Абрам Ранович

Восточные провинции Римской империи занимали весьма важное место в системе империи, и их изучение дает многое для понимания существа этого важного этапа всемирной истории. Но они представляют и специальный интерес как та область Средиземноморья, где складывалась выделившаяся впоследствии Восточная Римская империя и были заложены основы будущей Византийской монархии. Восточные провинции отличались не только своим географическим положением и господством греческого языка. Они имели свои исторически создавшиеся экономические особенности, обладали значительной социальной устойчивостью и культурной самостоятельностью. В то время как западные провинции полностью были романизированы, на Востоке не только романизация не сделала заметных успехов, но и эллинизация не захватила глубоко широких масс населения. Народы восточных провинций Римской империи пронесли через века эллинистического и римского владычества ряд социальных установлений и элементов культуры, унаследованных от древневосточной старины. В силу этого конкретные пути социального переворота на Востоке были иные и феодализм здесь получил иную форму, чем на Западе.

Изучение восточных провинций должно помочь не только уяснению общих закономерностей «величия и падения Рима», но и пониманию исторических судеб Восточной Римской империи, возникновения византийского государства. Но это тема особого специального исследования, которое должно охватить I* —V вв. истории Восточной Римской империи.

В настоящей же работе изложение доводится до конца III в., до разделения империи на Восточную и Западную. Хотя после

Диоклетиана империя еще не окончательно распалась и в течение IV в. не раз объединялась под властью одного правителя, но прежнего органического единства уже не было. Некоторые историки на этом основании начинают даже историю Византии с Диоклетиана. Такое деление истории Рима, игнорирующее социальный переворот, революционное свержение рабовладельческого строя общества, неприемлемо. Но в рамках истории римского рабовладельческого государства правление Диоклетиана — заметная веха.

В задачи настоящей работы не входит изучение политической истории восточных провинций Римской империи; она затрагивается лишь поскольку это необходимо для понимания их социально-экономической истории, для выяснения общих тенденций и закономерностей истории Римской империи, их конкретного выражения в условиях Востока, а также особенностей и специфических черт исторического развития восточных провинций.

ВВЕДЕНИЕ

Мало найдется проблем древней истории, о которых было бы столько споров, как о проблеме возникновения'и гибели Римской империи. Особенно разноречивы мнения и представления о причинах падения Западной Римской империи. Уже в древности историки, сами бывшие свидетелями упадка империи, пытались осмыслить происходящие события. Зосим из Газы в своей «Истории», доведенной до 410 г., проводит мысль, что своим величием Рим был обязан покровительству отечественных богов и по мере того как древняя религия уступала место нечестивому христианству, империя падала все ниже. Напротив, Орозий, озаглавивший свой труд: Historiae adversus paganos, старается показать, что христианство не повинно в упадке империи, что оно скорее смягчило тяжесть ударов, под которыми трещала римская держава. Эти древние толкования исторического процесса относятся скорее к сфере богословия, чем науки.

Но и в наши дни буржуазные историки не могут дать сколько-нибудь удовлетворительного даже с их точки зрения решения проблемы падения Римской империи.

Современный буржуазный историк М. Ростовцев в своем обширном труде «The social and economic history of the Roman Empire», вышедшем в 1926 г. (итальянское издание вышло в 1933 г.), признает свое бессилие решить эту проблему. А в статье «The decay of the ancient world», написанной в 1930 г.,* Ростовцев пытается простоустранитьсамую проблему и отрицать факт падения империи. Для того времени, полагает Ростовцев, это было нормальным путем развития. Правда, империя распалась (что имело и свою положительную сторону, ибо привело к созданию европейских наций), зато консолидировалась церковь. Исчезла античная культура, но вместо нее создалась

* «The Economic History Review», II, 2, 1930.

христианская культура. Таким образом, потери и достижения балансируются.

Конечно, Ростовцев как историк не может не видеть факта упадка, но усматривает причины его в тем, что, во-первых, Римская империя была слишком мала и бедна, чтобы создать железные дороги, фабрики и вообще крупную промышленность; во-вторых, Рим должен был отдавать все свои силы защите границ. Здесь же Ростовцев всерьез разбирает и критикует теорию некоего S. Hunnigton, объясняющего падение Римской империи истощением земли и климатическими изменениями («пульсирующий климат»).

На конференции классиков, состоявшейся в Оксфорде в сентябре 1942 г., Norman H. Baynes выступил с докладом «Об упадке Римской империи в Западной Европе».* Он последовательно разобрал и отверг одну за другой циркулирующие в буржуазной историографии теорийки Зеека, Т. Франка, Нильсона, М. Ростовцева и выдвинул свою собственную: падение Западной Римской империи объясняется полным расстройством коммуникаций на Западе и упадком Италии как источника доходов и резервуара людских ресурсов; на Востоке Малая Азия сохранила свое благосостояние и людей, дав, таким образом, Восточной империи силу простоять еще тысячу лет.

Эта теория не очень нова, ее выдвинул в 1938 г. Ф. Гей-хельгайм в своей «Wirtschaftsgeschichte des Altertums». Но она, кроме того, ничего не объясняет, а лишь отодвигает вопрос; в самом деле, а чем объясняются расстройство коммуникаций и упадок Италии?

Бессилие буржуазных историков объяснить падение империи — результат их буржуазной ограниченности. Они подходят к античности с меркой современного капиталистического общества, некую модификацию которого они усматривают и в древнем Риме. Они не желают и не могут видеть в истории смену общественно-экономических формаций, в частности, не признают существования рабовладельческой формации с особыми присущими ей закономерностями.

Даже те историки, которым их историческое чутье подсказывает мысль о рабовладельческой основе античных обществ (например, Тарн, отчасти Эртель), не делают отсюда надлежащих выводов и в лучшем случае пытаются учесть «фактор рабства».

Много споров вызывал и вызывает также вопрос о возникновении империи и определение ее сущности и исторической

* См. Toynbee. The classics in wartime, «Antiquity», XLII, -N° 63 (1943).

роли. Возникновение империи обычно изучается с формальной точки зрения. Был ли принципат видоизменением республики, или же мы имеем здесь дело с диархией (двувластием), или же, наконец, здесь перед нами завуалированная республиканской терминологией монархия?

Споры по этому поводу могут дать и дали очень интересные частные исследования и очень ценные побочные результаты, но по существу они остаются бесплодными. Возникновение империи было общественным переворотом, а переворот в том и состоит, что он порывает, в частности, с существующими правовыми нормами, из которых его, следовательно,

нельзя вывести.

В истории не раз бывали случаи, когда лица и общественные группировки, совершившие переворот, пытались придать своим действиям легальную форму, но только неисправимый педант стал бы рассматривать всерьез подобного рода юридические фикции. И Октавиан, совершивший по примеру Цезаря государственный переворот, делал вид, будто он действует лишь на основании особых республиканских полномочий, а угодливые писатели и раболепные хвалебные надписи подхватили эту лицемерную установку, называя Августа «восстановителем республики», «защитником свободы» и т. п.

Гораздо ближе к истине греки, переводившие термин imperator словом аутохратшр (самодержец), или египтяне, именовавшие императорскую землю по-старому: «царская земля». Тацит отмечает (Ann. XIII, 28), что даже при Нероне еще «оставался некоторый призрак (imago) республики»; но он ясно видит, что уже при Августе власть была единоличной (Hist. I, 1).

По сообщению Диона Кассия (LII, 14), перед окончательным переворотом Октавиан советовался со своими друзьями — Агриппой и Меценатом, причем Меценат, советуя Октавиану взять в руки власть, прямо говорит о монархии. Октавиан последовал совету Мецената. Речь Мецената, приведенная Дионом Кассием, выражает в первую очередь оценку событий, как они рисуются самому историку; но характеристика принципата как монархии—принадлежит ли она Меценату или Диону Кассию—правильна.

Если Август старался прикрыть свою военную диктатуру видимостью легальности, то вряд ли это кого-либо может обмануть, а еще меньше может историк принять всерьез комедию, разыгранную в сенате 13 января 27 г.

В перечне своих деяний Август лицемерно заявляет, что в 27 г. он передал власть в руки сената и народа; фактически же с этого времени прекращается власть сената и народа.

Август ссылается на то, что он в течение своего правления действовал на основании полномочий, полученных им в качестве республиканского магистрата, на основании imperim'a и трибунской власти; время от времени он делал великодушный жест, отвергая те или иные должности, которые ему раболепно подносил сенат. Но все эти республиканские должности и полномочия, какие Августу угодно было принять на себя, не были по существу республиканскими ни по характеру самой должности (неограниченные сроки, несменяемость), ни по источнику власти, связанной с должностью. Источником власти Августа была не комедия избрания, не волеизъявление народа, а военная сила, которая доставила власть Октавиану. Поэтому уже Тиберий упразднил комиции как совершенно ненужную фикцию. А сенат, от которого формально императоры получали власть, был фактически послушным орудием в руках императора, от которого зависели и личный состав, и функции, и права сената. Уже Август пять раз (в 29, 18, 13, 11 гг. до н. э. и в 4 г. н. э.)производил чистку и реорганизацию сената.

Не сенат и народ были источником власти императора, а, наоборот, реальным источником власти сената и сохранившихся республиканских магистратур был император, и если ему иной раз угодно было играть в республику, это дела не меняет. «Республиканский» характер принципата столь же нереален, как и другая выдвинутая сторонниками военной диктатуры фикция, будто императорская власть избавила народ от «тирании> тех или иных политических группировок и вернула народу «свободу». Эту мысль пустил в обращение еще Цезарь, объявивший себя защитником свободы римского народа (b. civ., I, 22). Август в тех же выражениях объявляет себя восстановителем свободы; о том же гласят надписи, статуи, воздвигнутые в честь свободы, монеты. Защитниками свободы объявляли и Клавдия, и Нерона, и Гальбу, и Веспасиана и других императоров, даже Требониана Галла. Но эта «свобода» в действительности означала прекращение политической общественной жизни, подчинение всех воле и даже самодурству диктатора.

Моральной опорой императорской власти было «всеобщее убеждение, что если не тот или иной император, то все же основанная на военном господстве императорская власть является неотвратимой необходимостью».* Это убеждение у покоренных римлянами народов и в широких массах было выражением бессилия в борьбе за сохранение своей свободы и независимости, а у высшего слоя правящего класса рабовладельцев — выра-

•К.М.РКС.Ф. Э„гельс, СОЧ., т. XV, СТр. 606.

жением жажды твердой власти, которая могла бы держать в узде угнетенные массы, в первую очередь — рабов.

Всеобщее отчаяние заставляло видеть в императоре посланного небом спасителя. В знаменитой приенской надписи 9 г. до н. э. (0GIS, 458) об Августе говорится: «Нам и тем, что после нас, он был послан как спаситель, чтобы положить конец войне, чтобы все упорядочить... он не только превзошел благодетелей, бывших до него, но и впоследствии никем не будет превзойден. День рождения этого бога был для всего мира началом евангелий, исходивших от него». Спасителем провозглашали Августа и последующих императоров не только в хвалебных надписях, но и в произведениях поэтов и писателей. Это было выражением не только раболепия перед всесильным самодержцем, но и классовых вожделений рабовладельцев; народные массы искали спасителя не среди императоров, а в чисто религиозной сфере и нашли его в христианском учении.

Конечно, не во всей империи и не во всех слоях населения отношение к императорской власти было одинаковым, а исторически сложившийся в Римской республике новый монархический институт не был восточной деспотией, возникшей в иных исторических условиях, имевшей иные корни. Республиканские идеи, учреждения, методы управления, формы гражданственности не были начисто отметены новой императорской властью. Ведь даже коренная революция многое сохраняет от прежнего режима. Империя многое унаследовала от республики. Да и республиканские фикции имели известное значение. Они в некоторой степени обязывали; они делали менее чувствительным переход от республики к монархии, поддерживали преемственность в области права, в организации управления на местах, в финансовой системе и т. д. Но необходимо отрешиться от взгляда на империю как на продолжение, хотя бы 1! других формах, республиканского режима. Империя означала политический переворот, бывший результатом серьезного и глубокого общественного кризиса. Если современники не замечали (или делали вид, что не замечают) насильственного характера переворота, то главным образом потому, что после Акциума Октавиан не прибегал к открытому применению силы: .одной скрытой угрозы достаточно было, чтобы сделать сенат послушным воле победителя.

Да и кто мог оказывать сопротивление императорской власти? Неорганизованные, распыленные народные массы граждан, лишившиеся своего экономического и военного значения и потому политически инертные? Городской люмпен-пролетариат, развращенный политикой хлеба и зрелищ и поставлявший кадры для императорской армии? Рабы? Бесправные, они не были прямо заинтересованы в характере политического режима

и, по выражению К. Маркса, составляли лишь пассивный пьедестал для борьбы между свободными богачами и свободными бедняками. А «свободные богачи» как раз и были тем классом, во имя которого и установлена была диктатура. Противоречия между рабовладельцами и рабами, богачами и бедняками, Римом и провинциями в последний век республики достигли такой остроты, что господствовавший класс готов был отказаться от своих политических привилегий и отдаться под защиту военного диктатора. С середины I в. до н. э. борьба, собственно, велась лишь вокруг вопроса о том, кто осуществит эту диктатуру.

Общественный кризис, приведший к падению республики,— не случайность: он вытекает из самого рабовладельческого отроя общества. Рабский способ производства может развивать производительные силы общества только до известного предела, притом довольно ограниченного.

Дело в том, что, во-первых, рабский труд сам по себе мало производителен и не только не стимулирует роста техники, но и препятствует ему. Это понимали уже в древности. Плиний Старший пишет: «Хуже всего обрабатывать землю при помощи рабов, находящихся в эргастулах, да и все, что делают отчаявшиеся люди, не годится» (NH XVIII, 6). Колумелла (г. г. 17) рекомендует в отдаленных имениях, которые владелец не может часто навещать, поручать обработку земли свободным колонам, а не рабам; при этом он подробно перечисляет различные виды вреда, приносимого хозяйству рабами. Плиний Младший, рачительный хозяин, также видел невыгоды рабского труда и никогда не применял труда закованных рабов (ер. III, 19). Делались попытки привязать рабов к господину предоставлением разного рода милостей и льгот (например Plin., ер. VIII, 16), заинтересовать их в результатах своего труда, выдавая им средства (пекулий) для самостоятельного хозяйствования, наконец, просто отпускали рабов на волю, чтобы извлечь незначительную, зато чистую и верную выгоду от вольноотпущенников, не только вносивших выкуп, но сохранявших и на воле некоторую зависимость от прежнего господина. Массовый отпуск рабов побудил Августа издать закон (Lex Fufia Caninia, Gai Inst., I, 42—43), ограничивающий право отпуска на волю рабов. Но все это были паллиативы; основой производства был рабский труд с его низкой производительностью и застойной техникой.

Невыгодность рабского труда возмещалась хищнической растратой труда раба, а поскольку рынок рабов не истощался, рабовладельцы не видели необходимости изменить существовавший способ производства. Конечно, численный рост рабов внушал рабовладельцам тревогу. Грозный призрак спарта-Ю

ковского восстания постоянно носился перед их глазами; еще через полтораста лет после Спартака попытка гладиаторов бежать из казармы в Пренесте, пресеченная в корне, вызвала тем не менее панику; народ «толковал уже о Спартаке и о прежних несчастьях» (Тас, Ann. XV, 46). Но этот страх лишь толкал рабовладельцев в объятия военного диктатора.

Громадное число рабов использовалось для непроизводительного труда в качестве домашней челяди. Это вызывало иной раз моральные протесты, пропаганду умеренности и простоты нравов того времени, когда Цинцинат сам шел за своим плугом, когда «имели по одному Марципору или Люципору, которые входили в состав рода, все ели общую пищу и не было надобности дома беречься от рабов» (Plin., NH XXIII, 6). Но моральные увещания и утопические мечтания не могли, понятно, изменить положение вещей.

Рабский труд был для роста производительности труда шагом вперед по сравнению с первобытно-общинным строем общества. На почве рабского труда созданы великие цивилизации древности. Но рано или поздно наступает время, когда дальнейшему развитию производительных сил рабство уже становится помехой; а поскольку рабство все же сохраняется, упадок общества неизбежен.

Во-вторых, свободный труд, существующий наряду с рабством, неизбежно равняется по рабскому труду как ведущему. Создается отношение к труду как к рабской деятельности, недостойной свободного гражданина. Даже городские люмпен-пролетарии, ведя паразитическую нищенскую жизнь, питаясь подачками богачей, бесплатными раздачами, случайными щедротами магистратов, считали унизительным для себя заниматься физическим трудом. Поэтому и свободный труд (за исключением профессий, связанных с умственным трудом — скульпторов, архитекторов и т. п.) не мог сколько-нибудь серьезно содействовать росту и совершенствованию производства. Даже в сельском хозяйстве, занятие которым не считалось зазорным, техника была чрезвычайно низка. Маркс отмечает, что очень высокие цены на муку в Риме по сравнению с ценами на зерно объясняются «детским, несовершенным состоянием техники мельниц и вытекающими отсюда значительными издержками на помол».*

Расширение производства при рабовладельческом способе производства достигается в основном путем увеличения количества рабов, путем завоевания новых территорий. Этот количественный рост дает и качественные изменения: осваиваются новые виды сырья, возникают новые виды ремесла, расширяется

* К. Маркс, Капитал, т. III, ч. 1, стр. 93, 1936 г.

круг потребностей, совершенствуются приемы строительства городов, устройства путей сообщения, судоходство, особенно техника военного дела. Но эти успехи не затрагивают существа самого производства, так как подневольный труд не создает необходимых условий для технического прогресса. «Современная промышленность никогда не рассматривает и нетрактует существующую форму известного производственного процесса как окончательную. Поэтому ее технический базис революционный, между тем у всех прежних способов производств базис был по существу консервативен».*

Наступает, таким образом, рано или поздно неодолимое внутри рабского способа производства противоречие между растущими потребностями производства и его консервативной базой. «Там, где рабство является господствующей формой производства, там труд становится рабской деятельностью, т. е. чем-то бесчестящим свободных людей. Благодаря этому закрывается выход из подобного способа производства, в то время, как, с другой стороны, требуется устранение его, ибо для развития производства рабство является помехой. Всякое покоящееся на рабстве производство и всякое основывающееся на нем общество, гибнут от этого противоречия».**

В-третьих, рабовладельческое хозяйство, даже в периоды расцвета торговли, остается в основном натуральным; целью производства является создание потребительной, а не меновой стоимости. Здесь поэтому нет того стимула, который в капиталистическом обществе побуждает к непрерывному совершенствованию промышленной техники. Именно поэтому Аристотель и поэт Антипатр мечтают об орудиях-автоматах не как средстве увеличить производство, а как средстве избавиться от труда.*** По той же причине великие ученые древности не изобретали машин (кроме довольно грубых военных машин): производство не выдвигало этой задачи перед учеными. Бытие людей как товаропроизводителей играло подчиненную роль. Крупные рабовладельческие хозяйства обслуживали главным образом потребности самого рабовладельца, и по мере роста рабовладения росло не товарное производство, а возрастала потребность в роскоши, принявшей к периоду конца республики уродливые формы.

Далее, в процессе роста рабовладельческого общества нарастают противоречия внутри класса рабовладельцев, подтачивая основы, на которых покоилось это общество. В Риме

* К Маркс. Капитал, т. I, стр. 378.

** Ф. Энгельс, Диалектика природы, К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч-, т. XIV, стр. 450.

*** См. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 310—311. 12

расцвет рабовладельческого общества в его классической форме падает на III—II вв. до н. э. Но этот расцвет таил в себе зародыши упадка всей системы. Рост хозяйства вел к увеличению его товарности, к расширению роли денег, к возникновению богатства и его спутника в классовом обществе — социального неравенства, к разорению основной массы свободного населения и в результате — к гибели демократии. Издержки на раздачи римскому пролетариату составили в 73 г. до н. э. 10 млн. сестерциев, в 63 г.—30 млн., в 56 г.—40 млн., в 46 г.— 76 800 000. Цезарь резко сократил число лиц, пользовавшихся за счет казны дешевым хлебом,— с 320 до 150 тысяч, но уже Августу пришлось поднять это число до 200 тысяч. «Римский народ квиритов» разложился на богатых и неимущих, опти-матов и «чернь», владельцев латифундий и разоренных, большей частью обезземеленных крестьян.

При натуральном (в основном) характере хозяйства римская торговля, содействуя развитию городской жизни, не сопровождалась техническим прогрессом, даже в такой мере, как в греческих городах. То была посредническая торговля, сильно обогащавшая владельцев торгового капитала и истощавшая непосредственного производителя. А рядом с торговым развивался и ростовщический капитал, высасывавший все соки из населения, особенно в провинциях. Римские всадники были самыми беспощадными ростовщиками древности. Римское законодательство устанавливало ограничения для аппетита ростовщиков, но эти ограничения оставались фикциями и не мешали, например, «благородному» Бруту взимать 48% годовых и сложные проценты.

В соответствии с изменениями в социальном строе и эконо-л; ической жизни должна была рухнуть политическая надстройка. «Город, занимающийся земледелием»,— основа античной республики — перестает существовать вместе с падением экономической силы свободного крестьянства. В результате расширения территории римской гражданской общины и установления для италиков различных категорий гражданских прав и различных степеней бесправия с конца II в. до н. э. нарастали противоречия и конфликты, дошедшие до кульминационной точки в союзнической войне.

Если в пределах Италии был возможен компромисс в виде дарования италикам значительно потерявших свою цену гражданских прав, то выход Рима за пределы Италии создавал новые трудности. Рим фактически перерос рамки полиса и превратился в мировую державу, где провинции по своему экономическому значению превосходили Рим и Италию; поэтому политика ограбления провинций стала угрожать самому существованию римской державы. Только используя, а не расто-

чая ресурсы провинций, Рим мог сохранить свое положение мировой державы; но это не доходило до сознания государственных деятелей, продолжавших смотреть на провинции как на «добычу римского народа».

Противоречия между богатыми и бедными, римлянами и италиками, Римом и провинциями дополняли собой основное противоречие — между рабовладельцами и рабами. Массовые восстания рабов в Сицилии, грандиозное восстание Спартака глубоко потрясли основу римского государства.

G начала I в. до н. э. Рим вступил в полосу глубокого социального, экономического и политического кризиса. Поражение спартаковского восстания делало революционный выход из кризиса в условиях того времени невозможным. В Греции, пережившей на другом этапе истории подобный кризис, разрешение его было дано тем, что она была покорена Македонией и было создано новое, более обширное экономическое и политическое единство в виде державы Александра и эллинистических монархий. Узкие рамки греческого полиса были прорваны, и в течение ста с лишком лет эллинистический мир, особенно Восток, получил возможность дальнейшего роста. Однако эллинизм не только не устранил внутренних противоречий рабовладельческого общества, но еще углубил и обострил их, и во II в. до н. э. начинается снова затяжной кризис, приведший к падению эллинистических государств.

В Риме кризис разрешился иным путем — установлением военной диктатуры. Демократия была подавлена в интересах господствующего класса. Новый режим — империя — был основан на насилии. Он сохранил все органические пороки рабовладельческого строя общества, вступившего в свой последний этап, за которым должна была последовать гибель или коренная революция.

Империя означала конец изжившей себя гражданской общины города Рима. В отличие от Римской республики империя, рассматриваемая на протяжении ее истории в целом, представляла единое государство, в котором было гораздо-больше органического единства, чем в эфемерных «мировых> державах древнего Востока или даже в эллинистических государствах. Различия между Италией и провинциями постепенно сглаживались. Создавались условия для более рационального использования богатых экономических ресурсов провинций, для установления регулярных экономических связей Италии с провинциями, и провинций ме?кду собой. Это означало укрепление позиций господствующего класса, расширение экономической базы общества до границ тогдашней ойкумены. Для эллинистического Востока включение в состав империи означало, несмотря на дорогую цену, какую народам Востока 14

шлось заплатить за это объединение, выход из безнадеж-1 ого кризиса, в который вновь, в силу внутренних пороков бовладельческого СТрОЯ общества, вступил эллинистический мир во II — I вв. Омоложенный римским завоеванием эллинистический Восток получил возможность заново повторить процесс своего развития на высшей ступени. Это важное обстоятельство обычно оставляется без внимания; образование Римской империи рассматривается лишь в аспекте истории Рима. Но это был громадного исторического значения поворот и в истории эллинистического Востока. В новом объединении, на этот раз под властью Рима, Восток получил новый толчок для экономического подъема, и в период всеобщего разложения, неизбежно наступившего в империи, Восток сохранил значительную устойчивость; переход к феодализму совершился здесь без завоеваний извне, сохранилась и формальная преемственность между Византией и Восточной Римской империей.

Политическое единство, созданное Римской империей, было гораздо более прочным и глубоким, чем единство, созданное эллинизмом. Александр не довел до конца задачи —«привести оба величайших материка к общему единомыслию и родственной дружбе» (Diod. XVIII, 4, 4; ср. Plut., de fort. Alex. VI), а в эллинистических монархиях эллинизация коснулась главным образом городского населения; правовое положение народных масс не только в Египте, но и в Азии и Сирии существенно не изменилось. Римская империя пошла гораздо дальше. По мере того как гражданские права превращались постепенно в формальное звание, за которым уже не оставалось реального содержания, они все шире раздавались провинциалам. Уже при Августе, как об этом свидетельствуют надписи из Киренаики и Розосская надпись, появляется система двойного гражданства (получивший римское гражданство остается вместе с тем гражданином своего города)—переход от гражданства отдельного города к гражданству общегосударственному. Римский гражданин, по старым понятиям — гражданин города Рима, становится гражданином, затем просто подданным Римской империи.

Расширение римского гражданства в период империи до сих пор еще не исследовано, так как материалы для этого недостаточны.* Но тот факт, что дарование гражданских прав всему

* Этому вопросу посвящена статья1 Н. А. Машкина «Из истории римского гражданства», «Изв. АН СССР, серия ист. и филос», № 5 (1945), стр. 359—372. Работа Ch. E. G о о d f е 1 1 о w, Roman citizenship, Lancaster, 1935, малоудовлетворительная, доводит исследование только до смерти Августа. Интересный, но слишком ограниченный

населению империи в 212 г. не произвело большого впечатления на современников, показывает, что к моменту издания эдикта Каракаллы римское гражданство не было ни особо ценной, ни особо редкой привилегией. Во всяком случае эдикт Каракаллы, несомненно, лишь завершил процесс расширения римского гражданства, неуклонно продолжавшийся в течение

двух столетий.

Оборотной стороной подавления демократии, прекращения политической общественной жизни было уравнение всего населения империи. Провинции постепенно поднимались до политического уровня Рима и Италии по мере того, как уровень этот п онижался. Новое административное деление империи, проведенное Диоклетианом, не считавшееся со старым делением на сенатские и императорские провинции, включившее и Италию в общую административную систему, было выражением превращения всего населения империи в одинаково бесправных подданных.

Тенденция к всеобщему уравнению проявлялась не только в сфере политически-правовой. Единая империя ломала и сметала во всех провинциях старинные установления, обычаи, местное законодательство, культурные традиции, предавала забвению даже местные языки. Многочисленные народности, еще связанные со старым общинным бытом, не изжившие естественно-родовых связей, растворялись в едином народе, в котором исчезли и сами римляне, populus Romanus Quiritium. Латинский язык на Западе, греческий на Востоке (хотя и не в такой степени, как латинский)стали господствующими, если не единственными языками. Интересно, что название «римляне» (ромеи) было присвоено восточным грекам. Даже в такой консервативной сфере, как религиозной, тенденция к уравнению всего населения сказалась особенно отчетливо. Новая религия, христианство, не признававшая ни эллина, ни иудея, ни варвара, обращавшаяся ко всем без различия, захватывала все более обширные массы населения, вопреки сопротивлению императорской власти.

В этом процессе нивелирования заключалась прогрессивная историческая роль Римской империи, облегчившей таким образом возможность перехода к более прогрессивной общественно-экономической формации и к образованию впоследствии европейских наций.

Но не следует забывать, что Римская империя представляла последнюю стадию рабовладельческого общества, стадию разложения формации, что связано с обострением классовых

материал собран в посмертном произведении У. Рамсэя —«The social basis of Roman power in Asia Minor», Aberdeen, 1941. См. также Scherwi n-Whit e, The Roman Citizenship. Oxf. 1939.

противоречий, усилением гнета над массами трудящихся; в это время вызревают элементы новых общественных отношений, нарастают силы, которым предстоит, при благоприятных исторических условиях, свергнуть рабовладельческий строй общества. Поэтому вызванный образованием единой империи экономический подъем сопровождался жестоким угнетением трудящихся. Политические кризисы принимают все более затяжной и тяжелый характер, запах гниения исходит от блестящих покровов, в которые облекается императорская власть; даже военная мощь, на которую опиралась диктатура, таит в себе элементы разложения императорского режима.

Конечно, объективная тенденция к нивелированию населения империи не была и не могла быть осознана римскими правителями, руководившимися лишь ближайшими целями и задачами — финансовыми, военными, административными. Правда, новые идеи единства, смутные и не облеченные в форму конкретного плана политических действий, унаследованные от философских учений эллинизма, проложили себе путь и в Рим. Concordia Augusti — прямое продолжение 6p.6voia, единомыслия, которое пропагандировалось греческими философами.* Но на практике продолжало господствовать убежде-ниев превосходстве Рима, которому должны подчиниться другие народы. Лишь в религиозной области сознавалась необходимость «дополнить мировую империю мировой религией». Этой цели отчасти служил императорский культ, насаждавшийся сверху, а с III в. делались попытки ввести единую религию — Непобедимого солнца, Митры; наконец, религией империи было признано христианство, но к тому времени процесс уравнения, отражением которого явилось христианство, был уже завершен.

Образование единой империи, уничтожение перегородок, какие ставили между народами старые общественные условия жизни, нивелирование населения, т. е. все то, что делало империю высшим этапомразвития рабовладельческого общества, достигались средствами насилия, истощавшими производительные силы, приведшими в конце концов империю к крушению.

Учреждение империи означало прежде всего фактическое упразднение республиканских магистратур в самом Риме. Они продолжали существовать номинально, но перестали быть выборными и, главное, лишились многих своих прерогатив, перешедших к императору. Консулат превратился в почетный

* См. об этом интересные замечания в статье W. Таг n, Alexander the Great and the unity of mankind,«Proceedings of the British Academy», v. XIX (1933), стр. 193.

2 А. Ранович ¦ ^*>г?ХжШакя2^ 17

титул, который императоры раздавали своим приближенным, и дошло до того, что в 189 г. было 25 консулов. Консулы продолжали оставаться эпонимами, по которым велось летоисчисление, но никаких административных функций у них не осталось. Характерно, как это исчезновение реального значения консульства отразилось в арамейском языке; в Талмуде греческое hypateia («консульство») встречается в значении «эра»; так живой язык реагировал на изменившееся положение вещей. Звание трибуна, по словам Плиния Младшего, «пустая тень, звание без почета». Преторы были лишены инициативы в разработке и изменении норм частного права. Составленный Сальвием Юлианом по распоряжению Адриана edic turn perpetuum заменил раз навсегда преторские эдикты, а источником права становится nova auctoritas — император.

Параллельно со старыми, республиканскими по названию магистратурами создается центральный административный аи-парат, состоявший вначале из вольноотпущенников и рабов, постепенно превращавшийся в бюрократический правительственный аппарат. Хотя провинции при Августе были поделены между императором и сенатом, но фактически император распоряжался провинциями по своему произволу. Так, хотя провинция Понт и Вифиния была сенатской, императоры назначали туда своих прокураторов либо наряду с сенатским проконсулом (49 г.), либо вместо проконсула (Плиний, Юлий Кор нут, Юлий Север). То же было и в провинции Ликия и Памфилия. В проконсульской провинции Азия наряду с финансовыми агентами проконсула засвидетельствованы, начиная со времени Августа, императорские прокураторы, собиравшие налоги в доход императорской казны (fiscus Asiaticus). Эти прокураторы имели обширные штаты служителей и отодвигали на второй план сенатских уполномоченных. Даже управители личных имений императоров обладали в провинциях настолько большой властью, что, как видно из жалоб провинциалов, позволяли себе применять военную силу для насилия над населением.

Римский сенат, который оставался при империи как бы символом республики, уже при Августе лишился ряда прерогатив и превратился в совещательное учреждение, раболепно подтверждавшее все повеления императора. После убийства Калигулы сенат попытался было организовать власть, но его предупредили солдаты, провозгласившие императором Клавдия, и кратковременный пыл сенаторов улегся. Наряду с сенатом действовал личный «совет принцепса», который обсуждал важнейшие государственные дела и подготовлял решения по ним. Дело было не в злой воле того или иного императора. Как раз Адриан, подчеркивавший свое уважение и благо-

склонное отношение к сенаторам, нанес тяжелый удар сенату, отняв у него даже ту тень власти, которая еще у него оставалась. Не сенатское постановление, а рескрипт императора сенату становится наряду с императорскими эдиктами основной формой законодательства. Если сенат посте-, пенно превращался в мало значащий пережиток республики, то это было закономерным выражением политического переворота, приведшего к военной диктатуре.

Август завершил процесс превращения народного ополчения в профессиональную армию. Разорение крестьянства, лишившее его и политического значения, привело к созданию нового типа войска, оторванного от народа, способного стать антинародной силой. В организации военного дела единоличная верховная власть императора выступала совершенно открыто, без республиканских фикций. Здесь не могло быть и видимости компромисса, ведь армия была опорой монархии. Преторианские когорты и личная гвардия императора стали новой силой, не только поддерживавшей императора против народа, но и диктовав шей свою волю императорам. Отныне и Рим и Италия получили, как и провинции, гарнизоны. Вопрос о власти решается не в римских учреждениях, а в ставках легионов, в тесном кругу преторианских вожаков. В связи с провозглашением Гальбы императором Тацит отмечает раскрытие «тайны императорской власти,— что императором можно стать не только в Риме, но и в другом месте» (Hist. I, 4). Преторианский режим вначале прорывался наружу лишь в моменты кризиса, а с конца II в. стал уже нормой.

В силу инерции в первое столетие империи в Риме и Италии продолжали существовать элементы общественной жизни, яркую картину которой дают Помпеи. Императорам приходилось считаться с некоторыми вековыми традициями, поскольку они, не затрагивая существа верховной власти, облегчали задачу управления городами и вместе с тем скрашивали реальную действительность, создавали иллюзию у современников (и у некоторых нынешних историков), будто ничего особенного не произошло. В действительности участие в политической жизни государства было заменено суррогатом общественной жизни, заполнявшейся местными будничными делами.

Если таково было положение в Италии, то еще хуже обстояло дело в провинциях, где римляне по праву завоевателей не только лишали покоренные страны политической независимости, повсеместно подавляли демократию, но и вообще стремились изменить старый общественный уклад, подвести его под одну общую для всей империи мерку. Империя систематически уничтожала остатки автономии, какие еще сохранились в провинциях. «Свободные города» (civitates liberae) все более умень-

2* , 19

шались в числе; даже такой крупный город, как Эфес, резиденция проконсула Азии, утратил свободу к концу I в. Местные органы самоуправления в провинциях, как, впрочем, и в Италии, лишаются политического значения. Народные собрания, советы, герусии занимаются вопросами благоустройства города, организацией культа императора, устройством игр и зрелищ, посылкой делегаций к императорам с прошениями или, чаще, с поздравлениями. Эти организации выродились в жалкие учреждения, члены которых пользовались подачками богачей. Местная знать, потеряв свою политическую власть, вынуждена была довольствоваться всякого рода общественными должностями по заведыванию гимнасиями, театрами, банями и другими общественными предприятиями, по устройству игр и т. п. Римляне охотно предоставляли провинциалам забавляться пышными титулами, не дававшими реальной власти, но возлагавшими на их носителей обязанность тратить свои средства на городские нужды. Но даже в этих ограниченных пределах римское правительство не позволяло проявлять инициативу и проводить самостоятельные мероприятия значительного масштаба. Переписка Плиния с Траяном показывает, до какой мелочности доходил надзор императорской власти над местными учреждениями. Даже такой вопрос, как постройка бани, местные власти не могли разрешить без согласия императорского наместника. Институт кураторов, римских чиновников, контролировавших финансы провинциальных городов, засвидетельствованный, по крайней мере, со времен Нервы (Dig. XLIII, 24, 3, 4), сводил на-нет даже призрак самоуправления в них.

При таких условиях старые сословные деления, какие существовали в отдельных провинциях и городах, стирались. Императорская власть с ними не считалась, руководствуясь своими интересами. «Хотя муниципальный закон предусматривает, чтобы при назначениях на должности предпочитались люди известного общественного положения, однако необходимо иметь в виду, что это надо соблюдать лишь поскольку кандидаты пригодны; это указано в рескрипте божественного Марка. Если оказывается недостаток людей, которые могут принять на себя магистратуру, то иммунитет нарушается, как это предписали божественные братья» (Dig. L, 4, 11, 1—2). Таким образом, в законодательстве II в. фиксируется отмена старинных общественных делений, поскольку они вступают в противоречие с интересами правительства. Официально признавалось лишьделение на граждан и неграждан. А со временем и это деление теряло реальное содержание.

Упразднению старых общественных условий жизни содействовала налоговая политика Римской империи. При завоева-

нии провинций они обычно подвергались жестокому разграблению и отдавались на дальнейшее расхищение алчным проконсулам, публиканам и ростовщикам. При империи был положен предел хищничеству римских всадников, грабеж принял более закономерный и систематический характер, но действовал он гораздо беспощаднее. Римский налоговой аппарат действовал жестоко и не считался со старинными местными привилегиями различных социальных групп. Освобождение от налогов и по-в инностей дав алое ь отдельным категориям населения (например, врачам, архитекторам, учителям, угольщикам, гладиаторам и т. д.) или целым городам по воле императора,* но не в силу их прежних привилегий. Перед лицом государственной казны все были равны.

Большое количество литературных и эпиграфических памятников свидетельствует о том, как все туже завинчивался налоговой пресс по мере того, как общее разложение рабовладельческого общества заходило все дальше. Налоговые сборщики —«мытари» —самая ненавистная категория людей. В евангелиях мытари — закоренелые грешники. Лукиан ставит сборщиков налогов на одну доску с содержателями публичных домов, доносчиками и мошенниками. Талмуд приравнивает их в отношении форс-мажор к разбойникам. В конечном счете административный аппарат империи превратился в машину для выкачивания последних соков из населения.

Немалое значение в процессе нивелирования империи имел также римский суд. Силу имели лишь судебные решения, вынесенные на основе римского права; поэтому местные законы и обычное право теряли силу. Создаваемые в провинциях судебные округа не совпадали часто со старыми политическими делениями. Разрабатывавшееся в период империи римское право имеет дело с отвлеченными собственниками, в отличие от других систем древнего права, тесно связанных с естественно сложившимися народностями и этническими индивидуальностями. Римское право не считается ни с какими исторически сложившимися особенностями, за исключением различия между свободными и рабами. Оно упраздняет специфику законодательств разных стран, как и само римское ius Quiritium. Римское право — одно из ярких выражений процесса всеобщего уравнения.

Нивелирование и жестокие приемы, которыми оно достигалось, были результатом и средством органического включения провинций в состав единой империи, что было (для восточ-

* Относящиеся сюда", законоположения собраны ' в 50-й' книге «Дигест»: § IV, de muneribus et honoribus; § V,"de yacatione et excusatione munerum; § VI, de iure immunitatis; § XV, de censibus.

ных провинций) исторически необходимым этапом. Тягостный и все более мучительный для трудящихся, этот процесс на первых порах пошел на пользу рабовладельческому классу. Оживилась экономика восточных провинций, создавалась возможность большего развития общественного разделения труда. В городах Малой Азии и Сирии производство и торговля достигли высокого, в масштабах античности, уровня. По сравнению с разорением и ограблением провинций в период гражданских войн конца республики можно говорить о процветании городов в наиболее передовых провинциях благодаря длительному миру и налаженному транспорту, позволившему гиерапольскому купцу Зевксису совершить 72 раза путешествие из Фригии в Рим, о чем он сообщает в своей надписи. Но это процветание означало углубление классовых противоречий, накопление богатств и усиление роскоши в верхах общества и обнищание масс, обогащение богатых и разорение бедных. Для понимания движения римского рабовладельческого общества необходимо видеть его двойственность и противоречивость; тогда окажется, что крах империи не был случайностью, что его причины заложены в самом существе рабовладельческого общества, переживавшего в период империи свою последнюю стадию.

Конечно, процессы, протекавшие стихийно в Римской империи, не могли совершаться планомерно и прямолинейно. При политической тенденции к всеобщему уравнению, к превращению всего населения в бесправных подданных, к созданию бюрократической монархии практически были различия в зависимости от места и времени, были и возвраты назад и крутые повороты. История конкретна, и общие закономерности проявляются в ней лишь как общая равнодействующая, порой в своеобразных формах. Полное уравнение не было достигнуто в Римской империи, хотя оно зашяо дальше, чем в период эллинизма. Не только греки и эллинизированные народы, по и некоторые народы Востока сохранили свой язык и свою культуру. Сирия, как показывает сохранившийся частично «Сирийско-римский законник>, сохранила элементы местного права. Практически римским управителям провинций приходилось считаться с местными особенностями, и видные юристы издавали руководства de offieioproconsulis, где давались соот^ ветствующие указания. В некоторых случаях юристы предписывают считаться с муниципальным законом (Dig. XLIII, 24, 3,4), хотя Ульпиан указывает (Dig. XLVTI, 12, 3, 5), что ге-scripta principalia, imperialia statuta имеют силу повсюду и отменяют местные законы. В другом месте (Dig. XLVIII, 3, 4) Ульпиан предоставляет решение управителю провинции, если нет установившегося обычая. В начале III в. Септимий Север 22

из фискальных соображений дарует городам самой бесправной провинции, Египта, самоуправление. Каприз Нерона возвращает Афинам «свободу». Как показывают папирусы, в частности «Гномон идиолога», римское правительство закрепляет в Египте деление населения на различные категории, чтобы извлечь больше доходов для казны.

Таких примеров разнобоя и непоследовательности в административной практике можно привести множество. И это вполне понятно. Ведь Рим вначале не обладал аппаратом для управления всей политической и экономической жизнью провинций и на первых порах — в одних провинциях дольше, в других короткое время — использовал существовавшие на местах органы власти. Иногда оставались на местах местные династы и царьки, в некоторых случаях, после попытки установить непосредственное управление провинцией, вновь восстанавливали династа, тетрарха или царя. Наконец, различные провинции оказывали разной силы сопротивление нивелирующей силе Рима. Поэтому картина провинциальной жизни периода империи получается довольно пестрой. Но это как раз позволяет глубже исследовать и обогатить конкретными чертами общую тенденцию, которая привела в конце концов к политической системе домината, а затем к краху империи.

Разложение рабовладельческого способа производства сказалось, конечно, прежде всего в экономической жизни империи. Важнейшим признаком разложения является вызревание в недрах рабовладельческой формации нового способа эксплоатации непосредственного производителя. Для периода империи характерно развитие колоната, постепенно превратившегося из свободной земельной аренды в систему, близкую к крепостничеству. Ставшая очевидной невыгодность рабского труда толкала рабовладельцев на поиски новых типов эксплоатации трудящихся в сельском хозяйстве. Наряду с латифундиями, основанными на рабском труде,все больше места начинает занимать мелкое хозяйство. Крупные имения разбиваются на мелкие участки, которые сдаются в аренду. Кадры арендаторов поставляло разоренное и обезземеленное крестьянство, вынужденное при заключении арендных договоров принимать все условия, какие диктовал землевладелец. Кабальные условия этих договоров закреплялись в законодательстве. Колон, само собой разумеется, был лишен права владения арендуемым участком. Дигесты (XLI, 3, 33) подчеркивают, что колон ни при жизни, ни после смерти господина не имеет никакого права владения (пес vivo пес mortuo domino ullam possessionem ha bet). В этом отношении «нет никакой разницы между колоном и рабом» (Dig. XLI, 2, 25, 1). Но и то, что произведено трудом колона (урожай с земли, постройки), ввезенный колоном ин-

вентарь и личное имущество (invecta illata) уже не принадлежат ему, так как «урожай молчаливо признается в закладе у хозяина сданного в наем имения, если даже это особенно не было оговорено» (Dig. XX, 2, 7; ср. XIX, 2, 24, 1), а для invecta illata делается лишь оговорка, что колон, может быть, вправе распоряжаться вещами, какие он привез для временного личного пользования. Поэтому колону не дается даже право иска за кражу у него плодов или урожая на корню — ведь урожай до расчета с владельцем земли еще не принадлежит колону. По той же причине колон, вывезший часть своего урожая, не только подлежит ихмущественной ответственности, но может быть привлечен к уголовной ответственности за кражу! (Dig. XLVII, 2, 62, 8).

Тяжелые условия аренды приводили к тому, что колон не вылезал из долгов. Плиний Младший, собираясь купить имение, колеблется: колоны в нем очень уж маломощны. «Прежний владелец слишком часто подавал заклады и, уменьшая таким образом недоимки колонов, вконец истощил их силы, а в результате этой немощности их недоимки вновь возросли» (ер. III, 19). Недоимки колонов (reliqua colonorum) стали неизменной статьей инвентаря имения; они закрепляли зависимость колона от землевладельца, фактически прикрепляли его к земле. \

Рядом с колонами, вышедшими из среды обнищавших свободных крестьян, работали посаженные на землю хозяином рабы. Получив некоторую свободу (ее степень и срок зависели от воли и прихоти рабовладельца), получив инвентарь, семена и т.д. в качестве пекулия, раб фактически превращался как бы в колона (quasi colonus). Он, конечно, довольствовался обычно самым низким жизненным уровнем, на который вынужден был равняться и свободный колон.

Быстрее и последовательнее всего колонатные отношения развились в крупных императорских имениях. Эти имения были изъяты из ведения общей администрации; да и практически прокуратор императорского сальтуса был настолько важной персоной, что местные власти не решались вмешиваться в его дела, даже если они противоречили закону. В этих императорских имениях, занимавших иногда, по свидетельству Фрон-тина, территорию иного государства, вырабатывались практикой примерные уставы —lex, condicio. Один такой устав, lex Manciana существовал уже в I в. и по его образцу составлен дошедший до нас в надписи устав Villa Magna в Африке. Здесь между прочим предусмотрена обязанность колонов работать на поле хозяина несколько дней в году — при пахоте, севе, уборке урожая. На эти уставы оказали влияние условия работы земледельцев в присоединенных к Риму восточных зем-24

лях, где местами еще сохранились древневосточные отношения. Но по существу это было принципиально новое явление: колоны явились предшественниками средневековых крепостных. Рабы, попавшие в положение «как бы колонов», оставались поирежнему рабами, и их социальное положение не менялось. В основном же колонат означал превращение свободного земледельца в зависимого, полукрепостного, фактически лишенного гражданских прав. Колонат облегчил правительству империи, постоянно вынужденному бороться с угрожавшим финансовым крахом, превращение крестьянства в податное сословие.

К крестьянам применялось и внеэкономическое принуждение. Эдикт префекта Египта Тиберия Юлия Александра (OGIS 669; § 1)в 68 г. выступает против «насильственного привлечения людей против их воли к откупам и аренде имения». Император Адриан в одном из своих рескриптов указывает: «Очень не гуманен этот обычай, по которому арендаторы государственных налогов и земель задерживаются на следующий срок, если нельзя сдать эти статьи (другому съемщику) за ту же сумму; ведь легче будет найти съемщиков, если известно будет, что после истечения lustrum (пятилетний срок) они могут отказаться, и их не задержат» (Dig. XLIX, 14, 3, 6). Как видно из этого указа, уже в то время вошло в обычай насильственное навязывание аренды земли —во всяком случае крупным съемщикам (conductores), в свою очередьперелагавшим эту повинность на мелких арендаторов. А в Египте luipoXr/,принудительное присоединение к арендуемому участку еще участка пустопорожней земли, было правилом.

Правительство было заинтересовано не столько в том, чтобы земля не оставалась пустой, сколько в регулярном поступлении налогов и податей. Поэтому, издавая указы о льготах при обработке пустопорожних земель, оно, с другой стороны, все больше нажимало на земледельцев, не считаясь с последствиями. Дошедшие до нас жалобы крестьян свидетельствуют о той бездне беспросветной нужды, в которую ввергали крестьян гнет налогов, произвол и вымогательство чиновников и разнузданной солдатчины. Нищета земледельцев стала официально признанным фактом, и указ императора Константина говорит о продаже детей в рабство.

Резкое падение экономического уровня свободного мелкого земледельца сопровождалось падением товарности сельского хозяйства, прекращением технического прогресса, даже в тех ограниченных пределах, в каких он совершался в рабовладельческом обществе.

Процесс превращения вольного землепашца в зависимого колона получил свое официальное признание в указе Константина от 30 октября 332 г. (С. Theod. V, 17, 1), предписывающем

«заковать в железо, как рабов, колонов, замышляющих бегство со своего участка*.

Положение свободных крестьян, даже в такой благодатной стране, как Египет, вряд ли было лучше положения колонов; оно толкало на сопротивление давлению налогового пресса и вымогательствам властей. Сопротивление было прежде всего пассивное: крестьяне бросали свое жалкое хозяйство и уходили, куда глаза глядят. В Египте такого рода «забастовки» были обычным явлением и привели, в частности, к введению особого налога, засвидетельствованного уже для начала II в.,— IJ.spiap.6c avaxe^mpTjxoTwv: раскладка недоимок беглецов на их односельчан. Как видно из Филона (de special, leg. 111,162 Gohn), уже и в его время практиковалась круговая порука родственников и соседей за недоимки налогоплательщиков; в результате «целые селения и города скоро опустели и лишились жителей, выселившихся и рассеявшихся всюду, где рассчитывали остаться неразысканными». Бегство с земли — явление не только египетское, о нем сообщают документы и из Фракии и Фригии. Другим, тоже пассивным видом сопротивления гнету императорского режима позднее стал патронат: крестьяне отдавали себя под покровительство могущественных крупных землевладельцев, против которых правительственные чиновники были бессильны. Уже в III в. Клавдий II установил уголовную ответственность для лиц, отдающих себя под покровительство (patrocinium) магнатов. Но такого рода правительственные меры не давали существенных результатов. Нужда заставляла обходить императорские указы или прямо нарушать их, а при общем разложении и все усиливавшейся тенденции к децентрализации правительство не имело реальной силы для борьбы с системой патроната. Мало того, пытаясь, с одной стороны, бороться с патронатом, оно, с другой стороны, использовало его для облегчения задачи сбора податей, к чему в конце концов сводились задачи внутреннего управления. В результате в недрах империи складывались обширные поместья с зависимыми от него мелкими хозяйствами — прообраз будущего феодального поместья. Здесь опять возродилось натуральное хозяйство при очень низком уровне сельскохозяйственной техники.

Но крестьяне и закрепощенные колоны не ограничивались формами пассивного протеста. С III в., помимо единичных выступлений, принимавших в глазах современников характер «разбоя», развертываются широкие социальные движения. Исключительным по размаху было революционное движение багаудов, начавшееся в середине III в. и продолжавшееся в IV и Vbb. Оно охватило Галлию и Испанию. К нему примыкали и восстания рабов. Вообще в последние века империи колоны 26

и рабы выступали обычно совместно. Так было и в движении циркумцеллионов, или агонистиков, которые в религиозной форме ереси донатистов нашли не только средство для выражения своих революционных настроений, но и арену для классовой борьбы.

Наконец, уже на закате императорской эпохи одним из видов активного протеста против империи было присоединение колонов и рабов к варварским племенам, все упорнее наседавшим на империю. Так было при поражении готами римского войска при Адрианополе, так было при разгроме Рима Ала-рихом. Сальвиан в V в. пишет, что у простолюдина единственное желание — жить с варварами, единственное опасение — снова попасть под владычество римских законов. Римляне «ищут у варваров римской гуманности, не будучи в силах переносить варварскую бесчеловечность у римлян. Они предпочитают •жить свободно под видимостью рабства (captivitatis), чем под видимостью свободы быть рабами (captivi)». Революционное свержение рабовладельческого строя общества подготовлялось, таким образом, ходом развития внутренних противоречий, и основы этого революционного переворота были заложены в самом строе, этого общества.

Закрепощение коснулось не только колонов. Поскольку все население уравнивалось в бесправии и превращалось в объект обложения налогами и повинностями, императорская власть распространяла принцип прикрепления и на провинциальную муниципальную администрацию, и на коллегии ремесленников и предпринимателей, и ко всем вообще сословиям.

Римляне охотно воспользовались институтом литургий, который они застали в провинциях, чтобы переложить бремя управления на местные цензовые элементы, особенно при взыскании налогов. Возлагая на сборщиков имущественную ответственность за поступление налогов, римляне сделали литургии чрезвычайно тяжелым бременем, от которого приходилось спасаться бегством. Об этом свидетельствуют многочисленные египетские папирусы начиная с I в. Так, в папирусе 55 г. (SB 7462) шесть сборщиков подушного налога обращаются с прошением к префекту Египта, указывая, что в отведенных им округах обнищавшее население частью разбежалось, частью вымерло; они. просят стратега проверить на месте реальное положение вещей. В папирусе 186 г. (P. Gen. 37) сельская община докладывает о бегстве четырех кандидатов на должность сборщиков и выставляет взамен бежавших других кандидатов, обладающих надлежащим цензом и пригодных. В другом документе (P. Rain. 20) лицо, недавно исполнявшее должность космета и потерявшее на этом посту значительную часть своего состояния, предлагает отдать две трети оставшегося у него

имущества, только бы его сын не был назначен на ту же должность.* В прошении на имя императоров Септимия Севера и Каракаллы (Р. Оху. IV, 705, 202 г.) некий Горион предлагает учредить капитал, проценты с которого пойдут на всопомоще-ствование лицам, разоренным литургиями фиска. Но и бегство не всегда спасало злополучного чиновника поневоле, В заявлении получившего римское гражданство Аврелия Пакисиса (BGU I, 159, 216 г.) жалобщик пишет: «После того как я был назначен на очень тяжелую литургию, я ушел из села, не будучи в состоянии выдержать тяжесть литургии. Но когда сиятельнейший префект Валерий Дат приказал всем находящимся на чужбине вернуться в свои владения, я возвратился. Ввиду того, что... Аврелий Сотерих, будучи цензором в нашем городе, нажал на меня, взыскивая с меня втрое против причитающегося, я подаю заявление и прошу выслушать меня и распорядиться, как тебе будет угодно».

Таким же образом, в порядке принуждения, императорская власть использовала провинциальные муниципальные учреждения. Все более суживая их компетенцию, правительство одновременно стало заставлять их представителей принимать на себя общественные обязанности, связанные с расходами. Если раньше муниципальные руководители за честь стоять во главе управления охотно делали взносы на городские нужды при вступлении в должность и жертвовали значительные суммы на содержание гимнасиев, театров, бань и т. д., то по мере упадка муниципальной жизни провинциалы стали уклоняться от сомнительной чести весьма обременительной общественной службы. Принадлежность к сословию куриалов, из которого вербовались провинциальные магистраты и местные советы и сенаты, стала слишком тягостной. Декурионы рады были избавиться от своего «почетного» звания. Императорская власть приняла серьезные меры против абсентеизма декурионов. С одной стороны, расширялся круг лиц, привлекаемых к провинциальным магистратурам. Уже Август снизил возрастной ценз для этих магистратур с 32 до 23 лет. Марк Аврелий, как мы видели, отменяет сословные ограничения для декурионов в тех случаях, когда «оказывается недостаточно людей, которые могут принять на себя магистратуру». Постепенно в декурионы стали принимать всех без разбора, даже вольноотпущенников, лишь бы они обладали необходимым имущественным цензом для несения служебных расходов. С другой стороны, стал вводиться принцип принудительного привлечения к муниципальной службе. По уставу испанских муниципиев, при недо-

* Материал об этом собран и освещен в статье Н. Льюиса «Из истории римского гнета в Египте», ВДИ 1 (6), 1939, стр. 19 ел.

статке кандидатов на городские должности их назначали. На попытки декурионов уклониться от своих обязанностей правительство ответило формальным прикреплением декурионов к месту жительства. «Декурионов, о которых будет доказано, что они, оставив местожительство в городе, к которому они относятся, переселились в другое место, управитель провинции пусть позаботится вернуть в родное место и заставит выполнять соответствующие повинности» (Dig. L, 2, 1, Уль-

пиан).

Иммунитет, свобода от привлечения к провинциальным магистратурам, давался императорами в виде особой милости, но круг лиц, пользовавшихся иммунитетом, все более сужался. После податной реформы Диоклетиана, когда на декурионов была возложена имущественная ответственность за поступление налогов, декурионы попали в положение настолько отчаянное, что иной раз декурион готов был продать себя в рабство, только бы избавиться от чести быть представителем местного «самоуправления».

Закрепощение распространялось на все существовавшие в империи организации и объединения. Так, созданная в III в. корпорация навикуляриев —судовладельцев, принимавших на себя перевозку хлеба для продовольствования Рима, была превращена в наследственную, а их профессия — в повинность (munus). В таком же положении оказались и мелкие торговцы (negotiatores) и ремесленники. В конце концов даже чиновничество превратилось в сословие официалов и государственная служба стала повинностью, хотя и привилегированной.

Процесс нивелирования коснулся и опоры империи — войска. Военный устав, выработанный Августом, оформил окончательно превращение народного ополчения в профессиональную армию. Но еще действовали республиканские традиции. Войско первоначально вербовалось из италиков, а преторианцы — даже преимущественно из жителей Рима и его окрестностей. Но по мере падения гражданства в армию начинают принимать провинциалов, вольноотпущенников, варваров. Со времени Северов варвары становятся основным ядром даже преторианской гвардии. Это было неизбежным результатом перехода к системе профессиональной армии. Длительный срок военной службы — до 25 лет, несмотря на жалованье и льготы, не привлекал даже пролетариев, и императоры вынуждены были обращаться за контингентами ко всем категориям населения. Эта система, невозможная при расцвете рабовладельческого общества, когда военная служба — долг и привилегия гражданина, стала естественной, когда армия из гражданской и народной превратилась в императорскую и антинародную, в армию ландскнехтов.

Цезарь, по сообщению Диона Кассия (XLII, 49) говорит, что есть две силы, подготовляющие, оберегающие и укрепляющие власть (8waaxsix;),— солдаты и деньги, причем эти две силы поддерживают одна другую. Но вскоре обнаружился источник слабости императоров как раз в этих двух силах. Солдаты, по мысли Цезаря, позволяют добыть деньги, а деньги дают возможность набрать войско и обеспечить его верность императору. Но если в этой системе равновесие нарушается, потрясается основа императорской власти. Когда солдаты перестали добывать деньги, пришлось усилить налоговый гнет, истощавший экономические силы страны, пришлось перейти к натуральной оплате наемников путем, в частности, организации военных поселений, составивших новую угрозу существованию Ихмперии.

Войско было связано с личностью императора, что хорошо выразил Гальба, сказавший солдатам: «Я ваш, а вы мои> (Suet., Galba, 20). Вполне понятно, что Тиберий строго обошелся с сенатором Юнием Галлионом «за то, что он, как ему казалось, убеждал солдат быть преданными скорее государству (то> xoivw), чем ему» (Dio Cass. LVIII, 18). Но в этом тесном единении императора и его ландскнехтов сила была на стороне последних, и они скоро это поняли. Преторианцы и армии возводят на трон императоров, они же смещают их. Обе стороны старались держать друг друга в страхе. «Солдаты будут тебя бояться, пока ты не будешь бояться их»,—сказал Септимий Север.

Императорская армия — бич населения и угроза для императоров — вместе с тем была все менее способна не только к завоеваниям, но и к защите империи. Уже во II в. империя переходит к обороне. Но ни система почти сплошных пограничных укреплений, ни заселение границ варварами, которые должны были защищать империю от тех же варваров, ни реформы в организации войска, проведенные Диоклетианом и его преемниками, не могли обеспечить оборону империи. Кончилось дело тем, что, как известно, «варвары с громом опрокинули Рим». И это было не случайной катастрофой, а неизбежным результатом всей системы императорского режима .

Блестящие страницы труда Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», посвященные анализу состояния Римской империи к концу ее существования, как и столь же глубокий анализ империи в ранний ее период в работе «Бруно Бауэр и раннее христианство», показывают отчетливо основную тенденцию развития Римской империи. «Вот к чему привело римское государств о с его мировым господством: свое право на существование оно основывало на поддержании порядка внутри и на защите от варваров извне, но era 30

порядок был хуже злейшего беспорядка, а варваров, от которых оно бралось защищать граждан, последние ожидали, как спасителей». «Всеобщее обеднение, сокращение торговых сношений, упадок ремесла, искусства, уменьшение населения, упадок городов, возврат земледелия к более низкому уровню — таков был конечный результат римского мирового господства».*

Этот конечный результат не был случайным. Он вытекает из самого существа империи, как последней стадии рабовладельческого общества, стадии разложения рабовладельческой социально-экономической формации. Кризис, к которому неминуемо пришло общество после периода подъема, вызванного созданием мирового государства, не мог больше разрешиться в рамках рабовладельческого строя, и крах был неизбежен. Рим сыграл свою историческую роль в прогрессивном развитии человечества. Он создал предпосылки для новой социально-экономической формации и стал, таким образом, тормозом для дальнейшего движения вперед; он поэтому должен был быть сметен революцией. А революционные силы создавались в самой империи в результате нарастания и углубления внутренних противоречий.

Мрачная картина последних веков империи так же, как и, наоборот, достижения первых веков — распространение греко-римской культуры, строительство дорог, рост городов, расширение международных связей, улучшение и безопасность путей сообщения на суше и на море,— не должны закрывать перед нами основную линию развития. С точки зрения м и-ровой истории падение Римской империи означает переход к более прогрессивной форме производственных отношений, а возникновение империи — начало конца рабовладельческого строя. Историку поэтому нечего сокрушаться по поводу разложения и упадка в III — V вв. или восторгаться «римским миром» и его результатами в I — II вв. Дело не в моральной или эстетической оценке, а в анализе исторической закономерности, приведшей к падению Рима, в определении места империи в истории европейского человечества.

В вышедшей недавно популярной книге R. W. Мооге автор сетует, что под влиянием Гиббона в Римской империи до сих пор продолжают видеть лишь падение нравов, упадок культуры, восточный деспотизм; между тем «люди жили гордые своей принадлежностью к Римской империи, своими привилегиями, трудились для ее цивилизации, создавали законы, общество,

К. Маркс и Ф. Э н г е л ь с, Соч., т. XVI, ч. I, стр. 175.

дороги, города, администрацию, мир».* Если автор имеет в виду трудящихся, то он прав в том отношении, что непосредственные производители при всех условиях были созидательной силой, и в процессе разложения рабовладельческого общества они были страдающей стороной. Но дело ведь не в том, чтоб вынести обвинительный или оправдательный приговор, а в объективном исследовании материальных условий жизни, производственных отношений, совокупность которых представляет общество. Только с этой точки зрения можно понять и объяснить крушение империи.

При марксистско-ленинском понимании исторического процесса падение Римской империи перестает быть неразрешимой проблемой. Скорее требует объяснения то обстоятельство, что империя просуществовала (формально во всяком случае) пятьсот лет. Тому было несколько причин.

Во-первых, как мы видели, образование единого государства, охватившего весь средиземноморский мир, оживило пришедший снова в упадок эллинистический мир, позволило более рационально использовать резервы, таившиеся в провинциях, расширило экономическую базу общества. Во-вторых, имело значение то обстоятельство, что на обширной территории от Двуречья в Азии до Гибралтара и от Нубии до Британии Римская империя была единственным государством, не имевшим серьезных соперников. Образование Новоперсидского царства Сассанидов на Востоке и передвижения варварских племен нарушили устойчивость империи, и здание, воздвигавшееся веками, рухнуло.

Необходимо также иметь в виду медленность темпов развития общества в древности, особенно при слабости и распыленности тех общественных сил, которые могли бы выступить как организаторы нового способа производства, как носители прогрессивных идей.

Одной из основных причин, по которым империя могла про-дер?каться долгое время, было, по словам Энгельса,** отсутствие современного пролетариата — организованного класса, способного не только вести организованную классовую борьбу, но и взять власть в свои руки и совершить революционное переустройство общества. Рабы и колоны вели борьбу против рабовладельческого строя общества стихийно, их силы распылялись, не было у них ни единой программы, ни единого политического и идейного руководства. Поэтому революция рабов

* R. W. М о о г е, The Roman commonwealth, Bristol, 1943, p. 252 ел.

** Письмо к Марксу, К.Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXI, стр. 303.

и колонов тянулась столетия и ее силы были скованы. Понадобилось вторжение варваров, чтобы революция завершилась ликвидацией рабовладельческого строя общества. Но и после этого потребовались столетия для утверждения новой, более прогрессивной социально-экономической формации — феодальной. При таких условиях понятно, что болезненный процесс разложения империи затянулся и принес трудящимся неисчислимые страдания.

Понятно, общие закономерности движения проявлялись в конкретных формах живой действительности. Это — не прямая, а зигзагообразная линия. Развитие было неравномерным как в подъеме, так и в падении. Силы сопротивления Риму также распределялись неравномерно и проявлялись в самых разнообразных формах. По мере разложения империи эта неравномерность нарастала и приводила к тому, что и конечные результаты были различны в различных областях империи.

С этой точки зрения восточные провинции Римской империи представляют особый интерес. Не только история Восточной Римской империи, а затем Византии, но и история средневекового Ближнего Востока, иранской и арабской культуры не могут быть поняты до конца без учета тех условий, в которых протекала история Востока в составе Римской империи.

Одним из первых дал систематический обзор истории римских провинций, как западных, так и восточных, С. В. Ешев-ский в специальном к\рсе, прочитанном в 1858 г. в Московском университете и изданном в 1866 г. под названием «Центр римского мира и его провинции». Истории провинций от Цезаря до Диоклетиана посвящен том пятый «Истории Рима» Моммзена. Из работ, появившихся в последнее время, истории восточных провинций посвящены второй (целиком), третий и четвертый томы серии Т. Франка «An economic survey of ancient Rome», две специальные работы A. H. M. Jones («The cities of the eastern Roman Empire» и «G^eek cities from Alexander to Justinian»); обширные главы отведены восточным провинциям в «Кэмбриджской древней истории» (т. XI). Эти работы дают главным образом сводку материала, но исторические обобщения и социальный анализ даются с модернизаторских позиций. Особенно характерно это для труда М. Ростовцева «The social and economic history of the Roman Empire», содержащего большой фактический материал, но написанного с реакционных позиций и с точки зрения анализа движущих сил исторического процесса не удовлетворяющего даже буржуазных ученых.*

Исследование истории римских провинций затрудняется неудовлетворительным состоянием источников. Литературных

* См., например, рецензию Hugh Last в JRS, XVI (1936). 3 А. Ранович 33

материалов совершенно не достаточно. Основным источником служат надписи, папирусы, нумизматика и археологические материалы. При чрезвычайном обилии этих материалов, которые стало уже трудно обозреть, она носят все же случайный харак -тер. Огромное достоинство надписей и папирусов в том,что они— подлинныедокументы,рисующа:е реальную повседневную жизнь, что они дают нам возможност ь подойти вплотную к действительной жизни дав но ушедших времен. Нов этом их конкретном индивидуальном характере—их недостаток. Они не позволяют с полной уверенностью делать общие выводы, даже на основании оолыного числа документов. Не раз случалось, что вновь открытый документ опрокидывал протшо установившееся в науке положение. Документы же общего характера, как «царица надги-сей>, Monumentum Ancyranum (и недавно найденные новые копии), «Гномон идиолога», эдикт Диоклетиана de pretiis, насчитываются в лучшем случае десятками. Но хотя громадное количество документов само по себе мало выразительно, в совокупности они дают возможность установить большое число фактов из экономической, политической, общественной жизни восстановить быт и культуру народов Римской империи, проследить как основные линии и общие тенденции развития империи и. своеобразие их проявления в отдельных провинциях, так и местные особенности, мер^у устойчивости и степень сопротивления провинций нивелирующей силе Рима.

Восточные провинции были включены в состав римского государства в разное время разными способами, политика римского правительства по отношению к ним также была различна в зависимости от соотношения сил в данное время. Даже по отношению к одной и той *е провинции политика римлян не раз менялась. Границы провинций подвергались многократным изменениям, отдельные территории включались то'в одну, то в другую провинцию, менялось и административное деление и характер управления провинциями;иногда конституи-рование провинции продолжалось десятилетиями. Поэтому само название «провинции» — иногда лишь условное обозначение. Более или менее устойчивыми провинции стали лишь в начале II в.

Одной из самых старых и самых важных римских провинций была Азия.