанное или сказанное им должно послужить ответом (15).

Это относится к обычному общению в ходе повседневной жизни. Это относится и к изучению истории. Исторические документы есть документы жизни. 

Каждый историк отталкивается от некоторых сведений. Усилием пытливого ума он превращает их в свидетельства или, так сказать, "коммуникации", связывающие нас с прошлым, то есть в полные смысла знаки. Силой интеллектуальной интуиции он постигает значение этих знаков и при помощи "индуктивного воображения" достраивает тот исторический контекст, в котором все сведения оказываются на своих местах, объединенные в гармоничное — понятное и логически непротиворечивое — целое. В этом процессе не обойтись без элемента "догадки" или, вернее, "прозрения" — так же как не обойтись без него при любой попытке понять другого человека. Нехватка сочувствующего воображения и точных интуитивных догадок может расстроить диалог, ведь тогда не произойдет подлинной встречи душ и мыслей: собеседники будто говорят на разных языках, и произносимое одним достигает слуха, но не сознания другого. По существу, любой акт понимания есть производимый в уме эксперимент, и здесь не обойтись без прозрения. Прозрение есть род умственного видения, интуитивный акт, акт воображения, направляемого и контролируемого всем приобретенным человеком опытом. Можно назвать его проявлением фантазии, но фантазии совершенно особой. Это познавательная фантазия, без которой, как красноречиво объясняет Бенедетто Кроче, историческое знание просто невозможно: "...senza questa ricostruzione o integrazione fantastica, non e dato ne scrivere storia, ne leggerla e intenderla" [без этой восстанавливающей и восполняющей фантазии нельзя ни писать историю, ни читать ее, ни понимать]. Это, как он говорит, "фантазия в мысли и ради мысли" (la fantasia nel pensiero e pel pensiero), "реальность, относящаяся к мышлению", включающая в себя здравый смысл, дисциплинируемая и управляемая логикой, а потому не имеющая ничего общего с "поэтическими вольностями" (16). "Понимание — сказанных слов или осмысленных событий — есть истолкование", — сказал Ф. А. Тренделенбург . "Alles Verstandniss ist Interpretation, sei es des gesprochenen Wortes oder der sinnvollen Erscheinungen selbst" (17). Искусство герменевтики — сердцевина исторического ремесла. И, как удачно заметил один русский ученый, "нужно наблюдать, как читают, а не читать, как наблюдают" (18). "Читать" тексты или события означает "понимать", постигать их внутренний смысл, и от постигающего разума в этом процессе зависит очень многое, так же как от читателя — в процессе чтения. 

Историк обязан быть критичным к себе, может быть, даже более, чем к своим источникам — ведь они становятся источниками лишь по отношению к вопросам, которые он им задает. Как говорит Анри Мару, "понятным документ становится лишь постольку, поскольку ему удается попасть в руки историка, способного в него проникнуть и осознать его природу и значение" — dans la mesure ou il se rencontrera un historien capable d’apprecier avec plus de profondeur sa nature et sa portee (19). Вопросы, задаваемые тем или иным историком, в конечном счете зависят от меры его профессионализма и компетентности, от его личности в целом, от взглядов и интересов, от широты кругозора, даже от его симпатий и антипатий. Не следует забывать, что любой акт понимания, строго говоря, личен, и только в качестве личного акта имеет истинное значение и ценность. Историку необходимо трезво оценивать, подвергать тщательному испытанию свои предрасположения и предпосылки; но он не должен пытаться изгнать из разума все предпосылки. Такая попытка есть самоубийство ума, ведущее к полной умственной импотенции. Стерильный ум всегда бесплоден. Для историка, как и для литературного критика, безразличие, равнодушие и нерешительность, прикрывающиеся личиной "объективности", — не добродетели, а пороки. Понимание истории — это сознательный ответ на "вызов" источников, расшифровка знаков. Доля относительности присуща любому акту понимания, как неизбежна она и в личных отношениях между людьми. "Относительность" всегда сопутствует "отношениям".

Цель изучения истории не в том, чтобы устанавливать объективные факты — даты, места действия, числа, имена и тому подобное. Это только необходимая подготовка. Главная же задача — встреча с живыми людьми. Без сомнения, историк должен прежде всего установить, тщательно проверить и подтвердить факты — но основная его цель не в этом. Процитируем еще раз Мару: "История есть встреча с другим" — l’histoire est rencontre d’autrui (20). Этой встрече, как и любым отношениям, препятствует ограниченный и выхолощенный ум. История как предмет изучения есть история людей в их отношениях друг с другом, в социальных связях, в контактах и конфликтах, в одиночестве и отчуждении, в благородстве или низости. Только люди живут в истории — живут, действуют, борются, творят, разрушают. Только человек является в полном смысле слова историческим существом. Изучая историю, мы устанавливаем связь с людьми, с их мыслями и трудами, внутренним миром и внешними действиями. Поэтому Коллингвуд совершенно прав, утверждая, что в истории не бывает "просто событий".

То, что ошибочно называется "событием" [6], на самом деле является действием и выражает определенную мысль (намерение, цель) субъекта, его производящего; дело историка — познать эту мысль (21).

Поэтому, говорит Коллингвуд, "всякая история — история мысли". Несправедливо было бы сводить это утверждение к чистому интеллектуализму, к мрачному призраку гегельянства. Основной упор Коллингвуд делает не на мысли как таковой, а на разумном и целенаправленном характере человеческой жизни и деятельности. В истории мы имеем дело не со случаями и происшествиями, но с деяниями и трудами, достижениями и неудачами. Только они придают смысл человеческому существованию.

В конечном счете история — это история человека, во всей сложности и многообразии его бытия. Отсюда специфика исторического исследования и исторического знания. Методы должны соответствовать цели. Об этом обыкновенно забывали в век воинствующего узколобого позитивизма, часто забывают и в наше время. Объективное, more geometrico [геометрическое] знание в истории невозможно. И это не беда, поскольку история изучает не объекты, а субъектов — наших собратьев и соработников на ниве познания жизни. Историческое знание должно быть — и в действительности является — знанием экзистенциальным. Здесь-то и лежит пропасть между "die Geisteswissenschaften" и "die Naturwissenschaft" — "наукой о духе" и "наукой о природе" (22).

Историки, особенно принадлежащие к старой школе, часто считают, что в их работе ими движет стремление знать прошлое так, "как знает свидетель", то есть в каком-то смысле превратиться в "свидетеля" прошедших событий, "всё видеть своими глазами" (23). Но именно этого историк никогда не делает, сделать не может и не должен даже пытаться, если хочет быть хорошим историком. Более того, ниоткуда не следует, что очевидец события действительно "знает" его, то есть понимает его смысл и значение. Стремление достичь заведомо неосуществимой и внутренне противоречивой цели только мешает осознать, что же реально делает историк (если он в самом деле занимается историей).

Знаменитую фразу Леопольда фон Ранке о том, что историк хочет знать прошлое "таким, каким оно действительно было" — "wie es eigentlich gewesen" (24) — толкуют вкривь и вкось. Прежде всего, не стоит возводить случайное замечание великого мастера в принцип. В своих собственных трудах Ранке не следует этому правилу: он всегда больше, чем хроникер. Он всегда стремится к истолкованию (25). Конечно, историк хочет знать, что действительно произошло в прошлом; но хочет это знать в перспективе. Иначе он и не может. Мы не можем пережить вновь даже собственное прошлое, ибо, когда мы вспоминаем, а не грезим, события прошлого предстают перед нами в перспективе, на фоне приобретенного с тех пор опыта. Коллингвуд определяет историю как "воспроизведение прошлого опыта" (26). В таком определении есть своя правда, поскольку "воспроизведение" входит в процесс "сочувственного отождествления", без которого невозможен диалог. Но при этом не следует путать свои мысли с мыслями собеседника. Сам Коллингвуд говорит, что объектами исторического исследования "выступают события, случившиеся в прошлом, условия, больше не существующие", которые и становятся предметами исторической науки "лишь после того, как перестают непосредственно восприниматься" (27). Историк видит прошлое сквозь века, на расстоянии. Он не стремится повторить прошедшее событие. Историк хочет знать прошлое как прошлое, следовательно, в контексте последующих событий. "Un temps retrouve" [найденное время], то есть восстановленное при помощи воображения, — это именно "un temps perdu" [утраченное время]. Оно некогда прошло, оно было утрачено, и потому его можно найти и обрести вновь только в качестве "прошлого".

Историческое видение всегда ретроспективно. То, что было будущим для людей прошлого, теперь само стало прошлым для историка. Поэтому историки знают больше о прошлом, чем могли знать люди, в прошлом жившие. Историки осознают влияние прошлого, определенных его событий, на позднейшее время. Как историки, мы не можем видеть славное Периклово пятидесятилетие иначе, нежели в свете последующего упадка и гибели афинской демократии, а попытку отказаться от такого видения, даже если бы она не была обречена на провал (а она обречена), никак нельзя назвать историческим подходом. Перспектива и контекст неотделимы от подлинного понимания и представления истории. Мы не сможем глубоко и исторически понять Сократа, если забудем о том, как сказывалось на позднейшей греческой философии влияние его идей и личности. Если же мы попытаемся увидеть его, так сказать, в вакууме, вне целостного исторического фона, включающего и то, что для самого Сократа было далеким и непредсказуемым будущим, — мы будем знать об "истинном", то есть историческом, Сократе гораздо меньше.

История не зрелище и не панорама. Это процесс. Временнaя перспектива — с конкретным временем, заполненным событиями — дает нам ощущение направления, которого, возможно, сами события на момент своего совершения были лишены. Конечно, можно попытаться забыть об уже известном, отрешиться от перспективы и не обращать на нее внимания. Удастся ли это? Вряд ли. Но даже если это возможно, это занятие не для историка. Как было сказано недавно, "пытаться стать современником описываемых людей и событий — значит ставить себя в положение, начисто исключающее историю". Нет истории без взгляда назад, то есть без ретроспективы (28).

Конечно, в ретроспекции таятся свои опасности. Она делает нас уязвимыми для "оптических иллюзий". Мы можем увидеть в прошлом "слишком много", причем даже не потому, что станем приписывать ему собственные мысли, но потому, что свет ретроспективы способен представить нам отдельные стороны прошлого в преувеличенном и искаженном виде. Порой нас искушает желание преувеличить роль каких-либо исторических личностей или социальных институтов, поскольку ее непропорционально раздувает избранная нами перспектива. А часто мы и не выбираем перспективу, и при всём желании не можем ее изменить. Нас охватывает соблазн принять сходство за причинную связь и приписать какой-либо тенденции, направлению или идее ложное происхождение: такие ошибки не раз делалась и в истории раннего христианства, и во многих других областях. Короче говоря, мы можем видеть прошлое в неверной перспективе — сами не зная этого или не имея средств ее исправить. Наша перспектива всегда ограничена. У нас нет и никогда не будет целостной перспективы. С другой стороны, мы не можем видеть прошлое без перспективы вообще. Окончательная цель историка — охватить и осмыслить весь временнoй контекст, по крайней мере в пределах "умопостигаемой, то есть объяснимой из самой себя" (по выражению Тойнби) области исследования. Но достичь этой цели невозможно, а значит любое историческое истолкование остается предположительным.

Историк никогда не довольствуется фрагментарной картиной. Он стремится открыть или предположить в течении событий даже бoльшую степень логичности, чем она есть там на самом деле. Он преувеличивает связь между различными элементами прошлого. Анри Мару описывает действия историка как стремление понятности ради выстроить "груду мелких фактов", из которых, как кажется, состоит реальная жизнь, в "упорядоченную картину" — une vision ordonneе (29). Ни один историк не может удержаться от подобной операции, ни одному историку не удавалось избежать ее. Здесь, однако, надо соблюдать крайнюю осторожность. Историку всегда грозит опасность внести в ход истории слишком много логики и связности. Слишком часто вместо живых людей, всегда несовершенных и не "сложившихся" до конца, историк изображает неподвижные "типы", каждый — в своей характерной позе. То же порой делают портретисты, добиваясь выразительности портрета. Таков был метод древних историков — от Фукидида до Полибия и Тацита. Коллингвуд называет это "субстанциальностью" античной историографии, и именно такая черта, по его мнению, делает ее "неисторичной" (30). Тот же метод усвоило немало современных историков. На ум приходят Теодор Моммзен (его "Римская история"), Джордж Грот, Ипполит Тэн, Гульельмо Ферреро. Сюда же относятся многочисленные современные жизнеописатели Христа — от Теодора Кейма и Эрнеста Ренана до Альберта Швейцера. В каком-то смысле такой подход оправдан. Историк стремится преодолеть разрозненность и путаницу эмпирического материала, соединяя крохи и лоскутки в синтетический образ, объясняя множество поступков и проявлений целостным характером героя. Это редко удается сделать логическим, рациональным путем. Историк работает индуктивно, как художник, ведомый интуицией. У историка есть свое видение мира. Но это преобразующее видение. Так появились все основные обобщения нашей историографии: эллинистическое мышление, человек средневековья, буржуа и тому подобные. Не стоит спорить об исторической верности этих категориальных обобщений; достаточно четко отличать их от обобщений родовых. Однако рискованно будет заявлять, что эти обобщенные "типы" реально существуют, существуют в пространстве и во времени. Это, так сказать, обоснованные обобщения, подобные художественным портретам и, как таковые, необходимые для понимания. Но "типичные люди" непохожи на людей из плоти и крови. Таковы же и наши социологические обобщения: древнегреческий город-государство, феодальное общество, капитализм, демократия и тому подобное. Главная опасность обобщений в том, что они слишком подчеркивают "внутреннюю необходимость" поведения человека. Складывается впечатление, что человек как "тип" или "характер" предопределен поступать "типично" — в соответствии со своим типом. Для каждого типа общества также определен "типичный" путь развития. Однако в наше время мираж "исторической неизбежности" разоблачен и отброшен как нечто искажающее историческую реальность в процессе нашего истолкования (31). И это естественно. Во всех типичных и категориальных образах чувствуется детерминизм. Ведь они не более чем удобные аббревиатуры для "груды фактов". Реальная история текуча, изменчива и совершенно непредсказуема.

Иногда в самом методе ретроспекции скрывается детерминистический уклон. При взгляде назад события развертываются перед нами логически, в строгом порядке, согласно принятой схеме, подчиняясь внутренней необходимости — и нам кажется, что иначе и быть не могло. Необусловленность процесса мы маскируем рациональными схемами, а порой нарочно о ней забываем. События лишаются качества неопределенности и превращаются в неотвратимые стадии развития или упадка, взлета или падения, в зависимости от принятой идеальной схемы. В реальной истории логики меньше, чем в наших истолкованиях. История не есть эволюция, и ход реальных событий не следует эволюционным схемам и образцам. Исторические события не просто "случаи": это действия или целые серии действий. История — это поле действия, и за каждым событием стоят действующие лица — даже если они потеряли свободу и следуют каким-то образцам и шаблонам или обуреваемы слепыми страстями. Человек остается свободным даже в цепях. Если использовать биологические термины, то история скорее эпигенез, чем эволюция, ибо понятие эволюции предполагает нечто заложенное изначально и раскрывающееся по мере "развития" (32). Есть опасность, что мы примем свои концепции за эмпирическую реальность и начнем говорить о них как о подлинно существующих факторах и действующих лицах, хотя они не более чем удобные обозначения многочисленных и разнообразных реальных действующих лиц. Нередко мы принимаемся изучать эволюцию "феодализма" или "капиталистического общества", забыв, что эти термины лишь суммируют множество разнообразных явлений, "понятности ради" описываемых как целое. "Общества", "категории" и "типы" — не организмы, способные "эволюционировать" и "развиваться", а множества связанных между собой индивидуумов; и связь между ними динамична и неустойчива.

Любое историческое истолкование предположительно и гипотетично. Абсолютно точная интерпретация невозможна даже в частной и ограниченной области исследования. Наши данные никогда не бывают полны, и новые открытия часто заставляют историков радикально пересматривать свои схемы и порой отказываться от самых дорогих идей, раньше казавшихся незыблемыми. Мы могли бы привести множество примеров таких "переворотов" в самых разных областях истории, в том числе и в истории Церкви. Более того, время от времени историк должен прислушиваться к переменам в окружающем мире. Его видение зависит от определенной точки зрения и потому ограниченно. Но в ходе истории сама перспектива изменяется и расширяется — например, ни один современный историк не может смотреть на Средиземноморье как на Ойкумену, что было вполне естественно в древности. Такие ограничения не дискредитируют труд историка. Можно даже предположить, что "стопроцентное" истолкование событий лишило бы историю "историчности", ее неопределенности и необусловленности, и подменило бы ее рациональной "картой истории", ясной и легко читаемой, но не имеющей ничего общего с действительностью. Наша интерпретация — тоже исторический факт, и в ней описываемые события продолжают свое историческое бытие и участвуют в дальнейшем формировании истории. Можно спорить, "реален" ли "платоновский Сократ", но едва ли можно сомневаться в том, что он получил свое историческое бытие и оказал мощное влияние на формирование современного понятия "философа". Быть может, наше истолкование каким-то таинственным образом раскрывает возможности, заключенные в прошлом. Так рождаются и растут традиции, в том числе и величайшая из человеческих традиций — культура — в которой встречаются и сплавляются все вклады и достижения предыдущих веков, преображаясь при переплавке и, наконец, соединяясь в единое целое. Формирование человеческой культуры еще не завершено, а может быть, и не завершится в пределах истории. Вот еще почему любое историческое истолкование приблизительно и предположительно: грядущее прольет на прошлое новый свет.

Недавно было сказано, что "если история имеет смысл, этот смысл не исторический, а богословский: то, что мы называем философией истории, на деле более или менее замаскированное богословие истории" (33). Слово "смысл" можно понимать по-разному: одно дело, когда мы говорим о смысле единичного события или группы фактов, другое дело — Смысл Истории, взятой как всеобъемлющее целое, во всей ее полноте и универсальности. В последнем случае мы говорим о высшем смысле человеческого бытия, о конечной судьбе человечества. Это, конечно, не исторический вопрос. Здесь мы говорим не о том, что уже произошло — только в этом и компетентны историки — а о том, что произойдет, о том, чему дoлжно быть. Можно со всей уверенностью утверждать, что ни будущее, ни "конечные судьбы" не принадлежат к области исторического исследования, которое, по определению, ограничивается изучением человеческого прошлого. Исторические предсказания гадательны и ненадежны. Собственно говоря, это недопустимые "экстраполяции". Да, историю составляют истории людей и сообществ, но подлинно всеобъемлющая промыслительная История Человека — больше, чем история.

Все современные "философии истории" — Гегеля, Конта, Маркса, даже Ницше — на деле криптотеологичны или, может быть, псевдотеологичны. Во всяком случае, все они держатся на каких-то верованиях. То же относится и к современному заменителю философии истории, известному под именем социологии (на самом деле это морфология истории, работающая с постоянными, повторяющимися вновь и вновь элементами и моделями человеческой жизни). Может ли Человек во всей совокупности, во всей сложности своего личностного бытия являться объектом чисто исторического исследования и изучения? Положительный ответ уже есть род богословия, пусть даже сводящегося просто к обожествлению человека. С другой стороны — и в этом главная проблема истории — ни один историк, если только он не откажется от своей центральной задачи — "понимания" — и не удовольствуется ролью регистратора событий, даже на самом ограниченном поле исследования, в рамках самой узкой специализации не сможет не затронуть главнейших вопросов о природе и судьбе человека. Чтобы чисто исторически изучать, например, "греческую мысль", историк должен иметь свой собственный, пусть и не оригинальный, взгляд на все те проблемы, с которыми боролись великие умы древности, то споря, то учась друг у друга. Историк философии в значительной мере должен сам быть философом. Иначе он не поймет вопросов, над которыми ломали головы мыслители прошлого. Историк искусства должен быть, как минимум, художником-любителем — в противном случае художественные проблемы и ценности останутся ему непонятны. Короче говоря, за всеми человеческими вопросами стоит вопрос о Человеке: его нельзя избежать ни в одном историческом исследовании. Более того, труд историка в конечном итоге всегда направлен к чему-то выходящему за рамки истории.

В процессе исторического истолкования формируется и обретает зрелость человеческая мысль. Идеи и взгляды различных времен накапливаются, сопоставляются, диалектически согласуются и оправдываются, а порой осуждаются, отвергаются и проклинаются. Если история — многовековая жизнь человечества — имеет смысл и значение, то и изучение истории, если оно больше, чем простое любопытство, должно иметь значение и смысл. А если изучение истории есть "ответ" историка на "вызов" жизни, значит историк должен быть готов во всеоружии встретить этот вызов человеческого бытия со всей его полнотой и невероятной глубиной.

Таким образом, чтобы разбираться в своей области, историк, вопреки распространенному предрассудку, должен быть чутким ко всем человеческим вопросам и заботам. Если у него нет своих интересов в чем-либо, чужие покажутся ему бессмысленными: он едва ли сможет понять их и правильно оценить. Историк, равнодушный к философским исканиям, совершенно убежден, что вся история философии описывает лишь метания праздной мысли и "пустые умствования". Неверующий историк религии с той же наивной убежденностью и чувством превосходства полагает, что история всякой религии есть повесть "обманов", "суеверий" и всевозможных человеческих заблуждений. Подобные "истории религий" не раз выходили в свет. По тем же причинам историки часто отказываются рассматривать целые отрезки и периоды истории, обзывая их "варварскими", "безжизненными", "бесплодными", привешивая им ярлык "темных веков" и так далее. Суть в том, что претензия на нейтральность и свободу от пристрастий сама является вполне определенной позицией, пристрастием, выбором. На деле — и снова вопреки распространенному предрассудку — пристрастность есть знак свободы и необходимая предпосылка отзывчивости. Пристрастность означает интерес и озабоченность. Не бывает абстрактной предвзятости — она всегда избирательна и конкретна. Да, конечно, различные пристрастия проявляются по-разному и имеют различные последствия. Но в любом случае открытость ума — не пустота: это широта охвата и отзывчивости, это, хочется сказать, "кафоличность". И здесь, между прочим, речь идет не просто о большем или меньшем объеме познаний или о количестве интересов. "Целое" (tO kaq' Olou) не просто сумма "частностей" (tO kat¦ msroj), хотя бы и диалектически упорядоченных (как, например, в гегелевской схеме разума) или выстроенных в соответствии со "стадиями прогресса" (как у Огюста Конта). С частностями необходимо покончить. Достичь кафоличности мышления можно лишь путем новой объединяющей реорганизации, обязательно включающей в себя радикальный отбор. Ибо в конце концов нам не избежать выбора между "да" и "нет": "более или менее" — это лишь вежливо замаскированное "нет".

Изучение истории всегда включает в себя оценку. Пытаясь избегать оценок, историк искажает и искривляет само повествование. И неважно, идет ли речь о греко-персидских войнах или о второй мировой войне. Истинный историк не сможет не встать на одну из сторон: за "свободу" или против нее. В самом его рассказе будет слышаться пристрастие. Истинный историк не сможет остаться в стороне от противостояния добра и зла, какие бы хитроумные софизмы не скрадывали разницу между ними. Истинный историк не сможет пребывать холодным и равнодушным, услышав вызов и призыв истины. Противоборства и напряжения — одновременно и исторические факты, и экзистенциальные ситуации. Даже отказ есть своего рода утверждение, зачастую весьма решительное, сопровождающееся упрямой настойчивостью. Агностицизм внутренне догматичен. Нравственное безразличие может только исказить наше понимание человеческой деятельности, всегда направляемой определенным нравственным выбором. К тому же результату приводит безразличие разума. Человек, поступая так или иначе, совершает экзистенциальный выбор — поэтому и историк не может обойтись без выбора.

Поэтому историк — именно как историк, то есть истолкователь реальной жизни людей в пространстве и времени — не может избежать ответа на величайший и важнейший вопрос истории: Кого Мя глаголют человецы быти? (Мк. 8, 27) Это действительно решающий вопрос для историка — ведь он изучает человеческое бытие. Остаться глухим к подобному вызову — уже предвзятость. Отказ отвечать на вопрос — тоже ответ. Воздержание от суждения — само по себе суждение. История, избегающая вопроса о Христе, ни в коей мере не "нейтральна". С этим центральным вопросом историк сталкивается не только при создании "Die Weltgeschichte", "Всемирной истории", то есть при истолковании судьбы человечества в целом, но и в процессе исследования любого исторического периода и отрезка, ибо этот вопрос пронизывает всё человеческое бытие. Ответ историка предрешает направление его работы, выбор мер и ценностей, само понимание природы человека. Его ответ предопределяет сферу рассмотрения, контекст и перспективу, в которой он будет исследовать человеческую жизнь, а также меру его чуткости. Ни один историк не должен заявлять, что он создал "окончательную интерпретацию" великой тайны человеческого бытия во всём его многообразии и сложности, низости и величии, двойственности и противоречивости, в его изначальной "свободе". Не должен претендовать на это и христианский историк. Но он вправе утверждать, что его приближение к тайне целостно и "кафолично", что его взгляд соответствует ее невероятной глубине. Он должен отстаивать это право на деле, в служении своему ремеслу и призванию.

Возникновение христианства стало поворотной точкой в истолковании истории. Роберт Флинт в знаменитой книге "История философии истории" пишет:

Появление церковной истории означало для историографии больше, чем для географии — открытие Америки. Оно намного расширило содержание истории и заставило по-новому взглянуть на саму ее природу. Оно научило людей считать политическую историю лишь частью истории и внесло даже в обыденное мышление убеждение — которое мы едва ли встретим у историков античности — что история устремлена к какой-то общей для всего человечества цели, к некоему Божественному предназначению (34).

Современные писатели говорят об этом еще определеннее, ибо, несомненно, возникновение христианства означало радикальный переворот в отношении людей к самому факту истории. Произошло подлинное открытие исторического измерения, исторического времени. Строго говоря, это было возвращение к библейской концепции и ее развитие. Конечно, в книгах Ветхого Завета не найти разработанной "философии истории". Но там есть целостное видение истории, перспектива разворачивающегося, раскрывающегося времени, движущегося от "начала" к "концу", направляемого волей Бога, ведущего Свой народ к исполнению Своего замысла и цели. В этой перспективе динамической истории первохристиане приняли и истолковали новый опыт — Откровение Бога во Христе Иисусе.

Античным историкам человеческая история виделась совсем по-иному [7]. Греки и римляне тоже писали историю. Но их видение истории оставалось совершенно неисторичным. Да, они очень интересовались историческими фактами, фактами прошлого, и следовало бы ожидать, что они окажутся прекрасными историками. Но увы — им препятствовали в этом их основные убеждения. Греческое мышление находилось в "тисках прошлого". Оно было, так сказать, очаровано прошлым. Но к будущему оно было равнодушно и безразлично. Однако прошлое обретает историчность и значение лишь в перспективе будущего. "Стрела времени" напрочь отсутствовала в античном взгляде на человеческую судьбу. Великие историки Греции и Рима ни в коей мере не являлись философами. В лучшем случае они были тонкими наблюдателями, а чаще моралистами и художниками, ораторами и политиками, проповедниками и риторами — только не мыслителями. А философы той эпохи не интересовались историей, считая ее чередой случайных событий. Они, напротив, старались исключить из своих построений историю. Она им мешала. Философы древней Греции искали вечного, неизменного, вневременного и бессмертного. Античная историография подчеркнуто пессимистична. История всегда повествует о неизбежном упадке и гибели. Человек поставлен перед выбором. С одной стороны, он может покориться, смириться с неизбежностью "рока" и даже находить радость и удовлетворение в созерцании гармонии и великолепия Космоса, сколь бы он ни был равнодушен и враждебен к желаниям и заботам личности и общества. Это — кaтарсис трагедии, как она понималась в античном мире. С другой стороны, человек мог стремиться к "бегству", исчезновению из истории, из текучего и меняющегося мира, безнадежного колеса возникновений и уничтожений, — в область неизменного.

Античное истолкование истории было "космическим" и "натуралистическим". Во-первых, история развивалась по биологической модели рождения, роста, старения и гибели, общей судьбы всего живого. Во-вторых, существовала астрономическая модель вечного возвращения, кругового движения небес и звезд, модель повторяющихся периодов и циклов. В сущности, обе модели тесно связаны друг с другом, поскольку космические циклы предопределяют циклы земные и управляют ими. Ход истории — лишь одна из сторон всеобъемлющего космического процесса, управляемого нерушимыми законами, заключенными в самой структуре Вселенной. Отсюда — ярко выраженный фатализм. Миром правит tUch или e?marmsnh, космический рок, фатум. Судьба человека определена и охвачена астрономической "необходимостью". Сам Космос рассматривается как существо "вечное" и "бессмертное", но периодическое и подчиненное циклическому ритму. Происходит бесконечное, непрекращающееся повторение одного и того же; события вечно развиваются по неизменному шаблону. В этой концепции вечного возвращения, вечного движения по кругу — kuklofor…a, ?nakUklosij — нет места для "про-гресса". Периодическая модель замкнута, к ее совершенству нельзя прибавить ничего "нового". Следовательно, нет смысла смотреть в будущее: оно принесет лишь то, что уже не раз происходило в прошлом, что заложено в самой природе (fUsij) вещей. В прошлом, уже "завершенном" и "совершенном" (perfectum), вечный порядок различим лучше, чем в неопределенности настоящего и будущего. Именно в прошлом историки и политики искали "шаблоны" и "примеры".

В позднейших философских системах эллинистической эпохи — у стоиков, неопифагорейцев, платоников, эпикурейцев — черты "постоянства" и "повторяемости" подчеркнуты особенно резко. Eadem sunt omnia semper nec magis est neque erit mox quam fuit ante (35). Впрочем, то же убеждение господствовало и в классическую эпоху. Профессор Вернер Йегер великолепно определяет взгляды Аристотеля на историю:

Возникновение и уничтожение земных явлений столь же нединамично, как и кругообразное движение звезд. Согласно Аристотелю, несмотря на то, что природа непрестанно изменяется, у нее нет истории, ибо органическая жизнь закреплена в постоянстве форм и четком, вечно повторяющемся ритме. Подобно тому и мир людей — государство, общество, система взглядов — не захвачен движением неуловимой и непредсказуемой исторической судьбы, но — идет ли речь об истории личности, народа или культуры — прочно зиждется на стационарных формах, которые, изменяясь в частностях, сохраняют свою сущность и предназначение. Такое восприятие жизни отражается в понятии Великого года, в конце которого все звезды возвращаются на свои места и начинают движение заново. Так же и великие цивилизации, по Аристотелю, рождаются и гибнут вследствие природных катастроф, связанных, в свою очередь, с ритмическими переменами в небесных сферах. Любое открытие Аристотеля было сделано уже тысячу раз, а вскоре будет опять забыто, чтобы однажды быть открытым вновь (36).

Такое мировоззрение не оставляет места для "истории" — мира, человека или человеческих обществ. В космическом процессе, а следовательно, и в человеческой судьбе, есть ритм, но нет направления. История никуда не стремится. Она движется по кругу, не имея ни конца, ни цели. У истории есть только структура. Вся античная философия представляет собой систему "общей морфологии" бытия. Она, кроме того, чрезвычайно политизирована и социализирована. Человек в ней рассматривается как "социальное существо", zuon politikOn, а неповторимость его личности едва ли признаётся вообще. Внимания заслуживает только "типичное". Неповторимых событий также не бывает. Всюду видится лишь реализация универсальной схемы. Следует признать, что внутри этой общей для древних греков концепции встречались самые разные оттенки воззрений и взглядов; возникали резкие напряжения и конфликты, которые необходимо замечать и изучать. Но тема вариаций оставалась прежней: "вечный Космос", "бесконечное возвращение", мрачное "колесо возникновений и уничтожений" (37).

На таком фоне и в такой перспективе появление христианства означало интеллектуальную революцию, полную смену вех, коренную переориентацию. Христианство — эсхатологическая религия и именно поэтому религия историческая. Современные богословские споры в значительной мере исказили и затуманили смысл этих слов. Чтобы избежать путаницы и непонимания, требуются некоторые пояснения.

Христианская вера начинается с признания определенных деяний, которые Бог полновластно и свободно совершил "в последние дни сии" ради спасения человека. Потому эти деяния — пришествие Христа в мир, Его Воплощение, Крестная смерть и Воскресение, а также сошествие Святого Духа — суть события эсхатологические: единственные и "окончательные", то есть решающие, ключевые и критические, совершенные раз и навсегда — ™f?pax. В определенном смысле это завершающие события — исполнение и свершение мессианских пророчеств и обетований. Они приобретают значение в перспективе прошедшей истории, которую "исполняют" и "завершают". Они эсхатологичны, поскольку историчны, поскольку принадлежат к приходящему из прошлого ряду событий и подтверждают собой всё предыдущее. В этом смысле Христос есть "конец истории": не всей истории, а ее определенного отрезка. Пришествие Христа не прекратило, не упразднило историю — она продолжается. Прекратить ее должно еще одно эсхатологическое событие — Второе пришествие. История в таком истолковании линейна, она движется от "начала" к "концу", от Творения к Исполнению, но в одной поворотной точке линия прерывается или, точнее, резко меняет направление. Эта точка — центр истории как die Heilsgeschichte, "истории спасения". Однако вот что удивительно: "центр", "начало" и "конец" совпадают — не событийно, а в Личности Искупителя. Христос не только центр истории, но и "Альфа и Омега, Начало и Конец". А в несколько ином смысле Христос — именно Начало. С Его пришествием началась новая эра. "Ветхое" исполнилось, началось "Новое".

Пришествие Христово никоим образом не "обесценило" время. Напротив, в Его Пришествии, в Нем и через Него, время получило прочное основание. Оно было "освящено" и обрело новый смысл. В свете Христова Пришествия история явилась как "про-гресс", про-движение, строго ориентированное и безудержно стремящееся к конечной цели. Разорваны безысходные "циклы", говорит блаж. Августин. Нам открыто, что история не повторяется: она устремлена к единственной, общей для всех цели. В перспективе неповторимой и универсальной истории каждое событие занимает свое собственное, единственное место. "Уникальность" событий теперь признана и обоснованна.

Можно утверждать, что библейская история представляет собой историю не столько человека, сколько Бога — Божия домостроительства в истории. Действительно, в первую очередь Библия подчеркивает Божественное господство — как в истории, так и в мире вообще. Но именно потому, что история была понята как "история Бога", стала возможной "история человека". Только так получает существование подлинная человеческая история — не воспроизведение космического образца, не хаотический поток случайностей, а полная смысла повесть. История человека понята в контексте спасения, то есть исполнения его предназначения и оправдания его бытия. Человеческая деятельность получила оправдание и обрела новые силы: теперь ей даны цель и задача. Бог действует в истории; Его последнее деяние во Христе Иисусе стало завершением и исполнением "многократных и многообразных" деяний в прошлом. Но неисчислимые деяния Божии — не частные случаи или проявления какого-то общего закона, а совершенно особенные, единичные события. Из Библии не выкинешь имен собственных. Ее нельзя, так сказать, "алгебраизировать". Ее имена не заменить на символы. Здесь Личный Бог общается с человеческими личностями. Это общение достигает кульминации в Личности Иисуса Христа, пришедшего "в полноту времен", чтобы завершить Ветхое и начать Новое. Поэтому в христианском истолковании истории главенствуют две основные темы.

Первая тема — ретроспективная: история приуготовления к приходу Мессии. Вторая — проспективная, открывающая панораму "конца истории". Христианский подход к истории, столь радикально отличный от античного, ни в коем случае не является субъективной переориентацией человека во времени. Речь идет о реальном качественном изменении самого времени. Появление не бывшей доселе единственной надежной опоры и точки отсчета в полном относительностей и нестабильностей потоке событий повлияло не только на человеческое отношение к историческому времени — оно изменило и само время. Чрезвычайно важно то, что Божие Откровение в Иисусе Христе носит экзистенциальный характер, раскрывает новое измерение человеческого бытия. Решающим вкладом христианства в изучение истории стало не открытие свойства "историчности", то есть конечности и относительности, человеческого бытия, но именно открытие в истории перспективы, придавшей человеческому бытию смысл и значение. Следовательно, современный экзистенциалистский упор на "историчность человека" и не историчен, и не характерен для христианства. Это скорее рецидив эллинизма. "Историчность человека" в истолковании некоторых экзистенциалистов означает лишь бренность, безысходную запутанность людей в случайном и преходящем, в конце концов ведущую к угасанию и смерти. Однако подобный диагноз напоминает скорее трагическое мироощущение античности, чем ликующую Евангельскую Весть. С самого начала христианская k"rugma [керигма, проповедь] не только стремилась выявить убожество и "ничтожность" грешного человека и возвестить о Божьем Суде: прежде всего она несла благовестие о достоинстве и ценности людей — Божиих творений, усыновленных Им — и указывала земному человеку, жалкому, духовно нагому, "врагу" Божию и всё же любимому Богом, путь ко спасению. Это не только осуждение старого, но и начало нового — "лета Господня приятна" .

Именно здесь между христианскими историками возникает существенное разногласие. После пришествия Христова может ли в истории произойти еще что-нибудь имеющее высшую жизненную важность для человека? Или же всё, что должно было совершиться в истории, уже осуществилось? История как природный процесс, человеческая история, конечно, еще продолжается. Но продолжается ли Божественная история? Есть ли у истории сейчас, после Христа, какое-то конструктивное значение? Какой-то смысл? Иногда мы слышим, что, поскольку высочайший смысл истории уже явлен и "Последнее" уже наступило, история как полный смысла процесс, так сказать, закрыта и завершена, и эсхатология уже "осуществилась". Здесь мы имеем дело со специфическим истолкованием "поворотного пункта" истории — Христова пришествия. Иногда говорят, что священная история продолжалась вплоть до пришествия Христа, в Нем исполнилась и завершилась, и после Него осталось лишь пустое течение случайных событий, в котором вполне проявляется суетность и ничтожество человека, но ничего подлинно значимого уже не совершается и не совершится, поскольку в рамках истории "исполняться" более нечему. Многие современные богословы повторяют на разные лады эту мысль. Одни вкладывают в нее смысл "осуществленной эсхатологии" и переносят акцент из сферы истории в сферу мистического опыта, где постоянно присутствует и может быть вновь и вновь переживаемо "последнее" (38). Другие называют это "ступенчатой эсхатологией" и превращают историю в огромный промежуток между великими эсхатологическими событиями прошлого и будущего, между Первым и Вторым пришествиями, — время надежды и ожидания, лишенное какой-либо конструктивной ценности. Иные, наконец, "интериоризируют" историю, ограничивая ее смысл опытом отдельных верующих, делающих свой "выбор" (39). Но все они отнимают у истории как хода событий в пространстве и времени ее "священный" характер и какое бы то ни было позитивное значение. Ее течение оказывается лишь постоянным проявлением человеческой суетности и бессилия.

Недавно даже было сказано, что "христианская история" — просто бессмыслица, что "весть Нового Завета является призывом не к историческим действиям, но к покаянию" и весть эта "так сказать, " демонтировала" безнадежную историю мира" (40). Такой радикальный эсхатологизм, "демонтаж" всей человеческой истории, должен вызывать серьезные сомнения у богослова. Безусловно, это не историческое, а богословское утверждение. Оно вытекает из одностороннего богословского видения, согласно которому активен только Бог, а человек является лишь объектом Божественного гнева или милости, но никогда не действует сам. Но не Евангельская Весть, а именно такое "бесчеловечное" понятие о человеке превращает человеческую историю в бессмыслицу. Новозаветная Весть, напротив, придает истории смысл. Во Христе и через Христа само время впервые получило твердую и надежную опору. Только с тех пор, как "Слово плоть бысть", как Утешитель сошел в мир, дабы очистить и освятить его, история во всей своей глубине стала священной. Христос всегда пребывает в Своем Теле, в Церкви, и потому в ней успешно продолжается Heilsgeschichte. История спасения идет вперед. Верно, что ее пути становятся порой едва различимыми, теряясь в многообразии исторических фактов, и историк, в том числе христианский историк, должен быть скромен и осторожен в своих попытках расшифровать скрытый смысл каких-либо событий. Но, так или иначе, историк должен знать о новой "ситуации", возникшей в истории с пришествием Христа: теперь, после Распятия, Воскресения и Пятидесятницы, в человеческой жизни не осталось ничего "нейтрального". Поэтому вся история, даже "безнадежная история мира", предстает теперь в перспективе последнего, эсхатологического противостояния. Именно в этой перспективе блаж. Августин обозревает исторические события в своем повествовании о "двух Градах". Как соотносится Heilsgeschichte с мировой историей вообще —вопрос непростой. А ведь есть еще и такая проблема: Церковь существует в мире, и наросты мира сего часто искажают подлинную ее историю. И всё-таки спасение имеет исторический аспект, свое собственное место в истории. Церковь — закваска истории. Как удачно заметил недавно Сирил К. Ричардсон, в истории Церкви пророческого не меньше, чем в Священной истории Библии. "Это часть Откровения — история Святого Духа" (41).

Можно предположить, что в современном "гиперэсхатологизме" с присущей ему коренной недооценкой истории мы встречаемся с возрождением эллинского антиисторизма, неспособного признать какую-либо ценность за временем и деятельностью в нем. Разумеется, эсхатологи всех мастей клянутся в верности Библии и с проклятиями отрекаются от всякого эллинизма, с негодованием отвергая любые обвинения в философствовании. Однако зависимость Рудольфа Бультмана от Мартина Хайдеггера очевидна. В вопросе об истории они стоят на точке зрения древних греков. Конечно, между подчинением фатуму, понимаемому как слепая e?marmsnh или как "огненный Логос", и провозглашением предстоящего неминуемого Суда Предвечного Бога — большая разница. Но в обоих случаях, хотя и по разным причинам, человеческая деятельность теряет всяческую ценность и за ней не признается никакого конструктивного значения. Так изучение истории становится невыполнимой и бессмысленной работой, сохраняясь разве что в виде изложения бесчисленных примеров человеческой суетности, гордыни и полного бессилия даже в самой этой гордыне. Подобного рода история под маской пророчества рискует выродиться в проповеднические упражнения. Отчасти верно, что современный радикальный эсхатологизм — логическое следствие ущербной концепции Церкви, характерной для некоторых направлений протестантизма. Церковь здесь рассматривается как арена "невидимого" действия и водительства Божия, но никакого исторического значения за ней не признается. Современное восстановление целостного учения о Церкви, происходящее одновременно во всех конфессиях, хочется верить, поможет возродить более глубокий взгляд на историю и вернет ей истинное экзистенциальное измерение (42).

Примечательно, что тем, кто сводит роль Церкви к эсхатологическому знамению и отказывается увидеть в ней предвосхищенную эсхатологию, история предстает так же, как когда-то древним, — "политической историей". Они вновь видят только историю государств и народов и такой ее осуждают и проклинают. Как ни странно, именно в таком истолковании она перестает быть историей человека. Предполагается, что человеку, по большому счету, нечего делать — нечего творить, нечего достигать. Он просто подлежит Суду — и томится, ожидая судного дня. Но ведь только в историческом труде и борьбе человек становится — или, увы, так и не становится — самим собой. С другой стороны, неумеренная эсхатологичность, напротив, обрекает человека на мечтательный мистицизм — ту самую ловушку и опасность, которой так стараются избежать эсхатологи. Человек приговорен к безысходности: открывать и созерцать бездну своего ничтожества, тонуть в грезах и кошмарах о своей суетности и духовной немощи. И эти больные сны порождают новую мифологию. Какова бы ни была "историчность человека", которую торжественно провозглашает столь обнищавшее христианство, ею неявно — а порой и вполне открыто — отрицается и отвергается его истинная историчность. История в таком истолковании действительно становится "безнадежной" — бессмысленной, беспредметной, бесцельной. Но на самом деле история человека — не политическая история с ее утопическими претензиями и иллюзиями, а история духа, история человеческого возрастания в полную меру совершенства под водительством исторического Богочеловека, Господа нашего Иисуса Христа. Да, конечно, это трагическая история. И всё-таки семя зреет не только для Суда, но и для Вечности.

Христианский историк свою работу не строит, как полагают некоторые, "на христианских принципах". Христианство не есть набор принципов. Христианский историк исполняет свою профессиональную задачу истолкования человеческой жизни в свете христианского воззрения на эту жизнь, безобразно искореженную грехом, но искупленную Божественным милосердием, исцеленную Божественной благодатью и призванную наследовать Царство Божие. Христианский историк будет прежде всего отстаивать достоинство человека — даже человека падшего. Он будет протестовать против всякого рассечения человека на "эмпирического" и "умопостигаемого" (будь то по-кантовски или как-то иначе), где первый обречен и лишь второй удостоится спасения. В спасении нуждается именно "эмпирический человек", и спасение заключается вовсе не в каком-то высвобождении "умопостигаемого элемента" из эмпирического хаоса и рабства. Затем христианский историк постарается раскрыть истинный смысл исторических событий в свете христианского знания о человеке, но, пытаясь увидеть "провиденциальное" за теми или иными событиями реальной истории, он будет предельно осторожен и чуток. Даже в истории Церкви "рука Провидения" сокрыта, хотя было бы безумием утверждать, что этой Руки вовсе нет или что Бог не есть Господин и истории. Цель изучения истории состоит не столько в том, чтобы обнаружить в ней действия Бога, сколько в том, чтобы понять человеческие поступки, во всём многообразии и путанице, в которой они являются нам. Но самое главное: христианский историк будет смотреть на историю как на тайну и трагедию — тайну спасения и трагедию греха. Он будет отстаивать всеобъемлющее и целостное понятие о человеке, считая это необходимой предпосылкой постижения его бытия, его деяний, его судьбы, которая решается в истории (43).

Задача христианского историка нелегка. Но это благородная задача.

@ Перевод Наталии Холмогоровой.

1. Bloch, Marc. Apologie pour l’histoire, ou le Metier d’historien // Cahiers des Annales. Vol. 3. Paris, 1949; английский перевод: The Historian’s Craft. N. Y., 1953, p. 4 [русский пер. цитируется по изданию: Блок, Марк. Апология истории, или Ремесло историка / Пер. Е. Лысенко. М., 1973, с. 7].

2. Kittel, Gerhard. The Jesus of History // Mysterium Christi / Ed. G. K. A. Bell and Adolf Deissman. Longmans, 1930, p. 31 ff.

3. Powicke F. M. Modern Historians and the Study of History. London, 1955, pp. 227–228.

4. Manning H. E. The Temporal Mission of the Holy Ghost: or Reason and Revelation. N. Y., 1866, p. 227 ff.

5. По этому вопросу была интересная дискуссия на Англо-американской конференции историков, состоявшейся в июле 1926 г. Три сообщения, сделанные на конференции, опубликованы под общим заголовком: McIlwain C. H., Meyendorff A., Morison J. L. Bias in historical writing // History. XI. 1926, October, pp. 193–203.

6. Bloch, Marc. Op. cit., pp. 64–65 [русский пер.: с. 38].

7. См. глубокий анализ экспериментального метода, проведенный Клодом Бернаром в его классическом труде: Bernard, Claude. Introduction a l’etude de la medecine experimentale. Paris, 1865. Бергсон сравнивает эту книгу с "Рассуждениями о методе" Декарта: The Philosophy of Claude Bernard // The Creative Mind. N. Y., 1946, p. 238 ff.

8. См. едкие замечания Р. Дж. Коллингвуда: Collingwood R. G. The Idea of History. N. Y., 1946, p. 257 ff. [русский пер. — в книге: Коллингвуд, Робин Джордж. Идея истории. Автобиография / Пер. Ю. Асеева. М., 1980, с. 245 и далее; все работы Коллингвуда цитируются по этому изданию].

9. Croce, Benedetto. La Storia come Pensiero e come Azione. Bari, 1943⁴; английский пер.: History as the Story of Liberty. London, 1949, p. 85 ff.

10. Croce, Benedetto. Teoria e Storia della Storiografia. Bari, 1948⁶, p. 11.

11. Collingwood R. G. Op. cit., pp. 212, 214 [русский пер.: сс. 202, 204].

12. Ranke, Leopold von. Weltgeschichte. Theil I. Leipzig, 1883³, "Vorrede", S. VI.

13. Marrou, Henri-Irenee. De la connaissance historique. Paris, 1954, p. 83.

14. Collingwood R. G. Op. cit., pp. 218–219 [русский пер.: с. 208].

15. Collingwood R. G. An Autobiography. N. Y., 1949, p. 31 [русский пер.: с. 339].

16. Croce, Benedetto. Teoria e Storia della Storiografia, p. 29 ff.; ср. Collingwood R. G. The Idea of History, p. 214 ff.

17. Trendelenburg Fr. Ad. Logische Untersuchungen. Bd. II.2, S. 408.

18. Шпет Г. История как предмет логики // Научные известия. Сборник 2. М., 1922, с. 16.

19. Marrou, Henri-Irenee. Op. cit., p. 120.

20. Marrou, Henri-Irenee. Op. cit., p. 101.

21. Collingwood R. G. Autobiography, pp. 127–128 [русский пер.: с. 396].

22. По поводу всего второго раздела данной статьи см. мой очерк: О типах исторического истолкования // Сборник в чест на Васил Н. Златарски. София, 1925, сс. 521–541. Автору приятно сознавать, что эта концепция сейчас широко распространена среди историков и философов, хотя его работу, вышедшую на русском языке, вряд ли читали многие. Помимо уже цитированных работ Кроче, Коллингвуда и Мару, следует отметить: Aron, Raymon. Introduction a la philosophie de l’histoire, Essai sur les limites de l’objectivite historique. Paris, 1948; La Philosophie critique de l’histoire, Essai sur une theorie allemande de l’histoire. Paris, 1950. Из более ранних писателей следует упомянуть Вильгельма Дильтея; о нем см.: Hodges H. A. Wilhelm Dilthey, An Introduction. London, 1944; The Philosophy of Wilhelm Dilthey. London, 1952. О Бенедетто Кроче см.: Caponigri, A. Robert. History and Liberty: The Historical Writings of Benedetto Croce. London, 1955. Изложение других точек зрения можно найти, например, в следующих работах: Gardiner, Patrick. The Nature of Historical Explanation. N. Y., 1952; Brandon S. G. F. Time and Mankind. London, 1951; Renier G. N. History, its purpose and method. Boston, 1950.

23. Болотов В. В. Лекции по истории древней Церкви. Т. I. СПб., 1907, сс. 6–7.

24. Ranke, Leopold von. Geschichte der Romanischen und Germanischen Volker von 1494 bis 1514 // Vorrede zur ersten Ausgabe. 1824, October; Samtliche Werke, 3 Aufl. Bd. 33. Leipzig, 1885, S. VII.

25. Cм. Laue. Leopold Ranke, The Formative Years. Princeton, 1950; и особенно Liebeschutz H. Ranke // Historical Association, G 26, 1954; ср. Kessel, Eberhard. Rankes Idee der Universalhistorie // Historische Zeitsschrift. Bd. 178.2, SS. 269–308 (с не издававшимися прежде текстами Ранке).

26. Collingwood R. G. The Idea of History, p. 282 ff. [русский пер.: с. 268 и далее].

27. Collingwood R. G. The Idea of History, p. 233 [курсив Флоровского; русский пер.: с. 222].

28. Ср. Gouhier H. Vision retrospective et intention historique // La Philosophie de l’histoire de la philosophie. Rome–Paris, 1956, pp. 133–141.

29. Marrou, Henri-Irenee. Op. cit., p. 47.

30. Collingwood R. G. The Idea of History, p. 42 ff. [русский пер.: с. 43 и далее].

31. Cм. Berlin, Isaiah. Historical Inevitability. N. Y., 1954, и замечания Пьетера Гейла: Geyl, Pieter. Debates with Historians. London, 1955, pp. 236–241.

32. Cм. мои ранние статьи: Evolution und Epigenesis, Zur Problematik der Geschichte // Der Russische Gedanke. Jh. I, Nr. 3. Bonn, 1930, SS. 240–252; Die Krise des deutschen Idealismus // Orient und Occident. Hf. 11 und 12, 1932.

33. Gouhier, Henry. L’histoire et sa philosophie. Paris, 1952, p. 128.

34. Flint, Robert. History of the Philosophy of History. Edinburgh–London, 1893, p. 62.

35. Lucretius. De rerum natura. III, 945.

36. Jaeger, Werner. Aristoteles. Grundlegung einer Geschichte seiner Entwicklung. Berlin, 1923; английский перевод (с поправками и добавлениями автора; переводчик — Richard Robinson): Aristotle, Fundamentals of the History of His Development. Oxford, 1948², p. 389 (курсив мой). Ср. Hamelin O. Le Systeme d’Aristote. Paris, 1931², p. 336 ss.; Chevalier J. La Notion du necessaire chez Aristote et chez ses predecesseurs, particulierement chez Platon. Paris, 1915, p. 160 ss.; Mugnier R. La Theorie du premier moteur et l’evolution de la pensee aristotelienne. Paris, 1930, p. 24 ss.; Baudry J. Le Probleme de l’origine et de l’eternite du Monde dans la philosophie grecque de Platon a l’ere chretienne. Paris, 1931, особенно главы об Аристотеле (pp. 99–206) и заключение (p. 299 ss).

37. Groningen B. A. van. In the Grip of the Past, Essay on an Aspect of Greek Thought // Philosophia Antiqua / Ed. W. J. Verdenius and J. H. Waszink. Vol. VI. Leiden, 1953; Duhem, Pierre. Le Systeme du monde, histoire des doctrines cosmologiques de Platon a Copernic. T. I. Paris, 1913; T. II. Paris, 1914; Meyer, Hans. Zur Lehre von der Ewigen Wiederkunft aller Dinge // Festgabe A. Ehrhard. Bonn, 1922, S. 359 ff.; Guitton, Jean. Le Temps et l’Eternite chez Plotin et saint Augustin. Paris, 1933; Callahan, John F. Four Views of Time in Ancient Philosophy. Cambridge, Mass., 1948; Goldschmidt, Victor. Le systeme stoicien et l’idee de temps. Paris, 1953; Eliade, Mircea. Der Mythos der Ewigen Wiederkehr. Dusseldorf, 1953; Puech, Henri-Charles. Temps, histoire et mythe dans le Christianisme des premiers siecles // Proceedings of the 7th Congress for the History of Religions, Amsterdam, 4th–9th September 1950. Amsterdam, 1951, p. 33 ff.; La Gnose et le temps // Eranos. Bd. XX, Mensch und Zeit. Zurich, 1952, S. 57 ff. Попытку Вильгельма Нестле доказать, что в древней Греции существовала некая "философия истории", следует признать неудавшейся. См. его работу: Nestle, Wilhelm. Griechische Geschichtsphilosophie // Archiv fur die Geschichte der Philosophie. Bd. XLI (1932), SS. 80–114. Неубедительны и рассуждения Пауля Шуберта (Paul Schubert) — см. его главу "The Twentieth-Century West and the Ancient Near East" в книге: The Idea of History in the Ancient Near East / Ed. Robert C. Dentan (American Oriental Series, Vol. 38). New Haven, 1955, p. 332 ff.

38. См., например, Dodd C. H. History and the Gospel. London, 1938; ср. "Eschatology and History" — приложение в книге: The Apostolic Preaching and Its Developments. N. Y., 1936 (новое издание — 1944 г.).

39. Bultmann, Rudolf. History and Eschatology: The Gifford Lectures, 1955. Edinburgh, 1955.

40. Loewith, Karl. Meaning in History: The Theological Implications of the Philosophy of History. Chicago, 1949, pp. 196–197; ср. другие его работы: Skepsis und Glaube in der Geschichte // Die Welt als Geschichte. Jh. X. 3 (1950); Christentum und Geschichte // Christentum und Geschichte, Vortrage der Tragung in Bochum vom 5. bis 8. October 1954. Dusseldorf, 1955.

41. Richardson, Cyril C. Church History Past and Present // Union Seminary Quarterly Review. 1949, November, p. 9.

42. Дальнейшее развитие этой темы см. в моей Дадлианской лекции "The Christian Dilemma", прочитанной 30 апреля 1958 г. в Гарвардском университете (до сих пор не опубликована).

43. Проблема "христианской истории" (в обоих смыслах выражения: "реальной истории" и "историографии") широко обсуждается в последние годы, и количество литературы, посвященной ей, необычайно велико. Есть несколько авторитетных обзоров по данному вопросу: Thils G. Bibliographie sur la theologie de l’histoire // Ephemerides Theologicae Lovanienses. Vol. 26, 1950, pp. 87–95; Olgiati F. Rapporti fra storia, metafisica e religione // Rivista di filosofia neoscholastica. 1950, pp. 49–84; Henry P. The Christian Philosophy of History // Theological Studies. XIII, 1952, pp. 419–433; см. также Shinn R. L. Christianity and the Problem of History. N. Y., 1953; Smit M. C. De Veroudingvan Christendom en Historie in der huidige Roms-Katholicke geschicolbeschouwing. Kampen, 1950 (с резюме на французском языке).

По тематике настоящей статьи необходимо также особо упомянуть следующие работы: Cullmann, Oscar. Christus und die Zeit. Zurich, 1945; английский пер.: Christ and Time. London, 1951; Barth, Karl. Kirchliche Dogmatik. Bd. III. 2. Zollikon–Zurich, 1948, SS. 524–780; Marsh, John. The Fulness of Time. London, 1952; Danielou, Jean. Essai sur le mystere de l’histoire. Paris, 1953; Le Mystere de l’Avent. Paris, 1948; Papers of the Ecumenical Institute, 5: "On the Meaning of History" // Oikoumene. Geneva, 1950; Frank, Erich. Philosophical Understanding and Religious Truth. N. Y., 1945; The Role of History in Christian Thought // The Duke Divinity School Bulletin. XIV, No. 3 (November, 1949), pp. 66–77; Butterfield H. Christianity and History. N. Y., 1950; Rust E. C. The Christian Understanding of History. London, 1947; Niebuhr, Reinhold. Faith and History. N. Y., 1949; Ghichetta, Pietro. Teologia della storia. Rome, 1953; McIntyre, John. The Christian Doctrine of History. Edinburgh, 1957; Dawson, Christopher. Dynamics of World History / Ed. by John J. Mulloy. N. Y., 1957; Maritain, Jacques. On the Philosophy of History / Ed. by Joseph W. Evans. N. Y., 1957. 

Впервые: The Predicament of the Christian Historian // Religion and Culture: Essays in Honor of Paul Tillich / Ed. W. Leibrecht. N. Y., 1959, pp. 140–166, 359–362. Перевод выполнен по изданию: The Collected Works II. Авторы комментария Егор Холмогоров (Е.Х) и Владимир Писляков (В.П.) 

1. Veritas non erubescit nisi abscondi. — Истина не стыдится ничего, кроме сокрытия.

2."Das Wesen des Christentums" — под таким заглавием ("Сущность христианства") были опубликованы лекции Адольфа Харнака. 

3. Как результат подобного видения, личность Иисуса Христа потеряла свое значение, несмотря на то, что Весть Христова была до некоторой степени усвоена. — Поразительную противоположность этим сетованиям о.Георгия составляют слова о. Павла Флоренского, чьим явным и скрытым оппонентом Флоровский был всю жизнь: «Христианство есть проповедь Имени Иисуса Христа и Евангелия, призыв исповедать Имя Христа. А мы подменяем это исповедание Имени исповеданием Самого Иисуса Христа.» (П.А. Флоренский. У водоразделов мысли. в т. 2. Избранных сочинений. М., 1990, с. 330.). О. Георгий отзывался о проспекте этой книги так: «Всего менее здесь можно угадать книгу христианского философа» (Пути...с. 497). Е.Х.

4. Сами по себе молчат даже тексты и речи; они обретают голос, лишь когда их понимают; они отвечают, лишь когда их допрашивают, словно свидетелей на суде, задавая точные и правильные вопросы. — В некотором смысле дело обстоит еще сложнее. Документы не отвечают на вопросы. Отвечает вместо них сам исследователь. Он осуществляет в своей голове множество мыслительных операций над документом, никак с этим документом не связанных. К тому же «свидетель» обычно совсем не стремится нам что-то сообщить и почти всегда не собирается, даже под самым строгим допросом сообщать нам то, что мы хотим узнать. Мы сами, используя документ как не более чем основание для наших рассуждений, конструируем необходимую для дальнейших рассуждений информацию. «Искусство правильно ставить вопросы» — это прежде всего искусство как можно более грамотно вписать источник в контекст нашей мысли, вписать его так, чтобы он оказался «на своем месте» и был максимально прочно связан с другими элементами нашего историческго рассуждения. Это совсем не означает, что исследыватель может «вычитывать» из документа все, что угодно. Просто документ не может заговорить помимо историка и вне его сознания, овеществленная в документе мысль может ожить только в мысли другого. В этом смысле настоящий историк в отношении к источнику подобен Аарону, но никак не сомнамбуле, роль которой навязывали ему многие теоретики прошлого века, и ни в коем случае не говорящему «во имя свое» лжепророку, которым заставляет его выступать постмодернистское сознание современности. Е.Х.

5. ...картулярий... — в средние века: сборник копий грамот и описей. 

6. То, что ошибочно называется "событием"... — немедленно возникает вопрос: почему, например, нельзя считать "просто событием" стихийные бедствия или, наоборот, обильные урожайные годы? В опровержение подобного довода Коллингвуд снабжает данный абзац следующим примечанием: "Некоторые события, интересующие историка, — не действия, а нечто им противоположное, для обозначения которого нет соответствующего слова в английском языке. Это не actiones, а passiones [actiones — действия; passiones — состояния, вызываемые чьим-либо действием (лат.) — прим. Ю. Асеева], проявление воздействия чего-либо на что-то. Так, извержение Везувия в 79 г. н. э. для историка — passiones (переживаемое состояние) людей, оказавшихся в сфере его действия. Оно становится " историческим событием" , коль скоро люди не просто переживали его, а как-то реагировали своими действиями. Историк, рассказывающий об этом извержении, фактически является историком именно действий этих людей" (Автобиография, с. 396). В.П.

7. Античным историкам человеческая история виделась совсем по-иному... et passim. — Очень важный и повторяющийся во многих работах о. Георгия тезис о неисторичности и даже антиисторизме античности представляется все же не совсем верным. Несколько странно приписывать «отцам истории» отсутствие исторического сознания. Прежде всего, следует строго отличать мировоззрение античных философов, зачастую (хотя и не всегда) и вправду циклическое, от исторического сознания античности вообще, для которой характерно не столько отсутствие переживнаия истории, сколько понимание ее как события, а не процесса, как сцепления и взаимодействия во времени людей и вещей, а не единонаправленного по временной шкале изменения того или иного объекта. Крупнейшие исторические труды античности посвящены именно реконструкции того или иного «события» — войны греков и персов у Геродота, пелопонесской войны у Фукидида, завоевания Римом Средиземноморья у Полибия. Понимание истории как «процесса» появляется только у римлян, и это отнюдь не обогащает историческую мысль. Неверно и то, что у греков отсутствует «ретроспекция». Просто историки считают нужным отслеживать лишь то в прошлом, что имеет прямое отношение к описываемому ими «событию». Приближение к подобному пониманию времени, не столько измеряющему, сколько измеряемому и конституируемому событиями см. у Бергсона в «Опыте о непосредственных данных сознания» (Бергсон. Собр. Соч. т.1. М., 1992). Водораздел между античным и христианским видением истории проходит не столько по линии «циклизм — линейность» (линейное представление о времени характерно, скажем, и для зороастрийцев), сколько между разными пониманиями священной истории. Для человека древности священная история существует как бы в параллельном мирской событийном потоке и, вопреки мнению Мирча Элиаде, отнюдь не «возвращается», а становится через ритуал реально доступной в своей уникальности, также как не «возвращается», а действительно осуществляется та же самая Тайная Вечеря в православной Евхаристии (да простится нам такая аналогия!). Именно эта священная история, в отличие от малозначащей профанной, и является подлинной Историей для архаического человека. В связи с крайне специфическим (не центральным!) положением человека в космосе античного Мифа, священная история становится для греков практически неактуальной, и развивается чисто профанное историческое сознание (первые его штрихи видим у Гомера, у которого люди не могут быть причастны истории богов, а для богов история людей — не более чем цирк). Это-то профанное сознание и стремится преодолеть греческая философия через теорию циклов, которую не следует понимать слишком упрощенно (см. напр. совершенно оригинальное представление о цикличности в диалоге Платона «Политик»). Нехарактерно было для античности и понимание истории как регресса, вычитываемое из греческих текстов (из Гесиода, например) большей частью по небрежности (много интересных наблюдений над античным видением истории см. у А.Ф.Лосева. Античная философия истории. М., 1977). Истинная новизна христинаства не во введении пресловутой «линейки», а в провозглашении единства священной и мирской истории, в Вести о том, что Бог творит священную Историю здесь, на земле, в повседневной жизни человечества. Именно эта весть была наиболее неприемлема для эллинистического сознания, не могущего смириться с тем, что Священное Писание занято подсчетом добычи Авраама, а Бог принимает мучительную и позорную казнь на кресте. Это отрицание проявилось как в более отчетливой форме гностицизма, так и в более скрытой форме аллегоризма, стремления деисторизировать и «одухотворить» Весть христианства. Осознание подлинной сущности конфликта между античным и христианским историзмом, как увидим, составляет значительную богословскую заслугу о.Георгия, и только несущественно искажено характерным для его времени взглядом на античную культуру. Е.Х.